Страница:
– Mon petit[19], – сказал он категорично, – это смешно. Немыслимо. И mкme[20] возмутительно. Это противно всем обычаям. А герцог ведь не человек. Некоторые называют его Сатаной, и, mon Dieu[21], у них есть на то причина!
– Я никогда не видел сатаны, – отозвался Леон из глубины кресла, в котором сидел, поджав ноги, – но не думаю, что монсеньор похож на него. – Он поразмыслил. – Но если он правда похож на дьявола, то, значит, мне бы очень понравился дьявол. Да и мой брат называл меня сыном дьявола.
– Какой стыд! – сказала толстая мадам Дюбуа, домоправительница, возмущенным тоном.
– Ну да, характер у него прямо дьявольский! – усмехнулся лакей Грегуар.
– Да послушай меня! – не отступал Гастон. – Господин герцог жесток! Кому это знать, как не мне! И я говорю тебе, moi qui te parle[22], если бы он приходил в ярость, все было бы прекрасно. Брось он в меня зеркалом, я бы ничего не сказал. Так поступает благородный человек, аристократ! Но герцог… Ба! Он говорит мягко, так мягко, и глаза у него почти закрыты, а его голос… voilа, я содрогаюсь! – И он содрогнулся, но тут же воспрял духом под одобрительный ропот. – А ты, когда он говорит с тобой, как с мальчиком? Он говорит с тобой, точно ты его собака! А! Восхищаться таким человеком – непроходимая глупость! Невозможно поверить!
– А я и есть его собака, – твердо сказал Леон. – Он добр со мной, и я его люблю.
– Добр! Мадам, вы слышите? – воззвал Гастон к домоправительнице, которая вздохнула и скрестила руки на груди.
– Он такой молоденький! —сказала она.
– Теперь я вам кое-что расскажу! – вскричал Гастон. – Этот герцог, что он, по-вашему, сделал три года назад? Вы видите этот дом? Он великолепен, он'стоит больших денег! Eh, bien! Я служу герцогу уже шесть лет, а потому вы можете мне верить. Три года назад он был беден! Одни долги и закладные. О, мы жили на широкую ногу, bien sыr[23]. Аластейры иначе не могут. Мы всегда были окружены такой же роскошью, но за блеском прятались одни долги. Мне это хорошо известно. Затем мы едем в Вену. И герцог… он, как всегда, играет по-крупному – это у них в роду! Сначала он проигрывает. Но вы бы не сказали, что это его удручает, – он по-прежнему улыбается. Это тоже у него в привычке. И тут приезжает молодой вельможа, очень богатый, очень веселый. Он садится играть с герцогом. И проигрывает. И предлагает удвоить ставку; герцог, он соглашается. Чего еще можно было ждать? Молодой вельможа все проигрывает и проигрывает. Пока, наконец, – бам! – играть ему больше не на что. Его богатство перешло к другому. Молодой человек разорен – absolument[24]. Герцог уходит. Он улыбается… А! Эта улыбка! Вскоре молодой человек дерется на дуэли. На пистолетах. И он стреляет мимо, совсем мимо! Он был разорен и поэтому выбрал смерть! А герцог, – Гастон всплеснул руками, – герцог едет в Париж и покупает этот особняк на деньги молодого вельможи.
– О! – вздохнула мадам и покачала головой. Леон чуть вздернул подбородок.
– Ну и что тут такого? Монсеньор играл честно. Этот молодой человек был глуп. Voilа tout![25]
– Mon Dieu! Вот как ты говоришь о пороке! А, я мог бы многое рассказать! Если бы ты знал женщин, которым герцог строил куры! Если бы ты знал…
– Мосье! – Мадам Дюбуа возмущенно подняла ладонь. – При мне?
– Прошу прощения, мадам. Нет, я ничего не скажу. Ничего! Но сколько мне известно!
– Некоторые мужчины, – сказал Леон задумчиво, – так уж созданы, по-моему. Я таких навидался!
– Fi done![26] – вскричала мадам. – И такой молоденький!
Леон пропустил ее возглас мимо ушей и посмотрел на Гастона с выражением житейской умудренности, которая выглядела забавно на его юном лице.
– И когда я видел такое, то мне казалось, что всегда виновата женщина.
– Только послушать этого ребенка! – ахнула мадам. – Ты, что ты знаешь, petit, в твоем-то возрасте?
Леон передернул плечами и вновь склонился над своей книгой.
– Наверное, ничего, – ответил он.
Гастон нахмурился и готов был продолжать беседу, но его опередил Грегуар:
– Скажи, Леон, ты будешь сегодня сопровождать герцога?
– Я всегда хожу с ним.
– Бедный, бедный мальчик! – сострадательно вздохнула мадам Дюбуа. – Это уже никуда не годится!
– Почему? Мне нравится.
– Не сомневаюсь, mon enfant[27]. Но водить ребенка в Вассо-Торкилье – voyons, это не covenable[28]!
Глаза Леона злокозненно заблестели.
– Вчера вечером я был с монсеньером в Мэзон-Шурваль, – сказал он невинно.
– Как! – Мадам опустилась в кресло. – Это уже переходит все пределы!
– А вы там бывали, мадам?
– Я? Nom de Dieu[29], что еще придет тебе в голову? Неужели можно вообразить меня в подобном месте?
– Нельзя, мадам. Там ведь бывают только аристократы, правда?
Мадам презрительно фыркнула.
– И смазливые уличные шлюшки! – съязвила она.
Леон наклонил голову набок.
– Мне они смазливыми не показались. Накрашенные, вульгарные, говорят громко, манеры самые грубые. Но я видел очень мало. – Он сдвинул брови. – Не знаю… по-моему, я рассердил монсеньора, потому что он вдруг обернулся и сказал: «Подожди меня внизу!» Так сказал, как будто был недоволен.
– Леон, расскажи нам про Мэзон-Шурваль, – попросил Гастон, не совладав с любопытством.
– Ну, это большой особняк, весь в позолоте и грязно-белый и так окурен какими-то ароматами, что дышать трудно. Там есть карточный салон и еще комнаты. Не помню. Много вина, и некоторые были пьяны, а другие, как монсеньор, скучали. Женщины… а!.. пустое место.
Гастон был явно разочарован. Он открыл было рот, чтобы продолжить расспросы, но мадам смерила его взглядом, и он снова его закрыл. Издалека донесся звон колокольчика. Леон тотчас закрыл книгу, спустил ноги на пол и подождал. Несколько минут спустя пришел лакей и позвал его. Паж радостно вскочил и подбежал к висевшему на стене треснутому зеркалу. Мадам Дюбуа снисходительно улыбнулась, глядя, как он приглаживает медно-рыжие кудри.
