Страница:
Гийан неопределенно передернул плечами, и все ленты и листья на его одежде на мгновение ожили.
– Я спрашиваю об этом вас, – сказал Гийан. – Вы мой учитель.
– В детстве меня всегда удивляло: как могут улыбаться старики, ведь за долгую жизнь они похоронили и своих родителей, и других близких… Как вообще можно чему-то радоваться, потеряв близкого человека?
– Это другое, – возразил Гийан. – Это горе одномоментное. Было и прошло.
– Ошибаешься, – ответил ему Рабода. – Такие раны не заживают никогда. Однако человек привыкает жить с такой раной. Более того, он может взять себе в сердце и чужие раны и носить их. И все равно радоваться.
– Это какое-то хитрое искусство, – решил Гийан.
– Владеют же им одноглазые или одноногие, – сказал Рабода. – Живут себе с одним глазом – и радуются. И мы с тобой так же будем…
– Я нашел подходящего юриста, – вспомнил Гийан. – Его отец был обвинен в махинациях при закупке зерна. Единственный из всех, кто получил оправдательный приговор. Поэтому семья сохранила все прежнее имущество, и сын сумел закончить университет.
– А что отец? – спросил Рабода.
– Покончил с собой. Сказал, что не может жить после того, что с ним сделали.
– Да, это подходящий юрист, – сказал Рабода. – Свяжись с ним, только осторожно…
Спустя неделю появились рекомендации. Они касались не общих предметов, а вполне конкретных и были обращены к сотрудникам определенных фирм.
Гийан, особенно поначалу, предлагал для публикации зажигательные тексты – из таких, что пишут темной, жгучей кровью бурлящих вен; но Рабода предпочитал колонки цифр с краткими сухими комментариями. Так были обнародованы десятки банковских счетов и названы суммы прибыли, которую получали поименно названные господа, задержавшие зарплату рабочим. Господа были сплошь свои, овелэйцы; из Стенванэ деньги приходили как раз довольно регулярно – поскольку речь шла о суммах совершенно незначительных.
В разразившийся скандал Стенванэ не вмешивалась. Несколько заказных убийств никого не удивили и раскрыты не были. Задержки зарплаты сократились до дня-двух, а то и вовсе прекратились, и не только на названных предприятиях, но и вообще практически повсеместно.
Приблизительно месяц взломщики молчали. Неосведомленные предприниматели и владельцы торговых компаний начали уже предполагать, что информаторов выследили и арестовали, положив тем самым предел их деятельности; однако через месяц бездействия появился новый совет, и касался он сахара.
Это был небольшой шедевр Оале Найу. Она работала в порту, на разгрузке пароходов, приходивших с другого конца континента. Там тоже обстояло не слишком хорошо, но, по крайней мере, засилие Стенванэ ощущалось не столь остро. Или так только казалось – потому что это было далеко.
Став тальманом, Оале Найу поначалу всему удивлялась. Ей едва исполнилось двадцать лет, и она была такой хрупкой, что у некоторых мужчин при виде ее на глазах выступали слезы. Свои негустые пепельные волосы она заплетала в тонкие косицы и укладывала их вокруг головы в сложное плетение. Она одевалась в рабочий комбинезон и бухающие сапоги. В таком виде она ходила и на работе, и по улицам. И только собираясь к учителю она наряжалась в старое шелковое платье своей матери, отчего все соседи единодушно пришли к выводу, что Оале, во-первых, гордячка, а во-вторых, у нее есть тайный любовник.
С работой ей помог дальний родственник, предупредив, что будет тяжело. Она тотчас согласилась. Ей думалось так: сейчас она как будто законсервируется, точно прервет на время свою жизнь, заработает много-много денег – и уж потом начнет жить.
С первого же шага в порту ее поразила упитанность сдохших крыс и кошек. Эти твари, сбитые погрузчиками, пришибленные палкой или подстреленные, попались ей, как нарочно, четыре раза. Один раз все выглядело так, будто кошка гналась за крысой – и обе пали в процессе погони. Птицы тяжело ходили по рассыпанному зерну и скучая клевали его.
– Тальман! – надрывался какой-то щуплый человечек, утопающий в своей жесткой робе. – Тальман!
– Это я, – тихо сказала Оале Найу, подходя к нему.
Он подышал еще немного, а затем уставил на нее веселые, очень блестящие глазки. Веселье, которое рвалось из них, было хмельное, и злоба, таившаяся в самой их глубине, тоже была пьяная.
– Что, ты? – переспросил он. – А… Ну, идем. Новенькая? Тальмана здесь плохо задерживаются. Идем.
Они остановились возле горы контейнеров. Сидевшие поблизости мужчины – горы натруженного мяса – что-то жевали и лениво сплевывали на сапоги, себе и соседям.
– Все, начали, начали, – бодро сказал человечек и заплясал на месте. От этой его пляски сами собой отпали крышки контейнеров, и наружу явились мешки, проросшие толстыми зеленоватыми стеблями.
Руки в рукавицах обхватили первый мешок поперек живота, точно толстую женщину, и потянули. Послышался громкий, недовольный треск – побеги рвались, позволяя мешкам разделиться. На погрузчик хлопнулась бесформенная вонючая жаба.
– Боже! – сказала Оале Найу, вынимая планшетку. Ее тонкие пальцы невольно ежились на ветру. – Что это? Как это записывать?
Огромный здоровяк, обтирая рукавицы о свои штаны, приблизился к Оале и добродушно молвил:
– Пишите просто, барышня: дерьмо.
Оале робко, меленькими шажками, подошла к погрузчику и заглянула на него, вытягивая шею. Жаба лежала там, и с ее углов что-то капало на причал.
– И впрямь дерьмо, – вздохнула Оале, открывая на планшетке чистое окошко.
После этого работа пошла легче. Сгнившие овощи были отправлены заказчику. Представитель заказчика взволнованно бегал по причалу всю половину дня и кричал в свое переговорное устройство:
– Удобрения? А они не отравят поле?
Потом он куда-то исчез.
На самом дне контейнера нашлась книжка. Бумажная книжка, тоненькая, сшитая из десятка листков. Ее отскребли от стенок, прополоскали в гаванской воде и, держа за уголок, как полуутопленного котенка, преподнесли новенькой тальманше.
– Как она сюда попала? – удивилась Оале.
Она взяла книжку в обе ладони, разгладила. Это были какие-то старые стихи, о природе, погоде и тонких, переменчивых настроениях лирического героя. Такие дарили детям при начале обучения в школе. Очень давно.
