Страница:
– Глупо! – ответил Леон. – Очень глупо. Bonne nuit, Monseigneur.
– Bonne nuit, mon enfant[36]. Тебе потерять меня – или мне тебя – будет не так-то просто.
Ответа не последовало, а голова Леона склонилась на плечо его светлости и осталась там.
– Несомненно, я глупец! – вздохнул герцог и подложил подушку под расслабившуюся руку Леона. – Но если я его разбужу, он снова примется болтать. Жаль, Хью этого не видит… Прошу прощения, дитя? – Но Леон просто пролепетал что-то сквозь сон. – Ну, если ты заведешь манеру разговаривать и во сне, мне придется принять самые строгие меры, – произнес его светлость, вновь откинулся на подушки и, улыбаясь, закрыл глаза.
Глава 6
Глава 7
– Bonne nuit, mon enfant[36]. Тебе потерять меня – или мне тебя – будет не так-то просто.
Ответа не последовало, а голова Леона склонилась на плечо его светлости и осталась там.
– Несомненно, я глупец! – вздохнул герцог и подложил подушку под расслабившуюся руку Леона. – Но если я его разбужу, он снова примется болтать. Жаль, Хью этого не видит… Прошу прощения, дитя? – Но Леон просто пролепетал что-то сквозь сон. – Ну, если ты заведешь манеру разговаривать и во сне, мне придется принять самые строгие меры, – произнес его светлость, вновь откинулся на подушки и, улыбаясь, закрыл глаза.
Глава 6
ЕГО СВЕТЛОСТЬ ГЕРЦОГ ЭЙВОН ОТКАЗЫВАЕТСЯ ПРОДАТЬ СВОЕГО ПАЖА
Когда на следующее утро Давенант встретился с его светлостью за завтраком, то заметил, что его светлость был в превосходном расположении духа. Он держался даже любезнее обычного, и всякий раз, когда его взгляд падал на Леона, он улыбался, словно какой-то приятной мысли.
– Прием был многолюдным? – осведомился Хью, вонзая нож в кровавый ростбиф. В отличие от герцога, который за завтраком съедал только булочку, он отдавал должное яичнице со шкварками и холодному мясу, запивая их элем, который герцог выписывал из Англии специально для него. Герцог налил себе вторую чашечку кофе.
– Толпы и толпы, мой милый Хью. Его устроили в честь не то чьего-то дня рождения, не то какого-то святого, не то еще чего-то подобного.
– Ты видел Армана? – Хью протянул руку за горчицей.
– И Армана, и графиню, и виконта, и всех, кого вовсе не желал видеть.
– Как всегда. Полагаю, мадам Помпадур была очень тебе рада.
– До отвращения. Король сидел на троне и улыбался благосклонной улыбкой, точно с монеты.
Вилка Хью застыла в воздухе.
– С чего?
– Монеты. Леон может объяснить. Но, наверное, он забыл.
Хью вопросительно поглядел на пажа.
– В чем тут шутка, Леон? Ты знаешь?
– Нет, мосье. – Леон покачал головой.
– А! Я так и подумал, что ты не вспомнишь, – сказал его сиятельство. – Леон одобрил внешность короля. И сообщил мне, что он совсем как на монетах.
Леон порозовел.
– Боюсь, ваша светлость, что я… я заснул.
– Справедливо. И ты всегда спишь как убитый.
– Н-нет. То есть… не знаю, монсеньор. Меня положили в постель одетым.
– Да. Это сделал я, напрасно потратив десять минут на попытки тебя разбудить. И рассудил, что проще будет отнести тебя в постель. Ты источник не одной только радости, дитя.
– Прошу прощения, монсеньор. Но лучше бы вы меня разбудили!
– Если ты объяснишь, как это сделать, в следующий раз я испробую этот способ. Хью, раз уж тебе необходимо есть говядину, хотя бы не размахивай ею перед моим носом в подобный час!
Давенант, чья вилка с ломтиком ростбифа все еще висела между его тарелкой и ртом, засмеялся и занялся едой.
Джастин начал разбирать лежащие возле его тарелки письма: одни отбрасывал, другие прятал в карман. Одно было из Англии и занимало несколько листов. Он развернул их и принялся расшифровывать каракули.
– От Фанни, – сообразил он. – Руперт, оказывается, все еще не в узилище, а у ног госпожи Карсби. Когда я видел его в последний раз, он был безумно влюблен в Джулию Фолкнер. Из одной крайности в другую! – Он перевернул листок. – А! Вот это интереснее! Милый Эдвард подарил Фанни карету – цвет шоколадный, обивка сидений нежно-голубая. Колосья голубые. – Он отставил лист от глаз на длину руки. – Весьма странно, но, без сомнения, Фанни права. Я не был в Англии уже столько времени… А! Я должен перед ней извиниться. Тебе будет приятно услышать, Хью, что колосья в Англии остались прежними. А голубые – это колеса. Баллентор дрался на еще одной дуэли, а Фанни выиграла пятьдесят гиней на прошлом карточном вечере. Джон остался в загородном доме, потому что городской воздух ему вреден. А Джон – это кто? Ее собачка или попугай?
– Ее сын, – сказал Давенант.
– Неужели? Да, пожалуй, ты прав. Что дальше? Если я сумею найти ей французского повара, она клянется, что будет любить меня даже больше, чем теперь. Леон, скажи Уокеру, чтобы он нашел мне французского повара… Она очень хотела бы принять мое приглашение и погостить у меня – какая опрометчивость с моей стороны! – но это никак не возможно, ибо она не в силах оставить милого Эдварда в одиночестве и опасается, что он не сможет сопровождать ее в мою развалюшку. Развалюшка! Не слишком любезно со стороны Фанни! Надо не забыть и строго ей попенять!
– Не резиденцию ли? – предположил Хью.
– И вновь ты прав! Именно в резиденцию. Остальная часть этого завораживающего послания посвящена туалетам Фанни. Это я оставляю на потом. О! Ты кончил?
– Кончил и ушел, – ответил Давенант, вставая. – Прогулка верхом с Д'Анво. Увидимся позже. – И он покинул столовую.
Эйвон положил локти на стол и уперся подбородком в сложенные ладони.
– Леон, где живет твой неподражаемый брат? Леон бросил на него отчаянный взгляд и попятился.
– Мон… монсеньор?
– Где его харчевня?
Внезапно Леон упал на колени перед стулом Эйвона и судорожно вцепился в рукав герцога. Запрокинутое лицо побелело, огромные глаза наполнились слезами.
– Нет, нет, нет, монсеньор! Вы ведь не… Только не это! Я… я больше никогда спать не буду! Только простите, простите меня! Монсеньор! Монсеньор!
Эйвон глядел на него сверху вниз, подняв брови. Леон прижался лбом к локтю своего господина и сотрясался от сдерживаемых рыданий.
– Ты совсем сбил меня с толку. Чего я не должен делать? И почему ты больше никогда не будешь спать?