– Voyons, petit[30], ты тщеславен, будто девушка, – сказала она.
Леон покраснел и отошел от зеркала.
– Или вы хотите, чтобы я явился к монсеньору растрепанным? Наверное, он собирается отправиться куда-то. Где моя шляпа? Гастон, да вы же сели на нее! – Он выхватил шляпу у камердинера, поспешно ее расправил и вышел следом за лакеем.
Эйвон в вестибюле разговаривал с Хью Давенантом, поигрывая перчатками, которые держал за кожаные кисточки. Под мышкой другой руки была зажата треуголка. Леон опустился на одно колено.
Холодные глаза скользнули по нему равнодушным взглядом.
– Ну?
– Монсеньор посылал за мной?
– Разве? Да, кажется, ты прав. Я ухожу. Пойдешь со мной, Хью?
– Куда? – осведомился Давенант, наклоняясь над огнем и грея руки.
– Я подумал, что можно было бы развлечься, навестив Ла Фурнуаз.
Хью брезгливо поморщился.
– Мне нравятся актрисы на сцене, Джастин, но только там. Ла Фурнуаз слишком уж пышна.
– И то верно. Можешь идти, Леон. Возьми мои перчатки. – Он бросил их пажу, а затем треуголку. – Сыграем партию в пикет, Хью? – Он прошел в гостиную, позевывая, и Хью, слегка пожав плечами, последовал за ним.
Вечером на балу у графини Маргери Леон был оставлен в вестибюле. Он нашел стул в укромном уголке и расположился там, готовясь с удовольствием рассматривать входящих гостей. Однако, поскольку герцог имел обыкновение опаздывать, рассчитывать на это развлечение особенно не приходилось, а потому он извлек из своего глубокого кармана книгу и погрузился в чтение.
Некоторое время до его слуха доносились только обрывки болтовни лакеев, привалившихся к перилам лестницы. Внезапно они вытянулись в струнку, замолкли, один распахнул дверь, а другой приготовился принять плащ и шляпу позднего гостя.
Леон поднял глаза от книги как раз вовремя, чтобы увидеть, как вошел граф Сен-Вир. Он уже знал в лицо членов высшего общества, но в любом случае узнать Сен-Вира было просто. В те дни изысканного щегольства граф бросался в глаза некоторой небрежностью одежды и отсутствием утонченности в манере держаться. Он был высок, длиннорук, с обрюзглым лицом и крючковатым носом. Губы у него были угрюмо изогнуты, а в темных зрачках пряталось бешенство, готовое вспыхнуть в любую минуту. Как всегда, его густые, заметно тронутые сединой волосы были плохо напудрены и кое-где отливали медью. Его руки и грудь сверкали драгоценностями, выбранными отнюдь не в цвет кафтана.
Кафтан этот открылся критическому взгляду Леона, едва лакей помог графу сбросить плащ, – кафтан лилового бархата, темно-розовый, расшитый золотом и серебром камзол, лиловые кюлоты, белые чулки, закатанные над коленом, и башмаки на красных каблуках, украшенные большими пряжками с драгоценными камнями. Граф встряхнул манжетами, расправляя их, и поднес руку к смявшемуся жабо. В тот же момент он бросил быстрый взгляд по сторонам и увидел пажа. Брови насупились, толстые губы чуть выпятились. Граф нетерпеливо дернул кружево у своего горла и медленно направился к лестнице. Положив руку на перила, он остановился, полуобернулся и качнул головой, подзывая к себе Леона.
Паж немедленно встал и подошел к нему.
– Мосье?
Плоские подушечки пальцев забарабанили по перилам, Сен-Вир угрюмо оглядел пажа и несколько секунд хранил молчание.
– Твой господин здесь? – сказал он наконец, и неуместность такого вопроса сразу показала, что он послужил лишь предлогом, чтобы подозвать Леона.
– Да, мосье.
Граф все еще колебался, постукивая по ступеньке носком башмака.
– Ты сопровождаешь его повсюду, если не ошибаюсь?
– Когда монсеньор этого желает, мосье.
– Откуда ты? – Леон ответил ему недоумевающим взглядом, и он резко переспросил: – Где ты родился?
Леон опустил длинные ресницы.
– В деревне, мосье, – ответил он.
– Густые брови графа вновь сошлись на переносице.
– Но где именно?
– Не знаю, мосье.
– Странная неосведомленность! – сказал Сен-Вир.
– Да, мосье. – Леон поднял глаза и решительно выставил подбородок. – Я не понимаю, почему так интересую мосье.
– Ты нагл. Крестьянские щенки меня не интересуют.
И граф поднялся по лестнице в бальную залу.
В группе возле дверей стоял его светлость герцог Эйвон, в наряде голубых тонов, с орденской звездой на груди, переливающейся огнем брильянтов. Сен-Вир помедлил мгновение, а затем прикоснулся к красивому, прямому плечу.
– С вашего разрешения, мосье…
Герцог, подняв брови, обернулся взглянуть, кто заговорил с ним. Едва он узнал Сен-Вира, надменность исчезла из его глаз, он улыбнулся и отвесил глубокий поклон, самая изысканность которого была скрытым оскорблением.
– Дорогой граф! А я уже начинал опасаться, что мне будет отказано в счастье увидеть вас нынче вечером. Надеюсь, вы в добром здравии?
– Благодарю вас, да. – Сен-Вир хотел пройти мимо, но герцог вновь преградил ему дорогу.
– Как ни странно, дорогой граф, но Флоримон и я как раз говорили о вас… вернее, о вашем брате. Где сейчас наш добрый Арман?
– Мой брат, мосье, в этом месяце дежурит в Версале.
– О! Почти вся семья собралась в Версале! – улыбнулся герцог. – Надеюсь, виконт, ваш очаровательный сын находит придворную жизнь приятной?
Мужчина рядом с герцогом засмеялся этим словам и сказал Сен-Виру:
– Виконт – большой оригинал, не правда ли, Анри?
– Он еще совсем мальчик, – ответил Сен-Вир. – И придворная жизнь вполне в его вкусе.
Флоримон де Шантурель добродушно усмехнулся.
– Меня так позабавили его меланхолия и вздохи! Он как-то признался мне, что его влечет деревня и он мечтает получить в Сен-Вире хорошую ферму в полное свое распоряжение!
По лицу графа скользнула тень.
– Мальчишеские фантазии! В Сен-Вире он тоскует о Париже. Прошу вашего извинения, мосье, я еще не поздоровался с мадам Маргери.
С этими словами он протиснулся мимо Эйвона и направился к хозяйке дома.
– Наш друг всегда так восхитительно груб, – заметил герцог. – Остается только удивляться, как его терпят в обществе!
