Гюго Виктор. Отверженные

   Один из "трубочистов", на размалеванное лицо которого падал свет от свечи и в котором, несмотря на сажу, Мариус узнал Крючка, прозываемого также Весенним, а также Гнусом, занес над головой Белого железный брусок со свинцовыми набалдашниками на обоих концах, напоминавший палицу.
   Этого Мариус уже не мог выдержать. "Прости меня, отец!" - мысленно прошептал он и нащупал пальцем курок. Но выстрел еще не успел грянуть, как послышался окрик Тенардье:
   - Не троньте его!
   Отчаянная попытка жертвы спастись подействовала на Тенардье скорее успокаивающе, нежели раздражающе. Два человека жило в нем: жестокий и расчетливый. До сих пор, в упоении победой над поверженной и недвижимой жертвой, главенствовал жестокий; теперь же, когда добыча начала сопротивляться и обнаружила желание бороться, в нем проснулся и взял верх человек расчетливый.
   - Не троньте его! - повторил он. Сам того не подозревая, он оказался в выигрыше, остановив готовый выстрелить пистолет и удержав Мариуса, обстановка изменилась, и Мариус решил, что можно повременить. Кто знает, а вдруг счастливая случайность избавит его от мучительного выбора: дать погибнуть "отцу Урсулы" или погубить человека, спасшего полковника?
   Между тем завязалась жестокая схватка. Ударом кулака в грудь Белый отбросил старика, и тот откатился на середину комнаты, потом двумя ударами наотмашь свалил двух других нападавших и прижал их коленями, под тяжестью которых негодяи хрипели словно под жерновами. Но четверо схватили грозного старика за руки, обхватили за шею и пригнули к повергнутым "трубочистам". Одолев одних и одолеваемый другими, придавив нижних и задыхаясь под грузом тех, что были сверху, тщетно отбиваясь от теснивших его врагов, Белый исчез под омерзительной кучей убийц, как вепрь под воющей сворой ищеек и догов.
   Наконец им удалось опрокинуть его на кровать, стоявшую ближе к окну, где они и оставили его лежать, держа под угрозой нового нападения. Но тетка Тенардье не выпускала из рук его волос.
   - Тебе нечего в это путаться! - прикрикнул на нее Тенардье. - Еще шаль порвешь.
   Она повиновалась с рычаньем, как волчица волку.
   - Обыскать его, ребята! -приказал Тенардье.
   Белый решил, по-видимому, больше не оказывать сопротивления. Его обыскали. Кроме кожаного кошелька с шестью франками и носового платка, при нем ничего не оказалось.
   Тенардье положил платок к себе в карман.
   - Неужели нет бумажки? - спросил он.
   - Ни бумажки, ни часов, - ответил кто-то из "трубочистов".
   - Неважно, - пробормотал голосом чревовещателя человек в маске, который держал в руке большой ключ. - Что и говорить, неподатливый старик!
   Тенардье подошел к дверям, взял связку веревок, лежавшую в углу, и бросил бандитам.
   - Привяжите его к изножию кровати, - приказал он и, заметив неподвижно лежавшего посреди комнаты старика, сбитого ударом Белого, спросил: - Что, Башка помер?
   - Нет, пьян, - ответил Гнус.
   - Оттащите его в угол, - распорядился Тенардье.
   Двое "трубочистов" ногами подтолкнули пьяницу к куче железного лома.
   - Зачем ты привел столько народу, Бабет? - тихо спросил Тенардье человека с палкой. - Этого не требовалось.
   - Не отвяжешься от них, - ответил тот. - Все захотели участвовать. Времена плохие. Нет никаких дел.
   Кровать, на которую бросили Белого, представляла собой нечто вроде больничной койки на четырех грубо обтесанных деревянных ножках. Белый не сопротивлялся разбойникам. Они поставили его и крепко привязали к той из кроватей, что находилась дальше от окна и ближе к камину.
