Гюго Виктор. Отверженные

   Во время восстания 12 мая 1839 года на улице Сен -Мартен хилый старичок, тащивший увенчанною трехцветной тряпкой ручную тележку, в которой стояли графины с какой-то жидкостью, переходил от баррикады к осаждавшим ее войскам и от войск к баррикаде, услужливо предлагая стаканчик настойки то правительству, то анархии.
   Нет ничего более поразительного, но такова характерная особенность парижских мятежей; в других столицах ее не обнаружишь. Для этого необходимы два условия - величие Парижа и его веселость. Надо быть городом Вольтера и Наполеона.
   Однако на этот раз, в вооруженном выступлении 5 июня 1832 года, великий город почувствовал нечто, быть может, более сильное, чем он сам. Он испугался. Всюду, в наиболее отдаленных и "безучастных" кварталах, виднелись запертые среди бела дня двери, окна и ставни. Храбрецы вооружались, трусы прятались. Исчез и праздный и занятой прохожий. Многие улицы были безлюдны, словно в четыре часа утра. Передавались тревожные подробности, распространялись зловещие слухи о том, что они овладели Французским банком; что в одном только монастыре Сен -Мерри шестьсот человек укрепились в церкви и засели за проделанными в стенах бойницами; что пехотные войска ненадежны; что Арман Карель видел маршала Клозеля, и маршал сказал: Сначала раздобудьте полк; что Лафайет болен, но тем не менее заявил: Я ваш. Я буду с вами всюду, где только найдется место для носилок; что нужно быть настороже; что ночью явятся люди, которые пойдут грабить уединенные дома в пустынных уголках Парижа (здесь можно узнать разыгравшееся воображение полиции, этой Анны Ратклиф в услужении у правительства); что целая батарея заняла позицию на улице Обри -ле -Буше, что Лобо и Бюжо согласовали свои действия и в полночь, или, самое позднее, на рассвете четыре колонны одновременно выступят по направлению к центру восстания: первая -от Бастилии, вторая- от ворот Сен -Мартен, третья - от Гревской площади, четвертая - от рынков; что, возможно, впрочем, поиска оставят Париж и отступят к Марсову полю; что вообще неизвестно, чего надо ждать, но на этот раз дело обстоит серьезно. Всех тревожила нерешительность маршала Сульта. Почему он не атакует немедленно? Было ясно, что он крайне озабочен. Казалось, старый лев учуял в этом мраке неведомое чудовище.
   Наступил вечер, театры не открылись, патрули, разъезжая с сердитым видом, обыскивали прохожих, арестовывали подозрительных. К десяти часам было задержано более восьмисот человек; префектура была переполнена, тюрьма Консьержери переполнена, тюрьма Форс переполнена. В Консьержери, в длинном подземелье, именовавшемся "Парижской улицей", на охапках соломы валялись арестованные; лионец Лагранж мужественно поддерживал их своим красноречием. Шуршание соломы под копошившимися на ней людьми напоминало шум ливня. В других местах задержанные спали вповалку под открытым небом, во внутренних дворах тюрем. Всюду чувствовались тревога и какой-то несвойственный Парижу трепет.
   В домах баррикадировались; жены и матери выражали беспокойство; только и слышалось: "Боже мой, его еще нет!" Изредка доносился отдаленный грохот повозок. Стоя на порогах дверей, прислушивались к гулу голосов, крикам, суматохе, к глухому, неясному шуму, о котором говорили: "Это кавалерия" или: "Это мчатся артиллерийские повозки"; прислушивались к рожкам, барабанам, ружейной трескотне, а больше всего -к исступленному набату Сен -Мерри. Ждали первого пушечного выстрела. На углах появлялись люди и исчезали, крича: "Идите домой!" И все торопились запереть двери на засовы. Спрашивали друг друга: "Чем все это кончится?" По мере того как сгущалась ночь, на Париж, казалось, все гуще ложились зловещие краски грозного зарева восстания.