– Это, барышня, останется навечно загадкой, – изрек грузчик, которому выпало подать новенькой тальманше подношение.
Оале Найу улыбнулась.
Не жить не получалось.
Она мертво спала после смены и отсиживалась дома, как в берлоге, когда ей выпадали выходные. Она заучивала наизусть стихи из книжки для первоклассников – про снег, про рыжих собак на лугу с рыжими цветами, про горы, что рассекают облака, точно шелковые платки, и про шелковые платки, улетающие на самое дно горячего ущелья. Она не тратила свои деньги, а складывала их в коробку.
Затем ей вдруг пришло на ум, что она давно не навещала старого школьного учителя, с которым когда-то, давным-давно, они построили самый лучший за всю историю школы воздушный замок. И Оале Найу нашла шелковое платье своей матери и присвоила его, а затем вышла из дома. Подходящей обуви у нее не было, поэтому она пошла босиком, хотя было уже довольно прохладно, и мостовая покусывала ее за пятки.
Но прежний дом Рабоды стоял заколоченный.
Оале Найу испугалась. Она оглянулась по сторонам несколько раз, как будто ожидала увидеть нечто. Пусть оно будет страшное, лишь бы объяснило ей бесплодную пустоту дома. Но поблизости ничего не оказалось. Только люди, бесполезно идущие по тротуару, только птицы на облетевшем дереве, и листья, которые опять, впервые почти за десяток лет, начали собирать в кучи, чтобы потом сжечь и наполнить воздух домашним запахом недавно растопленной печки.
Оале Найу повернулась и быстро пошла прочь. Из всех одноклассников она не потеряла из виду только Изу Тагана, но Иза – далеко, на своих лесозаготовках. Поэтому она побежала к матери Тагана, которая тоже жила неподалеку.
Мать Тагана обветшала и, казалось, готова была вот-вот превратиться в паутинку. Оале поцеловала ей руку и вежливо сказала, что та хорошо выглядит.
– Ты хочешь знать, как найти моего сына, – сказала женщина, с каждой минутой становясь все более старой.
– Возможно, ему известно, где находится наш учитель, Риха Рабода, – отозвалась Оале Найу. – Мне было неловко расспрашивать об этом соседей.
– И впрямь, неловко, – сказала мать Тагана. Теперь она выглядела такой древней, что Оале испугалась – не рассыпалась бы ее собеседница в прах. – Но я могу сообщить тебе его новый адрес. Говорят, теперь он разбогател, потому что работает на очень хорошую торговую компанию. На стенванэйскую компанию. Ему очень повезло, Рихе Рабоде. Да, ему повезло.
Оале Найу хотела было уйти, но мать Тагана уже совала ей в руки клочок жесткой прозрачной ткани, на которой был нацарапан новый адрес учителя Рабоды.
– Спасибо, госпожа, – сказала Оале Найу. Она уронила лоскуток, чтобы не ходить к человеку, который теперь работает в хорошей стенванэйской торговой компании, но лоскут упал буквами вверх, и они, начерченные выразительно и густо, сами собой проникли в ее сознание. Оале выбежала на улицу.
Она принялась одиноко бродить по улицам. У нее был свободный день, а она даже не знала, на что растранжирить досуг. Город, который прежде был верным ее собеседником, теперь молчал – как будто вывески залепили ему и рот, и глаза. Только деревья иногда еще встречались знакомые, но многие из них были спилены. А затем Оале увидела дом, в который не хотела идти. Первое, что она узнала, был почерк на адресной табличке. Тот же самый, что на лоскутке, который выбросила Оале, – с угловатыми, сильными росчерками без утолщений и утончений.
Особнячок с толстенькими, как пирожки, башенками по углам верхнего этажа, кутался в кудрявую шаль вьющихся растений, а в оконцах видны были махровые шторы без всяких узоров.
Оале подошла к двери и решительно позвонила. Ей открыл молодой человек с длинной одежде, полы которой волочились, как будто отстали от пяток и теперь тщетно пытались догнать их. Он был в мягкой домашней обуви без носов, и на пальцах его ног поблескивали кольца. Блестели и длинные, беспорядочно разбросанные по одежде волосы.
– Оале Найу! – вскричал он и потянулся к ней руками, чтобы она не вздумала убежать.
Оале тряхнула головой. Красавец, улыбавшийся ей в полумраке прихожей, смазался, мелькнуло совсем другое лицо – отрешенное, устремленное на экран монитора.
– Гийан, – вздохнула она. – Ну надо же! А где господин Рабода?
– В гостиной. Пьет теплый отвар. Кажется. Или читает. У него завтра демонстрация новой концепции…
Недавно их учитель закончил разработку дизайна той самой прозрачной, как бы несуществующей посуды, которая чуть позже войдет в большую моду и начнет изготавливаться в десятках стран на трех или четырех планетах. Идея динамической пустоты воплощалась в этом первом сервизе с максимальной простотой. Рабода составлял текст доклада, который намеревался прочитать перед советом директоров фирмы. Его доклады всегда были краткими и конкретными и потому пользовались неизменным вниманием.
Оале вошла и остановилась сразу за порогом.
– Здравствуйте, господин Рабода, – проговорила она. – Я хотела навестить вас, потому что у меня теперь есть работа, за которую неплохо платят, но, как вижу, моя помощь вам больше не нужна.
Она чуть отодвинулась к выходу, желая поскорее покинуть этот богатый дом, но Гийан, стоявший в дверном проеме, раскинув руки и держась за косяки, помешал ей.
– Войди и сядь, Оале, – сказал Риха Рабода. – Твоя помощь нужна мне теперь больше, чем прежде. Для начала расскажи мне, где ты работаешь…
– Болезнь и немного мечты – вот и все, чего мне не хватает, – говорила она, и никто не понимал ее.
В порту болели многие, но это был не повод не выходить на работу.
В порту было весело и сытно.
И еще там постоянно дул ветер. С развязностью пьяного докера он вваливался с моря и приносил запахи нагретых металлов, прогорклого масла, древесины, гнили, слежавшихся рулонов материи, оплавленного пластика, рыбы, йода, опасности.
При разгрузке рефрижератора докеры обнаружили там собаку. Собака страшно исхудала – попытка грызть намертво замороженные туши большим успехом не увенчалась; ее шерсть была покрыта инеем, мокрые обвисшие бока сотрясал кашель, а глаза косили виновато.