– Не… не отдавайте меня Жану! – умолял Леон, еще сильнее вцепляясь в рукав. – Обещайте! Обещайте!
Эйвон расстегнул пряжку на рукаве.
– Мой дорогой Леон, молю тебя, не обливай слезами этот кафтан. Я не собираюсь отдавать тебя ни Жану, ни кому-либо еще. Встань и прекрати] эти глупости.
– Вы должны обещать! Обещайте! – Леон дернул его за руку почти свирепо.
Герцог вздохнул.
– Очень хорошо: я обещаю. А теперь скажи, где я могу найти твоего брата, дитя мое.
– Нет! Нет! Вы… он… Я не скажу!
Карие глаза посуровели.
– Я многое сносил от тебя терпеливо, Леон, но непослушания не потерплю. Отвечай сейчас же!
– Я боюсь! Пожалуйста, пожалуйста, не заставляйте меня сказать это! Я… я не хочу быть непослушным! Но вдруг Жан жалеет, что… что отпустил меня, и… и попробует заставить вас вернуть;
меня! – Он снова дергал герцога за рукав, и гepцог снова разжал его скрюченные пальцы.
– По-твоему, Жан может меня заставить? Вернуть тебя? – спросил он.
– Не-ет… не знаю. Я подумал, вы сердитесь, потому что я заснул, и… и…
– Я уже сказал тебе, что это не так. Попробуй хоть чуточку рассуждать здраво и ответь на мой вопрос.
– Хорошо, монсеньор. Я… я прошу прощения. Жан… Жан живет на улице Сент-Мари. И там только одна харчевня. «Арбалет». Но что, вы хотите сделать, монсеньор?
– Ничего страшного, уверяю тебя. Утри слезы. Леон принялся шарить в своих многочисленных карманах.
– Я… я потерял носовой платок, – сказал он виновато.
– Ну да, ты же еще совсем ребенок, не правда ли? – заметил его светлость. – Видимо, мне придется дать тебе мой.
Леон взял батистовый кружевной платок, который протянул ему герцог, вытер глаза, высморкался и вернул платок. Герцог взял его кончиками двух пальцев и посмотрел на смятый комочек в лорнет.
– Благодарю тебя, – сказал он. – В последовательности тебе не откажешь, но, полагаю, будет лучше, если ты оставишь его у себя.
Леон весело сунул платок в карман.
– Да, монсеньор, – сказал он. – Теперь я снова счастлив.
– Ты меня успокоил, – ответил герцог и встал. – Сегодня утром ты мне не понадобишься. – Он неторопливо вышел, а через полчаса уже катил в своей карете на улицу Сент-Мари.
Она оказалась очень узкой, с замусоренными сточными канавами по обеим сторонам. Над ними выступали вторые этажи ветхих домишек. И ни единого целого окна. Всюду они зияли дырами, а по уцелевшим стеклам змеились трещины. Немногие занавески были грязными и рваными. Игравшие на середине мостовой маленькие оборвыши при появлении кареты бросились врассыпную и, остановившись у стен, вытаращенными глазами следили, за элегантным экипажем, обмениваясь удивленными замечаниями.
Харчевня «Арбалет» находилась дальше по улице, и из ее открытой двери тянуло кухонными запахами. Карета остановилась перед ней, лакей соскочил с запяток и откинул подножку.
Его светлость медленно вышел из кареты, прижимая к носу платок. Лицо у него было непроницаемым, и только надменно вздернутый подбородок выдавал обуревавшие его чувства. Он, брезгливо ступая между кучками мусора и грязи. добрался до двери и вошел в помещение, служившее, видимо, и распивочной и кухней. У очага в одном конце стояла грязнуха с кастрюлей в руках, а за стойкой напротив двери торчал мужчина, который месяц назад продал герцогу Леона.
При виде Эйвона он разинул рот и, казалось, не узнал его. Услужливо изгибаясь и потирая ладони, он пошел ему навстречу и осведомился, что угодно его милости.
– Полагаю, ты меня знаешь, – мягко сказал герцог.
Боннар уставился на него, внезапно глаза у него выпучились, а багровая физиономия посерела.
– Леон! Ваша милость… я…
– Вот именно. Мне нужно поговорить с тобой наедине.
Боннар испуганно посмотрел на него и облизнул губы.
– Богом клянусь…
– Благодарю тебя. Наедине, я сказал. Женщина, следившая за ними с разинутым ртом, теперь шагнула к ним и уперла кулаки в бока. Засаленное платье было измято, низкий вырез открывал тощую грудь, на щеке чернела полоска сажи.
– Если змееныш что-то на нас наплел, – начала она визгливо, но Эйвон жестом заставил ее умолкнуть.
– Любезная, у меня нет желания беседовать с вами. Можете вернуться к своим кастрюлям. Наедине, Боннар!
Шарлотта опять было открыла рот, но муж толкнул ее к очагу, шепнув, чтобы она помалкивала.
– Да, ваша милость, как угодно вашей милости! Сюда, с позволения вашей милости!
Он толкнул перекосившуюся, изгрызенную крысами дверь в дальнем углу помещения и проводил герцога в комнату почище, хотя и скудно обставленную. Эйвон направился к столу у окошка, смахнул пыль полой плаща и сел на его край.
– Так вот, друг мой. Чтобы ты все понял как следует и не пытался водить меня за нос, разреши сообщить тебе, что я – герцог Эйвон. Да, я так и полагал, что ты удивишься. Думаю, что ты понимаешь, насколько было бы опасно затевать со мной игры. Я собираюсь задать тебе кое-какие вопросы о моем паже. Во-первых, я хотел бы узнать, где он родился.
– Я… мне кажется, на севере, монсеньор. В… в Шампани, но я не уверен. Наши… наши родители никогда не рассказывали о том времени, а я… не помню. Я…
– Неужели? Странно, что ты не знаешь, почему твои достойные родители вдруг перебрались в Анжу.
Боннар ответил ему беспомощным взглядом.
– Мой… мой отец сказал, что он раздобыл кое-какие деньги. А больше я ничего не знаю, монсеньор! Зачем бы мне врать? Клянусь вам!
Красивые губы сардонически изогнулись.
– Это мы оставим. Почему Леон настолько не похож на тебя ни лицом, ни фигурой?
Боннар потер лоб. Недоумение у него на лице казалось неподдельным.
– Не знаю, монсеньор. Я и сам часто удивлялся. Он всегда был слабосильным ребенком, его баловали и ласкали, а меня заставляли работать на ферме. Моя мать только о нем и думала. Леон, Леон, Леон! Один Леон, а меня как будто и не было! Леон должен научиться грамоте, а я – старший! – должен чистить хлев! Он всегда был хилым наглецом, ваша светлость! Змееныш, гадю…
Герцог постучал по крышке табакерки очень белым пальцем.
– Нам следует сразу же понять друг друга, любезный. Никакого Леона никогда не было. Возможно, Леони. И я жду объяснения.