   Когда последний узел был затянут, Тенардье взял стул и уселся почти напротив Белого. Тенардье уже не походил больше на самого себя, в одно мгновение дикая ярость на его лице сменилась спокойным, кротким и лукавым выражением. Под услужливой чиновничьей улыбкой Мариус с трудом узнал только что пенившуюся злобой звериную его пасть. Он с изумлением следил за этой фантастической, подозрительной метаморфозой, испытывая чувство, какое должен испытывать человек, на глазах которого насильник вдруг превратился бы в любезного ходатая по делам.
   - Сударь...- начал было Тенардье, но тотчас остановился и сделал разбойникам, все еще не отпускавшим Белого, знак удалиться.
   - Отойдите. Дайте мне поговорить с господином, - сказал он.
   Все отошли к дверям. Тенардье снова заговорил:
   - Сударь! Зря вы вздумали прыгать в окошко. Этак можно и ноги сломать. А теперь, если вы ничего не имеете против, потолкуем спокойно. Прежде всего я хочу поделиться с вами одним наблюдением: я заметил, что вы еще ни разу не крикнули.
   Тенардье был прав. Это соответствовало действительности, хотя и ускользнуло от внимания взволнованного Мариуса. За все время Белый произнес несколько слов, не повышая голоса, и даже во время борьбы у окна с шестью бандитами хранил полное, поразительное молчание. Тенардье продолжал:
   - Да разве бы я нашел неуместным, господи боже мой, если бы вы крикнули, например: "Грабят, режут!" При известных обстоятельствах обычно кричат "караул", и, уверяю вас, я не истолковал бы это дурно. Можно ведь немножко пошуметь, когда попадешь в общество людей, не внушающих особого доверия. Никто не стал бы вам мешать. Даже рта бы вам не заткнули. А почему, сейчас объясню. Дело в том, что из этой комнаты очень плохо слышно. Вот единственно, что в ней есть хорошего, но уж этого от нее не отнимешь. Настоящий погреб. Взорвись здесь бомба, на соседней караульне подумали бы, что храпит пьяница. Отсюда пушечный выстрел донесся бы как "бум!", а гром как "трах!". Удобное помещеньице. Итак, вы не кричали, с чем вас и поздравляю. Тем лучше. Позвольте же сообщить вам, какое я отсюда делаю заключение. Скажите, любезный: кто является, когда зовут на помощь? Полиция, не правда ли? А за полицией? Юстиция. Но вы не звали на помощь, значит, вам, как и нам, не такая уж охота встречаться с полицией и с юстицией. Значит, вы, как я уже давно заподозрил, кое-что скрываете. Мы тоже скрываем - стало быть, можно договориться.
   Тенардье не сводил глаз с Белого, как будто желая проникнуть острым своим взглядом в глубину души пленника. Тем не менее речь его, несмотря на оттенок скрытой, сдержанной наглости, была осторожна и почти изысканна; этого негодяя, за минуту до того представлявшего собой обыкновенного разбойника, теперь можно было принять за человека, который "готовился в священники".
   Молчание пленника, его необычайная осмотрительность, граничившая с пренебрежением к жизни, упорство, с каким он подавлял в себе первое движение души -в минуту опасности позвать на помощь, все это было неприятно Мариусу и вызывало у него мучительное чувство недоумения.
   Вполне обоснованные замечания Тенардье сгустили таинственный мрак, окутывавший строгую необычную фигуру человека, которого Курфейрак прозвал г-ном Белым. Связанный веревками, окруженный палачами, находясь наполовину в могиле и с каждым мгновеньем все глубже туда опускаясь, испытуемый то яростью, то вкрадчивостью Тенардье, человек этот оставался невозмутимым, и Мариус не мог не любоваться его лицом, хранившим выражение гордой печали.
   То была душа, недоступная страху, не знающая растерянности. Это был один из тех людей, которые умеют владеть собою даже в безвыходном положении. Как ни грозен был момент, как ни страшна и неизбежна катастрофа, здесь ничто не напоминало агонию утопающего и тот ужас, которым полон взгляд его широко открытых под водою глаз.