– Он подвержен мрачности, – ответил Шантурель. – Иногда он весьма любезен, но его в свете недолюбливают. Другое дело – Арман! Его веселость… Вы знаете, что они враждуют? – Он таинственно понизил голос, сгорая от нетерпения поделиться пикантной сплетней.
– Милый граф не пожалел усилий, чтобы показать нам это! – сказал Эйвон. – Мой досточтимый друг! – Он томно помахал рукой щедро напудренному и нарумяненному щеголю. – Неужели я видел вас с мадемуазель де Сонбрюн? Этот вкус мне трудно разделить.
Нарумяненный господин остановился и произнес жеманно:
– Ах, дорогой герцог, она же dernier cri[31]! Мы просто обязаны слагать к ее ногам дань восхищения. Это de regueur[32], уверяю вас!
Эйвон поднес к глазам лорнет, чтобы лучше рассмотреть мадемуазель.
– Хм! Неужели Париж настолько обеднел красавицами?
– Вас она не пленяет? Нет? Но, разумеется, это величавая красота. – Он помолчал, глядя на танцующих, а затем снова обернулся к Эйвону. – A propos, герцог, это правда, что вы обзавелись необыкновенным пажом? Меня две недели не было в Париже, но я сразу услышал, что за вами всюду следует темно-рыжий мальчик.
– Чистая правда, – ответил Джастин. – Но мне казалось, что бурный, но мимолетный интерес света успел угаснуть.
– Ах, нет-нет! О мальчике упомянул Сен-Вир. Кажется, с ним связана какая-то тайна, не так ли? Безымянный паж!
Джастин, слегка улыбаясь, повернул перстень на белом пальце.
– Можете передать Сен-Виру, друг мой, что никакой тайны нет. Паж носит достаточно громкую фамилию.
– Могу передать ему? – с недоумением повторил виконт. – Но с какой стати, герцог? Это ведь был мимолетный разговор.
– О, разумеется! – Загадочная улыбка стала шире. – Мне следовало бы сказать, что вы можете передать ему это, если он вновь изъявит желание узнать ее.
– Да, конечно, но не думаю… А! Вон Давенант! Mille pardons, Duc[33]! – И он жеманно засеменил навстречу Давенанту.
Эйвон скрыл зевок надушенным платочком и обычной неторопливой походкой направился в карточный салон, где провел около часа. Потом нашел хозяйку дома, выразил ей своим мягким голосом восхищение ее балом и удалился.
Леон дремал, но открыл глаза, едва послышались шаги герцога, и вскочил. Он помог герцогу надеть плащ, подал ему шляпу и перчатки и спросил, не сбегать ли ему за портшезом. Но герцог предпочел пойти пешком, а пажу приказал держаться рядом с ним. Они медленно прошли по улице, завернули за угол, и только тогда Эйвон нарушил молчание.
– Дитя мое, когда граф Сен-Вир расспрашивал тебя сегодня вечером, что ты ему отвечал?
– Но откуда вы знаете, монсеньор? Я вас не видел.
– Возможно. И конечно, на мой вопрос ты ответишь, когда сам сочтешь нужным.
– Прошу прощения, монсеньор! Господин граф спросил меня, где я родился. Я не понял, для чего ему нужно это знать.
– И, полагаю, так ему и сказал?
– Да, монсеньор, – кивнул Леон и поднял на него лукаво заблестевшие глаза. – Я подумал, что вы не рассердитесь, если с ним я буду немножко неучтив? – Он увидел, как изогнулись губы герцога, и покраснел от радости, что вызвал у него улыбку.
– Весьма проницательный вывод! – заметил Джастин. – Ну, и ты сказал?..
– Что не знаю, монсеньор. И ведь это правда.
–Утешительная мысль!
– Очень, – согласился паж. – Мне не нравится лгать.
– Да? – против обыкновения Эйвон словно бы поощрял пажа говорить, и Леон охотно продолжал:
– Да, монсеньор. Конечно, иногда иначе нельзя, но мне это не нравится. Раза два я лгал Жану, потому что боялся, но ведь это была трусость, n'est-се pas? По-моему, нет ничего дурного в том, чтобы лгать врагу, но нельзя лгать… другу или… или тем, кого любишь. Вот это было бы черным грехом, правда?
– Поскольку я не помню, любил ли я когда-нибудь кого-нибудь, искать у меня ответа на такой вопрос вряд ли стоит, дитя мое.
Леон поглядел на него очень серьезно.
– Никого? – переспросил он. – Вот я люблю не так уж часто, но раз полюблю, то навсегда. Я любил мою матушку, и кюре, и… и я люблю вас, монсеньор.
– Извини? – Эйвон несколько растерялся.
– Я… я только сказал, что люблю вас, монсеньор.
– Я полагал, что ослышался. Разумеется, это весьма лестно, но, по-моему, ты сделал неразумный выбор. Не сомневаюсь, что в людской постараются исправить твою ошибку.
Большие глаза сверкнули.
– Они не посмеют!
Герцог поднес лорнет к глазам.
– Неужели? Ты такой грозный?
– У меня вспыльчивый характер, монсеньор.
– И ты не преминешь использовать его для моей защиты. Весьма забавно. Ты уже накидывался… на моего камердинера, например?
Леон тихонечко презрительно фыркнул.
– Он, монсеньор, просто дурак.
– До прискорбия. Я нередко это замечаю.
Тем временем они подошли к дому Эйвона, и ожидавшие лакеи распахнули двери. В вестибюле Эйвон остановился, и Леон выжидательно посмотрел на него.
– Можешь принести вино в библиотеку, – сказал герцог и направился туда.
Когда вошел Леон с тяжелым серебряным подносом, Джастин сидел у камина, поставив ноги на решетку. Из-под полуопущенных век он следил, как паж наливал бургундское в рюмку. Леон подал ее ему.
– Благодарю. – Эйвон улыбнулся удивлению, которое вызвала у Леона такая непривычная вежливость. – Без сомнения, ты воображал, что я не слишком хорошо воспитан? Можешь сесть. У моих ног.
Леон тотчас устроился на коврике, скрестив ноги по-турецки, и посмотрел на герцога растерянно, но с явной радостью.
Джастин отхлебнул вина, все еще глядя на пажа, а потом опустил рюмку на столик у своего локтя.
– Я поставил тебя немножко в тупик? Я хочу, чтобы меня развлекали.
– Но что мне для этого сделать, монсеньор?
– Можешь продолжать свои рассуждения. Твои юные взгляды на жизнь очень забавны. Так прошу тебя!
Леон неожиданно засмеялся.