– Эй, Найу! Найу! Тальман! – прокричали из «ямы». – Иди сюда!
Оале Найу, с загрубевшим на ветру голосом, с шелушащимся лицом, заглянула в трюм.
Холодильник уже отключили, люди работали в теплой одежде и специальных рукавицах, но сапоги у многих оставались прежние, громоздкие и холодные.
– Что там? – спросила Оале, и изо рта у нее изошел огромный клубок пара. Он медленно размотался и спустился в трюм, где и пропал.
– Держи! – Над палубой появился визжащий, покорно обвисающий комок сырой шерсти.
Оале машинально протянула руки и схватила это – содрогающееся, неприятно-больное, но, несомненно, живое и там, под грязными клочьями, горячее.
Следом за псом выбросилась на палубу чья-то теплая куртка. Оале поскорее завернула пса в одежду и потащила в бытовку. Животное выглядело таким несчастным, что впору завыть, на него глядя, и Оале Найу рассказала ему стихи про рыжую собаку на лугу, где растут рыжие цветы. Пес покаянно вздыхал и все понимал. Он даже слабенько лизнул девушку в кисть руки.
Боже, как он ел! Как он хлебал молоко! Как он визжал, глядя на кусок настоящего хлеба в руках у Оале!
Он ел, и ел, и ел. И толстел, и все меньше кашлял, а к концу недели важно бегал по причалу – рыжий, лоснящийся, с отстриженными колтунами и нахальным, заискивающим взглядом.
Нет, не получалось у Оале Найу «заморозиться» и переждать несколько лет своей работы в порту. Она, как этот пес, почти сразу оттаяла и сделалась общей любимицей.
Ее предупреждали: «Докеры – народ грубый». Ей говорили: «Ты сошла с ума! Соглашаться на ночные смены? Да тебя изнасилуют!» Ее пугали: «Ты больше никогда не сможешь заниматься интеллектуальным трудом!»
Она смотрела на них – на соседок, на одноклассниц, на подруг по походам в лес и в ущелье, на тех, с кем она строила воздушные замки, – и молчала.
Они торговали омолаживающей косметикой и «высококлассной» бижутерией; одна или две промышляли наркотиками и как-то раз предложили ей участие.
«Этот продукт употребляют все, и все равно будут употреблять, что бы ты ни говорила и что бы ни думала об этом так называемая сознательная общественность. Так почему бы, черт возьми, не употреблять, по крайней мере, нечто качественное?»
Оале даже не ответила. Она думала о собаке, бегающей по причалу. О рыжем псе среди рыжих бревен и рыжей ржавчины старых барж. Море пахло аптекой: ранкой на разбитой коленке, которую прижгли и закрыли бактерицидным пластырем. В книгах Оале Найу читала о том, что моряки и космические летчики в чем-то похожи. И ей казалось, что и в космосе должно пахнуть так же, как в порту.
Она перестала видеться с прежними подругами. Эти женщины стали ей отвратительны. И даже на старых голографиях класса Оале замечала теперь: они только притворялись, будто понимают всю значимость воздушных замков, а на самом деле втайне, в самой глубине своей лживой души, всегда лелеяли это предательство, и когда срок настал – сбросили маски, похватали контракты с фирмами и сумки с «продуктом» и изо всех сил, от всего гнилого сердца начали торговать, и втюхивать, и «проводить грамотный менеджмент», и Бог знает что еще вытворять, лишь бы подальше от воздушных замков, от всего, что было по-настоящему важного в их детстве…
Собака между тем сделалась толстой и охотно отзывалась на любые имена. И все это произошло в рекордные сроки.
На территории, где работала бригада Оале, имелось небольшое кафе. Там собирались в обеденный перерыв – жевать и интересно сплетничать: о предстоящих грузах, о сверхурочных, о том, что стоит присмотреться к такому-то парню – поскольку он, кажется, ничего не ворует. Тех, кто не ворует, в порту весьма не любили, и они рисковали в один прекрасный день получить по черепу крюком портального крана.
Два автомата послушно выдавали еду в обмен на жетоны, которые покупались в порту на проходной. Можно было взять настоящее мясо, настоящее кислое молоко, настоящие тушеные овощи; существовали и синтетические аналоги, но у докеров они спросом не пользовались. В те дни грузчики получали много и стабильно, поэтому «натурный» автомат стоял весь заляпанный и захватанный чумазыми ручищами, а «синтет» уныло лоснился чистыми боками.
– А кто это? – спросила Оале у своего соседа по столику.
Он обернулся.
Возле синтетического автомата крутился какой-то злосчастный тип. У него был всего один жетон, и он безуспешно пытался пристроить его в щелку автомата. На незнакомце была поношенная, некогда «приличная» одежда; лицо его выглядело кислым и тоже каким-то заношенным.
– Кажется, представитель заказчика, – сообщил грузчик. – Ну да. Разработчики чего-то там. Им должны прийти два контейнера с оборудованием. Явился, чтобы забрать лично.
Наконец «представитель заказчика» догадался вытащить из щели автомата чей-то смятый жетон, застрявший там с незапамятных времен. Он в сердцах бросил испорченный жетон на пол и быстро опустил свой. Автомат не без высокомерия изверг из себя тарелку и напустил в нее какой-то бесформенной синтетической жижи. Представитель заказчика ухватил ее и плюхнулся за соседний столик. Отрешенно глядя в стену, он отправлял в рот ложку за ложкой – всеми недовольный, погруженный в серьезные, глубокие мысли.
Сосед Оале встал, лениво подгреб ко второму автомату и, расставшись с пятью жетонами, завладел двумя кусками плохо прожаренного мяса.
Пес неожиданно явил себя из-под стола и приблизился танцующей походкой. Его пушистые ляжки вихляли на ходу. Он хорошо знал, для кого берут мясо, если к концу обеда остались жетоны.
– Лопай, бедолага, – ласково сказал докер и погладил его по морде. – Настрадался.
Торопливо вильнув, пес приник к тарелке.
Представитель заказчика посерел. Тяжелые его веки с усилием раздвинулись, вокруг глаз и на скулах проступили крохотные точки пота, и синеватый свет лампы начал в них отражаться. Человек раскрыл рот, затем медленно взялся за грудь…
– Ему плохо! – вскричала Оале.
– Да? – бессердечно переспросил докер. – Не заметил.
И тальманша, подавив естественное желание бежать на помощь страдающему человеку, вернулась на место. А глотающий воздух «представитель заказчика» обвисал на своем стуле напротив лопающего пса и двух портовых рабочих и смотрел на них с презрением и ненавистью.