   Книга одиннадцатая
   ATOM БРАТАЕТСЯ С УРАГАНОМ
   Глава первая
   О КОРНЯХ ПОЭЗИИ ГАВРОША. ВЛИЯНИЕ НА ЕГО ПОЭЗИЮ ОДНОГО АКАДЕМИКА
   В тот миг, когда восстание, вспыхнувшее при столкновении народа и войска перед Арсеналом, вызвало движение передних рядов назад, в толпу, сопровождавшую погребальную колесницу и, так сказать, навалившуюся всей длиной бульваров на головную часть процессии, начался ужасающий отлив людей. Все это скопище дрогнуло, ряды расстроились, все бросились бежать, спасаться, - одни, призывая к сопротивлению, другие, побледнев от страха. Огромная река людей, затоплявшая бульвары, мгновенно разделилась, выступила из берегов направо и налево и разлилась потоками по двумстам улицам, струясь ручьями, как из прорвавшейся плотины. В это время какой-то оборванный мальчишка, спускавшийся по улице Менильмонтан с веткой цветущего дрока, которую он сорвал на высотах предместья Бельвиль, обнаружил на лотке торговки всяким хламом старый седельный пистолет. Он бросил ветку на мостовую и, крикнув: "Мамаша, как тебя? Я забираю твою машинку!" - убежал с пистолетом.
   Минуты две спустя волна перепуганных буржуа, устремившаяся по улице Амело и по Нижней, увидела мальчика, который шел ей навстречу, размахивая пистолетом и напевая:
   Днем видно все, зато ночами
   Мы ни черта не видим с вами!
   Любой забористый стишок
   Для буржуа - что вилы в бок
   Эй, колпаки! Господь-свидетель,
   Вы позабыли добродетель.
   То был маленький Гаврош, отправлявшийся на войну.
   На бульваре он заметил, что у пистолета нет собачки.
   Кто сочинил этот куплет, в такт которому он шагал, и другие песни, которые он охотно распевал при случае? Бог знает. Возможно, он сам. Гаврош хорошо знал народные песенки и присоединял их к своему щебету. Проказливый гном, уличный мальчишка, он создавал попурри из голосов природы и голосов Парижа. К птичьему репертуару он добавлял песенки рабочих мастерских. Он водился с подмастерьями живописцев, этим родственным ему племенем. Кажется, он работал три месяца типографским учеником. Как-то ему даже пришлось выполнить поручение господина Баур -Лормиана, одного из сорока Бессмертных. Гаврош был гамен, причастный к литературе.
   Кстати сказать, Гаврош и не подозревал, что в ту ненастную, дождливую ночь, когда он предложил двум карапузам воспользоваться гостеприимством своего слона, он выполнил роль провидения для братьев. Братья вечером, отец утром вот какова была его ночь. Покинув на рассвете Балетную улицу, он поспешил вернуться к слону, мастерски извлек оттуда обоих малышей, разделил с ними кое-какой изобретенный им завтрак, а затем ушел, доверив их доброй матушке-улице, которая, можно сказать, воспитала его самого. Расставаясь с ними, он назначил им свидание вечером здесь же и на прощание произнес речь. "Теперь драла, иначе говоря, я даю тягу, или, как выражаются при дворе, удираю. Ребята! Если вы не найдете папу-маму, возвращайтесь сюда вечером. Я вам дам поужинать и уложу спать". Мальчики, подобранные полицейским сержантом и отведенные в участок, или украденные каким-нибудь фокусником, или просто заблудившиеся в огромном городе-этой китайской головоломке, не возвратились. На дне нашего общества полно таких потерянных следов. Гаврош больше не видел ребят. С той ночи прошло месяца три. Не раз Гаврош почесывал себе затылок, приговаривая: "Куда, черт возьми, девались мои ребята?"
   Итак, он пришел, с пистолетом в руке, на Капустный мост. Он заметил, что на этой улице оставалась открытой только одна лавчонка, и притом, что заслуживало особого внимания, лавчонка пирожника. Это был ниспосланный провидением случай поесть еще разок яблочного пирожка, перед тем как ринуться в неизвестность. Гаврош остановился, пошарил во всех своих карманах и кармашках, вывернул их и, не найдя ни единого су, закричал: "Караул!"