   Тенардье непринужденно поднялся с места, подошел к камину и, отодвинув ширмы, прислонил их к стоящей рядом кровати. Открылась жаровня, полная пылающих угольев, среди которых пленнику было отчетливо видно раскаленное добела долото, усеянное пурпурными искрами.
   Затем Тенардье снова подсел к Белому.
   - Итак, пойдем дальше, - сказал он. - Мы можем договориться. Закончим дело полюбовно. Я виноват, признаюсь, я погорячился, хватил через край, не знаю, где у меня только голова была, я наговорил всякого вздору. На том основании, что вы мильонщик, я заявлял, например, что требую денег, много денег, уйму денег. Это неправильно. Пусть вы богаты, но у вас свои расходы; господи боже мой, у кого их нет? Я вовсе не хочу вас разорять, не обирала ведь я в самом делe какой-нибудь. Я не из тех людей, которые злоупотребляют выгодами своего положения и остаются в конце концов в дураках. Послушайте: я готов приложить свое, я согласен пойти на уступки. Мне нужно только двести тысяч франков.
   Белый не проронил ни слова. Тенардье продолжал:
   - Как видите, я лишнего не запрашиваю. Мне неизвестны размеры вашего капитала, но я знаю, что деньги для вас ничто. И такому благотворителю, как вы, конечно, ничего не стоит дать двести тысяч франков несчастному отцу семейства. Впрочем, вы человек рассудительный и, конечно, не думаете, что я положил столько труда на это дельце и так здорово, по мнению вот этих господ, его наладил только для того, чтобы попросить у вас на бутылочку красного да порцию жаркого и сходить разок поужинать у Денуайе. Двести тысяч франков -вот моя цена. Это сущий пустяк. А как только денежки вылетят из вашего кармана, на том, ручаюсь, все и кончится. Никто вас пальцем не тронет. Вы можете возразить: "Помилуйте, да при мне нет двухсот тысяч франков!" О, я не ставлю невыполнимых условий! Этого не требуется. Я прошу вас только об одном: не откажите в любезности написать то, что я вам продиктую.
   Тут Тенардье прервал свою речь и, помолчав немного, добавил, подчеркивая каждое слово и поглядывая с многозначительной усмешкой на жаровню:
   - Предупреждаю: никаких отговорок насчет неграмотности я и слушать не хочу.
   Сам великий инквизитор мог бы позавидовать этой усмешке.
   Тенардье придвинул стол вплотную к Белому и вынул из ящика чернила, перо и лист бумаги, оставив ящик полуоткрытым; там блестело длинное лезвие ножа.
   Лист он положил перед Белым.
   - Пишите, -сказал он.
   Туг, наконец, заговорил пленник:
   - Как же вы хотите, чтобы я писал? Я привязан.
   - Совершенно верно, вы правы. Извините! - произнес Тенардье.
   Обратившись к Крючку, прозываемому также Весенним, а также Гнусом, приказал:
   - Развяжите господину правую руку. Крючок, он же Весенний, он же Гнус, выполнил приказание Тенардье. Когда правая рука пленника была освобождена, Тенардье обмакнул перо в чернила и протянул Белому.
   - Советую хорошенько запомнить, сударь, - сказал он, -что вы в полной нашей власти, в полном нашем распоряжении, что никакая человеческая сила не вырвет вас отсюда и что мы будем огорчены, если нас вынудят прибегнуть к крайним и неприятным мерам. Я не знаю ни вашего имени, ни адреса, но предупреждаю, что вас не развяжут до тех пор, пока не воротится особа, которой будет поручено отвезти ваше письмо. А теперь соблаговолите писать.
   - Что же я должен писать? - спросил пленник.
   - Я продиктую.
   Белый взял перо.
   Тенардье стал диктовать:
   - "Дочь моя..."
   Пленник вздрогнул и вскинул глаза на Тенардье.
   - Напишите: "Дорогая дочь моя", - продолжал Тенардье. Белый повиновался.
   - "...приезжай немедленно..."
   Он приостановился:
   - Ведь вы говорите ей "ты", не правда ли?
   - Кому? - спросил Белый.
   - Ну девчонке, Жаворонку, черт побери!
