Страница:
Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос:
– Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.
Я сказал:
– Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.
Я готов, как член Центрального комитета с XVII съезда и член Политбюро с XVIII съезда, нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол.
Со мной опять не соглашались, возражали:
– Ты понимаешь, что будет?
Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что нельзя, не надо этого делать.
– Кто нас спрашивает? Кто нас спрашивает? – повторял он. Я говорю:
– Преступление-то было. Надо нам самим сказать, что оно было. Когда тебя будут спрашивать, то тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу брать на себя такую ответственность.
Но согласия никакого не было. Я увидел, что добиться решения от членов Президиума Центрального комитета не удается. В президиуме съезда мы эти вопросы не ставили, пока не договорились внутри Президиума Центрального комитета.
Тут я выдвинул такое предложение:
– Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.
Я не сказал, что выступлю с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что я могу выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам.
Я сейчас не помню, кто меня поддержал персонально. Я думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Я сейчас не уверен, но думаю, что, возможно, и Маленков поддержал меня. Сейчас я не могу точно сказать, ведь в 30-е годы он был секретарем ЦК по кадрам и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не говорю, что он проявлял инициативу в репрессиях. Вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены. Вот до какого положения мы докатились!..»
Только спустя годы отец рассказал, в каких мучительных раздумьях он провел ночь. После своего ультиматума он уехал домой и сразу ушел в спальню. Поделиться взрывоопасной информацией с кем-нибудь, даже с женой, он не мог. Да и зачем? Предупредить? Какой в этом смысл? Он понимал: пути отступления отрезаны, остается одно – двигаться вперед. Отец считал, что загнанные в угол вчерашние преступники могут пойти на все, даже на его арест. Телефон молчал. Сам он тоже решил никому не звонить, не хотел проявлять слабость. Ночь закончилась без происшествий. Как всегда, в начале девятого отец вышел к завтраку. Как всегда… только мама забеспокоилась, не заболел ли. Выглядел он уставшим, под глазами мешки. Отец успокоил: все в порядке. Кончится съезд – отоспится.
Как всегда, к девяти он отправился на работу. Без опозданий.
Он уже почти не сомневался, что победил. Почти…
Снова высшие руководители встретились перед заседанием в комнате отдыха.
Оппоненты выглядели не лучше, видно, и они провели ночь без сна. О чем они думали? Что прикидывали? Этого мы не узнаем. Ясно одно – объединиться они не смогли, не посмели. Слишком велик был страх друг перед другом.
Еще с порога отец снова бросился и бой.
Он пишет:
«Я сказал:
– Даже у людей, которые совершили преступление, раз в жизни бывает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, так снисхождение. Если даже с этих позиций рассматривать решение вопроса о докладе на съезде о злоупотреблениях, совершенных Сталиным, то это можно сделать только на XX съезде. На XXI съезде уже поздно будет, если мы вообще сможем дожить до этого времени и с нас не спросят ответа…»
Оппозиция капитулировала, вернее, отступила до поры до времени: «…кто-то проявил инициативу: раз вопрос стоит так, видимо, доклад придется сделать… Тогда возник вопрос, кто должен делать доклад? Я предложил, чтобы доклад сделал товарищ Поспелов. Я аргументировал свое предложение тем, что он изучал эти вопросы, он председатель Комиссии, он составлял записку, которой мы все пользуемся… Другие, я сейчас не помню, кто персонально, стали возражать и предложили, чтобы доклад сделал я…
– Если сейчас не ты выступишь, а сделает доклад Поспелов, тоже один из секретарей ЦК, то возникнет вопрос: почему Хрущев в своем отчетном докладе ничего не сказал, а Поспелов выступил в прениях по такому важному вопросу. Не мог же Хрущев не знать или не считаться с важностью этого вопроса. Следовательно, возможно, что по этому вопросу есть разногласия в руководстве, и Поспелов выступил с собственным мнением.
