Гюго Виктор. Отверженные

   Баорель бросился на первого появившегося гвардейца и убил его выстрелом в упор. Второй заколол Баореля штыком. Третий уже опрокинул наземь Курфейрака, кричавшего: "Ко мне!" Самый высокий из всех, настоящий великан, шел на Гавроша, выставив штык. Мальчуган поднял своими ручонками огромное ружье Жавера, с решительным видом нацелился в гиганта и спустил курок. Выстрела не последовало. Жавер не зарядил ружья. Гвардеец расхохотался и занес над ребенком штык.
   Прежде чем штык коснулся Гавроша, ружье вывалилось из рук солдата: чья-то пуля ударила его прямо в лоб, и он упал на спину. Вторая пуля ударила в самую грудь гвардейца, напавшего на Курфейрака, и свалила его на мостовую.
   Это стрелял Мариус, только что появившийся не баррикаде.
   Глава четвертая
   БОЧОНОК С ПОРОХОМ
   Скрываясь за углом улицы Мондетур, Мариус, охваченный трепетом и сомнением, присутствовал при начале боя. Однако он не мог долго противиться тому таинственному и неодолимому безумию, которое можно было бы назвать призывом бездны. Надвигавшаяся опасность, смерть Мабефа - эта скорбная загадка, убитый Баорель, крик Курфейрака: "Ко мне!", ребенок на краю гибели, друзья, взывавшие о помощи или отмщении, - все это рассеяло его нерешительность, и он с пистолетами в руках бросился в свалку. Первым выстрелом он спас Гавроша, вторым освободил Курфейрака.
   Под грохот выстрелов и крики раненых гвардейцев осаждающие взобрались на укрепление, на гребне которого теперь по пояс виднелись фигуры смешавшихся в кучу муниципальных гвардейцев, кадровых солдат и национальных гвардейцев предместья, с ружьями на изготовку. Они занимали уже более двух третей заграждения, но за него не прыгали, точно боясь ловушки. Они смотрели вниз, в темноту, словно в львиную пещеру. Свет факела озарял только их штыки, меховые шапки и беспокойные, раздраженные лица.
   У Мариуса не было больше оружия, он бросил свои разряженные пистолеты, но в нижней зале, возле дверей, он заметил бочонок с порохом.
   Когда, полуобернувшись, он смотрел в ту сторону, какой-то солдат стал в него целиться. Солдат уже взял его на мушку, как вдруг чья-то рука охватила конец дула и закрыла его. Это был бросившийся вперед молодой рабочий в плисовых штанах. Раздался выстрел, пуля пробила руку и, быть может, грудь рабочего, потому что он упал, но не задела Мариуса. Все это, казалось, скорее могло померещиться в дыму, чем произойти в действительности. Мариус, входивший в нижнюю валу, едва заметил это. Однако он смутно видел направленный на него ствол ружья, руку, закрывшую дуло, и слышал выстрел. Но в такие минуты все, что видит человек, проносится, мелькает перед ним, и он ни на чем не останавливает внимания. Он лишь смутно чувствует, что этот вихрь увлекает eго в еще более глубокий мрак и что вокруг него все в тумане.
   Повстанцы, захваченные врасплох, но не устрашенные, вновь стянули свои силы. Анжольрас крикнул:
   - Подождите! Не стреляйте наугад!
   Действительно, в первые минуты замешательства они могли ранить друг друга. Большинство повстанцев поднялось во второй этаж и в чердачные помещения, оттуда они могли из окон обстреливать осаждающих. Самые решительные, в том числе Анжольрас, Курфейрак, Жан Прувер и Комбефер, отошли к домам, поднимавшимся за кабачком, и гордо стали лицом к лицу с солдатами и гвардейцами, занявшими гребень баррикады.
   Все это было сделано неторопливо, с той особенной грозной серьезностью, которая предшествует рукопашной схватке. Противники целились друг в друга на таком близком расстоянии, что могли переговариваться. Достаточно было одной искры, -чтобы вспыхнуло пламя. Офицер, в металлическом нагруднике и густых эполетах, взмахнул шпагой и крикнул:
   - Сдавайтесь!