– Тебя, наверное, очень любят там, Оале, – задумчиво сказал Риха Рабода.
Он раскинулся на своей низкой шелковой тахте, облаченный в красную мягкую одежду с лентами вместо рукавов. Белая рубашка с тесемками у запястий и под горлом была расшита тонкими голубыми цветками.
– Хочешь, я создам модель женской одежды специально для тебя, Оале? – спросил ее учитель. – У меня есть несколько идей.
Оале, в старом платье своей матери, покачала головой.
– Пока все не закончится, я не смогу их носить.
– Это еще очень долго не закончится, Оале, – сказал Риха Рабода. – Ты рискуешь потерять свою молодость. А это не следует делать.
– Я… не трачу денег, – сказала она. – Ну, почти. Только на еду.
– А на что ты собираешься их потратить потом? – удивился учитель. – И когда это «потом», по-твоему, настанет? Ты сможешь это определить?
– Мало ли… Не знаю. Вдруг понадобится? На то, чтобы уехать отсюда. На подкуп властей. На наемных убийц. Все может случиться. Мне спокойнее, когда деньги при мне.
– Один раз они уже обесценились, – задумчиво проговорил Риха Рабода.
– Мои не обесценятся, они в эльбейском банке…
Рабода поменял позу, удобнее устраиваясь на тахте.
– Что ты говорила о сахаре? – напомнил он.
– А, да. Сахар. Вчера ночью мы видели, как его топят в порту. Подтаскивают мешки к борту и выворачивают.
– Может быть, он испорчен? – предположил Рабода.
Оале Найу чуть дернула плечом.
– За кого вы меня принимаете, господин Рабода? Разведка все выяснила в точности. Ребята спрашивали моряков, те подтвердили: высокосортный сахар, очищенный.
– Вероятно, в акватории порта утонул кто-то важный, и теперь верные соратники пытаются сохранить его тело навечно в сиропе, – задумчиво проговорил Риха Рабода. Он был так серьезен, что Оале поначалу даже приняла его слова за чистую монету.
Учитель чуть повернулся и крикнул:
– Гийан!
Гийан появился после долгой возни в соседней комнате и приглушенного бормотания. Очевидно, он сражался с несколькими врагами сразу и в конце концов одолел их и внес, пленных и усмиренных: кувшин с кипящей водой и три чашки, нанизанных на пальцы.
– А, это ты… Привет, Оале! – сказал он.
Оале Найу улыбнулась однокласснику приветливо и чуть отстраненно. Они с Гийаном никогда не были особенно близки, ни в школе, ни потом, но сейчас теплых чувств и не требовалось: довольно было сходства в образе мыслей.
– Запиши-ка кое-что, Гийан, – велел учитель и потянулся к чашке, чтобы согреться. – В порту топят сахар. Как называется пароход?
– «Гермала».
– Ты можешь узнать, кому принадлежит «Гермала»?
– Сделаем, – заверил Гийан.
– Скорее всего, она записана на подставное лицо, – предупредила Оале. И, чуть смутившись, добавила: – Может быть, это все пустое… Вечно мне повсюду чудятся заговоры и злодейские умыслы…
Гийан налил сладкой воды себе в чашку и уселся на полу.
– У нас гостья, – строго напомнил ему Рабода.
Гийан смутился и отдал Оале свою чашку, а себе взял другую.
– Найду я этого гада, который сахар топит, – обещал он. – По всей видимости, грядет обвальное повышение цен.
– Мелочь, конечно, – снова сказала Оале. – Ну, сахар. Ну, цены на него подскочат.
– Может быть, это и мелочь, – возразил учитель, – но смысл ведь не в том, чтобы сделать что-то по-настоящему крупное. Крупных дел больше не будет. Их задача – другая. Унизить.
– Как могут унизить человека цены на сахар? – сказала Оале.
– Ты говоришь это потому, что для тебя ничего не стоит утащить пуд-другой сахара. Ты говоришь это потому, что легко можешь вообще прожить без сахара. А теперь представь себе, что есть такие люди – и их большинство, – которым необходимо, чтобы в доме хранилось все. Припасики. Они побегут в магазины и начнут там давиться, хватать товар и требовать введения строгой учетно-распределительной системы. Потом набьют свои кладовки и удовлетворенно засядут на запасах. И будут знать: пусть хоть весь мир горит огнем – у них-то припрятано. Разве это не унижает?
– Кого? – уточнил Гийан и шумно отхлебнул сладкой воды.
– Хотя бы тех, кто так живет! – резко сказал учитель Рабода. – К чему они приучают себя и своих детей?
– Разве человек не греховен по своей природе? – спросила Оале.
– Да, – ответил Рабода. – Но условия жизни должны быть по возможности таковы, чтобы не позволять греху развиваться. Чтобы грех знал, по крайней мере, свое место. Чтобы человеку не приходилось делать титанических усилий просто ради того, чтобы ничего не украсть.
– И никого не убить, – брякнул Гийан. И пояснил: – Ну, лично мне…
Почти одновременно с этим небольшой розничный магазинчик подал в суд на оптовика, который подвел его с поставками сахара. Сумма неполученной прибыли была подсчитана весьма внушительная. Эта сумма исчислялась не от реальных, а от гипотетических цен на сахар.
Адвокат, который вел это дело, оперировал совершенно конкретными цифрами. Он в точности знал, например, какой процент сверхприбыли планировался владельцем «Гермалы».
Отрицать это у поставщика не осталось времени, поскольку одновременно с тем был арестован владелец «Гермалы». Его обвиняли в экологическом преступлении: выброшенный в акваторию порта сахар якобы привел к массовой гибели птиц и рыбы. Правда, доказать связь между сахаром и большим количеством дохлой рыбы, обнаруженной на берегу, не удалось, но кое-какие цифры в ходе процесса прозвучали.
В результате владелец магазинчика получил по суду большую компенсацию. Адвокат сложил в карман солидный гонорар и отправился домой.
– Я спрашиваю об этом вас, – сказал Гийан. – Вы мой учитель.
– В детстве меня всегда удивляло: как могут улыбаться старики, ведь за долгую жизнь они похоронили и своих родителей, и других близких… Как вообще можно чему-то радоваться, потеряв близкого человека?
– Это другое, – возразил Гийан. – Это горе одномоментное. Было и прошло.