Этот аргумент заслуживал внимания, и я согласился…
… Съезд выслушал мой доклад молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все было настолько неожиданно, и нужно было понять, как люди были поражены зверствами, совершенными над членами партии, заслуженными старыми большевиками, молодежью… Это была трагедия для партии…
…В моем докладе на XX съезде ничего не было сказано об открытых процессах, на которых присутствовали представители братских коммунистических партий. Тогда судили Рыкова, Бухарина и других вождей народа…
…В вопросе об открытых процессах тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца. Не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они жертвы произвола.
Но на открытых процессах присутствовали руководители братских партий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров, мы не хотели дискредитировать их и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и других на неопределенный срок.
Но, видимо, правильнее было бы договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь…»
Из истории известно, что последовательность событий была несколько иной. Само решение о «секретном» докладе на базе записки Поспелова Пленум ЦК принял накануне съезда. В записке приводились убийственные, даже по нынешним временам, цифры. Только за 1937–1938 годы арестовали 1 548 366 человек, из них расстреляли 681 692 человека, были арестованы по два-три состава руководителей республик, краев и областей, из 1 966 делегатов XVII съезда ВКП(б) арестовано 1 108 человек, расстреляно 848.
9 февраля Поспелов доложил записку Президиуму ЦК. Тогда-то, видимо, и разгорелся спор, о котором вспоминает отец.
Отцу удалось настоять на своем, и 13 февраля, за день до открытия съезда, Президиум постановляет: «Внести на пленум ЦК КПСС предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности и утвердить докладчиком Н. С. Хрущева». Состоявшийся в тот же день пленум без изменений проштамповал это решение.
К 18 февраля первую версию доклада подготовили секретари ЦК Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов. Доклад ограничивался довоенными годами, и речь в нем в основном шла об уничтожении лидеров партии.
Отца такой паллиатив не удовлетворил, и уже на следующий день, 19 февраля, он диктует стенографистке свой собственный текст. Секретарь ЦК КПСС Дмитрий Шепилов, в то время один из доверенных сторонников отца, помогал ему править расшифровку. Так Шепилов, по крайней мере, пишет в своих воспоминаниях.
Рукопись не успели даже перепечатать, отец забрал ее с собой на заседание съезда в Кремль всю исчерканную разноцветными карандашами.
С трибуны отец сказал значительно больше написанного.
В приведенных выше воспоминаниях отца сплавились воедино два события: его переживания перед вынесением на пленум вопроса о самом факте произнесения доклада по записке Поспелова и столкновения с его оппонентами по Президиуму ЦК накануне доклада, видимо, в связи с несанкционированным расширением границ доклада. О последнем, за исключением воспоминаний отца, непосредственные свидетельства отсутствуют. Но такое предположение мне представляется наиболее правдоподобным.
Хронологию событий удалось восстановить по записям, сделанным на заседаниях Президиума ЦК заведующим Общим отделом ЦК Владимиром Малиным.[12]
Не вызывает сомнения, что именно «секретный» доклад сплотил антихрущевское ядро. Новый кризис стал неминуем, требовалось только время, чтобы оппозиция оформилась, а потом оставалось выбрать подходящий момент.
«Секретный» доклад ненадолго удержался в секрете. Такое не скрыть. Я вообще очень сомневаюсь, что отец хотел сохранить тайну. Наоборот! Его собственные слова свидетельствовали об обратном, он хотел донести свой доклад до людей. Иначе все затраченные усилия оказывались бессмысленными. Секретность заседаний служила лишь формальной уступкой с его стороны.
Буквально через несколько дней доклад начал жить своей жизнью. Сначала отец настоял на решении зачитать его членам партии на закрытых собраниях. В типографии газеты «Правда» текст размножили в тысячах экземпляров, снабдили грифом «Не для печати» и разослали по парторганизациям.
Коммунистическая партия в тот год насчитывала около семи миллионов членов.
Москва переполнилась слухами. Я полез к отцу с вопросами, а он удовлетворил мое любопытство сверх ожидания – просто протянул тоненькую книжицу со словами:
– На, читай. Только верни мне обратно.