   - Огонь! - ответил Анжольрас.
   Оба залпа раздались одновременно, и все исчезло в дыму.
   Дым был едкий и удушливый, и в нем, слабо и глухо стеная, ползли раненые и умирающие.
   Когда дым рассеялся, стало видно, как поредели ряды противников по обе стороны баррикады, но, оставаясь на своих местах, они молча заряжали ружья.
   Внезапно послышался громовой голос:
   - Прочь, или я взорву баррикаду!
   Все обернулись в ту сторону, откуда раздавался голос.
   Мариус, войдя в нижнюю залу, взял бочонок с порохом, затем, воспользовавшись дымом и мглой, застилавшими все огражденное пространство, проскользнул вдоль баррикады до той каменной клетки, где был укреплен факел. Вырвать факел, поставить на его место бочонок с порохом, подтолкнуть под него кучу булыжника, причем дно бочонка с какой-то страшной податливостью тотчас же продавилось, - все это отняло у Мариуса столько времени, сколько требуется для того, чтобы наклониться и снова выпрямиться. И теперь все - национальные гвардейцы, гвардейцы муниципальные, офицеры, солдаты, столпившиеся на другом конце баррикады, остолбенев от ужаса, смотрели, как он, встав на булыжники с факелом в руке, гордый, одушевленный роковым своим решением, наклонял пламя факела к этой страшной груде, где виднелся разбитый бочонок с порохом.
   - Убирайтесь прочь, или я взорву баррикаду! - грозно воскликнул он.
   Мариус, заступивший на этой баррикаде место восьмидесятилетнего старца, казался видением юной революции после призрака старой.
   - Взорвешь баррикаду? - крикнул сержант. - Значит, и себя вместе с ней!
   - И себя вместе с ней! - ответил Мариус.
   И приблизил факел к бочонку с порохом.
   Но на баррикаде уже никого не было. Нападавшие, бросив своих убитых и раненых, отхлынули к другому концу улицы и снова исчезли в ночи. Это было паническое бегство.
   Баррикада была освобождена.
   Глава пятая
   КОНЕЦ СТИХАМ ЖАНА ПРУВЕРА
   Все окружили Мариуса. Курфейрак бросился ему на шею.
   - Ты здесь?
   - Какое счастье! - воскликнул Комбефер.
   - Ты пришел кстати! - заметил Боссюэ.
   - Без тебя меня бы уже не было на свете! -вставил Курфейрак.
   - Без вас меня бы ухлопали! -прибавил Гаврош.
   - Кто тут начальник? -спросил Мариус.
   - Ты, -ответил Анжольрас.
   Весь этот день мозг Мариуса был подобен пылающему горнилу, теперь же его мысли превратились в вихрь. Ему казалось, что этот вихрь, заключенный в нем самом, бушует вокруг и уносит его с собой. Ему представлялось, что он уже отдалился от жизни на бесконечное расстояние. Два светлых месяца радости и любви, внезапно оборвавшиеся у этой ужасной пропасти, потерянная для него Козетта, баррикада, Мабеф, умерший за Республику, он сам во главе повстанцев все это казалось ему чудовищным кошмаром. Он должен был напрячь весь свой разум и память, чтобы все происходившее вокруг стало для него действительностью. Мариус слишком мало жил, он еще не постиг, что нет ничего неотвратимее, чем невозможное, и что нужно всегда предвидеть непредвиденное. Словно непонятная для зрителя пьеса, пред ним развертывалась драма его собственной жизни.
   В тумане, заволакивавшем его мысль, он не узнал привязанного к столбу Жавера, который не повернул головы во время штурма баррикады и смотрел на разгоравшееся вокруг него восстание с покорностью жертвы и величием судьи. Мариус даже не заметил его.
   Между тем нападавшие больше не появлялись; слышно было, как они топчутся и копошатся в конце улицы, однако они не отваживались снова обрушиться на неприступный редут, быть может, ожидая приказа, быть может, подкрепления. Повстанцы выставили часовых; студенты медицинского факультета перевязывали раненых.