   Тяжело лишаться последнего в жизни пирожка!
   Однако это не помешало Гаврошу продолжить свой путь.
   Через две минуты он был на улице Сен -Луи. Переходя Королевский парк, он почувствовал потребность вознаградить себя за недоступный яблочный пирожок и доставил себе глубочайшее удовлетворение, принявшись срывать среди бела дня театральные афиши.
   Немного дальше, увидев группу пышущих здоровьем прохожих, показавшихся ему домовладельцами, он пожал плечами и послал им вслед плевок философской желчи:
   - До чего они жирные, эти самые рантье! Откормленные. Набивают себе зобы до отказа. А спросите-ка их, что они делают со своими деньгами? Они не скажут. Они их прожирают, вот что! Жрут - сколько влезет в брюхо.
   Глава вторая
   ГАВРОШ В ПОХОДЕ
   Размахивать среди улицы пистолетом без собачки- занятие, имеющее весьма важное общественное значение, и Гаврош чувствовал, что его пыл возрастает с каждым шагом. Между обрывками распеваемой им Марсельезы он выкрикивал:
   - Все идет отлично! У меня здорово болит левая лапа, я ушиб мой ревматизм, но я доволен, граждане. Держитесь, буржуа, вы у меня зачихаете от моих зажигательных песенок. Что такое шпики? Собачья порода. Нет, черт возьми, не надо оскорблять собак! Мне так нужна собачка в пистолете! Друзья мои! Я шел бульваром, там варится, там закипает, там бурлит. Пора снимать пенку с горшка. Мужчины, вперед! Пусть вражья кровь поля зальет! Я за отечество умру, не видеть мне моей подружки! О да, Нини, конец, ни-ни! Но все равно, да здравствует веселье! Будем драться, черт побери! Хватит с меня деспотизма!
   В эту минуту упала лошадь проезжавшего мимо улана национальной гвардии; Гаврош положил пистолет на мостовую, поднял всадника, затем помог поднять лошадь. После этого он подобрал свой пистолет и пошел дальше.
   На улице Ториньи все было тихо и спокойно. Это равнодушие, присущее Маре, представляло резкий контраст с сильнейшим возбуждением вокруг. Четыре кумушки беседовали у входа в дом. Если в Шотландии известны трио ведьм, то в Париже -квартеты кумушек, и "Ты будешь королем" столь же мрачно могло быть брошено Бонапарту на перекрестке Бодуайе, как в свое время Макбету -в вереске Армюира. Это было бы почти такое же карканье.
   Но кумушки с улицы Ториньи - три привратницы и одна тряпичница с корзиной и крюком - занимались только своими обычными делами.
   Казалось, все четыре стоят у четырех углов старости - одряхления, немощи, нужды и печали.
   Тряпичница была женщина смиренная. В этом обществе, живущем на вольном воздухе, тряпичница кланяется, привратница покровительствует. Причина этого коренится в куче отбросов за уличной тумбой; она бывает такой, какой создают ее привратницы, скоромной или постной, -по прихоти того, кто сгребает кучу. Случается, что метла добросердечна.
   Тряпичница была благодарна поставщицам ее мусорной корзинки, она улыбалась трем привратницам, и какой улыбкой! Разговор? между ними шли примерно такие:
   - А ваша кошка все такая же злюка?
   - Боже мой, кошки, сами знаете, от природы враги собак. Собаки - вот кто может на них пожаловаться.
   - Да и люди тоже.
   - Однако кошачьи блохи не переходят на людей.
   - Это пустяки, вот собаки - те опаснее. Я помню год, когда развелось столько собак, что пришлось писать об этом в газетах. Это было в те времена, когда в Тюильри большие бараны возили колясочку Римского короля. Вы помните Римского короля?
   - А мне больше нравился герцог Бордоский.
   - А я знала Людовика Семнадцатого. Я больше люблю Людовика Семнадцатого.
   - Говядина-то как вздорожала, мамаша Патагон!