От прочитанного я пришел в ужас. Конечно, я уже кое-что знал. Мое «образование» началось с обвинительного заключения по делу Берии, которое попало мне в руки в конце 1953 года. Тот промозглый осенний вечер запомнился мне в деталях. Отец вернулся домой с разбухшей папкой. В столовой вынул из нее многостраничный том в стандартном «государственном» серо-голубом, цвета парадных шинелей КГБ, бумажном переплете и, оставив остальные бумаги на привычном месте, на обеденном столе, направился с загадочной книгой в кабинет.
Я пошел за ним. Соскучившись, вечерами я старался не упустить ни минуты, ходил за отцом как привязанный. На сей раз меня к тому же разбирало любопытство, такие объемистые документы отец домой не приносил. Вечерами он занимался лишь текущей почтой.
Оставив том на письменном столе, он ушел в спальню переодеться. О том, чтобы заглянуть в привлекшую мое внимание книгу, не могло быть и речи. Я лишь издалека разглядывал обложку, стараясь разобрать набранное некрупными буквами заглавие. Подойти к столу означало нарушить тот же внутренний запрет. Единственное, что мне удалось разобрать, это слова, набранные буквами покрупнее: «Обвинительное заключение…», а дальше – слившиеся строки на сером фоне.
Такого, с вытянутой шеей, сосредоточенно вглядывающегося в едва различимые буквы, и застал меня отец. Что привлекло мое внимание – объяснять было не нужно. Отец подошел к столу, постоял недолго, как бы примериваясь, а потом сунул том мне в руки. Это было подготовленное прокуратурой для предстоящего суда над Берией и его ближайшими помощниками обвинительное заключение.
До суда оставалось несколько дней (я тогда об этом и не подозревал), и по сложившейся, как я теперь понимаю, еще в 30-е годы практике Генеральный прокурор направил результаты дознания на высочайшее утверждение. Конечно, серо-голубой «кирпич» получил не только отец, его разослали всем членам Президиума ЦК – коллективному руководству страной и партией.
– Хочешь прочесть? – с оттенком сомнения спросил отец, казалось, он еще не уверовал, стоит ли оставлять в моих руках столь важный документ.
– Конечно, – заторопился я, испугавшись, что его отнимут.
Меня захлестнуло любопытство, жажда узнать, что же такого ужасного совершил этот человек, чьи портреты еще в мае украшали фасады московских домов.
– Хорошо, – отец наконец решился, – только имей в виду, я тебе доверяю государственную тайну, держи язык за зубами.
Я закивал головой. Свое слово я сдержал, впечатлениями о прочитанном я не смел поделиться ни с кем, за исключением, конечно, отца.
Читал я, замирая от ужаса, всю ночь. Чего только не было в этом документе: и связь с британской разведкой, и сотрудничество с контрреволюцией, и насилие над женщинами, и моральное разложение, выразившееся в строительстве на чужое имя собственных домов.
Последнее обстоятельство особенно возмущало отца, считавшего проявление частнособственнических инстинктов самой страшной крамолой. Собственный дом у коммуниста – в его глазах не существовало позорнее проступка.
Ничего из прочитанного не вызвало у меня сомнения. Берия предстал эдаким кровавым разбойником, способным на все.
Возвращая утром книгу отцу, я наивно спросил его, как и какие секретные сведения Берия передавал англичанам? Отец замялся и ничего вразумительного не ответил. Я не стал настаивать, решив про себя, что попытался выведать тайну, не предназначенную для моих ушей. Усомниться в прочитанном в те годы я просто не мог.
Другой вопрос волновал меня еще больше – какое наказание ждет соучастников всех этих преступлений? Они обязаны понести наказание. Мучился я своими сомнениями долго, все не выдавалось удобного момента заговорить с отцом на эту страшную тему. Когда я все это выложил отцу – дело было уже после суда над Берией, – он надолго замолчал. Я уж подумал, что отец решил не отвечать. Но нет.