– Ошибаешься, – ответил ему Рабода. – Такие раны не заживают никогда. Однако человек привыкает жить с такой раной. Более того, он может взять себе в сердце и чужие раны и носить их. И все равно радоваться.
– Это какое-то хитрое искусство, – решил Гийан.
– Владеют же им одноглазые или одноногие, – сказал Рабода. – Живут себе с одним глазом – и радуются. И мы с тобой так же будем…
– Я нашел подходящего юриста, – вспомнил Гийан. – Его отец был обвинен в махинациях при закупке зерна. Единственный из всех, кто получил оправдательный приговор. Поэтому семья сохранила все прежнее имущество, и сын сумел закончить университет.
– А что отец? – спросил Рабода.
– Покончил с собой. Сказал, что не может жить после того, что с ним сделали.
– Да, это подходящий юрист, – сказал Рабода. – Свяжись с ним, только осторожно…
* * *
Первый взлом сетевой газеты они произвели через одиннадцать лет после первого неурожая. Вместо обширного блока рекламы в газете неожиданно появилась информационная заметка: те самые метеосводки, на основании которых Риха Рабода сделал свои первые выводы.Спустя неделю появились рекомендации. Они касались не общих предметов, а вполне конкретных и были обращены к сотрудникам определенных фирм.
Гийан, особенно поначалу, предлагал для публикации зажигательные тексты – из таких, что пишут темной, жгучей кровью бурлящих вен; но Рабода предпочитал колонки цифр с краткими сухими комментариями. Так были обнародованы десятки банковских счетов и названы суммы прибыли, которую получали поименно названные господа, задержавшие зарплату рабочим. Господа были сплошь свои, овелэйцы; из Стенванэ деньги приходили как раз довольно регулярно – поскольку речь шла о суммах совершенно незначительных.
В разразившийся скандал Стенванэ не вмешивалась. Несколько заказных убийств никого не удивили и раскрыты не были. Задержки зарплаты сократились до дня-двух, а то и вовсе прекратились, и не только на названных предприятиях, но и вообще практически повсеместно.
Приблизительно месяц взломщики молчали. Неосведомленные предприниматели и владельцы торговых компаний начали уже предполагать, что информаторов выследили и арестовали, положив тем самым предел их деятельности; однако через месяц бездействия появился новый совет, и касался он сахара.
Это был небольшой шедевр Оале Найу. Она работала в порту, на разгрузке пароходов, приходивших с другого конца континента. Там тоже обстояло не слишком хорошо, но, по крайней мере, засилие Стенванэ ощущалось не столь остро. Или так только казалось – потому что это было далеко.
Став тальманом, Оале Найу поначалу всему удивлялась. Ей едва исполнилось двадцать лет, и она была такой хрупкой, что у некоторых мужчин при виде ее на глазах выступали слезы. Свои негустые пепельные волосы она заплетала в тонкие косицы и укладывала их вокруг головы в сложное плетение. Она одевалась в рабочий комбинезон и бухающие сапоги. В таком виде она ходила и на работе, и по улицам. И только собираясь к учителю она наряжалась в старое шелковое платье своей матери, отчего все соседи единодушно пришли к выводу, что Оале, во-первых, гордячка, а во-вторых, у нее есть тайный любовник.
С работой ей помог дальний родственник, предупредив, что будет тяжело. Она тотчас согласилась. Ей думалось так: сейчас она как будто законсервируется, точно прервет на время свою жизнь, заработает много-много денег – и уж потом начнет жить.
С первого же шага в порту ее поразила упитанность сдохших крыс и кошек. Эти твари, сбитые погрузчиками, пришибленные палкой или подстреленные, попались ей, как нарочно, четыре раза. Один раз все выглядело так, будто кошка гналась за крысой – и обе пали в процессе погони. Птицы тяжело ходили по рассыпанному зерну и скучая клевали его.
– Тальман! – надрывался какой-то щуплый человечек, утопающий в своей жесткой робе. – Тальман!
– Это я, – тихо сказала Оале Найу, подходя к нему.
Он подышал еще немного, а затем уставил на нее веселые, очень блестящие глазки. Веселье, которое рвалось из них, было хмельное, и злоба, таившаяся в самой их глубине, тоже была пьяная.
– Что, ты? – переспросил он. – А… Ну, идем. Новенькая? Тальмана здесь плохо задерживаются. Идем.
Они остановились возле горы контейнеров. Сидевшие поблизости мужчины – горы натруженного мяса – что-то жевали и лениво сплевывали на сапоги, себе и соседям.
– Все, начали, начали, – бодро сказал человечек и заплясал на месте. От этой его пляски сами собой отпали крышки контейнеров, и наружу явились мешки, проросшие толстыми зеленоватыми стеблями.
Руки в рукавицах обхватили первый мешок поперек живота, точно толстую женщину, и потянули. Послышался громкий, недовольный треск – побеги рвались, позволяя мешкам разделиться. На погрузчик хлопнулась бесформенная вонючая жаба.
– Боже! – сказала Оале Найу, вынимая планшетку. Ее тонкие пальцы невольно ежились на ветру. – Что это? Как это записывать?
Огромный здоровяк, обтирая рукавицы о свои штаны, приблизился к Оале и добродушно молвил:
– Пишите просто, барышня: дерьмо.
Оале робко, меленькими шажками, подошла к погрузчику и заглянула на него, вытягивая шею. Жаба лежала там, и с ее углов что-то капало на причал.
– И впрямь дерьмо, – вздохнула Оале, открывая на планшетке чистое окошко.
После этого работа пошла легче. Сгнившие овощи были отправлены заказчику. Представитель заказчика взволнованно бегал по причалу всю половину дня и кричал в свое переговорное устройство:
– Удобрения? А они не отравят поле?
Потом он куда-то исчез.
На самом дне контейнера нашлась книжка. Бумажная книжка, тоненькая, сшитая из десятка листков. Ее отскребли от стенок, прополоскали в гаванской воде и, держа за уголок, как полуутопленного котенка, преподнесли новенькой тальманше.
– Как она сюда попала? – удивилась Оале.
Она взяла книжку в обе ладони, разгладила. Это были какие-то старые стихи, о природе, погоде и тонких, переменчивых настроениях лирического героя. Такие дарили детям при начале обучения в школе. Очень давно.
– Это, барышня, останется навечно загадкой, – изрек грузчик, которому выпало подать новенькой тальманше подношение.
Оале Найу улыбнулась.
Не жить не получалось.