Боннар попятился.
– Ох, монсеньор, я хотел сделать как лучше! Девушке в таком возрасте здесь не место, а работать кто-то же должен был! Ну, и лучше было одеть ее мальчиком. Моя жена… Монсеньор, конечно, понимает… женщины ведь ревнивы, ваша светлость. Она бы не потерпела здесь девушки, Святая правда, если мальчишка… девчонка на нас жаловался, так он врет! Я же мог выгнать его на улицу, у него же на меня никаких прав нету! А я содержал его. Одевал, обувал, кормил, и если он говорит, что с ним плохо обращались, это все вранье! Он змеиное отродье со злобным норовом. Вы не можете винить меня за то, что я скрывал его пол, монсеньор! Делал я это только ради него, клянусь! А ему это было только по вкусу. Ни разу даже не сказал, что хочет одеваться по-женски!
– Без сомнения, он забыл, что значит быть девушкой, – сухо заметил Эйвон. – Семь лет пробыв мальчиком… Ну а теперь… – Он двумя пальцами поднял луидор. – Быть может, это освежит твою память. Что тебе известно о Леоне?
Боннар уставился на него в недоумении.
– Я… я не понимаю, монсеньор. Что мне может быть известно?
Эйвон слегка наклонился вперед, и его голос стал угрожающим:
– Не стоит притворяться, Боннар. Я очень влиятельный человек.
У Боннара подогнулись колени.
– Да нет же, монсеньор! Я правда не понимаю! Как я могу сказать вам то, чего не знаю сам? У Леона… С Леоном что-то не так?
– Тебе не приходило в голову, что он, быть может, не ребенок твоих родителей?
У Боннара отвисла челюсть.
– Не… Как так, монсеньор? Не ребенок моих родителей? Но…
Эйвон выпрямился.
– фамилия Сен-Вир тебе что-то говорит?
– Сен-Вир… Сен-Вир… нет. Погодите! Вроде бы я ее слышал. Но… Сен-Вир… нет, не знаю. – Он беспомощно покачал головой. – Может, отец когда и упоминал ее, но не помню.
– Жаль! А когда твои родители умерли, ты не нашел среди их вещей никакой бумаги, касавшейся Леона?
– Если такая и была, ваша светлость, я ее не видел. Были старые записи, письма… Я читать не умею, монсеньор, но я их все сберег. – Он посмотрел на луидор и облизнул губы, – Может, монсеньору угодно на них взглянуть? Они тут, вон в том сундучке.
Эйвон кивнул.
– Да. На все.
Боннар подошел к сундучку и открыл его. Порывшись в нем, он извлек ворох бумаг и подал их Эйвону. Герцог быстро их просмотрел. Как и сказал Боннар, это были записи, касавшиеся фермы, между которыми лежали два письма. Однако внизу вороха лежал сложенный лист, адресованный Жану Боннару в поместье господина графа де Сен-Вира в Шампани. Это были известия от какого-то друга или родственника, не представлявшие никакого интереса, если не считать адреса. Герцог поднял его двумя пальцами.
– Это я возьму. – Он бросил Боннару луидор. – Если ты мне солгал или обманул меня, то пожалеешь. Но пока я склонен поверить, что ты ничего не знаешь.
– Я говорил только чистую правду, монсеньор. Клянусь!
– Будем надеяться. Впрочем, еще одно, – он достал второй луидор, – ты мне сказать можешь. Где в Бассинкуре я найду кюре? И как его фамилия?
– Мосье Бопре, монсеньор. Но, может, его и в живых-то нет. Он уже совсем стариком был, когда мы уехали из Бассинкура. А проживал он в домике возле церкви. Вы сразу увидите.
Эйвон бросил луидор в его алчную лапу.
– Отлично! – Он направился к двери. – Послушай моего совета, любезный, и попытайся забыть, что у тебя была сестра. Потому что ее у тебя никогда не было, а если ты не забудешь Леони, то как бы тебе не поплатиться за то, как ты с ней обходился. Я тебя не забуду, поверь мне! – Он вышел быстрым шагом и вернулся через кухню к своей карете.
– Мосье де Фогенак? Проводи его сюда. Через две-три минуты в дверях появился невысокий толстяк, с которым герцог был знаком лишь шапочно. Эйвон встал и поклонился.
– Ваш слуга!
– Ваш слуга! – Де Фогенак поклонился в свою очередь. – Умоляю, извините – столь необычный час для визита.
– Отнюдь, – ответил герцог. – Принеси вина, Жюль. Прошу садиться, мосье.
– Благодарю вас, но я не пью вина. Подагра, вы понимаете. Несносный недуг!
– Весьма, – согласился герцог. – Чем могу быть вам полезен?
Де Фогенак протянул руки к огню.
– Да, я приехал по делу, мосье. Ба! Какое мерзкое слово! Мосье извинит, надеюсь, что я нарушил его уединение! Чудесный огонь, герцог!
Эйвон поклонился. Он присел на ручку кресла и смотрел на своего посетителя с легким удивлением. Затем вынул табакерку и предложил ее де Фо-генаку, который взял щедрую понюшку и оглушительно чихнул.
– Упоительно! – вскричал он с восторгом. – Да, но дело… Мосье подумает, что я чудак, но у меня есть жена! – Он осиял Эйвона улыбкой и энергично закивал.
– Поздравляю вас, мосье, – с глубокой серьезностью сказал Эйвон.
– Да, да! Жена. И этим сказано все.
– О, несомненно! – согласился герцог.
– Эге! Вы изволили пошутить! – Де Фогенак разразился добродушным смехом. – Мы это знаем, мы, мужья, мы знаем!
– Поскольку я не муж, прошу извинить мою неосведомленность. Полагаю, вы меня просветите. – Его светлость начинала одолевать скука: он припомнил, что де Фогенак был обедневшим дворянином и обычно вился вокруг Сен-Вира.
– О да! Да! Моя жена. Объяснение! Она видела вашего пажа, мосье!
– Чудесно! – сказал герцог. – Мы сдвинулись.
– Мы?.. Вы сказали: сдвинулись? Мы? Сдвинулись?
– Видимо, я ошибся, – вздохнул Эйвон. – Мы все еще топчемся на месте.
Секунду де Фогенак пребывал в недоумении, но затем его физиономия расплылась в новой улыбке.
– Вы снова пошутили! Да, да, понимаю!
– Сомневаюсь, – прожурчал Эйвон. – Вы сказали, мосье, что ваша супруга видела моего пажа. Де Фогенак прижал ладони к груди.
– Она восхищена! Она завидует! Она чахнет!
– Помилуйте!
– Она не дает мне ни минуты покоя.
– Они так всегда.
– Эге! Да, всегда, всегда. Но вы не поняли, о чем я говорю, мосье, вы не поняли!
– Но не по моей вине, – утомленно произнес Эйвон. – Пока мы остановились на том, что ваша супруга не дает вам покоя.