   - Я не понимаю, что вы хотите сказать...- ответил Белый без малейших признаков волнения.
   - Пишите, пишите, - оборвал его Тенардье и опять принялся диктовать:
   - "Приезжай немедленно. Ты мне очень нужна. Особе, которая передаст тебе эту записку, поручено доставить тебя ко мне. Жду тебя. Приезжай не раздумывая".
   Белый написал все, что ему было продиктовано. Но Тенардье не успокоился:
   - Нет, вычеркните: "приезжай не раздумывая"; она может заподозрить, что тут не все ладно и что есть основания раздумывать.
   Белый зачеркнул эти три слова.
   - А теперь, - продолжал Тенардье, - подпишитесь. Как вас зовут?
   Пленник положил перо и спросил:
   - Кому предназначается это письмо?
   - Вы сами прекрасно знаете. Девчонке. Я же вам сказал.
   Тенардье явно избегал называть по имени девушку, о которой шла речь. Он говорил "Жаворонок", "девчонка", но имени ее не произносил. Это обычная предосторожность жулика, старающегося скрыть от сообщников свою тайну. Назвать имя значило бы раскрыть им все "дело" и дать возможность узнать о нем больше, чем им надлежало знать.
   - Подпишитесь. Как вас зовут? - повторил он.
   - Урбен Фабр, - сказал пленник.
   Тенардье кошачьим движением запустил руку в карман и вытащил носовой платок, отобранный у Белого. Отыскав метку, он поднес платок к свече.
   - У. Ф. Так, подходит. Урбен Фабр. Ну, ставьте подпись "У. Ф.".
   Пленник поставил подпись.
   - Одной рукой письма не сложить, - сказал Тенардье. -Давайте я сложу. Пишите адрес: "Мадмуазель Фабр", на вашу квартиру. Я знаю, что вы живете неподалеку отсюда, близ церкви Сен -Жак -дю -О -Па, так как ходите туда каждый день к обедне, но на какой улице, не знаю. Я вижу, что вы поняли свое положение. А раз уж вы не скрыли настоящего своего имени, надо думать, не скроете и адреса. Напишите его сами.
   Пленник на минуту задумался, затем взял перо и написал: "Мадмуазель Фабр у г-на Урбена Фабра на улице Сен -Доминик -д'Анфер, № 17".
   Тенардье с лихорадочной поспешностью схватил письмо.
   - Жена! - позвал он.
   Жена подбежала.
   - Вот письмо. Что с ним делать, ты знаешь. Фиакр ждет внизу. Поезжай и живо назад.
   Обратившись к человеку с топором, он распорядился:
   - А ты, если уж не хочешь ходить ряженым, проводишь хозяйку. Сядешь на запятки. Ты хорошо помнишь, где поставил повозку?
   - Помню, -ответил тот.
   Поставив топор в угол, он последовал за теткой Тенардье.
   Не успели они выйти, как Тенардье, просунув голову в полуоткрытую дверь, крикнул в коридор:
   - Главное, не потеряй письмо! Не забудь, что везешь двести тысяч франков.
   - Не беспокойся. Оно у меня за пазухой, - отвечал сиплый голое супруги.
   Не прошло и минуты, как послышалось щелканье кнута оно становилось все тише и вскоре совсем замерло.
   - Отлично, -пробормотал Тенардье. -Здорово гонят. Таким галопом хозяйка в три четверти часа обернется.
   Он придвинул стул к камину и сел, скрестив руки и приблизив к жаровне подошвы грязных сапог.
   - Ноги у меня совсем закоченели, - сказал он.
   Теперь, кроме Тенардье и пленника, в трущобе оставалось лишь пятеро бандитов. Хотя лица их были скрыты под масками или под черным клеем, что, в зависимости от степени внушаемого страха, делало их похожими на угольщиков, негров или чертей, люди эти казались угрюмыми и сонными. Чувствовалось, что они совершают преступление как бы по обязанности, не спеша, без злобы, без жалости, с неохотой. Словно скот, они сгрудились в углу и притихли. Тенардье грел ноги. Пленник снова погрузился в молчание. Мрачная тишина сменила дикий шум, наполнявший несколько минут назад логово Тенардье.