Она мертво спала после смены и отсиживалась дома, как в берлоге, когда ей выпадали выходные. Она заучивала наизусть стихи из книжки для первоклассников – про снег, про рыжих собак на лугу с рыжими цветами, про горы, что рассекают облака, точно шелковые платки, и про шелковые платки, улетающие на самое дно горячего ущелья. Она не тратила свои деньги, а складывала их в коробку.
Затем ей вдруг пришло на ум, что она давно не навещала старого школьного учителя, с которым когда-то, давным-давно, они построили самый лучший за всю историю школы воздушный замок. И Оале Найу нашла шелковое платье своей матери и присвоила его, а затем вышла из дома. Подходящей обуви у нее не было, поэтому она пошла босиком, хотя было уже довольно прохладно, и мостовая покусывала ее за пятки.
Но прежний дом Рабоды стоял заколоченный.
Оале Найу испугалась. Она оглянулась по сторонам несколько раз, как будто ожидала увидеть нечто. Пусть оно будет страшное, лишь бы объяснило ей бесплодную пустоту дома. Но поблизости ничего не оказалось. Только люди, бесполезно идущие по тротуару, только птицы на облетевшем дереве, и листья, которые опять, впервые почти за десяток лет, начали собирать в кучи, чтобы потом сжечь и наполнить воздух домашним запахом недавно растопленной печки.
Оале Найу повернулась и быстро пошла прочь. Из всех одноклассников она не потеряла из виду только Изу Тагана, но Иза – далеко, на своих лесозаготовках. Поэтому она побежала к матери Тагана, которая тоже жила неподалеку.
Мать Тагана обветшала и, казалось, готова была вот-вот превратиться в паутинку. Оале поцеловала ей руку и вежливо сказала, что та хорошо выглядит.
– Ты хочешь знать, как найти моего сына, – сказала женщина, с каждой минутой становясь все более старой.
– Возможно, ему известно, где находится наш учитель, Риха Рабода, – отозвалась Оале Найу. – Мне было неловко расспрашивать об этом соседей.
– И впрямь, неловко, – сказала мать Тагана. Теперь она выглядела такой древней, что Оале испугалась – не рассыпалась бы ее собеседница в прах. – Но я могу сообщить тебе его новый адрес. Говорят, теперь он разбогател, потому что работает на очень хорошую торговую компанию. На стенванэйскую компанию. Ему очень повезло, Рихе Рабоде. Да, ему повезло.
Оале Найу хотела было уйти, но мать Тагана уже совала ей в руки клочок жесткой прозрачной ткани, на которой был нацарапан новый адрес учителя Рабоды.
– Спасибо, госпожа, – сказала Оале Найу. Она уронила лоскуток, чтобы не ходить к человеку, который теперь работает в хорошей стенванэйской торговой компании, но лоскут упал буквами вверх, и они, начерченные выразительно и густо, сами собой проникли в ее сознание. Оале выбежала на улицу.
Она принялась одиноко бродить по улицам. У нее был свободный день, а она даже не знала, на что растранжирить досуг. Город, который прежде был верным ее собеседником, теперь молчал – как будто вывески залепили ему и рот, и глаза. Только деревья иногда еще встречались знакомые, но многие из них были спилены. А затем Оале увидела дом, в который не хотела идти. Первое, что она узнала, был почерк на адресной табличке. Тот же самый, что на лоскутке, который выбросила Оале, – с угловатыми, сильными росчерками без утолщений и утончений.
Особнячок с толстенькими, как пирожки, башенками по углам верхнего этажа, кутался в кудрявую шаль вьющихся растений, а в оконцах видны были махровые шторы без всяких узоров.
Оале подошла к двери и решительно позвонила. Ей открыл молодой человек с длинной одежде, полы которой волочились, как будто отстали от пяток и теперь тщетно пытались догнать их. Он был в мягкой домашней обуви без носов, и на пальцах его ног поблескивали кольца. Блестели и длинные, беспорядочно разбросанные по одежде волосы.
– Оале Найу! – вскричал он и потянулся к ней руками, чтобы она не вздумала убежать.
Оале тряхнула головой. Красавец, улыбавшийся ей в полумраке прихожей, смазался, мелькнуло совсем другое лицо – отрешенное, устремленное на экран монитора.
– Гийан, – вздохнула она. – Ну надо же! А где господин Рабода?
– В гостиной. Пьет теплый отвар. Кажется. Или читает. У него завтра демонстрация новой концепции…
Недавно их учитель закончил разработку дизайна той самой прозрачной, как бы несуществующей посуды, которая чуть позже войдет в большую моду и начнет изготавливаться в десятках стран на трех или четырех планетах. Идея динамической пустоты воплощалась в этом первом сервизе с максимальной простотой. Рабода составлял текст доклада, который намеревался прочитать перед советом директоров фирмы. Его доклады всегда были краткими и конкретными и потому пользовались неизменным вниманием.
Оале вошла и остановилась сразу за порогом.
– Здравствуйте, господин Рабода, – проговорила она. – Я хотела навестить вас, потому что у меня теперь есть работа, за которую неплохо платят, но, как вижу, моя помощь вам больше не нужна.
Она чуть отодвинулась к выходу, желая поскорее покинуть этот богатый дом, но Гийан, стоявший в дверном проеме, раскинув руки и держась за косяки, помешал ей.
– Войди и сядь, Оале, – сказал Риха Рабода. – Твоя помощь нужна мне теперь больше, чем прежде. Для начала расскажи мне, где ты работаешь…
* * *
В порту Оале не столько работала, сколько жила. Там происходило то основное, что заполняло ее жизнь. Боль, впечатления, даже друзья.– Болезнь и немного мечты – вот и все, чего мне не хватает, – говорила она, и никто не понимал ее.
В порту болели многие, но это был не повод не выходить на работу.
В порту было весело и сытно.
И еще там постоянно дул ветер. С развязностью пьяного докера он вваливался с моря и приносил запахи нагретых металлов, прогорклого масла, древесины, гнили, слежавшихся рулонов материи, оплавленного пластика, рыбы, йода, опасности.
При разгрузке рефрижератора докеры обнаружили там собаку. Собака страшно исхудала – попытка грызть намертво замороженные туши большим успехом не увенчалась; ее шерсть была покрыта инеем, мокрые обвисшие бока сотрясал кашель, а глаза косили виновато.
– Эй, Найу! Найу! Тальман! – прокричали из «ямы». – Иди сюда!
Оале Найу, с загрубевшим на ветру голосом, с шелушащимся лицом, заглянула в трюм.