– В том-то и суть! Она изнывает по вашему столь прекрасному, столь чарующему, столь элегантному…
Эйвон поднял ладонь.
– Мосье, я всегда неукоснительно избегаю замужних дам.
Де Фогенак выпучил на него глаза.
– Но… но… о чем вы говорите, мосье? Еще
шутка? Моя жена чахнет из-за вашего пажа.
– Какое разочарование!
– Вашего пажа, вашего грациозного пажа! Она день и ночь требовала, чтобы я посетил вас. И вот я здесь, как видите!
– Я вижу вас уже двадцать минут, мосье, – заметил Эйвон ядовито.
– Она умоляла меня поехать к вам, спросить, не согласитесь ли вы расстаться с вашим пажом. Она спит и видит, как он будет носить ее шлейф, подавать ей перчатки и веер. Она не сомкнет глаз, пока не узнает, что он принадлежит ей!
– По-видимому, мадам суждено много бессонных ночей, – сказал Эйвон.
– Ах нет, мосье! Подумайте! Говорят, своего пажа вы купили. Но то, что куплено, может быть продано, не так ли?
– Логично.
– Да, да! Логично! Мосье, я раб моей жены. – Он поцеловал кончики пальцев. – Я – пыль под ее ножками. – Он сплел пальцы. – Я должен исполнять любую ее прихоть или умереть!
– Моя шпага к вашим услугам, – любезно предложил герцог. – Она в углу у вас за спиной.
– Ах нет! Слова мосье не могут означать отказа! Это немыслимо! Мосье, назовите любую цену, и я заплачу!
Эйвон встал, взял серебряный колокольчик и позвонил.
– Мосье, – произнес он медовым голосом, – передайте мой нижайший поклон графу де Сен-Виру и скажите ему, что Леон, мой паж, не продается. Жюль, дверь!
Де Фогенак уныло встал.
– Мосье?
Эйвон поклонился.
– Мосье! Вы ошибаетесь! Вы не понимаете!
– Поверьте, я прекрасно все понимаю.
– И столь бессердечно перечите желанию дамы!
– Увы, мосье! Я глубоко огорчен, что вы не можете остаться подольше. Мосье, ваш слуга! – И с поклоном он выпроводил Фогенака за дверь.
Не успела она закрыться за толстячком, как снова открылась, и в библиотеку вошел Давенант.
– Кто, во имя семи чудес света, это был? – спросил он.
– Ничтожество, не стоящее внимания, – ответил его светлость. – Он хотел купить Леона. Такая наглость! Я уезжаю в деревню, Хью.
– В деревню? Зачем?
– Запамятовал. Без сомнения, я потом припомню причину. Имей терпение, мой милый, и не брани меня: я все еще более или менее в своем уме.
Хью сел.
– В своем уме ты никогда не был. И не слишком блюдешь законы гостеприимства, слово джентльмена.
– О, Хью! Молю твоего прощения на коленях! Я злоупотребляю твоей добротой!
– Черт возьми, ты весьма учтив. Леон будет тебя сопровождать?
– Нет. Я поручаю его тебе, Хью, и прошу заботливо следить за ним. Пока меня не будет, он не должен выходить из дома.
– Я так и думал, что тут кроется какая-то тайна. Ему грозит опасность?
– Н-нет, пожалуй. Право, не знаю. Но держи его взаперти, мой милый, и ничего не говори. Мне не понравится, если с ним случится беда. Каким невероятным это ни покажется, но я начинаю привязываться к этому ребенку. Видимо, я дряхлею.
– Мы все его полюбили, – сказал Хью. – Хоть он и бесенок.
– Бесспорно. Не позволяй ему допекать тебя, он дерзкий ребенок. И к несчастью, ему невозможно это втолковать. А вот и он!
Вошел Леон и, встретившись с глазами герцога, безмятежно улыбнулся.
– Монсеньор, вы сказали, что я буду сопровождать вас в три, а уже половина четвертого.
Плечи Хью затряслись от сдержанного смеха. Он отвернулся и закашлялся.
– Видимо, я обязан тебе извинением, – сказал герцог. – Прошу прощения. Я никуда не еду. Подойди сюда.
Леон подошел к нему.
– Да, монсеньор?
– Я на несколько дней отправляюсь в деревню, дитя. Завтра. Будь добр, во время моего отсутствия во всем слушайся мосье Давенанта и ни в коем случае не выходи из дома, пока я не вернусь.
– О! – Лицо Леона вытянулось. – Так я с вами не поеду?
– Я отказываю себе в этой чести. Прошу, не спорь со мной. Вот все, что я хотел тебе сказать,
Леон повернулся и поплелся к двери. У него вырвался всхлип, и Эйвон улыбнулся.
– Дитя, это еще не конец света. Я вернусь, надеюсь, через неделю.
– Я хочу… я так хочу, чтобы вы взяли меня с собой!
– Это очень невежливо по отношению к мосье Давенанту. Не думаю, что он будет дурно с тобой обращаться. Кстати, я сегодня останусь дома.
Леон вдруг вернулся.
– Вы… вы не уедете завтра не попрощавшись, правда, монсеньор?
– Ты сам усадишь меня в карету, – обещал герцог, протягивая ему руку для поцелуя.
– Прием был многолюдным? – осведомился Хью, вонзая нож в кровавый ростбиф. В отличие от герцога, который за завтраком съедал только булочку, он отдавал должное яичнице со шкварками и холодному мясу, запивая их элем, который герцог выписывал из Англии специально для него. Герцог налил себе вторую чашечку кофе.
– Толпы и толпы, мой милый Хью. Его устроили в честь не то чьего-то дня рождения, не то какого-то святого, не то еще чего-то подобного.
– Ты видел Армана? – Хью протянул руку за горчицей.
– И Армана, и графиню, и виконта, и всех, кого вовсе не желал видеть.
– Как всегда. Полагаю, мадам Помпадур была очень тебе рада.
– До отвращения. Король сидел на троне и улыбался благосклонной улыбкой, точно с монеты.
Вилка Хью застыла в воздухе.
– С чего?
– Монеты. Леон может объяснить. Но, наверное, он забыл.
Хью вопросительно поглядел на пажа.
– В чем тут шутка, Леон? Ты знаешь?
– Нет, мосье. – Леон покачал головой.
– А! Я так и подумал, что ты не вспомнишь, – сказал его сиятельство. – Леон одобрил внешность короля. И сообщил мне, что он совсем как на монетах.
Леон порозовел.
– Боюсь, ваша светлость, что я… я заснул.
– Справедливо. И ты всегда спишь как убитый.
– Н-нет. То есть… не знаю, монсеньор. Меня положили в постель одетым.
– Да. Это сделал я, напрасно потратив десять минут на попытки тебя разбудить. И рассудил, что проще будет отнести тебя в постель. Ты источник не одной только радости, дитя.