   Нагоревшая свеча едва освещала огромное грязное жилье, уголья в жаровне потускнели, и уродливые головы бандитов отбрасывали на стены и потолок чудовищные тени.
   Слышалось только мирное посапывание спавшего в углу пьяного старика.
   Мариус ждал, охваченный все возрастающей тревогой. Загадка стала теперь еще непостижимее. Кто же она, "эта девчонка", которую Тенардье называл еще "Жаворонком"? Уж не его ли "Урсула"? Пленник, казалось, нисколько не смутился при слове "Жаворонок" и ответил просто: "Я не понимаю, что вы хотите сказать". Нашли объяснения буквы "У" и "Ф": они означали "Урбен Фабр", и Урсула перестала, таким образом, быть Урсулой. Последнее обстоятельство особенно отчетливо врезалось в сознание Мариуса. Словно какие-то страшные чары приковали его к месту, откуда он мог наблюдать за всей сценой. Он стоял почти неспособный двигаться и мыслить, как бы уничтоженный зрелищем подлости, открывшимся в непосредственной близости от него. Он ждал, надеясь на что-то, сам не зная на что, не в силах собраться с мыслями и принять решение.
   "Во всяком случае, -думал он, -если Жаворонок-это она, я, конечно, увижу ее, так как жена Тенардье должна привезти ее сюда. А тогда, если понадобится, я не пощажу ни своей жизни, ни своей крови, но освобожу ее! Я ни перед чем не остановлюсь.
   Так прошло около получаса. Тенардье, казалось, был поглощен мрачными мыслями. Пленник застыл в неподвижной позе. Между тем Мариусу уже несколько минут слышался по временам как бы легкий, приглушенный звук, доносившийся оттуда, где находился пленник.
   - Господин Фабр! - вдруг обратился к пленнику Тенардье. - Запомните хорошенько то, что я сейчас скажу.
   Эта короткая фраза походила на начало объяснения. Мариус насторожился.
   - Потерпите немного, - продолжал Тенардье. - Жена моя скоро вернется. Я думаю, что Жаворонок - на самом деле ваша дочь, и нахожу в порядке вещей, чтобы она оставалась с вами. Только вот какое дело. Жена поехала за нею с вашим письмом. Я велел жене принарядиться так, чтобы ваша барышня без опаски отправилась с ней, вы это видели. Обе они сядут в фиакр, приятель мой станет на запятки. За заставой, в одном местечке, поджидает повозка, запряженная парой добрых коней. Туда-то и доставят вашу барышню. Там она выйдет из фиакра. Приятель посадит ее вместе с собой в повозку, а жена вернется к нам и доложит: "Все сделано". Что касается вашей барышни, то никакого зла ей не причинят, повозка отвезет ее туда, где ей будет спокойно, и как только вы выложите эти несчастные двести тысяч, вам ее вернут. Если же по вашей милости меня арестуют, приятель уберет Жаворонка. Вот и все.
   Пленник не проронил ни слова. Тенардье после небольшой паузы продолжал:
   - Как видите, все очень просто. Ничего дурного не случится, если вы сами этого не захотите. Я вам для того все и рассказываю. Я предупреждаю вас о том, как обстоит дело.
   Он остановился, но пленник не нарушал молчания, и Тенардье снова заговорил:
   - Как только супруга моя вернется и подтвердит, что Жаворонок находится в пути, мы вас отпустим, и вы можете беспрепятственно идти домой ночевать. Вы видите, что дурных намерений у нас нет.
   Потрясающие картины проносились в воображении Мариуса. Как! Разве похищенную девушку не привезут сюда? Одно из этих чудовищ потащит ее куда-то в ночной мрак? Но куда?.. А вдруг это она? А что это была она, он уже не сомневался. Мариус чувствовал, как сердце его перестает биться в груди. Что делать? Выстрелить? Отдать в руки правосудия всех этих негодяев? Но это не помешает страшному человеку с топором, увозящему девушку, остаться вне пределов досягаемости. Мариусу вспомнились слова Тенардье, и ему приоткрылся их кровавый смысл: "Если же по вашей милости меня арестуют, приятель уберет Жаворонка".