– Я не знаю, что сказать, монсеньор! По-мрему, ничего интересного я рассказать не могу. Я болтаю – слишком много болтаю, говорят они, – но все это пустое. Мадам Дюбуа позволяет мне болтать, но Уокер… о, Уокер очень строгий и скучный.
– Но кто такая мадам… э… Дюбуа?
Глаза Леона широко раскрылись.
– Но она же ваша домоправительница, монсеньор!
– Право? Я ее никогда не видел. И что же– она внемлет бездыханно?
– Монсеньор?
– Не важно. Расскажи мне о своей жизни в Анжу. До того как Жан увез тебя в Париж.
Леон устроился поудобнее, а поскольку ручка кресла, в котором сидел герцог, выглядела очень удобно, он прислонил к ней голову, не подозревая, что непростительно нарушает этикет. Но Эйвон ничего не сказал, взял рюмку и отпил вина.
– В Анжу… Теперь это все так далеко! – вздохнул Леон. – Мы жили в небольшом домике, и там были лошади, коровы, свиньи – ну, много всяких животных. И моему отцу не нравилось, что я не хочу притрагиваться ни к коровам, ни к свиньям. Понимаете, они были такие грязные! Матушка сказала, что на ферме я работать не должен, и поручила мне кур. Это было не так противно. Одна рябая курочка… Жан утащил ее, чтобы подразнить меня. Он был такой, Жан, вы понимаете? Ну, и господин кюре. Он жил неподалеку от нашей фермы в домике при церкви. И он был очень, очень хороший и добрый. Давал мне сласти, когда я хорошо выучивал уроки, а иногда рассказывал сказки… такие чудесные сказки про фей и рыцарей! Я был тогда совсем маленьким, но я отлично их помню. А мой отец говорил, что не подобает священнику толковать о том, чего нет, – вроде фей. Я не очень любил отца. Он был как Жан… немножко. А потом началась чума, люди умирали. Меня взял к себе кюре… но монсеньор все это уже знает.
– В таком случае расскажи про свою жизнь в Париже, – сказал Джастин.
Леон прижал затылок к мягкой ручке и задумчиво уставился на пламя. Свечи в канделябре на столике возле Эйвона отбрасывали золотистый свет на медные кудри, и они словно пылали. К герцогу был повернут тонкий профиль Леона, и Джастин смотрел на него с непроницаемым выражением, замечая каждое движение красивых губ, каждый взмах темных ресниц.
Вот так Леон поведал свою историю, вначале запинаясь, застенчиво, нерешительно замолкая, когда приходилось говорить о самом грязном, его голос то повышался, то понижался под воздействием противоречивых чувств, но затем он увлекся своим рассказом и, казалось, забыл, кто его слушает. Эйвон слушал молча, иногда улыбаясь наивным философствованиям мальчика, но чаще храня невозмутимое молчание. И не спускал с лица Леона прищуренных проницательных глаз. Невзгоды и тяжелые испытания этих лет в Париже раскрывались более через недосказанное, а не через жалобы или прямые описания мелочной тирании Жана и его жены. Порой казалось, что рассказ ведет ребенок, но порой в тихом низком голосе звучала житейская искушенность и опыт не по возрасту, придавая рассказчику сходство с шаловливым сказочным духом, соединяющим в себе мудрость юности и старости. Когда, наконец, путаное повествование завершилось, Леон слегка повернулся и робко потрогал герцога за рукав.
– И тут появились вы, монсеньор, и привели меня сюда, и дали мне все. Я никогда этого не забуду.
– Ты еще не видел худшего во мне, дружок, – ответил Джастин. – На самом деле я вовсе не герой без страха и упрека, каким ты меня считаешь. Когда я купил тебя у твоего достопочтенного брата, сделал я это, поверь, вовсе не из желания избавить тебя от его гнета. Я решил, что ты можешь мне пригодиться. И если окажется, что ты мне не нужен, скорее всего, я выброшу тебя вон. Прими мои слова как предупреждение.
– Если вы меня отошлете, я утоплюсь, – заявил Леон с отчаянием. – Когда я вам надоем, монсеньор, я пойду поваренком к вам на кухню. Но я никогда вас не покину.
– Ну, когда ты мне надоешь, я отдам тебя мистеру Давенанту! – сказал Эйвон со смехом. – Это будет забавно… Боже мой! Помяни ангела к ночи!
Хью тихо открыл дверь, но остановился на пороге, уставившись на пару у камина.
– Трогательная картина, э, Хью? Сатана в новой роли. – Он небрежно провел пальцем по кудрям Леона. – Спать, дитя мое.
Леон тотчас встал, поцеловал руку герцога и, слегка поклонившись Хью, вышел из библиотеки.
Хью подождал, пока он не закрыл за собой дверь, а тогда, хмурясь, подошел к камину. Он положил локоть на каминную полку, другую руку засунул в карман и устремил на своего друга очень строгий взгляд.
– Когда ты намерен положить конец этой глупости? – спросил он.
Джастин откинул голову и посмотрел на него с насмешливой сардоничностью.
– Что теперь тебя язвит, мой добрый Хью?
– Увидев этого ребенка у твоих ног, я почувствовал… омерзение.
– Да, мне показалось, что тебя что-то взволновало. Но тебе, должно быть, смешно наблюдать меня на самой вершине героизма.
– Мне это отвратительно! Этот мальчик молится на тебя у твоих ног! Надеюсь, его преклонение заденет тебя! Если ты почувствуешь, насколько недостоин такого обожествления, в нем будет хоть какой-то толк!
– К несчастью, оно не производит на меня такого действия. Не могу ли я узнать, мой дорогой Хью, почему ты питаешь такой интерес… к пажу?
– Его юность и наивность пробуждают во мне жалость.
– Как ни странно, он далеко не так наивен, как ты воображаешь.
Давенант нетерпеливо повернулся на каблуках и направился к двери, но, когда он ее открыл, Эйвон снова заговорил:
–Кстати, мой милый, завтра я избавлю тебя от моего общества. Прошу у тебя прощения, что не пойду с тобой на карточный вечер Лурдонна.
Хью оглянулся на него.
– А? Куда же ты отправишься?
– В Версаль. Я чувствую, что мне пора еще раз засвидетельствовать мое глубочайшее почтение королю Людовику. Полагаю, приглашать тебя составить мне компанию бесполезно?
– Безусловно, благодарю тебя. Версаль мне не по вкусу. Ты берешь Леона с собой?
– Право, я об этом еще не думал. Но вполне вероятно. Если только ты не хочешь взять его к Лурдонну.
Хью молча закрыл за собой дверь.