– Понимаешь, – как-то натужно заговорил он, – главных сообщников Берии мы наказали, одних расстреляли, другие сидят в тюрьме. Но в этой мясорубке смешались миллионы. Миллионы жертв и миллионы палачей – следователей, доносчиков, конвоиров. Если сейчас начать наказывать всех, кто приложил к этому руку, произойдет не меньшее кровопролитие. Аможет, и большее…
Отец на полуслове замолчал. Я был поражен таким ответом – оставить палачей без возмездия! Я принялся было возражать, но отец не намеревался спорить со мной.
– Не надо об этом, – как-то обреченно произнес он, – я устал, давай помолчим.
Впоследствии к этой теме я больше не возвращался. С годами я все больше прихожу к заключению, что отец был прав.
«Секретный» доклад недолго оставался доступным одним лишь членам партии, отец явно стремился довести его до сведения всех имеющих уши. Вскоре его стали читать на комсомольских собраниях, это еще восемнадцать миллионов слушателей. Если добавить к ним родных, близких и просто знакомых, то можно считать – с докладом ознакомилась вся страна.
Увезли его домой и гости съезда, представители братских партий.
Едва наступила весна, как доклад начал гулять по миру. Сначала на Запад ушло его переложенное журналистами на свой лад содержание. Доложили отцу, он распорядился мер не принимать, да и не к кому. Разве поймаешь вылетевшее на свободу слово.
Вскоре в руках американцев оказался полный текст доклада. Учинили расследование. Как стало известно, заветная красная книжечка попала в руки израильской разведки, а оттуда перекочевала за океан, в США.
ЦРУ, ведомство Аллена Даллеса, постаралось довести текст доклада до всех желавших и не желавших с ним ознакомиться. В данном случае Аллен Даллес служил невольным проводником интересов отца. Теперь о преступлениях Сталина узнали все.
Продолжая разбираться в запутанном военном хозяйстве, сразу после съезда, 27 февраля 1956 года, отец посетил фирму Королева. Он уже не считал себя дилетантом в ракетном деле. О всех проблемах ему подробно докладывал Д. Ф. Устинов, дядя Дима, как прозвали его ракетчики. Но одно дело доклады, а совсем иное – увидеть своими глазами.
Отцу очень хотелось пощупать своими руками, примериться к новинке, поговорить с людьми. Из оброненной фразы, интонации, выражения лица он извлекал порой больше информации, чем из длинного, тщательно отредактированного документа.
Поездка несколько раз откладывалась, в последний момент обязательно что-то мешало. Наконец назначили окончательную дату. К Королеву отец ехал не один, собралась представительная компания не компания, комиссия не комиссия… Одним словом, познакомиться с новым делом – ракетами собрались еще Молотов, Булганин, Каганович, Кириченко (он стал членом Президиума ЦК в июле 1955 года и возглавил партийную организацию Украины, на чьей территории, в Днепропетровске, базировался соперник Королева – Михаил Янгель), и, кажется, Первухин.
Когда отец предложил мне сопровождать его, я не раздумывал ни минуты. Увидеть настоящие баллистические ракеты!.. Прихватил он и Алексея Ивановича Аджубея. За четыре года после окончания университета тот изрядно преуспел на ниве журналистики и начал пользоваться определенным авторитетом у отца.
Место назначения находилось неподалеку от Москвы. В то время название подмосковного городка Калининград (до этого Подлипки, а ныне Королев) произносилось вполголоса. Сам факт нахождения там главной ракетной фирмы страны считался огромным секретом. Даже после того, как появились статьи в американских журналах с точным указанием адреса.
Добрались быстро. Глухой забор с заколоченными кирпичными заводскими корпусами за ним свидетельствовал: мы у цели. Машины сворачивают направо в предусмотрительно распахнутые массивные металлические ворота и, попетляв между зданиями, останавливаются у какого-то цеха. У дверей, приткнувшихся к многометровым воротам, отца встречает крепко сбитый невысокий человек – главный конструктор Королев. Отец с ним уже знаком. Чуть поодаль роится свита, неизбежная при подобных посещениях: министры, военные и местные – руководство конструкторского бюро и завода.
Королев пожимает руки гостям и хозяйским жестом предлагает пройти в цех. Отсюда начинается знакомство с пока еще недолгой историей советских ракет, здесь же нам предстоит заглянуть в будущее.