   - И не говорите, мясники -это просто мерзавцы! Мерзкие мерзавцы. Одни только обрезки и получаешь.
   Тут вмешалась тряпичница.
   - Да, сударыни, с торговлей дело плохо. В отбросах ничего не найдешь. Ничего больше не выкидывают. Все поедают.
   - Есть люди и победнее вас, тетушка Варгулем.
   - Что правда, то правда, -угодливо согласилась тряпичница, -у меня все-таки есть профессия.
   После недолгого молчания тряпичница, уступая потребности похвастаться, присущей натуре человека, прибавила:
   - Как вернусь утром домой, так сразу разбираю плетенку и принимаюсь за сервировку (по-видимому, она хотела сказать: сортировку). И все раскладываю по кучкам в комнате. Тряпки убираю в корзину, огрызки - в лохань, простые лоскутья -в шкаф, шерстяные -в комод, бумагу -в угол под окном, съедобное - в миску, осколки стаканов - в камин, стоптанные башмаки - за двери, кости - под кровать.
   Гаврош, остановившись сзади, слушал.
   - Старушки! По какому это случаю вы завели разговор о политике? - спросил он.
   Целый залп ругательств, учетверенный силой четырех глоток, обрушился на него.
   - Еще один злодей тут как тут!
   - Что это он держит в своей культяпке? Пистолет?
   - Скажите на милость, этакий негодник!
   - Такие не успокоятся, пока не сбросят правительство!
   Гаврош, исполненный презрения, вместо возмездия ограничился тем, что всей пятерней сделал им нос.
   - Ах ты, бездельник босопятый! -крикнула тряпичница.
   Мамаша Патагон яростно всплеснула руками:
   - Быть беде, это уж наверняка. Есть тут по соседству один молодчик с бороденкой, он мне попадался каждое утро с красоткой в розовом чепце под ручку, а нынче смотрю, -уж у него ружье под ручкой. Мамаша Баше мне говорила, что на прошлой неделе была революция в... в...- ну там, где этот теленок! - в Понтуазе. А теперь посмотрите-ка на этого с пистолетом, на этого мерзкого озорника! Кажется, у Целестинцев полно пушек. Что же еще может сделать правительство с негодяями, которые сами не знают, что выдумать, лишь бы не давать людям жить, и ведь только-только начали успокаиваться после всех несчастий! Господи боже мой, я-то видела нашу бедную королеву, как ее везли на телеге! И опять из-за всего этого вздорожает табак! Это подлость! А тебя-то, разбойник, я уж, наверное, увижу на гильотине!
   - Ты сопишь, старушенция, - заметил Гаврош. - Высморкай получше свой хобот.
   И пошел дальше.
   Когда он дошел до Мощеной улицы, он вспомнил о тряпичнице и произнес следующий монолог:
   - Напрасно ты ругаешь революционеров, мамаша Мусорная Куча. Этот пистолет на тебя же поработает. Чтобы ты нашла побольше съедобного для своей корзинки.
   Внезапно он услышал сзади крик; погнавшаяся за ним привратница Патагон издали погрозила ему кулаком и крикнула:
   - Ублюдок несчастный!
   - Плевать мне на это с высокого дерева, -ответил Гаврош.
   Немного погодя он прошел мимо особняка Ламуаньона. Здесь он кликнул клич:
   - Вперед, на бой!
   Но его вдруг охватила тоска. С упреком посмотрел он на свой пистолет, казалось, пытаясь его растрогать.
   - Я иду биться, - сказал он, - а ты вот не бьешь!
   Одна собачка может отвлечь внимание от другой. Мимо пробегал тощий пуделек, Гаврош разжалобился.
   - Бедненький мой тяв -тяв! - сказал он ему. -Ты, верно, проглотил целый бочонок, у тебя все обручи наружу.
   Затем он направился к Орм -Сен -Жерве.