Глава 5
– Я никогда не видел сатаны, – отозвался Леон из глубины кресла, в котором сидел, поджав ноги, – но не думаю, что монсеньор похож на него. – Он поразмыслил. – Но если он правда похож на дьявола, то, значит, мне бы очень понравился дьявол. Да и мой брат называл меня сыном дьявола.
– Какой стыд! – сказала толстая мадам Дюбуа, домоправительница, возмущенным тоном.
– Ну да, характер у него прямо дьявольский! – усмехнулся лакей Грегуар.
– Да послушай меня! – не отступал Гастон. – Господин герцог жесток! Кому это знать, как не мне! И я говорю тебе, moi qui te parle[22], если бы он приходил в ярость, все было бы прекрасно. Брось он в меня зеркалом, я бы ничего не сказал. Так поступает благородный человек, аристократ! Но герцог… Ба! Он говорит мягко, так мягко, и глаза у него почти закрыты, а его голос… voilа, я содрогаюсь! – И он содрогнулся, но тут же воспрял духом под одобрительный ропот. – А ты, когда он говорит с тобой, как с мальчиком? Он говорит с тобой, точно ты его собака! А! Восхищаться таким человеком – непроходимая глупость! Невозможно поверить!
– А я и есть его собака, – твердо сказал Леон. – Он добр со мной, и я его люблю.
– Добр! Мадам, вы слышите? – воззвал Гастон к домоправительнице, которая вздохнула и скрестила руки на груди.
– Он такой молоденький! —сказала она.
– Теперь я вам кое-что расскажу! – вскричал Гастон. – Этот герцог, что он, по-вашему, сделал три года назад? Вы видите этот дом? Он великолепен, он'стоит больших денег! Eh, bien! Я служу герцогу уже шесть лет, а потому вы можете мне верить. Три года назад он был беден! Одни долги и закладные. О, мы жили на широкую ногу, bien sыr[23]. Аластейры иначе не могут. Мы всегда были окружены такой же роскошью, но за блеском прятались одни долги. Мне это хорошо известно. Затем мы едем в Вену. И герцог… он, как всегда, играет по-крупному – это у них в роду! Сначала он проигрывает. Но вы бы не сказали, что это его удручает, – он по-прежнему улыбается. Это тоже у него в привычке. И тут приезжает молодой вельможа, очень богатый, очень веселый. Он садится играть с герцогом. И проигрывает. И предлагает удвоить ставку; герцог, он соглашается. Чего еще можно было ждать? Молодой вельможа все проигрывает и проигрывает. Пока, наконец, – бам! – играть ему больше не на что. Его богатство перешло к другому. Молодой человек разорен – absolument[24]. Герцог уходит. Он улыбается… А! Эта улыбка! Вскоре молодой человек дерется на дуэли. На пистолетах. И он стреляет мимо, совсем мимо! Он был разорен и поэтому выбрал смерть! А герцог, – Гастон всплеснул руками, – герцог едет в Париж и покупает этот особняк на деньги молодого вельможи.
– О! – вздохнула мадам и покачала головой. Леон чуть вздернул подбородок.
– Ну и что тут такого? Монсеньор играл честно. Этот молодой человек был глуп. Voilа tout![25]
– Mon Dieu! Вот как ты говоришь о пороке! А, я мог бы многое рассказать! Если бы ты знал женщин, которым герцог строил куры! Если бы ты знал…
– Мосье! – Мадам Дюбуа возмущенно подняла ладонь. – При мне?
– Прошу прощения, мадам. Нет, я ничего не скажу. Ничего! Но сколько мне известно!
– Некоторые мужчины, – сказал Леон задумчиво, – так уж созданы, по-моему. Я таких навидался!
– Fi done![26] – вскричала мадам. – И такой молоденький!
Леон пропустил ее возглас мимо ушей и посмотрел на Гастона с выражением житейской умудренности, которая выглядела забавно на его юном лице.
– И когда я видел такое, то мне казалось, что всегда виновата женщина.
– Только послушать этого ребенка! – ахнула мадам. – Ты, что ты знаешь, petit, в твоем-то возрасте?
Леон передернул плечами и вновь склонился над своей книгой.
– Наверное, ничего, – ответил он.
Гастон нахмурился и готов был продолжать беседу, но его опередил Грегуар:
– Скажи, Леон, ты будешь сегодня сопровождать герцога?
– Я всегда хожу с ним.
– Бедный, бедный мальчик! – сострадательно вздохнула мадам Дюбуа. – Это уже никуда не годится!
– Почему? Мне нравится.
– Не сомневаюсь, mon enfant[27]. Но водить ребенка в Вассо-Торкилье – voyons, это не covenable[28]!
Глаза Леона злокозненно заблестели.
– Вчера вечером я был с монсеньером в Мэзон-Шурваль, – сказал он невинно.
– Как! – Мадам опустилась в кресло. – Это уже переходит все пределы!
– А вы там бывали, мадам?
– Я? Nom de Dieu[29], что еще придет тебе в голову? Неужели можно вообразить меня в подобном месте?
– Нельзя, мадам. Там ведь бывают только аристократы, правда?
Мадам презрительно фыркнула.
– И смазливые уличные шлюшки! – съязвила она.
Леон наклонил голову набок.
– Мне они смазливыми не показались. Накрашенные, вульгарные, говорят громко, манеры самые грубые. Но я видел очень мало. – Он сдвинул брови. – Не знаю… по-моему, я рассердил монсеньора, потому что он вдруг обернулся и сказал: «Подожди меня внизу!» Так сказал, как будто был недоволен.
– Леон, расскажи нам про Мэзон-Шурваль, – попросил Гастон, не совладав с любопытством.
– Ну, это большой особняк, весь в позолоте и грязно-белый и так окурен какими-то ароматами, что дышать трудно. Там есть карточный салон и еще комнаты. Не помню. Много вина, и некоторые были пьяны, а другие, как монсеньор, скучали. Женщины… а!.. пустое место.
Гастон был явно разочарован. Он открыл было рот, чтобы продолжить расспросы, но мадам смерила его взглядом, и он снова его закрыл. Издалека донесся звон колокольчика. Леон тотчас закрыл книгу, спустил ноги на пол и подождал. Несколько минут спустя пришел лакей и позвал его. Паж радостно вскочил и подбежал к висевшему на стене треснутому зеркалу. Мадам Дюбуа снисходительно улыбнулась, глядя, как он приглаживает медно-рыжие кудри.
– Voyons, petit[30], ты тщеславен, будто девушка, – сказала она.
Леон покраснел и отошел от зеркала.
– Или вы хотите, чтобы я явился к монсеньору растрепанным? Наверное, он собирается отправиться куда-то. Где моя шляпа? Гастон, да вы же сели на нее! – Он выхватил шляпу у камердинера, поспешно ее расправил и вышел следом за лакеем.