– Прошу прощения, монсеньор. Но лучше бы вы меня разбудили!
– Если ты объяснишь, как это сделать, в следующий раз я испробую этот способ. Хью, раз уж тебе необходимо есть говядину, хотя бы не размахивай ею перед моим носом в подобный час!
Давенант, чья вилка с ломтиком ростбифа все еще висела между его тарелкой и ртом, засмеялся и занялся едой.
Джастин начал разбирать лежащие возле его тарелки письма: одни отбрасывал, другие прятал в карман. Одно было из Англии и занимало несколько листов. Он развернул их и принялся расшифровывать каракули.
– От Фанни, – сообразил он. – Руперт, оказывается, все еще не в узилище, а у ног госпожи Карсби. Когда я видел его в последний раз, он был безумно влюблен в Джулию Фолкнер. Из одной крайности в другую! – Он перевернул листок. – А! Вот это интереснее! Милый Эдвард подарил Фанни карету – цвет шоколадный, обивка сидений нежно-голубая. Колосья голубые. – Он отставил лист от глаз на длину руки. – Весьма странно, но, без сомнения, Фанни права. Я не был в Англии уже столько времени… А! Я должен перед ней извиниться. Тебе будет приятно услышать, Хью, что колосья в Англии остались прежними. А голубые – это колеса. Баллентор дрался на еще одной дуэли, а Фанни выиграла пятьдесят гиней на прошлом карточном вечере. Джон остался в загородном доме, потому что городской воздух ему вреден. А Джон – это кто? Ее собачка или попугай?
– Ее сын, – сказал Давенант.
– Неужели? Да, пожалуй, ты прав. Что дальше? Если я сумею найти ей французского повара, она клянется, что будет любить меня даже больше, чем теперь. Леон, скажи Уокеру, чтобы он нашел мне французского повара… Она очень хотела бы принять мое приглашение и погостить у меня – какая опрометчивость с моей стороны! – но это никак не возможно, ибо она не в силах оставить милого Эдварда в одиночестве и опасается, что он не сможет сопровождать ее в мою развалюшку. Развалюшка! Не слишком любезно со стороны Фанни! Надо не забыть и строго ей попенять!
– Не резиденцию ли? – предположил Хью.
– И вновь ты прав! Именно в резиденцию. Остальная часть этого завораживающего послания посвящена туалетам Фанни. Это я оставляю на потом. О! Ты кончил?
– Кончил и ушел, – ответил Давенант, вставая. – Прогулка верхом с Д'Анво. Увидимся позже. – И он покинул столовую.
Эйвон положил локти на стол и уперся подбородком в сложенные ладони.
– Леон, где живет твой неподражаемый брат? Леон бросил на него отчаянный взгляд и попятился.
– Мон… монсеньор?
– Где его харчевня?
Внезапно Леон упал на колени перед стулом Эйвона и судорожно вцепился в рукав герцога. Запрокинутое лицо побелело, огромные глаза наполнились слезами.
– Нет, нет, нет, монсеньор! Вы ведь не… Только не это! Я… я больше никогда спать не буду! Только простите, простите меня! Монсеньор! Монсеньор!
Эйвон глядел на него сверху вниз, подняв брови. Леон прижался лбом к локтю своего господина и сотрясался от сдерживаемых рыданий.
– Ты совсем сбил меня с толку. Чего я не должен делать? И почему ты больше никогда не будешь спать?
– Не… не отдавайте меня Жану! – умолял Леон, еще сильнее вцепляясь в рукав. – Обещайте! Обещайте!
Эйвон расстегнул пряжку на рукаве.
– Мой дорогой Леон, молю тебя, не обливай слезами этот кафтан. Я не собираюсь отдавать тебя ни Жану, ни кому-либо еще. Встань и прекрати] эти глупости.
– Вы должны обещать! Обещайте! – Леон дернул его за руку почти свирепо.
Герцог вздохнул.
– Очень хорошо: я обещаю. А теперь скажи, где я могу найти твоего брата, дитя мое.
– Нет! Нет! Вы… он… Я не скажу!
Карие глаза посуровели.
– Я многое сносил от тебя терпеливо, Леон, но непослушания не потерплю. Отвечай сейчас же!
– Я боюсь! Пожалуйста, пожалуйста, не заставляйте меня сказать это! Я… я не хочу быть непослушным! Но вдруг Жан жалеет, что… что отпустил меня, и… и попробует заставить вас вернуть;
меня! – Он снова дергал герцога за рукав, и гepцог снова разжал его скрюченные пальцы.
– По-твоему, Жан может меня заставить? Вернуть тебя? – спросил он.
– Не-ет… не знаю. Я подумал, вы сердитесь, потому что я заснул, и… и…
– Я уже сказал тебе, что это не так. Попробуй хоть чуточку рассуждать здраво и ответь на мой вопрос.
– Хорошо, монсеньор. Я… я прошу прощения. Жан… Жан живет на улице Сент-Мари. И там только одна харчевня. «Арбалет». Но что, вы хотите сделать, монсеньор?
– Ничего страшного, уверяю тебя. Утри слезы. Леон принялся шарить в своих многочисленных карманах.
– Я… я потерял носовой платок, – сказал он виновато.
– Ну да, ты же еще совсем ребенок, не правда ли? – заметил его светлость. – Видимо, мне придется дать тебе мой.
Леон взял батистовый кружевной платок, который протянул ему герцог, вытер глаза, высморкался и вернул платок. Герцог взял его кончиками двух пальцев и посмотрел на смятый комочек в лорнет.
– Благодарю тебя, – сказал он. – В последовательности тебе не откажешь, но, полагаю, будет лучше, если ты оставишь его у себя.
Леон весело сунул платок в карман.
– Да, монсеньор, – сказал он. – Теперь я снова счастлив.
– Ты меня успокоил, – ответил герцог и встал. – Сегодня утром ты мне не понадобишься. – Он неторопливо вышел, а через полчаса уже катил в своей карете на улицу Сент-Мари.
Она оказалась очень узкой, с замусоренными сточными канавами по обеим сторонам. Над ними выступали вторые этажи ветхих домишек. И ни единого целого окна. Всюду они зияли дырами, а по уцелевшим стеклам змеились трещины. Немногие занавески были грязными и рваными. Игравшие на середине мостовой маленькие оборвыши при появлении кареты бросились врассыпную и, остановившись у стен, вытаращенными глазами следили, за элегантным экипажем, обмениваясь удивленными замечаниями.
Харчевня «Арбалет» находилась дальше по улице, и из ее открытой двери тянуло кухонными запахами. Карета остановилась перед ней, лакей соскочил с запяток и откинул подножку.
Его светлость медленно вышел из кареты, прижимая к носу платок. Лицо у него было непроницаемым, и только надменно вздернутый подбородок выдавал обуревавшие его чувства. Он, брезгливо ступая между кучками мусора и грязи. добрался до двери и вошел в помещение, служившее, видимо, и распивочной и кухней. У очага в одном конце стояла грязнуха с кастрюлей в руках, а за стойкой напротив двери торчал мужчина, который месяц назад продал герцогу Леона.