Цех поразил своими размерами. Он оказался даже большим, чем ангар у Мясищева, но выглядел пустовато. Невольно взгляд искал самолет. Ничего подобного. Только какие-то длинные то ли баки, то ли трубы: стоящие, лежащие. Такой перед нами предстала одна из наиболее тщательно охраняемых военных тайн. Следуя за хозяином, группа потянулась в центр зала, где на ложементах лежали, поблескивая медью сопел двигателей, выкрашенные в защитный зеленый цвет ракеты. Привычные ныне формы тогда вызывали удивление и даже протест: разве это способно летать?
Королев остановился у своего первенца – Р-1. Ракета один к одному повторяла немецкую ФАУ-2, детище фон Брауна. Дальность полета скромная – 270 км, точность тоже оставляла желать лучшего. Сергей Павлович не пытался присвоить себе приоритет, как часто бывает в подобных случаях. Он пояснил: в нашей промышленности опыта создания подобных летательных аппаратов не существовало, следовало от чего-то оттолкнуться.
За Р-1 следовала первая собственная разработка – ракета Р-2. По форме она повторяла предшественницу, только размером побольше, помассивнее. Это и понятно, ракета пролетала около 600 км.
– Это наша история, с них начинали, – закончил первую часть своего рассказа Королев.
– А вот наше настоящее, Р-5, – он показал указкой на следующий экспонат.
На подставке лежал огромный карандаш, только на тонко заточенном носике отсутствовал грифель, а сзади торчали какая-то миска да маленькие треугольные перышки рулей. Эта конструкция выглядела уж совсем нелетучей. У предыдущих хоть сохранялись обтекаемые формы, прослеживалась некоторая изысканность в форме стабилизаторов.
Видимо, подобные ощущения возникли не у одного меня, удивление отразилось и на лице у отца. Однако он молчал, внимательно разглядывая диковину. Королев пояснил: большая часть полета этой ракеты, рассчитанной на дальность до 1 200 км, в отличие от предыдущих проходит вне атмосферы.
– Обтекаемая форма в этом случае не очень важна, мощности двигателей с избытком хватает, чтобы при разгоне преодолеть сопротивление воздуха. Выгода же несомненная, цилиндр – очень технологичная форма, – закончил он.
Отцу рациональный подход пришелся по душе, и он позволил себе вопрос:
– А нельзя ли корпус ракеты варить, как сваривают из стального листа трубы большого диаметра?
Хозяин улыбнулся и ответил, что в принципе такое возможно, но это дело будущего.
Отец долго не отходил от ракеты. В первую очередь его интересовало, кого из наших потенциальных противников мы с ее помощью сможем держать под ударом. Королев подошел к карте Европы, висевшей тут же на специальной подставке. Выглядела она очень знакомой, по такой мы учились в школе. Только на этой теснились дуги пересекающихся на синем фоне Атлантического океана окружностей. Тонкие, прочерченные черной тушью радиусы стягивались к западным рубежам, границе Восточной Германии. И еще в правом верхнем углу чернела каллиграфическая надпись: «Совершенно секретно. Особой важности» и чуть ниже – «Экз. №». Какой был номер, я, конечно, не запомнил, но не более, чем третий. Информация предназначалась для самого узкого круга.
Королев пояснил: выдвинув старты Р-5 на передовые рубежи, можно поразить Великобританию, недостижимой останется только Испания. Отец удовлетворенно хмыкнул. Еще раз глянул на карту, как бы примериваясь, и протянул:
– Отлично, совсем недавно о подобном мы и мечтать не могли, но аппетит приходит во время еды. Товарищ Королев, а нельзя ли дальность полета еще немного увеличить?
Королев отрицательно качнул головой: «Это уже будет другая ракета».
– Дело не в Испании, – продолжал отец. – Не хотелось бы такое оружие выносить пусть на дружественные, но чужие территории. Особенно ядерные заряды. К тому же очень уж близко до границ.
Отец обвел взглядом присутствующих, никто не возразил. Все прекрасно помнили, во что в недавнем прошлом обошлось нам легкомысленное выдвижение к границам складов и баз снабжения. Все они достались немцам в первые дни и даже часы войны.