   Из кабачка выставили все столы, за исключением двух, оставленных для корпии и патронов, и стола, на котором лежал папаша Мабеф; вынесенные столы добавили к баррикаде, а в нижней зале заменили их тюфяками вдовы Гюшлу и служанок. На тюфяки положили раненых, что касается трех бедных созданий, живших в "Коринфе", то никто не знал, что с ними сталось. Потом их нашли в погребе.
   Горестное событие омрачило радость освобождения баррикады.
   Когда сделали перекличку, одного из повстанцев не оказалось. И кого же? Одного из самых любимых, самых мужественных - Жана Прувера. Поискали среди раненых - его не было. Поискали среди убитых - его не было. Очевидно, он попал в плен.
   Комбефер сказал Анжольрасу:
   - Они взяли в плен нашего друга; зато у нас их агент. Тебе очень нужна смерть этого сыщика?
   - Да, - ответил Анжольрас, - но меньше, чем жизнь Жана Прувера.
   Все это происходило в нижней зале возле столба Жавера.
   - Отлично, - произнес Комбефер, - я привяжу носовой платок к моей трости и пойду в качестве парламентера предложить им обмен пленными.
   - Слушай? - положив руку на плечо Комбефера, сказал Анжольрас.
   В конце улицы раздалось многозначительное бряцание оружия.
   Послышался звонкий голос:
   - Да здравствует Франция! Да здравствует будущее!
   То был голос Прувера.
   Мелькнула молния, и грянул залп.
   Снова наступила тишина.
   - Они его убили! - воскликнул Комбефер.
   Анжольрас взглянул на Жавера и сказал:
   - Твои же друзья тебя расстреляли.
   Глава шестая
   ТОМИТЕЛЬНАЯ СМЕРТЬ ПОСЛЕ ТОМИТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ
   Особенность войны этого рода в том, что баррикады почти всегда атакуются в лоб и нападающие, как правило, воздерживаются от обхода, быть может, опасаясь засады или боясь углубляться далеко в извилистые улицы. Вот почему все внимание повстанцев было направлено на большую баррикаду, которая была в большей степени под угрозой и где неминуемо должна была снова начаться схватка. Мариус все же подумал о маленькой баррикаде и пошел туда! Она была пустынна и охранялась только плошкой, мигавшей среди булыжников. Впрочем, на улице Мондетур и на перекрестках Малой Бродяжной и Лебяжьей было совершенно спокойно.
   Когда Мариус, произведя осмотр, возвращался обратно, он услышал, как в темноте кто-то тихо окликнул его:
   - Господин Мариус!
   Он вздрогнул, узнав голос, окликнувший его два часа назад сквозь решетку на улице Плюме.
   Но теперь этот голос казался лишь вздохом.
   Он оглянулся и никого не заметил.
   Мариус решил, что ослышался, что у него разыгралось воображение от тех необыкновенных событий, которые совершались вокруг. И он сделал еще шаг, намереваясь выйти из того закоулка, где находилась баррикада.
   - Господин Мариус! - повторил голос.
   На этот раз сомнения не было, Мариус ясно слышал голос; он снова осмотрелся и никого не увидел.
   - Я здесь, у ваших ног, - произнес голос.
   Он нагнулся и увидел во мраке очертания живого существа. Оно тянулось к нему. Оно ползло по мостовой. Именно оно и обращалось к нему.
   Свет плошки позволял разглядеть блузу, порванные панталоны из грубого плиса, босые ноги и что-то похожее на лужу крови. Мариус различил бледное поднятое к нему лицо и услышал слова:
   - Вы меня не узнаете?
   - Нет.
   - Эпонина.
   Мариус нагнулся. Действительно, перед ним была эта несчастная девочка. Она была одета в мужское платье.
   - Как вы очутились здесь? Что вы тут делаете?
   - Я умираю, -ответила она.
   Есть слова и события, пробуждающие людей, подавленных горем. Мариус воскликнул, как бы внезапно проснувшись.