Холодильник уже отключили, люди работали в теплой одежде и специальных рукавицах, но сапоги у многих оставались прежние, громоздкие и холодные.
– Что там? – спросила Оале, и изо рта у нее изошел огромный клубок пара. Он медленно размотался и спустился в трюм, где и пропал.
– Держи! – Над палубой появился визжащий, покорно обвисающий комок сырой шерсти.
Оале машинально протянула руки и схватила это – содрогающееся, неприятно-больное, но, несомненно, живое и там, под грязными клочьями, горячее.
Следом за псом выбросилась на палубу чья-то теплая куртка. Оале поскорее завернула пса в одежду и потащила в бытовку. Животное выглядело таким несчастным, что впору завыть, на него глядя, и Оале Найу рассказала ему стихи про рыжую собаку на лугу, где растут рыжие цветы. Пес покаянно вздыхал и все понимал. Он даже слабенько лизнул девушку в кисть руки.
Боже, как он ел! Как он хлебал молоко! Как он визжал, глядя на кусок настоящего хлеба в руках у Оале!
Он ел, и ел, и ел. И толстел, и все меньше кашлял, а к концу недели важно бегал по причалу – рыжий, лоснящийся, с отстриженными колтунами и нахальным, заискивающим взглядом.
Нет, не получалось у Оале Найу «заморозиться» и переждать несколько лет своей работы в порту. Она, как этот пес, почти сразу оттаяла и сделалась общей любимицей.
Ее предупреждали: «Докеры – народ грубый». Ей говорили: «Ты сошла с ума! Соглашаться на ночные смены? Да тебя изнасилуют!» Ее пугали: «Ты больше никогда не сможешь заниматься интеллектуальным трудом!»
Она смотрела на них – на соседок, на одноклассниц, на подруг по походам в лес и в ущелье, на тех, с кем она строила воздушные замки, – и молчала.
Они торговали омолаживающей косметикой и «высококлассной» бижутерией; одна или две промышляли наркотиками и как-то раз предложили ей участие.
«Этот продукт употребляют все, и все равно будут употреблять, что бы ты ни говорила и что бы ни думала об этом так называемая сознательная общественность. Так почему бы, черт возьми, не употреблять, по крайней мере, нечто качественное?»
Оале даже не ответила. Она думала о собаке, бегающей по причалу. О рыжем псе среди рыжих бревен и рыжей ржавчины старых барж. Море пахло аптекой: ранкой на разбитой коленке, которую прижгли и закрыли бактерицидным пластырем. В книгах Оале Найу читала о том, что моряки и космические летчики в чем-то похожи. И ей казалось, что и в космосе должно пахнуть так же, как в порту.
Она перестала видеться с прежними подругами. Эти женщины стали ей отвратительны. И даже на старых голографиях класса Оале замечала теперь: они только притворялись, будто понимают всю значимость воздушных замков, а на самом деле втайне, в самой глубине своей лживой души, всегда лелеяли это предательство, и когда срок настал – сбросили маски, похватали контракты с фирмами и сумки с «продуктом» и изо всех сил, от всего гнилого сердца начали торговать, и втюхивать, и «проводить грамотный менеджмент», и Бог знает что еще вытворять, лишь бы подальше от воздушных замков, от всего, что было по-настоящему важного в их детстве…
Собака между тем сделалась толстой и охотно отзывалась на любые имена. И все это произошло в рекордные сроки.
На территории, где работала бригада Оале, имелось небольшое кафе. Там собирались в обеденный перерыв – жевать и интересно сплетничать: о предстоящих грузах, о сверхурочных, о том, что стоит присмотреться к такому-то парню – поскольку он, кажется, ничего не ворует. Тех, кто не ворует, в порту весьма не любили, и они рисковали в один прекрасный день получить по черепу крюком портального крана.
Два автомата послушно выдавали еду в обмен на жетоны, которые покупались в порту на проходной. Можно было взять настоящее мясо, настоящее кислое молоко, настоящие тушеные овощи; существовали и синтетические аналоги, но у докеров они спросом не пользовались. В те дни грузчики получали много и стабильно, поэтому «натурный» автомат стоял весь заляпанный и захватанный чумазыми ручищами, а «синтет» уныло лоснился чистыми боками.
– А кто это? – спросила Оале у своего соседа по столику.
Он обернулся.
Возле синтетического автомата крутился какой-то злосчастный тип. У него был всего один жетон, и он безуспешно пытался пристроить его в щелку автомата. На незнакомце была поношенная, некогда «приличная» одежда; лицо его выглядело кислым и тоже каким-то заношенным.
– Кажется, представитель заказчика, – сообщил грузчик. – Ну да. Разработчики чего-то там. Им должны прийти два контейнера с оборудованием. Явился, чтобы забрать лично.
Наконец «представитель заказчика» догадался вытащить из щели автомата чей-то смятый жетон, застрявший там с незапамятных времен. Он в сердцах бросил испорченный жетон на пол и быстро опустил свой. Автомат не без высокомерия изверг из себя тарелку и напустил в нее какой-то бесформенной синтетической жижи. Представитель заказчика ухватил ее и плюхнулся за соседний столик. Отрешенно глядя в стену, он отправлял в рот ложку за ложкой – всеми недовольный, погруженный в серьезные, глубокие мысли.
Сосед Оале встал, лениво подгреб ко второму автомату и, расставшись с пятью жетонами, завладел двумя кусками плохо прожаренного мяса.
Пес неожиданно явил себя из-под стола и приблизился танцующей походкой. Его пушистые ляжки вихляли на ходу. Он хорошо знал, для кого берут мясо, если к концу обеда остались жетоны.
– Лопай, бедолага, – ласково сказал докер и погладил его по морде. – Настрадался.
Торопливо вильнув, пес приник к тарелке.
Представитель заказчика посерел. Тяжелые его веки с усилием раздвинулись, вокруг глаз и на скулах проступили крохотные точки пота, и синеватый свет лампы начал в них отражаться. Человек раскрыл рот, затем медленно взялся за грудь…
– Ему плохо! – вскричала Оале.
– Да? – бессердечно переспросил докер. – Не заметил.
И тальманша, подавив естественное желание бежать на помощь страдающему человеку, вернулась на место. А глотающий воздух «представитель заказчика» обвисал на своем стуле напротив лопающего пса и двух портовых рабочих и смотрел на них с презрением и ненавистью.