   Теперь он чувствовал, что его удерживают не только заветы полковника, но и любовь, а также опасность, нависшая над любимой.
   Это ужасное положение длилось уже больше часа, поминутно рисуя ему все происходившее в новом свете. Мариус имел мужество последовательно перебрать все самые страшные возможности, которыми оно грозило, стараясь отыскать выход, но так и не нашел его. Возбуждение, царившее в его мыслях, составляло резкий контраст с могильной тишиной притона.
   Стук открывшейся и вновь захлопнувшейся наружной двери нарушил эту тишину.
   Связанный пленник пошевелился.
   - А вот и хозяйка, -сказал Тенардье.
   Не успел он договорить, как в комнату ворвалась тетка Тенардье, вся красная, задыхающаяся, запыхавшаяся, с горящим взглядом, и, хлопнув себя толстыми руками по бедрам, завопила:
   - Фальшивый адрес!
   Вслед за ней появился бандит, которого она возила с собой, и поспешил снова схватить свой топор.
   - Фальшивый адрес? - переспросил Тенардье.
   - Никого! На улице Сен -Доминик, в доме номер семнадцать никакого господина Урбена Фабра нет! Там никто такого и не знает!
   Тетка Тенардье остановилась, чтобы перевести дыхание, и сейчас же опять заговорила:
   - Эх ты, господин Тенардье! Ведь старик-то тебя околпачил! Ты слишком добр! На твоем месте я прежде всего дала бы ему хорошенько по роже для острастки, а стал бы упираться - живьем бы изжарила! Надо было его заставить открыть рот, сказать, где девчонка и куда он запрятал свою кубышку! Вот как бы я, доведись до меня, повела дело! Недаром говорят, что мужчины куда глупее женщин! В доме семнадцать - никого! Это дом с большими воротами. Никакого господина Фабра на улице Сен -Доминик нет! А я-то мчусь очертя голову, а я-то бросаю на водку кучеру и все такое! Расспрашивала я и привратника и привратницу, женщину очень толковую, они о нем и слыхом не слыхали!
   Мариус облегченно вздохнул. Она, Урсула или Жаворонек, - та, имя которой он теперь не сумел бы уже назвать, - была спасена.
   Между тем как жена продолжала исступленно вопить, Тенардье уселся на стол. Покачивая свисавшей правой ногой, он несколько минут молча, со свирепым и задумчивым видом, глядел на жаровню.
   Наконец, обернувшись к пленнику, он медленно, с каким-то злобным клокотанием в голосе, спросил:
   - Фальшивый адрес? На что же ты, собственно говоря, надеялся?
   - Выиграть время! -крикнул в ответ пленник. В то же мгновение он сбросил с себя веревки; они были перерезаны. Теперь пленник был привязан к кровати только за одну ногу.
   Прежде чем кто-либо из семерых успел опомниться и кинуться к нему, он нагнулся над камином, протянул руку к жаровне и снова выпрямился, Тенардье, его жена и бандиты отпрянули в глубь логова и оцепенели от ужаса, увидев, как он, почти свободный от уз, в грозной позе, поднял над головой раскаленное докрасна долото, светившееся зловещим светом.