При виде Эйвона он разинул рот и, казалось, не узнал его. Услужливо изгибаясь и потирая ладони, он пошел ему навстречу и осведомился, что угодно его милости.
– Полагаю, ты меня знаешь, – мягко сказал герцог.
Боннар уставился на него, внезапно глаза у него выпучились, а багровая физиономия посерела.
– Леон! Ваша милость… я…
– Вот именно. Мне нужно поговорить с тобой наедине.
Боннар испуганно посмотрел на него и облизнул губы.
– Богом клянусь…
– Благодарю тебя. Наедине, я сказал. Женщина, следившая за ними с разинутым ртом, теперь шагнула к ним и уперла кулаки в бока. Засаленное платье было измято, низкий вырез открывал тощую грудь, на щеке чернела полоска сажи.
– Если змееныш что-то на нас наплел, – начала она визгливо, но Эйвон жестом заставил ее умолкнуть.
– Любезная, у меня нет желания беседовать с вами. Можете вернуться к своим кастрюлям. Наедине, Боннар!
Шарлотта опять было открыла рот, но муж толкнул ее к очагу, шепнув, чтобы она помалкивала.
– Да, ваша милость, как угодно вашей милости! Сюда, с позволения вашей милости!
Он толкнул перекосившуюся, изгрызенную крысами дверь в дальнем углу помещения и проводил герцога в комнату почище, хотя и скудно обставленную. Эйвон направился к столу у окошка, смахнул пыль полой плаща и сел на его край.
– Так вот, друг мой. Чтобы ты все понял как следует и не пытался водить меня за нос, разреши сообщить тебе, что я – герцог Эйвон. Да, я так и полагал, что ты удивишься. Думаю, что ты понимаешь, насколько было бы опасно затевать со мной игры. Я собираюсь задать тебе кое-какие вопросы о моем паже. Во-первых, я хотел бы узнать, где он родился.
– Я… мне кажется, на севере, монсеньор. В… в Шампани, но я не уверен. Наши… наши родители никогда не рассказывали о том времени, а я… не помню. Я…
– Неужели? Странно, что ты не знаешь, почему твои достойные родители вдруг перебрались в Анжу.
Боннар ответил ему беспомощным взглядом.
– Мой… мой отец сказал, что он раздобыл кое-какие деньги. А больше я ничего не знаю, монсеньор! Зачем бы мне врать? Клянусь вам!
Красивые губы сардонически изогнулись.
– Это мы оставим. Почему Леон настолько не похож на тебя ни лицом, ни фигурой?
Боннар потер лоб. Недоумение у него на лице казалось неподдельным.
– Не знаю, монсеньор. Я и сам часто удивлялся. Он всегда был слабосильным ребенком, его баловали и ласкали, а меня заставляли работать на ферме. Моя мать только о нем и думала. Леон, Леон, Леон! Один Леон, а меня как будто и не было! Леон должен научиться грамоте, а я – старший! – должен чистить хлев! Он всегда был хилым наглецом, ваша светлость! Змееныш, гадю…
Герцог постучал по крышке табакерки очень белым пальцем.
– Нам следует сразу же понять друг друга, любезный. Никакого Леона никогда не было. Возможно, Леони. И я жду объяснения.
Боннар попятился.
– Ох, монсеньор, я хотел сделать как лучше! Девушке в таком возрасте здесь не место, а работать кто-то же должен был! Ну, и лучше было одеть ее мальчиком. Моя жена… Монсеньор, конечно, понимает… женщины ведь ревнивы, ваша светлость. Она бы не потерпела здесь девушки, Святая правда, если мальчишка… девчонка на нас жаловался, так он врет! Я же мог выгнать его на улицу, у него же на меня никаких прав нету! А я содержал его. Одевал, обувал, кормил, и если он говорит, что с ним плохо обращались, это все вранье! Он змеиное отродье со злобным норовом. Вы не можете винить меня за то, что я скрывал его пол, монсеньор! Делал я это только ради него, клянусь! А ему это было только по вкусу. Ни разу даже не сказал, что хочет одеваться по-женски!
– Без сомнения, он забыл, что значит быть девушкой, – сухо заметил Эйвон. – Семь лет пробыв мальчиком… Ну а теперь… – Он двумя пальцами поднял луидор. – Быть может, это освежит твою память. Что тебе известно о Леоне?
Боннар уставился на него в недоумении.
– Я… я не понимаю, монсеньор. Что мне может быть известно?
Эйвон слегка наклонился вперед, и его голос стал угрожающим:
– Не стоит притворяться, Боннар. Я очень влиятельный человек.
У Боннара подогнулись колени.
– Да нет же, монсеньор! Я правда не понимаю! Как я могу сказать вам то, чего не знаю сам? У Леона… С Леоном что-то не так?
– Тебе не приходило в голову, что он, быть может, не ребенок твоих родителей?
У Боннара отвисла челюсть.
– Не… Как так, монсеньор? Не ребенок моих родителей? Но…
Эйвон выпрямился.
– фамилия Сен-Вир тебе что-то говорит?
– Сен-Вир… Сен-Вир… нет. Погодите! Вроде бы я ее слышал. Но… Сен-Вир… нет, не знаю. – Он беспомощно покачал головой. – Может, отец когда и упоминал ее, но не помню.
– Жаль! А когда твои родители умерли, ты не нашел среди их вещей никакой бумаги, касавшейся Леона?
– Если такая и была, ваша светлость, я ее не видел. Были старые записи, письма… Я читать не умею, монсеньор, но я их все сберег. – Он посмотрел на луидор и облизнул губы, – Может, монсеньору угодно на них взглянуть? Они тут, вон в том сундучке.
Эйвон кивнул.
– Да. На все.
Боннар подошел к сундучку и открыл его. Порывшись в нем, он извлек ворох бумаг и подал их Эйвону. Герцог быстро их просмотрел. Как и сказал Боннар, это были записи, касавшиеся фермы, между которыми лежали два письма. Однако внизу вороха лежал сложенный лист, адресованный Жану Боннару в поместье господина графа де Сен-Вира в Шампани. Это были известия от какого-то друга или родственника, не представлявшие никакого интереса, если не считать адреса. Герцог поднял его двумя пальцами.
– Это я возьму. – Он бросил Боннару луидор. – Если ты мне солгал или обманул меня, то пожалеешь. Но пока я склонен поверить, что ты ничего не знаешь.
– Я говорил только чистую правду, монсеньор. Клянусь!
– Будем надеяться. Впрочем, еще одно, – он достал второй луидор, – ты мне сказать можешь. Где в Бассинкуре я найду кюре? И как его фамилия?
– Мосье Бопре, монсеньор. Но, может, его и в живых-то нет. Он уже совсем стариком был, когда мы уехали из Бассинкура. А проживал он в домике возле церкви. Вы сразу увидите.