– Надо подумать об этом, – отец обернулся к Устинову.
Тот ответил, что такую разработку ведут во вновь образованном конструкторском бюро Михаила Кузьмича Янгеля. Его ракета с дальностью полета в две тысячи километров сможет решить туже задачу уже с территории Советского Союза. Пока же без Р-5 не обойтись.
Отец, конечно, знал, чем занимается Янгель. Он перевел взгляд на Королева, ему хотелось услышать его мнение. Королев же не захотел влезать в чужую епархию, промолчал. Отец не настаивал, он оценил деликатность главного конструктора. Затем, повернувшись к Королеву спросил о мощности ядерного заряда на его ракете. Сергей Павлович замялся, медлил с ответом. Он несколько растерянно обвел взглядом присутствующих и задержался на Устинове в немом вопросе.
В те годы об атомных зарядах вслух не говорили, секретней и запретней темы не существовало. А тут в ангаре столько народу…
Отец, заметив колебание главного конструктора, подбодрил его: «Не сомневайтесь, ответственность я беру на себя».
Устинов едва заметно кивнул головой. И тем не менее Королев мешкал. Наконец он вплотную приблизился к отцу и вполголоса произнес несколько слов. До нас, стоявших в отдалении, его слова не донеслись.
Отец удовлетворенно кивнул, чуть помедлил, что-то прикидывая про себя, и неожиданно громко повторил величину эквивалента атомного заряда.[13] По нынешним меркам она выглядит умеренной, но тогда и двадцать килотонн поражали.
Все замерли. Отец улыбался, наслаждаясь эффектом, произведенным его словами. Выдержав паузу, он пояснил:
– Внушительный заряд. Очень отрезвляюще подействует на горячие головы, мечтающие о войне. Его величину и в НАТО не вредно сообщить.
– По решению правительства, – продолжал докладывать Королев, – 2 февраля произведено испытание ракеты совместно со специальной боевой частью (слово «ядерная» исключили из официального лексикона особой инструкцией. – С. X.).
Запустили ракету Р-5М (так назвали ядерную модификацию «пятерки») со специальной площадки полигона Капустин Яр под Сталинградом, где все оборудовали для измерения параметров ядерного взрыва. Испытания прошли не очень удачно, перед стартом отключился обогрев головной части, на морозе атомный заряд застудился, и, хотя автоматика подрыва сработала исправно, получился так называемый тлеющий подрыв, взрыв не добрал и половины расчетной мощности. Но это не обескуражило отца. В начале пути встречается всякое. Игорь Курчатов, докладывая о происшедшем, сказал, что главное проверено – ядерная боеголовка, доставленная к цели ракетой, сработает.
– Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.
Я сказал:
– Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.
Я готов, как член Центрального комитета с XVII съезда и член Политбюро с XVIII съезда, нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол.
Со мной опять не соглашались, возражали:
– Ты понимаешь, что будет?
Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что нельзя, не надо этого делать.
– Кто нас спрашивает? Кто нас спрашивает? – повторял он. Я говорю:
– Преступление-то было. Надо нам самим сказать, что оно было. Когда тебя будут спрашивать, то тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу брать на себя такую ответственность.
Но согласия никакого не было. Я увидел, что добиться решения от членов Президиума Центрального комитета не удается. В президиуме съезда мы эти вопросы не ставили, пока не договорились внутри Президиума Центрального комитета.
Тут я выдвинул такое предложение:
– Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.
Я не сказал, что выступлю с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что я могу выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам.
Я сейчас не помню, кто меня поддержал персонально. Я думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Я сейчас не уверен, но думаю, что, возможно, и Маленков поддержал меня. Сейчас я не могу точно сказать, ведь в 30-е годы он был секретарем ЦК по кадрам и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не говорю, что он проявлял инициативу в репрессиях. Вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены. Вот до какого положения мы докатились!..»