   - Вы ранены! Подождите, я отнесу вас в дом. Taм вас перевяжут. Вас тяжело ранили? Как мне поднять вас, чтобы не сделать вам больно? Где у вас болит? Боже мой! Помогите! И зачем вы сюда пришли?
   Он попытался подсунуть под нее руку, чтобы поднять ее с земли.
   При этом он задел ее кисть.
   Эпонина слабо вскрикнула.
   - Я сделал вам больно? - спросил Мариус.
   - Чуть-чуть.
   - Но я дотронулся только до вашей руки.
   Она подняла руку, и Мариус увидел посреди ладони темное отверстие.
   - Что с вашей рукой? - спросил он.
   - Она пробита!
   - Пробита?
   - Да.
   - Чем?
   - Пулей.
   - Каким образом?
   - Вы видели наведенное на вас ружье?
   - Да, и руку, закрывшую дуло.
   - Это была моя рука.
   Мариус содрогнулся.
   - Какое безумие! Бедное дитя! Но это еще счастье! Дайте мне отнести вас на постель. Вам сделают перевязку, от простреленной руки не умирают.
   - Пуля прострелила руку, но вышла через спину, -прошептала Эпонина. -Не стоит брать меня отсюда! Я вам сейчас скажу, как мне помочь намного лучше, чем это сделает доктор. Сядьте возле меня на этот камень.
   Он повиновался; она положила голову к нему на колени и, не глядя на него, сказала:
   - О, как хорошо! Как приятно! Вот уже и не больно!
   Помолчав, она с усилием подняла голову и взглянула на Мариуса:
   - Знаете, господин Мариус? Меня злило, что вы ходите в тот сад, - это глупо, потому что я сама показала вам дом, а, кроме того, я должна была понимать, что такой молодой человек, как вы...
   Она остановилась и, отгоняя какие-то мрачные мысли, видимо, промелькнувшие в ее головке, снова заговорила с той улыбкой, от которой сжимается сердце:
   - Я казалась вам некрасивой, правда? Вот что, - продолжала она, -вы погибли! Теперь никому не уйти с баррикады. Ведь это я привела вас сюда. Вы скоро умрете; я на это и рассчитывала. И все-таки, когда я увидела, что в вас целятся, я закрыла рукой дуло ружья. Чудно! А это потому, что я хотела умереть раньше вас. Когда в меня попала пуля, я притащилась сюда, меня не видели, не подобрали. Я ждала вас, я думала: "Неужели он не придет?" Ах, если бы вы знали! Я от боли рвала зубами блузу, я так страдала! А теперь мне хорошо. Помните тот день, когда я вошла в вашу комнату и когда я смотрелась в ваше зеркало, и тот день, когда я вас встретила на бульваре возле прачек? Как распевали там птицы! Это было совсем недавно. Вы мне дали сто су, я вам сказала: "Не нужны мне ваши деньги". Подняли вы по крайней мере монету? Вы ведь не богаты. Я не догадалась сказать вам, чтобы вы ее подняли. Солнце ярко светило, было тепло. Помните, господин Мариус? О, как я счастлива! Все, все скоро умрут.
   У нее было безумное и серьезное выражение лица, раздиравшее душу. Сквозь разорванную блузу виднелась ее обнаженная грудь. Говоря, она прижимала к ней простреленную руку, - в том месте, где было другое отверстие, из которого порой выбивалась струйка крови, как вино из бочки с вынутой втулкой.
   Мариус с глубоким состраданием смотрел на несчастную девушку.
   - Ох! -внезапно простонала она. -Опять! Я задыхаюсь!
   Она вцепилась зубами в блузу, и ноги ее вытянулись на мостовой.
   В этот момент на баррикаде раздался пронзительный петушиный голос маленького Гавроша. Мальчик, собираясь зарядить ружье, влез на стол и весело распевал песенку, которая в то время пользовалась большой известностью:
   Увидев Лафайета,
   Жандарм не взвидел света;
   Бежим! Бежим! Бежим!
   Эпонина приподнялась, прислушалась, потом прошептала:
   - Это он.
   И, повернувшись к Мариусу, добавила:
   - Там мой брат. Он меня не должен видеть. Он будет меня ругать.