Эйвон в вестибюле разговаривал с Хью Давенантом, поигрывая перчатками, которые держал за кожаные кисточки. Под мышкой другой руки была зажата треуголка. Леон опустился на одно колено.
Холодные глаза скользнули по нему равнодушным взглядом.
– Ну?
– Монсеньор посылал за мной?
– Разве? Да, кажется, ты прав. Я ухожу. Пойдешь со мной, Хью?
– Куда? – осведомился Давенант, наклоняясь над огнем и грея руки.
– Я подумал, что можно было бы развлечься, навестив Ла Фурнуаз.
Хью брезгливо поморщился.
– Мне нравятся актрисы на сцене, Джастин, но только там. Ла Фурнуаз слишком уж пышна.
– И то верно. Можешь идти, Леон. Возьми мои перчатки. – Он бросил их пажу, а затем треуголку. – Сыграем партию в пикет, Хью? – Он прошел в гостиную, позевывая, и Хью, слегка пожав плечами, последовал за ним.
Вечером на балу у графини Маргери Леон был оставлен в вестибюле. Он нашел стул в укромном уголке и расположился там, готовясь с удовольствием рассматривать входящих гостей. Однако, поскольку герцог имел обыкновение опаздывать, рассчитывать на это развлечение особенно не приходилось, а потому он извлек из своего глубокого кармана книгу и погрузился в чтение.
Некоторое время до его слуха доносились только обрывки болтовни лакеев, привалившихся к перилам лестницы. Внезапно они вытянулись в струнку, замолкли, один распахнул дверь, а другой приготовился принять плащ и шляпу позднего гостя.
Леон поднял глаза от книги как раз вовремя, чтобы увидеть, как вошел граф Сен-Вир. Он уже знал в лицо членов высшего общества, но в любом случае узнать Сен-Вира было просто. В те дни изысканного щегольства граф бросался в глаза некоторой небрежностью одежды и отсутствием утонченности в манере держаться. Он был высок, длиннорук, с обрюзглым лицом и крючковатым носом. Губы у него были угрюмо изогнуты, а в темных зрачках пряталось бешенство, готовое вспыхнуть в любую минуту. Как всегда, его густые, заметно тронутые сединой волосы были плохо напудрены и кое-где отливали медью. Его руки и грудь сверкали драгоценностями, выбранными отнюдь не в цвет кафтана.
Кафтан этот открылся критическому взгляду Леона, едва лакей помог графу сбросить плащ, – кафтан лилового бархата, темно-розовый, расшитый золотом и серебром камзол, лиловые кюлоты, белые чулки, закатанные над коленом, и башмаки на красных каблуках, украшенные большими пряжками с драгоценными камнями. Граф встряхнул манжетами, расправляя их, и поднес руку к смявшемуся жабо. В тот же момент он бросил быстрый взгляд по сторонам и увидел пажа. Брови насупились, толстые губы чуть выпятились. Граф нетерпеливо дернул кружево у своего горла и медленно направился к лестнице. Положив руку на перила, он остановился, полуобернулся и качнул головой, подзывая к себе Леона.
Паж немедленно встал и подошел к нему.
– Мосье?
Плоские подушечки пальцев забарабанили по перилам, Сен-Вир угрюмо оглядел пажа и несколько секунд хранил молчание.
– Твой господин здесь? – сказал он наконец, и неуместность такого вопроса сразу показала, что он послужил лишь предлогом, чтобы подозвать Леона.
– Да, мосье.
Граф все еще колебался, постукивая по ступеньке носком башмака.
– Ты сопровождаешь его повсюду, если не ошибаюсь?
– Когда монсеньор этого желает, мосье.
– Откуда ты? – Леон ответил ему недоумевающим взглядом, и он резко переспросил: – Где ты родился?
Леон опустил длинные ресницы.
– В деревне, мосье, – ответил он.
– Густые брови графа вновь сошлись на переносице.
– Но где именно?
– Не знаю, мосье.
– Странная неосведомленность! – сказал Сен-Вир.
– Да, мосье. – Леон поднял глаза и решительно выставил подбородок. – Я не понимаю, почему так интересую мосье.
– Ты нагл. Крестьянские щенки меня не интересуют.
И граф поднялся по лестнице в бальную залу.
В группе возле дверей стоял его светлость герцог Эйвон, в наряде голубых тонов, с орденской звездой на груди, переливающейся огнем брильянтов. Сен-Вир помедлил мгновение, а затем прикоснулся к красивому, прямому плечу.
– С вашего разрешения, мосье…
Герцог, подняв брови, обернулся взглянуть, кто заговорил с ним. Едва он узнал Сен-Вира, надменность исчезла из его глаз, он улыбнулся и отвесил глубокий поклон, самая изысканность которого была скрытым оскорблением.
– Дорогой граф! А я уже начинал опасаться, что мне будет отказано в счастье увидеть вас нынче вечером. Надеюсь, вы в добром здравии?
– Благодарю вас, да. – Сен-Вир хотел пройти мимо, но герцог вновь преградил ему дорогу.
– Как ни странно, дорогой граф, но Флоримон и я как раз говорили о вас… вернее, о вашем брате. Где сейчас наш добрый Арман?
– Мой брат, мосье, в этом месяце дежурит в Версале.
– О! Почти вся семья собралась в Версале! – улыбнулся герцог. – Надеюсь, виконт, ваш очаровательный сын находит придворную жизнь приятной?
Мужчина рядом с герцогом засмеялся этим словам и сказал Сен-Виру:
– Виконт – большой оригинал, не правда ли, Анри?
– Он еще совсем мальчик, – ответил Сен-Вир. – И придворная жизнь вполне в его вкусе.
Флоримон де Шантурель добродушно усмехнулся.
– Меня так позабавили его меланхолия и вздохи! Он как-то признался мне, что его влечет деревня и он мечтает получить в Сен-Вире хорошую ферму в полное свое распоряжение!
По лицу графа скользнула тень.
– Мальчишеские фантазии! В Сен-Вире он тоскует о Париже. Прошу вашего извинения, мосье, я еще не поздоровался с мадам Маргери.
С этими словами он протиснулся мимо Эйвона и направился к хозяйке дома.
– Наш друг всегда так восхитительно груб, – заметил герцог. – Остается только удивляться, как его терпят в обществе!
– Он подвержен мрачности, – ответил Шантурель. – Иногда он весьма любезен, но его в свете недолюбливают. Другое дело – Арман! Его веселость… Вы знаете, что они враждуют? – Он таинственно понизил голос, сгорая от нетерпения поделиться пикантной сплетней.