Эйвон бросил луидор в его алчную лапу.
– Отлично! – Он направился к двери. – Послушай моего совета, любезный, и попытайся забыть, что у тебя была сестра. Потому что ее у тебя никогда не было, а если ты не забудешь Леони, то как бы тебе не поплатиться за то, как ты с ней обходился. Я тебя не забуду, поверь мне! – Он вышел быстрым шагом и вернулся через кухню к своей карете.
* * *
В тот же день, когда Эйвон сидел у себя в библиотеке и писал сестре, вошел лакей и доложил, что его хотел бы видеть мосье де Фогенак. Герцог поднял голову.– Мосье де Фогенак? Проводи его сюда. Через две-три минуты в дверях появился невысокий толстяк, с которым герцог был знаком лишь шапочно. Эйвон встал и поклонился.
– Ваш слуга!
– Ваш слуга! – Де Фогенак поклонился в свою очередь. – Умоляю, извините – столь необычный час для визита.
– Отнюдь, – ответил герцог. – Принеси вина, Жюль. Прошу садиться, мосье.
– Благодарю вас, но я не пью вина. Подагра, вы понимаете. Несносный недуг!
– Весьма, – согласился герцог. – Чем могу быть вам полезен?
Де Фогенак протянул руки к огню.
– Да, я приехал по делу, мосье. Ба! Какое мерзкое слово! Мосье извинит, надеюсь, что я нарушил его уединение! Чудесный огонь, герцог!
Эйвон поклонился. Он присел на ручку кресла и смотрел на своего посетителя с легким удивлением. Затем вынул табакерку и предложил ее де Фо-генаку, который взял щедрую понюшку и оглушительно чихнул.
– Упоительно! – вскричал он с восторгом. – Да, но дело… Мосье подумает, что я чудак, но у меня есть жена! – Он осиял Эйвона улыбкой и энергично закивал.
– Поздравляю вас, мосье, – с глубокой серьезностью сказал Эйвон.
– Да, да! Жена. И этим сказано все.
– О, несомненно! – согласился герцог.
– Эге! Вы изволили пошутить! – Де Фогенак разразился добродушным смехом. – Мы это знаем, мы, мужья, мы знаем!
– Поскольку я не муж, прошу извинить мою неосведомленность. Полагаю, вы меня просветите. – Его светлость начинала одолевать скука: он припомнил, что де Фогенак был обедневшим дворянином и обычно вился вокруг Сен-Вира.
– О да! Да! Моя жена. Объяснение! Она видела вашего пажа, мосье!
– Чудесно! – сказал герцог. – Мы сдвинулись.
– Мы?.. Вы сказали: сдвинулись? Мы? Сдвинулись?
– Видимо, я ошибся, – вздохнул Эйвон. – Мы все еще топчемся на месте.
Секунду де Фогенак пребывал в недоумении, но затем его физиономия расплылась в новой улыбке.
– Вы снова пошутили! Да, да, понимаю!
– Сомневаюсь, – прожурчал Эйвон. – Вы сказали, мосье, что ваша супруга видела моего пажа. Де Фогенак прижал ладони к груди.
– Она восхищена! Она завидует! Она чахнет!
– Помилуйте!
– Она не дает мне ни минуты покоя.
– Они так всегда.
– Эге! Да, всегда, всегда. Но вы не поняли, о чем я говорю, мосье, вы не поняли!
– Но не по моей вине, – утомленно произнес Эйвон. – Пока мы остановились на том, что ваша супруга не дает вам покоя.
– В том-то и суть! Она изнывает по вашему столь прекрасному, столь чарующему, столь элегантному…
Эйвон поднял ладонь.
– Мосье, я всегда неукоснительно избегаю замужних дам.
Де Фогенак выпучил на него глаза.
– Но… но… о чем вы говорите, мосье? Еще
шутка? Моя жена чахнет из-за вашего пажа.
– Какое разочарование!
– Вашего пажа, вашего грациозного пажа! Она день и ночь требовала, чтобы я посетил вас. И вот я здесь, как видите!
– Я вижу вас уже двадцать минут, мосье, – заметил Эйвон ядовито.
– Она умоляла меня поехать к вам, спросить, не согласитесь ли вы расстаться с вашим пажом. Она спит и видит, как он будет носить ее шлейф, подавать ей перчатки и веер. Она не сомкнет глаз, пока не узнает, что он принадлежит ей!
– По-видимому, мадам суждено много бессонных ночей, – сказал Эйвон.
– Ах нет, мосье! Подумайте! Говорят, своего пажа вы купили. Но то, что куплено, может быть продано, не так ли?
– Логично.
– Да, да! Логично! Мосье, я раб моей жены. – Он поцеловал кончики пальцев. – Я – пыль под ее ножками. – Он сплел пальцы. – Я должен исполнять любую ее прихоть или умереть!
– Моя шпага к вашим услугам, – любезно предложил герцог. – Она в углу у вас за спиной.
– Ах нет! Слова мосье не могут означать отказа! Это немыслимо! Мосье, назовите любую цену, и я заплачу!
Эйвон встал, взял серебряный колокольчик и позвонил.
– Мосье, – произнес он медовым голосом, – передайте мой нижайший поклон графу де Сен-Виру и скажите ему, что Леон, мой паж, не продается. Жюль, дверь!
Де Фогенак уныло встал.
– Мосье?
Эйвон поклонился.
– Мосье! Вы ошибаетесь! Вы не понимаете!
– Поверьте, я прекрасно все понимаю.
– И столь бессердечно перечите желанию дамы!
– Увы, мосье! Я глубоко огорчен, что вы не можете остаться подольше. Мосье, ваш слуга! – И с поклоном он выпроводил Фогенака за дверь.
Не успела она закрыться за толстячком, как снова открылась, и в библиотеку вошел Давенант.
– Кто, во имя семи чудес света, это был? – спросил он.
– Ничтожество, не стоящее внимания, – ответил его светлость. – Он хотел купить Леона. Такая наглость! Я уезжаю в деревню, Хью.
– В деревню? Зачем?
– Запамятовал. Без сомнения, я потом припомню причину. Имей терпение, мой милый, и не брани меня: я все еще более или менее в своем уме.
Хью сел.
– В своем уме ты никогда не был. И не слишком блюдешь законы гостеприимства, слово джентльмена.
– О, Хью! Молю твоего прощения на коленях! Я злоупотребляю твоей добротой!
– Черт возьми, ты весьма учтив. Леон будет тебя сопровождать?
– Нет. Я поручаю его тебе, Хью, и прошу заботливо следить за ним. Пока меня не будет, он не должен выходить из дома.
– Я так и думал, что тут кроется какая-то тайна. Ему грозит опасность?
– Н-нет, пожалуй. Право, не знаю. Но держи его взаперти, мой милый, и ничего не говори. Мне не понравится, если с ним случится беда. Каким невероятным это ни покажется, но я начинаю привязываться к этому ребенку. Видимо, я дряхлею.