   - Ваш брат? -спросил Мариус, с горечью и болью в сердце думая о своем долге семейству Тенардье, который завещал ему отец. - Кто ваш брат?
   - Этот мальчик.
   - Тот, который поет?
   - Да.
   Мариус хотел встать.
   - Не уходите! - сказала она. - Теперь уж недолго ждать!
   Она приподнялась, но ее голос все-таки был едва слышен и прерывался икотой. Временами его заглушало хрипение. Эпонина приблизила, насколько могла, свое лицо к лицу Мариуса и сказала с каким-то странным выражением:
   - Слушайте, я не хочу разыгрывать с вами комедию. В кармане у меня лежит письмо для вас. Со вчерашнего дня. Мне поручили послать его по почте. А я его оставила у себя. Мне не хотелось, чтобы оно дошло до вас. Но, быть может, вы за это будете сердиться на меня там, где мы вскоре опять свидимся. Ведь там встречаются, правда? Возьмите письмо.
   Она судорожно схватила руку Мариуса своей простреленной рукой, - казалось, она уже не чувствовала боли. Затем сунула его руку в карман своей блузы. Мариус нащупал там какую-то бумагу.
   - Возьмите, -сказала она.
   Мариус взял письмо.
   Она одобрительно и удовлетворенно кивнула головой.
   - Теперь обещайте мне за мой труд...
   Она запнулась.
   - Что? -спросил Мариус.
   - Обещайте мне!
   - Обещаю.
   - Обещайте поцеловать меня в лоб, когда я умру. Я почувствую.
   Она бессильно опустила голову на колени Мариуса, и ее веки сомкнулись. Он подумал, что эта бедная душа отлетела. Эпонина не шевелилась. Внезапно, когда уже Мариус решил, что она навеки уснула, она медленно открыла глаза, в которых стала проступать мрачная глубина смерти, и сказала ему с нежностью, исходившей, казалось, уже из другого мира:
   - А знаете, господин Мариус, мне думается, я была немножко влюблена в вас.
   Она еще раз попыталась улыбнуться и умерла.
   Глава седьмая
   ГАВРОШ ГЛУБОКОМЫСЛЕННО ВЫЧИСЛЯЕТ РАССТОЯНИЕ
   Мариус сдержал слово. Он запечатлел поцелуй на мертвом лбу, покрытом капельками холодного пота. То не была измена Козетте; то было задумчивое и нежное прощание с несчастной душой.
   Не без внутреннего трепета взял он письмо, переданное ему Эпониной. Он сразу почувствовал, что в нем сообщается что-то важное. Ему не терпелось прочитать его. Так уж устроено мужское сердце: едва бедное дитя закрыло глаза, как Мариус подумал о письме. Он осторожно опустил Эпонину на землю и отошел от нее. Какое-то чувство ему говорило, что он не должен читать письмо возле умершей.
   Он подошел к свече в нижней зале. Это была записочка, изящно сложенная и запечатанная с женской заботливостью. Адрес писала женская рука:
   "Господину Мариусу Понмерси, кв г -на Курфейрака, Стекольная улица, № 16".
   Он сломал печать и прочел:
   "Мой любимый! Увы! Отец требует, чтобы мы уехали немедленно. Сегодня вечером мы будем на улице Вооруженного человека, № 7. Через неделю мы будем в Англии.
   Козетта, 4 июня".
   Отношения между Мариусом и Козеттой были таковы, что он даже не знал почерка Козетты.