– Милый граф не пожалел усилий, чтобы показать нам это! – сказал Эйвон. – Мой досточтимый друг! – Он томно помахал рукой щедро напудренному и нарумяненному щеголю. – Неужели я видел вас с мадемуазель де Сонбрюн? Этот вкус мне трудно разделить.
Нарумяненный господин остановился и произнес жеманно:
– Ах, дорогой герцог, она же dernier cri[31]! Мы просто обязаны слагать к ее ногам дань восхищения. Это de regueur[32], уверяю вас!
Эйвон поднес к глазам лорнет, чтобы лучше рассмотреть мадемуазель.
– Хм! Неужели Париж настолько обеднел красавицами?
– Вас она не пленяет? Нет? Но, разумеется, это величавая красота. – Он помолчал, глядя на танцующих, а затем снова обернулся к Эйвону. – A propos, герцог, это правда, что вы обзавелись необыкновенным пажом? Меня две недели не было в Париже, но я сразу услышал, что за вами всюду следует темно-рыжий мальчик.
– Чистая правда, – ответил Джастин. – Но мне казалось, что бурный, но мимолетный интерес света успел угаснуть.
– Ах, нет-нет! О мальчике упомянул Сен-Вир. Кажется, с ним связана какая-то тайна, не так ли? Безымянный паж!
Джастин, слегка улыбаясь, повернул перстень на белом пальце.
– Можете передать Сен-Виру, друг мой, что никакой тайны нет. Паж носит достаточно громкую фамилию.
– Могу передать ему? – с недоумением повторил виконт. – Но с какой стати, герцог? Это ведь был мимолетный разговор.
– О, разумеется! – Загадочная улыбка стала шире. – Мне следовало бы сказать, что вы можете передать ему это, если он вновь изъявит желание узнать ее.
– Да, конечно, но не думаю… А! Вон Давенант! Mille pardons, Duc[33]! – И он жеманно засеменил навстречу Давенанту.
Эйвон скрыл зевок надушенным платочком и обычной неторопливой походкой направился в карточный салон, где провел около часа. Потом нашел хозяйку дома, выразил ей своим мягким голосом восхищение ее балом и удалился.
Леон дремал, но открыл глаза, едва послышались шаги герцога, и вскочил. Он помог герцогу надеть плащ, подал ему шляпу и перчатки и спросил, не сбегать ли ему за портшезом. Но герцог предпочел пойти пешком, а пажу приказал держаться рядом с ним. Они медленно прошли по улице, завернули за угол, и только тогда Эйвон нарушил молчание.
– Дитя мое, когда граф Сен-Вир расспрашивал тебя сегодня вечером, что ты ему отвечал?
– Но откуда вы знаете, монсеньор? Я вас не видел.
– Возможно. И конечно, на мой вопрос ты ответишь, когда сам сочтешь нужным.
– Прошу прощения, монсеньор! Господин граф спросил меня, где я родился. Я не понял, для чего ему нужно это знать.
– И, полагаю, так ему и сказал?
– Да, монсеньор, – кивнул Леон и поднял на него лукаво заблестевшие глаза. – Я подумал, что вы не рассердитесь, если с ним я буду немножко неучтив? – Он увидел, как изогнулись губы герцога, и покраснел от радости, что вызвал у него улыбку.
– Весьма проницательный вывод! – заметил Джастин. – Ну, и ты сказал?..
– Что не знаю, монсеньор. И ведь это правда.
–Утешительная мысль!
– Очень, – согласился паж. – Мне не нравится лгать.
– Да? – против обыкновения Эйвон словно бы поощрял пажа говорить, и Леон охотно продолжал:
– Да, монсеньор. Конечно, иногда иначе нельзя, но мне это не нравится. Раза два я лгал Жану, потому что боялся, но ведь это была трусость, n'est-се pas? По-моему, нет ничего дурного в том, чтобы лгать врагу, но нельзя лгать… другу или… или тем, кого любишь. Вот это было бы черным грехом, правда?
– Поскольку я не помню, любил ли я когда-нибудь кого-нибудь, искать у меня ответа на такой вопрос вряд ли стоит, дитя мое.
Леон поглядел на него очень серьезно.
– Никого? – переспросил он. – Вот я люблю не так уж часто, но раз полюблю, то навсегда. Я любил мою матушку, и кюре, и… и я люблю вас, монсеньор.
– Извини? – Эйвон несколько растерялся.
– Я… я только сказал, что люблю вас, монсеньор.
– Я полагал, что ослышался. Разумеется, это весьма лестно, но, по-моему, ты сделал неразумный выбор. Не сомневаюсь, что в людской постараются исправить твою ошибку.
Большие глаза сверкнули.
– Они не посмеют!
Герцог поднес лорнет к глазам.
– Неужели? Ты такой грозный?
– У меня вспыльчивый характер, монсеньор.
– И ты не преминешь использовать его для моей защиты. Весьма забавно. Ты уже накидывался… на моего камердинера, например?
Леон тихонечко презрительно фыркнул.
– Он, монсеньор, просто дурак.
– До прискорбия. Я нередко это замечаю.
Тем временем они подошли к дому Эйвона, и ожидавшие лакеи распахнули двери. В вестибюле Эйвон остановился, и Леон выжидательно посмотрел на него.
– Можешь принести вино в библиотеку, – сказал герцог и направился туда.
Когда вошел Леон с тяжелым серебряным подносом, Джастин сидел у камина, поставив ноги на решетку. Из-под полуопущенных век он следил, как паж наливал бургундское в рюмку. Леон подал ее ему.
– Благодарю. – Эйвон улыбнулся удивлению, которое вызвала у Леона такая непривычная вежливость. – Без сомнения, ты воображал, что я не слишком хорошо воспитан? Можешь сесть. У моих ног.
Леон тотчас устроился на коврике, скрестив ноги по-турецки, и посмотрел на герцога растерянно, но с явной радостью.
Джастин отхлебнул вина, все еще глядя на пажа, а потом опустил рюмку на столик у своего локтя.
– Я поставил тебя немножко в тупик? Я хочу, чтобы меня развлекали.
– Но что мне для этого сделать, монсеньор?
– Можешь продолжать свои рассуждения. Твои юные взгляды на жизнь очень забавны. Так прошу тебя!
Леон неожиданно засмеялся.
– Я не знаю, что сказать, монсеньор! По-мрему, ничего интересного я рассказать не могу. Я болтаю – слишком много болтаю, говорят они, – но все это пустое. Мадам Дюбуа позволяет мне болтать, но Уокер… о, Уокер очень строгий и скучный.
– Но кто такая мадам… э… Дюбуа?
Глаза Леона широко раскрылись.
– Но она же ваша домоправительница, монсеньор!