   Судебное расследование, произведенное впоследствии по делу о злоумышлении в доме Горбо, установило, что при полицейской облаве в мансарде была обнаружена монета в два су, особым образом разрезанная и отделанная. Эта монета являлась одной из диковинок ремесленного мастерства каторги, порождаемого ее терпением во мраке и для мрака, -одной из тех диковинок, которые представляют собой не что иное, как орудие побега. Эти отвратительные и в то же время тончайшие изделия изумительного искусства занимают в ювелирном деле такое же место, как метафоры воровского арго в поэзии. На каторге существуют свои Бенвенуто Челлини, совершенно так же, как в языке -Вийоны. Несчастный, жаждущий освободиться, умудряется иной раз даже без всякого инструмента, с помощью ножичка или старого долота, распилить су на две тонкие пластинки, выскоблить их, не повредив чекана, и сделать по ребру нарезы, чтобы можно было снова соединять пластинки. Монета завинчивается и развинчивается; это - коробочка. В нее прячут часовую пружинку, а часовая пружинка в умелых руках перепиливает цепи любой толщины и железные решетки. Глядя на бедного каторжника, мы полагаем, что он обладает одним су. Нет, он обладает свободой. Вот такую монету стоимостью в два су, обе отвинченные половинки которой валялись под кроватью у окна, и нашли при обыске в логове Тенардье. Была обнаружена и стальная пилка голубого цвета, умещавшаяся в монете. Когда бандиты обыскивали пленника, монета, вероятно, была при нем, но ему удалось спрятать ее в руке, а как только ему освободили правую руку, он развинтил монету и воспользовался пилкой, чтобы перерезать веревки. Этим объясняются легкий шум и едва уловимые движения, которые заметил Мариус.
   Боясь нагнуться, чтобы не выдать себя, пленник не перерезал пут на левой ноге.
   Между тем бандиты опомнились от испуга.
   - Не беспокойся, - обращаясь к Тенардье, сказал Гнус, -одна нога у него привязана, и ему не уйти. Могу ручаться. Эту лапу я сам ему затянул.
   Но тут возвысил голос пленник:
   - Вы подлые люди, но жизнь моя не стоит того, чтобы так уж за нее бороться. А если вы воображаете, что меня можно заставить говорить, заставить писать то, чего я не хочу говорить и чего не хочу писать, то...
   Он засучил рукав на левой руке и прибавил:
   - Вот, глядите!
   С этими словами он вытянул правую руку и приложил к голому телу раскаленное до свечения долото, которое держал за деревянную ручку.
   Послышалось потрескивание горящего мяса, чердак наполнился запахом камеры пыток. У Мариуса, обезумевшего от ужаса, подкосились ноги; даже бандиты, и те содрогнулись. Но едва ли хоть один мускул дрогнул на лице этого удивительного старика. Меж тем как раскаленное железо все глубже погружалось в дымящуюся рану, невозмутимый, почти величественный, он остановил на Тенардье беззлобный прекрасный взор, в возвышенной ясности которого растворялось страдание.
   У сильных, благородных натур, когда они становятся жертвой физической боли, бунт плоти и чувств побуждает их душу открыться и явить себя на челе страдальца; так солдатский мятеж заставляет выступить на сцену командира.
   - Несчастные! - сказал он. - Я не боюсь вас, и вы меня не бойтесь.
   Резким движением вырвав долото из раны, он бросил его за окошко, остававшееся открытым. Страшный огненный инструмент, кружась, исчез в темноте ночи и, упав где-то далеко в снег, погас.
   - Делайте со мной, что угодно, - продолжал пленник.
   Теперь он был безоружен.
   - Держите его! - крикнул Тенардье.
   Два бандита схватили пленника за плели, а человек в маске, говоривший голосом чревовещателя, встал перед ним, готовый при малейшем его движении размозжить ему череп ключом.
   В ту же минуту внизу за перегородкой, в такой непосредственной от нее близости, что Мариус не мог видеть собеседников, он услышал тихие голоса:
   - Остается одно.
   - Укокошить?
   - Вот именно.
   Это совещались супруги Тенардье.
   Тенардье медленно подошел к столу, выдвинул ящик и вынул нож.
   Мариус беспокойно сжимал рукоятку пистолета. Непростительная нерешительность! Вот уже целый час два голоса звучали в его душе: один призывал чтить завет отца, другой требовал оказать помощь пленнику. Непрерывно шла борьба голосов, причиняя ему смертельную муку. Он все лелеял надежду, что найдет средство примирить два долга, но так и не нашел. Между тем опасность приближалась, истекли все сроки ожидания. Тенардье, с ножом в руках, о чем-то думал, стоя в нескольких шагах от пленника.