   То, что произошло, может быть рассказано в нескольких словах. Все это устроила Эпонина. После вечера 3 июня она приняла решение: во-первых, расстроить замыслы отца и бандитов, связанные с домом на улице Плюме, а во-вторых, разлучить Мариуса с Козеттой. Она отдала свои лохмотья первому встречному молодому шалопаю, которому показалось забавным переодеться в женское платье, отдав Эпонине мужское. Это от нее Жан Вальжан получил на Марсовом поле серьезное предупреждение: Переезжайте. Вернувшись домой, Жан Вальжан сказал Козетте: "Сегодня вечером мы переезжаем на улицу Вооруженного человека, вместе с Тусен. Через неделю мы будем в Лондоне". Козетта, сраженная этим неожиданным ударом, тут же написала несколько строк Мариусу. Но как отнести письмо на почту? Она не выходила одна из дому, а Тусен, не привыкшая к таким поручениям, непременно и тотчас же показала бы письмо Фошлевану. Охваченная тревогой, Козетта вдруг увидела сквозь решетку переодетую в мужское платье Эпонину, бродившую вокруг сада. Козетта подозвала "молодого рабочего", дала ему пять франков и письмо и сказала: "Отнесите сейчас же это письмо по адресу". Эпонина положила письмо в карман. Пятого июня утром она отправилась к Курфейраку на поиски Мариуса, но не для того, чтобы отдать ему письмо, а чтобы "увидеть его", - это поймет каждая ревнивая и любящая душа. Там она поджидала Мариуса или хотя бы Курфейрака -опять-таки чтобы "увидеть его". Когда Курфейрак сказал ей: "Мы идем на баррикады", ее вдруг озарила мысль броситься навстречу этой смерти, как она бросилась бы навстречу всякой другой, и толкнуть туда Мариуса. Она последовала за Курфейраком и увидела, где строится баррикада. Мариус ничего не подозревал, -письмо Эпонина носила с собой. Убежденная, что когда стемнеет. Мариус, как всегда, придет на свидание, она подождала его на улице Плюме и от имени друзей обратилась к нему с призывом, в надежде, что этот призыв приведет его на баррикаду. Она рассчитывала на отчаяние Мариуса, потерявшего Козетту, и не ошиблась. После этого она вернулась на улицу Шанврери. Мы уже видели, что она там совершила. Она умерла с мрачной радостью, свойственной ревнивым сердцам, которые увлекают за собой в могилу любимое существо, твердя: "Пусть никому не достанется!"
   Мариус покрыл поцелуями письмо Козетты. Значит, она его любит! На мгновение у него мелькнула мысль, что теперь ему не надо умирать. Потом он сказал себе: "Она уезжает. Отец увозит ее в Англию, а мой дед не хочет, чтобы я на ней женился. Ничто не изменилось в злой моей участи". Мечтателям, подобным Мариусу, свойственны минуты крайнего упадка духа, отсюда вытекают отчаянные решения. Бремя жизни невыносимо, смерть -лучший исход. И тут он подумал, что ему осталось выполнить два долга: уведомить Козетту о своей смерти, послав ей последнее прости, и спасти Гавроша от неминуемой гибели, которую приуготовил себе бедный мальчуган, брат Эпонины и сын Тенардье.
   При нем был тот самый бумажник, в котором хранилась тетрадка, куда он вписал для Козетты столько мыслей о любви. Он вырвал из тетрадки одну страничку и карандашом набросал следующие строки:
   "Наш брак невозможен. Я просил позволения моего деда, он отказал; у меня нет средств, у тебя тоже. Я спешил к тебе, но уже не застал тебя! Ты знаешь, какое слово я тебе дал, я его сдержу. Я умираю. Когда ты будешь читать эти строки, моя душа будет уже подле тебя, она улыбнется тебе".
   Мариусу нечем было запечатать это письмо, он просто сложил его вчетверо и написал адрес:
   "Мадмуазель Козетте Фошлеван, кв. г-на Фошлевана, улица Вооруженного человека, №7".
   Сложив письмо, он немного подумал, снова взял бумажник, открыл его и тем же карандашом написал на первой странице тетради три строки:
   "Меня зовут Мариус Понмерси. Прошу доставить мой труп к моему деду г-ну Жильнорману, улица Сестер страстей господних, № 6, в Маре".
   Сунув бумажник в карман сюртука, он позвал Гавроша. Тотчас появилась веселая, выражающая преданность рожица мальчугана.
   - Хочешь сделать кое-что для меня?
   - Все что угодно, -ответил Гаврош. -Господи боже мой! Да без вас, ей-ей, мне была бы уже крышка!
   - Видишь это письмо?
   - Вижу.