– Право? Я ее никогда не видел. И что же– она внемлет бездыханно?
– Монсеньор?
– Не важно. Расскажи мне о своей жизни в Анжу. До того как Жан увез тебя в Париж.
Леон устроился поудобнее, а поскольку ручка кресла, в котором сидел герцог, выглядела очень удобно, он прислонил к ней голову, не подозревая, что непростительно нарушает этикет. Но Эйвон ничего не сказал, взял рюмку и отпил вина.
– В Анжу… Теперь это все так далеко! – вздохнул Леон. – Мы жили в небольшом домике, и там были лошади, коровы, свиньи – ну, много всяких животных. И моему отцу не нравилось, что я не хочу притрагиваться ни к коровам, ни к свиньям. Понимаете, они были такие грязные! Матушка сказала, что на ферме я работать не должен, и поручила мне кур. Это было не так противно. Одна рябая курочка… Жан утащил ее, чтобы подразнить меня. Он был такой, Жан, вы понимаете? Ну, и господин кюре. Он жил неподалеку от нашей фермы в домике при церкви. И он был очень, очень хороший и добрый. Давал мне сласти, когда я хорошо выучивал уроки, а иногда рассказывал сказки… такие чудесные сказки про фей и рыцарей! Я был тогда совсем маленьким, но я отлично их помню. А мой отец говорил, что не подобает священнику толковать о том, чего нет, – вроде фей. Я не очень любил отца. Он был как Жан… немножко. А потом началась чума, люди умирали. Меня взял к себе кюре… но монсеньор все это уже знает.
– В таком случае расскажи про свою жизнь в Париже, – сказал Джастин.
Леон прижал затылок к мягкой ручке и задумчиво уставился на пламя. Свечи в канделябре на столике возле Эйвона отбрасывали золотистый свет на медные кудри, и они словно пылали. К герцогу был повернут тонкий профиль Леона, и Джастин смотрел на него с непроницаемым выражением, замечая каждое движение красивых губ, каждый взмах темных ресниц.
Вот так Леон поведал свою историю, вначале запинаясь, застенчиво, нерешительно замолкая, когда приходилось говорить о самом грязном, его голос то повышался, то понижался под воздействием противоречивых чувств, но затем он увлекся своим рассказом и, казалось, забыл, кто его слушает. Эйвон слушал молча, иногда улыбаясь наивным философствованиям мальчика, но чаще храня невозмутимое молчание. И не спускал с лица Леона прищуренных проницательных глаз. Невзгоды и тяжелые испытания этих лет в Париже раскрывались более через недосказанное, а не через жалобы или прямые описания мелочной тирании Жана и его жены. Порой казалось, что рассказ ведет ребенок, но порой в тихом низком голосе звучала житейская искушенность и опыт не по возрасту, придавая рассказчику сходство с шаловливым сказочным духом, соединяющим в себе мудрость юности и старости. Когда, наконец, путаное повествование завершилось, Леон слегка повернулся и робко потрогал герцога за рукав.
– И тут появились вы, монсеньор, и привели меня сюда, и дали мне все. Я никогда этого не забуду.
– Ты еще не видел худшего во мне, дружок, – ответил Джастин. – На самом деле я вовсе не герой без страха и упрека, каким ты меня считаешь. Когда я купил тебя у твоего достопочтенного брата, сделал я это, поверь, вовсе не из желания избавить тебя от его гнета. Я решил, что ты можешь мне пригодиться. И если окажется, что ты мне не нужен, скорее всего, я выброшу тебя вон. Прими мои слова как предупреждение.
– Если вы меня отошлете, я утоплюсь, – заявил Леон с отчаянием. – Когда я вам надоем, монсеньор, я пойду поваренком к вам на кухню. Но я никогда вас не покину.
– Ну, когда ты мне надоешь, я отдам тебя мистеру Давенанту! – сказал Эйвон со смехом. – Это будет забавно… Боже мой! Помяни ангела к ночи!
Хью тихо открыл дверь, но остановился на пороге, уставившись на пару у камина.
– Трогательная картина, э, Хью? Сатана в новой роли. – Он небрежно провел пальцем по кудрям Леона. – Спать, дитя мое.
Леон тотчас встал, поцеловал руку герцога и, слегка поклонившись Хью, вышел из библиотеки.
Хью подождал, пока он не закрыл за собой дверь, а тогда, хмурясь, подошел к камину. Он положил локоть на каминную полку, другую руку засунул в карман и устремил на своего друга очень строгий взгляд.
– Когда ты намерен положить конец этой глупости? – спросил он.
Джастин откинул голову и посмотрел на него с насмешливой сардоничностью.
– Что теперь тебя язвит, мой добрый Хью?
– Увидев этого ребенка у твоих ног, я почувствовал… омерзение.
– Да, мне показалось, что тебя что-то взволновало. Но тебе, должно быть, смешно наблюдать меня на самой вершине героизма.
– Мне это отвратительно! Этот мальчик молится на тебя у твоих ног! Надеюсь, его преклонение заденет тебя! Если ты почувствуешь, насколько недостоин такого обожествления, в нем будет хоть какой-то толк!
– К несчастью, оно не производит на меня такого действия. Не могу ли я узнать, мой дорогой Хью, почему ты питаешь такой интерес… к пажу?
– Его юность и наивность пробуждают во мне жалость.
– Как ни странно, он далеко не так наивен, как ты воображаешь.
Давенант нетерпеливо повернулся на каблуках и направился к двери, но, когда он ее открыл, Эйвон снова заговорил:
–Кстати, мой милый, завтра я избавлю тебя от моего общества. Прошу у тебя прощения, что не пойду с тобой на карточный вечер Лурдонна.
Хью оглянулся на него.
– А? Куда же ты отправишься?
– В Версаль. Я чувствую, что мне пора еще раз засвидетельствовать мое глубочайшее почтение королю Людовику. Полагаю, приглашать тебя составить мне компанию бесполезно?
– Безусловно, благодарю тебя. Версаль мне не по вкусу. Ты берешь Леона с собой?
– Право, я об этом еще не думал. Но вполне вероятно. Если только ты не хочешь взять его к Лурдонну.
Хью молча закрыл за собой дверь.
Глава 5
ЕГО СВЕТЛОСТЬ ГЕРЦОГ ЭЙВОН ПОСЕЩАЕТ ВЕРСАЛЬ
Легкая городская карета герцога с четверкой серых лошадей в упряжке уже стояла у его подъезда в начале седьмого на следующий вечер. Лошади грызли мундштуки и нетерпеливо вскидывали красивые морды, их подковы звонко стучали по плитам двора. Форейторы в черных с золотом ливреях стояли у их голов– лошади герцога выбирались не за кроткий нрав.