   Глава третья
   СПРАВЕДЛИВОЕ НЕГОДОВАНИЕ ПАРИКМАХЕРА
   Почтенный парикмахер, выгнавший двух малышей, для которых Гаврош разверз гостеприимное чрево слона, в это время был занят в своем заведении бритьем старого солдата-легионера, служившего во времена Империи. Между ними завязалась беседа. Разумеется, парикмахер говорил с ветераном о мятеже, затем о генерале Ламарке, а от Ламарка перешли к императору. Если бы Прюдом присутствовал при этом разговоре брадобрея с солдатом, он приукрасил бы его и назвал: "Диалог бритвы и сабли".
   - А как император держался на лошади? -спросил парикмахер.
   - Плохо. Он не умел падать. Поэтому он никогда не падал.
   - А хорошие у него были кони? Должно быть, прекрасные?
   - В тот день, когда он мне пожаловал крест, я разглядел его лошадь. Это была белая рысистая кобыла. У нее были широко расставленные уши, глубокая седловина, изящная голова с черной звездочкой, длинная шея, крепкие колени, выпуклые бока, покатые плечи, мощный круп. И немного больше пятнадцати пядей ростом.
   - Славная лошадка, - заметил парикмахер.
   - Да, это была верховая лошадь его величества.
   Парикмахер почувствовал, что после таких торжественных слов надо помолчать; потом заговорил снова:
   - Император был ранен только раз, ведь правда, сударь?
   Старый солдат ответил спокойным и важным тоном человека, который при этом присутствовал:
   - В пятку. Под Ратисбоном. Я никогда не видел, чтобы он был так хорошо одет, как в тот день. Он был чистенький, как новая монетка.
   - А вы, господин ветеран, надо думать, были ранены не раз?
   - Я? - спросил солдат. - Пустяки! Под Маренго получил два удара саблей по затылку, под Аустерлицем - пулю в правую руку, другую - в левую ляжку под Иеной, под Фридландом - удар штыком, вот сюда, под Москвой -не то семь, не то восемь ударов пикой куда попало, под Люценом осколок бомбы раздробил мне палец... Ах да, еще в битве под Ватерлoo меня ударило картечью в бедро. Вот и все.
   - Как прекрасно умереть на поле боя! - с пиндарическим пафосом воскликнул цирюльник. -Что касается меня, то, честное слово, вместо тою чтобы подыхать на дрянной постели от какой-нибудь болезни, медленно, постепенно, каждый день, с лекарствами, припарками, спринцовками и слабительными, я предпочел бы получить в живот ядро!
   - У вас губа не дура, -заметил солдат
   Только успел он это сказать, как оглушительный грохот потряс лавочку. Стекло витрины внезапно украсилось звездообразной трещиной. Парикмахер побледнел как полотно.
   - О боже! - воскликнул он - Это то самое!
   - Что?
   - Ядро.
   - Вот оно, - сказал солдат и поднял что то, катившееся по полу. То был булыжник.
   Парикмахер подбежал к разбитому стеклу и увидел Гавроша, убегавшего со всех ног к рынку Сен -Жан. Проходя мимо парикмахерской, Гаврош, таивший в себе обиду за малышей, не мог воспротивиться желанию приветствовать брадобрея по-своему и швырнул камнем в окно.
   - Понимаете, -прохрипел цирюльник, у которого бледность перешла в синеву, -они- делают пакости лишь бы напакостить! Кто его обидел, этого мальчишку?
   Глава четвертая
   РЕБЕНКА УДИВЛЯЕТ СТАРИК
   Между тем на рынке Сен -Жан, где уже успели разоружить пост, произошло соединение Гавроша с кучкой людей, которую вели Анжольрас, Курфейрак, Комбефер и Фейи. Почти все были вооружены. Баорель и Жан Прувер разыскали их и вступили в их отряд. У Анжольраса была охотничья двустволка, у Комбефера - ружье национальной гвардии с номером легиона, а за поясом - два пистолета, высовывавшихся из-под расстегнутого сюртука; у Жана Прувера - старый кавалерийский мушкетон, у Баореля - карабин, Курфейрак размахивал тростью, из которой он вытащил клинок Фейи, с обнаженной саблей в руке, шествовал впереди и кричал- "Да здравствует Польша!"