* * *
– Сахар, – сказала Оале Найу учителю. – Понимаете? Огромный пароход, сверху донизу забитый сахаром в мешках. Мы уже предвкушали, как будем его разгружать. Ребята изумительно умеют воровать сыпучие продукты. Знаете, сколько сахара лезет в маленькую дамскую муфточку, вроде моей? Как-то раз я пронесла через охрану муки для всей бригады.– Тебя, наверное, очень любят там, Оале, – задумчиво сказал Риха Рабода.
Он раскинулся на своей низкой шелковой тахте, облаченный в красную мягкую одежду с лентами вместо рукавов. Белая рубашка с тесемками у запястий и под горлом была расшита тонкими голубыми цветками.
– Хочешь, я создам модель женской одежды специально для тебя, Оале? – спросил ее учитель. – У меня есть несколько идей.
Оале, в старом платье своей матери, покачала головой.
– Пока все не закончится, я не смогу их носить.
– Это еще очень долго не закончится, Оале, – сказал Риха Рабода. – Ты рискуешь потерять свою молодость. А это не следует делать.
– Я… не трачу денег, – сказала она. – Ну, почти. Только на еду.
– А на что ты собираешься их потратить потом? – удивился учитель. – И когда это «потом», по-твоему, настанет? Ты сможешь это определить?
– Мало ли… Не знаю. Вдруг понадобится? На то, чтобы уехать отсюда. На подкуп властей. На наемных убийц. Все может случиться. Мне спокойнее, когда деньги при мне.
– Один раз они уже обесценились, – задумчиво проговорил Риха Рабода.
– Мои не обесценятся, они в эльбейском банке…
Рабода поменял позу, удобнее устраиваясь на тахте.
– Что ты говорила о сахаре? – напомнил он.
– А, да. Сахар. Вчера ночью мы видели, как его топят в порту. Подтаскивают мешки к борту и выворачивают.
– Может быть, он испорчен? – предположил Рабода.
Оале Найу чуть дернула плечом.
– За кого вы меня принимаете, господин Рабода? Разведка все выяснила в точности. Ребята спрашивали моряков, те подтвердили: высокосортный сахар, очищенный.
– Вероятно, в акватории порта утонул кто-то важный, и теперь верные соратники пытаются сохранить его тело навечно в сиропе, – задумчиво проговорил Риха Рабода. Он был так серьезен, что Оале поначалу даже приняла его слова за чистую монету.
Учитель чуть повернулся и крикнул:
– Гийан!
Гийан появился после долгой возни в соседней комнате и приглушенного бормотания. Очевидно, он сражался с несколькими врагами сразу и в конце концов одолел их и внес, пленных и усмиренных: кувшин с кипящей водой и три чашки, нанизанных на пальцы.
– А, это ты… Привет, Оале! – сказал он.
Оале Найу улыбнулась однокласснику приветливо и чуть отстраненно. Они с Гийаном никогда не были особенно близки, ни в школе, ни потом, но сейчас теплых чувств и не требовалось: довольно было сходства в образе мыслей.
– Запиши-ка кое-что, Гийан, – велел учитель и потянулся к чашке, чтобы согреться. – В порту топят сахар. Как называется пароход?
– «Гермала».
– Ты можешь узнать, кому принадлежит «Гермала»?
– Сделаем, – заверил Гийан.
– Скорее всего, она записана на подставное лицо, – предупредила Оале. И, чуть смутившись, добавила: – Может быть, это все пустое… Вечно мне повсюду чудятся заговоры и злодейские умыслы…
Гийан налил сладкой воды себе в чашку и уселся на полу.
– У нас гостья, – строго напомнил ему Рабода.
Гийан смутился и отдал Оале свою чашку, а себе взял другую.
– Найду я этого гада, который сахар топит, – обещал он. – По всей видимости, грядет обвальное повышение цен.
– Мелочь, конечно, – снова сказала Оале. – Ну, сахар. Ну, цены на него подскочат.
– Может быть, это и мелочь, – возразил учитель, – но смысл ведь не в том, чтобы сделать что-то по-настоящему крупное. Крупных дел больше не будет. Их задача – другая. Унизить.
– Как могут унизить человека цены на сахар? – сказала Оале.
– Ты говоришь это потому, что для тебя ничего не стоит утащить пуд-другой сахара. Ты говоришь это потому, что легко можешь вообще прожить без сахара. А теперь представь себе, что есть такие люди – и их большинство, – которым необходимо, чтобы в доме хранилось все. Припасики. Они побегут в магазины и начнут там давиться, хватать товар и требовать введения строгой учетно-распределительной системы. Потом набьют свои кладовки и удовлетворенно засядут на запасах. И будут знать: пусть хоть весь мир горит огнем – у них-то припрятано. Разве это не унижает?
– Кого? – уточнил Гийан и шумно отхлебнул сладкой воды.
– Хотя бы тех, кто так живет! – резко сказал учитель Рабода. – К чему они приучают себя и своих детей?
– Разве человек не греховен по своей природе? – спросила Оале.
– Да, – ответил Рабода. – Но условия жизни должны быть по возможности таковы, чтобы не позволять греху развиваться. Чтобы грех знал, по крайней мере, свое место. Чтобы человеку не приходилось делать титанических усилий просто ради того, чтобы ничего не украсть.
– И никого не убить, – брякнул Гийан. И пояснил: – Ну, лично мне…
* * *
Ровно через неделю, как только цены на сахар поползли вверх, все электронные газеты вновь вышли со взломом. Имя владельца «Гермалы», номер его банковского счета, имена его партнеров, количество уничтоженного продукта – все было опубликовано без всякой жалости и снисхождения.Почти одновременно с этим небольшой розничный магазинчик подал в суд на оптовика, который подвел его с поставками сахара. Сумма неполученной прибыли была подсчитана весьма внушительная. Эта сумма исчислялась не от реальных, а от гипотетических цен на сахар.
Адвокат, который вел это дело, оперировал совершенно конкретными цифрами. Он в точности знал, например, какой процент сверхприбыли планировался владельцем «Гермалы».
Отрицать это у поставщика не осталось времени, поскольку одновременно с тем был арестован владелец «Гермалы». Его обвиняли в экологическом преступлении: выброшенный в акваторию порта сахар якобы привел к массовой гибели птиц и рыбы. Правда, доказать связь между сахаром и большим количеством дохлой рыбы, обнаруженной на берегу, не удалось, но кое-какие цифры в ходе процесса прозвучали.
В результате владелец магазинчика получил по суду большую компенсацию. Адвокат сложил в карман солидный гонорар и отправился домой.