   - Возьми его. Уходи сейчас же с баррикады (Гаврош озабоченно почесал у себя за ухом) и завтра утром вручи его по адресу, мадмуазель Козетте, проживающей у господина Фошлевана на улице Вооруженного человека, номер семь.
   - Ну хорошо, но... за это время могут взять баррикаду, а меня здесь не будет! -возразил маленький герой.
   - По всем признакам, баррикаду атакуют не раньше чем на рассвете, и возьмут не раньше, чем завтра к полудню.
   Новая передышка, которую нападающие дали баррикаде, действительно затянулась. То был один из тех нередких во время ночного боя перерывов, после которого противник атакует с удвоенным ожесточением.
   - Послушайте, а если я отнесу ваше письмо завтра утром? -спросил Гаврош.
   - Будет слишком поздно. Баррикаду, вероятно, окружат, на всех улицах выставят дозоры, и тогда тебе отсюда не выйти. Ступай сейчас же.
   Гаврош не нашелся, что ответить и стоял в нерешительности, с грустным видом почесывая за ухом. Вдруг, по обыкновению встрепенувшись, как птица, он взял письмо.
   - Ладно! -сказал он и пустился бегом по Мондетуру.
   Его осенила мысль, о которой он умолчал, боясь, как бы Мариус не нашел, что ему возразить.
   "Еще нет и двенадцати часов, улица Вооруженного человека недалеко, я успею отнести письмо и вовремя вернуться".
   Книга пятнадцатая
   УЛИЦА ВООРУЖЕННОГО ЧЕЛОВЕКА
   Глава первая
   БЮВАР-БОЛТУН
   Что значит бурление целого города в сравнении с душевной бурей? Человек еще бездоннее, чем народ. Жан Вальжан был во власти сильнейшего возбуждения. Все бездны снова разверзлись в нем. Он содрагался так же, как Париж, на пороге грозного и неведомого переворота. Для этого оказалось достаточно нескольких часов. Его жизнь и его совесть внезапно омрачились. О нем можно было сказать то же, что и в Париже: "Две силы, дух света и дух тьмы, схватились на мосту над бездной. Который из двух низвергнет другого? Кто кого одолеет?"
   4 июля вечером Жан Вальжан вместе с Козеттой и Тусен перебрался на улицу Вооруженного человека. Там его ждала внезапная перемена судьбы.
   Козетта не без сопротивления покинула улицу Плюме. В первый раз, с тех пор как они стали жить вдвоем, желание Козетты и желание Жана Вальжана не совпали и если не вступили в борьбу, то все же противостояли одно другому. Возражения одной стороны встречали непреклонность другой. Неожиданный совет: переезжайте, брошенный незнакомцем Жану Вальжану, встревожил его до такой степени, что он потребовал от Козетты беспрекословного повиновения. Он был уверен, что его выследили и преследуют. Козетте пришлось уступить.
   Они прибыли на улицу Вооруженного человека, не сказав друг другу ни слова; каждого одолевали свои заботы. Жан Вальжан был так обеспокоен, что не замечал печали Козетты; Козетта была так печальна, что не замечала беспокойства Жана Вальжана.
   Жан Вальжан взял с собой Туеен, чего никогда не делал в прежние отлучки. Он предвидел, что, быть может, не вернется больше на улицу Плюме, и не мог ни оставить там Тусен, ни открыть ей тайну. К тому же он считал ее преданным и надежным человеком. Измена слуги хозяину начинается с любопытства. Но Тусен, словно ей от века предназначено было служить у Жана Вальжана, не знала, что такое любопытство. Заикаясь, она повторяла, вызывая смех своим говором барневильской крестьянки: "Какая уродилась, такая пригодилась; свое дело сполняю, детальное меня не касаемо".
   Уезжая с улицы Плюме, причем отъезд этот был скорее похож на бегство, Жан Вальжан захватил с собой только маленький благоухающий чемоданчик, который Козетта окрестила "неразлучным". Тяжелые сундуки потребовали бы носильщиков, а носильщики - это свидетели. Позвали фиакр к калитке, выходящей на Вавилонскую улицу, и уехали.