   Они шли с Морландской набережной, без галстуков, без шляп, запыхавшиеся, промокшие под дождем, с горящими глазами. Гаврош спокойно подошел к ним.
   - Куда мы идем?
   - Иди с нами, -ответил Курфейрак. Позади Фейи шел, или, вернее, прыгал, Баорель, чувствовавший себя среди мятежников, как рыба в воде. Он был в малиновом жилете и имел запас слов, способных сокрушить все что угодно. Его жилет потряс какого-то прохожего. Потеряв голову от страха, прохожий крикнул:
   - Красные пришли!
   - Красные, красные! -подхватил Баорель. - Что за нелепый страх, буржуа! Я вот, например, нисколько не боюсь алых маков, красная шапочка не внушает мне ужаса. Поверьте мне, буржуа: предоставим бояться красного только рогатому скоту.
   Где-то на стене он заметил листок бумаги самого миролюбивого свойства разрешение есть яйца, это было великопостное послание парижского архиепископа своей "пастве".
   - Паства! - воскликнул Баорель. - Это вежливая форма слова "стадо".
   И сорвал со стены послание, покорив этим сердце Гавроша. С этой минуты он стал присматриваться к Баорелю.
   - Ты неправ, Баорель, -заметил Анжольрас. - Тебе бы следовало оставить это разрешение в покое, не в нем дело, ты зря расходуешь гнев. Береги боевые припасы. Не следует открывать огонь в одиночку, ни ружейный, ни душевный.
   - У каждого своя манера, -возразил Баорель. - Эти епископские упражнения в прозе меня оскорбляют, я хочу есть яйца без всякого разрешения. Ты вот весь пылаешь, хоть с виду и холоден, ну, а я развлекаюсь. К тому же я вовсе не расходую себя, я беру разбег. А послание я разорвал, клянусь Геркулесом, только чтобы войти во вкус!
   Слово "Геркулес" поразило Гавроша. Он пользовался случаем чему-нибудь поучиться, а к этому срывателю объявлений он почувствовал уважение. И он спросил его:
   - Что это значит - "Геркулес?
   - По-латыни это значит: черт меня побери, -ответил Баорель.
   Тут он увидел в окне смотревшего на них бледного молодого человека с черной бородкой, по-видимому, одного из Друзей азбуки, и крикнул ему:
   - Живо патронов! Para bellum!*
   *Рага bellum - готовься к войне (лат ). Произношение belium (лат ) - война - сходно с bel homme (франц ) - красивый мужчина.
   - Красивый мужчина! Это верно, -сказал Гаврош, теперь уже понимавший латынь.
   Их сопровождала шумная толпа - студенты, художники, молодые люди, члены Кугурды из Экса, рабочие, портовые грузчики, вооруженные дубинами и штыками, а иные и с пистолетами за поясом, как Комбефер. В толпе шел старик, с виду очень дряхлый. Оружия у него не было, но он старался не отставать, хотя, видимо, был погружен в свои мысли. Гаврош заметил его.
   - Этшкое? - спросил он.
   - Так, старичок.
   То был Мабеф.
   Глава пятая
   СТАРИК
   Расскажем о том, что произошло.
   Анжольрас и его друзья проходили по Колокольному бульвару, мимо казенных хлебных амбаров, как вдруг драгуны бросились в атаку. Анжольрас, Курфейрак и Комбефер были среди тех, кто двинулся по улице Бассомпьера с криком: "На баррикады!" На улице Ледигьера они встретили медленно шедшего старика.
   Их внимание привлекло то, что старика шатало из стороны в сторону, точно пьяного. Хотя все утро моросило, да и теперь шел довольно сильный дождь, шляпу он держал в руке. Курфейрак узнал папашу Мабефа. Он был с ним знаком, так как не раз провожал Мариуса до самого его дома. Зная мирный и более чем робкий нрав бывшего церковного старосты и любителя книг, он изумился, увидев в этой сутолоке, в двух шагах от надвигавшейся конницы, старика, который разгуливал с непокрытой головой, под дождем, среди пуль, почти в самом центре перестрелки; он подошел к нему, и здесь между двадцатипятилетним бунтовщиком и восьмидесятилетним старцем произошел следующий диалог:
   - Господин Мабеф! Идите домой.