– Мы все его полюбили, – сказал Хью. – Хоть он и бесенок.
– Бесспорно. Не позволяй ему допекать тебя, он дерзкий ребенок. И к несчастью, ему невозможно это втолковать. А вот и он!
Вошел Леон и, встретившись с глазами герцога, безмятежно улыбнулся.
– Монсеньор, вы сказали, что я буду сопровождать вас в три, а уже половина четвертого.
Плечи Хью затряслись от сдержанного смеха. Он отвернулся и закашлялся.
– Видимо, я обязан тебе извинением, – сказал герцог. – Прошу прощения. Я никуда не еду. Подойди сюда.
Леон подошел к нему.
– Да, монсеньор?
– Я на несколько дней отправляюсь в деревню, дитя. Завтра. Будь добр, во время моего отсутствия во всем слушайся мосье Давенанта и ни в коем случае не выходи из дома, пока я не вернусь.
– О! – Лицо Леона вытянулось. – Так я с вами не поеду?
– Я отказываю себе в этой чести. Прошу, не спорь со мной. Вот все, что я хотел тебе сказать,
Леон повернулся и поплелся к двери. У него вырвался всхлип, и Эйвон улыбнулся.
– Дитя, это еще не конец света. Я вернусь, надеюсь, через неделю.
– Я хочу… я так хочу, чтобы вы взяли меня с собой!
– Это очень невежливо по отношению к мосье Давенанту. Не думаю, что он будет дурно с тобой обращаться. Кстати, я сегодня останусь дома.
Леон вдруг вернулся.
– Вы… вы не уедете завтра не попрощавшись, правда, монсеньор?
– Ты сам усадишь меня в карету, – обещал герцог, протягивая ему руку для поцелуя.
Глава 7
САТАНА И СВЯЩЕННИК ПРИХОДЯТ К СОГЛАСИЮ
Гасположенная в Анжу в шести-семи милях к западу от Сомюра деревня Бассинкур выглядела чистенькой и аккуратно застроенной. Белые дома располагались вокруг ее центра – квадратной рыночной площади, вымощенной булыжниками величиной с кулак. Северную сторону площади обрамляли дома наиболее зажиточных ее обитателей западную – домики поскромнее, и там от нее ответвлялась дорога, которая петляла между тремя фермами к западу от Бассинкура. На южной стороне располагалась серая церквушка, с квадратной колокольни которой надтреснутый колокол созывал прихожан на молитву. Собственно, церковь, с трех сторон окруженная кладбищем, непосредственно с площадью не граничила и отстояла от нее на несколько десятков шагов, а сбоку, посреди собственного сада, виднелся небольшой дом кюре, словно ласково улыбаясь площади улыбкой доброго хозяина.
По восточной стороне теснились лавки, кузница и белая гостиница. Над ее открытой дверью висел ярко-зеленый щит с намалеванным на нем восходящим солнцем. Вывеска раскачивалась под порывами ветра, скрипела, если они были сильными, но чаще только шуршала на своих ржавых цепях.
В этот ноябрьский день площадь гудела голосами, отзываясь эхом на звонкий детский смех или удары лошадиных копыт по булыжнику. Старый фермер Мовуазен привез в Бассинкур на продажу трех свинок и остановил тележку у дверей гостиницы, чтобы перемолвиться двумя-тремя словами с ее хозяином и выпить кружку светлого французского эля, пока свинки у него за спиной похрюкивали и пофыркивали.
Поблизости у прилавка, за которым матушка Гоньяр продавала овощи, толпились женщины, то прицениваясь, то сплетничая. Несколько девушек в жестких юбках, подобранных выше лодыжек, обутые в неуклюжие деревянные сабо, оживленно болтали у старинной арки кладбищенских ворот. В середине площади у фонтана сгрудились овцы, между которыми бродили возможные покупатели, ощупывая и оглядывая их. Со двора кузницы доносились звонкие удары молота по наковальне и обрывки песни.
И в этот приют хлопотливой безмятежности въехал в строгом черном костюме, отделанном золотым галуном, его светлость герцог Эйвон верхом на нанятой лошади. Он свернул на рыночную площадь с восточной дороги, которая вела в Сомюр. Чуть только подковы его лошади застучали по неровному булыжнику, он натянул поводья и, сидя в седле с небрежным изяществом, слегка упираясь рукой в перчатке в бедро, неторопливо оглядел площадь.
Его появление привлекло всеобщее внимание, Жители деревни рассматривали его с головы до ног, от треуголки до шпор на сапогах. Одна из девушек, заметив ледяные серые глаза и тонкие изогнутые губы, захихикала и шепнула подругам, что их навестил сам дьявол. Они насмешливо посоветовали ей не быть дурочкой, но она исподтишка перекрестилась и отступила в глубину арки.
По восточной стороне теснились лавки, кузница и белая гостиница. Над ее открытой дверью висел ярко-зеленый щит с намалеванным на нем восходящим солнцем. Вывеска раскачивалась под порывами ветра, скрипела, если они были сильными, но чаще только шуршала на своих ржавых цепях.
В этот ноябрьский день площадь гудела голосами, отзываясь эхом на звонкий детский смех или удары лошадиных копыт по булыжнику. Старый фермер Мовуазен привез в Бассинкур на продажу трех свинок и остановил тележку у дверей гостиницы, чтобы перемолвиться двумя-тремя словами с ее хозяином и выпить кружку светлого французского эля, пока свинки у него за спиной похрюкивали и пофыркивали.
Поблизости у прилавка, за которым матушка Гоньяр продавала овощи, толпились женщины, то прицениваясь, то сплетничая. Несколько девушек в жестких юбках, подобранных выше лодыжек, обутые в неуклюжие деревянные сабо, оживленно болтали у старинной арки кладбищенских ворот. В середине площади у фонтана сгрудились овцы, между которыми бродили возможные покупатели, ощупывая и оглядывая их. Со двора кузницы доносились звонкие удары молота по наковальне и обрывки песни.
И в этот приют хлопотливой безмятежности въехал в строгом черном костюме, отделанном золотым галуном, его светлость герцог Эйвон верхом на нанятой лошади. Он свернул на рыночную площадь с восточной дороги, которая вела в Сомюр. Чуть только подковы его лошади застучали по неровному булыжнику, он натянул поводья и, сидя в седле с небрежным изяществом, слегка упираясь рукой в перчатке в бедро, неторопливо оглядел площадь.
Его появление привлекло всеобщее внимание, Жители деревни рассматривали его с головы до ног, от треуголки до шпор на сапогах. Одна из девушек, заметив ледяные серые глаза и тонкие изогнутые губы, захихикала и шепнула подругам, что их навестил сам дьявол. Они насмешливо посоветовали ей не быть дурочкой, но она исподтишка перекрестилась и отступила в глубину арки.