   - Почему?
   - Начинается суматоха.
   - Отлично.
   - Будут рубить саблями, стрелять из ружей, господин Мабеф.
   - Отлично.
   - Палить из пушек.
   - Отлично. А куда вы все идете?
   - Мы идем свергать правительство.
   - Отлично.
   И он пошел с ними. С этого времени он не произнес ни слова. Его шаг сразу стал твердым; рабочие хотели взять его под руки - он отказался, отрицательно покачав головой. Он шел почти в первом ряду колонны, и все его движения были как у человека бодрствующего, а лицо - как у спящего.
   - Что за странный старикан! - перешептывались студенты. В толпе пронесся слух, что это старый член Конвента, старый цареубийца.
   Все это скопище вступило на Стекольную улицу. Маленький Гаврош шагал впереди, во все горло распевая песенку и как бы изображая собой живой рожок горниста. Он пел:
   Вот луна поднялась в небеса
   - Не пора ли? Ложится роса,
   Молвил Жан несговорчивой Жанне.
   Ту, ту, ту
   На Шату.
   Король, да бог, да рваный сапог, да ломаный грош - все мое богатство.
   Чтобы клюкнуть, - не смейтесь, друзья!
   Встали до свету два воробья
   И росы налакались в тимьяне.
   Зи, за, зи
   На Пасси.
   Король, да бог, да рваный сапог, да ломаный грош - все мое богатство.
   Точно пьяницы, в дым напились,
   Точно два петуха подрались.
   Тигр от смеха упал на поляне.
   Дон, дон, дон
   На Медон.
   Король, да бог, да рваный сапог, да ломаный грош - все мое богатство.
   Чертыхались на все голоса.
   -Не пора ли? Ложится роса,
   Молвил Жан несговорчивой Жанне.
   Тен, тен, тен
   На Пантен.
   Король, да бог, да рваный сапог, да ломаный грош - все мое богатство.
   Они направлялись к Сен -Мерри.
   Глава шестая
   НОВОБРАНЦЫ
   Толпа увеличивалась с каждым мгновением. Возле Щепной улицы к ней присоединился высокий седоватый человек; Курфейрак, Анжольрас и Комбефер заметили его вызывающую, грубую внешность, но никто из них не знал его. Гаврош шел, поглощенный пением, свистом, шумом, движением вперед, постукивал в ставни лавочек рукояткой своего увечного пистолета и не обратил никакого внимания на этого человека.
   Свернув на Стекольную улицу, толпа прошла мимо подъезда Курфейрака.
   - Это очень кстати, -сказал Курфейрак, -я забыл дома кошелек и потерял шляпу.
   Он оставил толпу и, шагая через четыре ступеньки, взбежал к себе наверх. Он взял старую шляпу и кошелек и захватил с собой довольно объемистый квадратный ящик, который был запрятан у него в грязном белье. Когда он бегом спускался вниз, его окликнула привратница:
   - Господин де Курфейрак!
   - Привратница! Как вас зовут? - вместо ответа спросил Курфейрак.
   Привратница опешила.
   - Но вы же хорошо знаете, что меня зовут тетушка Вевен.
   - Ну так вот, если вы еще раз назовете меня господин де Курфейрак, то я вас буду звать тетушка де Вевен. А теперь говорите, в чем дело? Что такое?
   - Здесь кто-то вас спрашивает.
   - Кто такой?
   - Не знаю.
   - Где он?
   - У меня, в привратницкой.
   - К черту! - крикнул Курфейрак.
   - Но он уже больше часа вас ждет, -заметила привратница.
   В это время из каморки привратницы вышел юноша, по виду молодой рабочий, худой, бледный, маленький, веснушчатый, в дырявой блузе и заплатанных плисовых панталонах, больше похожий на переряженную девушку, чем на мужчину, и обратился к Курфейраку, причем голос его, кстати сказать, нисколько не походил на женский.