Только спустя годы отец рассказал, в каких мучительных раздумьях он провел ночь. После своего ультиматума он уехал домой и сразу ушел в спальню. Поделиться взрывоопасной информацией с кем-нибудь, даже с женой, он не мог. Да и зачем? Предупредить? Какой в этом смысл? Он понимал: пути отступления отрезаны, остается одно – двигаться вперед. Отец считал, что загнанные в угол вчерашние преступники могут пойти на все, даже на его арест. Телефон молчал. Сам он тоже решил никому не звонить, не хотел проявлять слабость. Ночь закончилась без происшествий. Как всегда, в начале девятого отец вышел к завтраку. Как всегда… только мама забеспокоилась, не заболел ли. Выглядел он уставшим, под глазами мешки. Отец успокоил: все в порядке. Кончится съезд – отоспится.
Как всегда, к девяти он отправился на работу. Без опозданий.
Он уже почти не сомневался, что победил. Почти…
Снова высшие руководители встретились перед заседанием в комнате отдыха.
Оппоненты выглядели не лучше, видно, и они провели ночь без сна. О чем они думали? Что прикидывали? Этого мы не узнаем. Ясно одно – объединиться они не смогли, не посмели. Слишком велик был страх друг перед другом.
Еще с порога отец снова бросился и бой.
Он пишет:
«Я сказал:
– Даже у людей, которые совершили преступление, раз в жизни бывает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, так снисхождение. Если даже с этих позиций рассматривать решение вопроса о докладе на съезде о злоупотреблениях, совершенных Сталиным, то это можно сделать только на XX съезде. На XXI съезде уже поздно будет, если мы вообще сможем дожить до этого времени и с нас не спросят ответа…»
Оппозиция капитулировала, вернее, отступила до поры до времени: «…кто-то проявил инициативу: раз вопрос стоит так, видимо, доклад придется сделать… Тогда возник вопрос, кто должен делать доклад? Я предложил, чтобы доклад сделал товарищ Поспелов. Я аргументировал свое предложение тем, что он изучал эти вопросы, он председатель Комиссии, он составлял записку, которой мы все пользуемся… Другие, я сейчас не помню, кто персонально, стали возражать и предложили, чтобы доклад сделал я…
– Если сейчас не ты выступишь, а сделает доклад Поспелов, тоже один из секретарей ЦК, то возникнет вопрос: почему Хрущев в своем отчетном докладе ничего не сказал, а Поспелов выступил в прениях по такому важному вопросу. Не мог же Хрущев не знать или не считаться с важностью этого вопроса. Следовательно, возможно, что по этому вопросу есть разногласия в руководстве, и Поспелов выступил с собственным мнением.
Этот аргумент заслуживал внимания, и я согласился…
… Съезд выслушал мой доклад молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все было настолько неожиданно, и нужно было понять, как люди были поражены зверствами, совершенными над членами партии, заслуженными старыми большевиками, молодежью… Это была трагедия для партии…
…В моем докладе на XX съезде ничего не было сказано об открытых процессах, на которых присутствовали представители братских коммунистических партий. Тогда судили Рыкова, Бухарина и других вождей народа…
…В вопросе об открытых процессах тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца. Не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они жертвы произвола.
Но на открытых процессах присутствовали руководители братских партий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров, мы не хотели дискредитировать их и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и других на неопределенный срок.
Но, видимо, правильнее было бы договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь…»
Из истории известно, что последовательность событий была несколько иной. Само решение о «секретном» докладе на базе записки Поспелова Пленум ЦК принял накануне съезда. В записке приводились убийственные, даже по нынешним временам, цифры. Только за 1937–1938 годы арестовали 1 548 366 человек, из них расстреляли 681 692 человека, были арестованы по два-три состава руководителей республик, краев и областей, из 1 966 делегатов XVII съезда ВКП(б) арестовано 1 108 человек, расстреляно 848.
9 февраля Поспелов доложил записку Президиуму ЦК. Тогда-то, видимо, и разгорелся спор, о котором вспоминает отец.
Отцу удалось настоять на своем, и 13 февраля, за день до открытия съезда, Президиум постановляет: «Внести на пленум ЦК КПСС предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности и утвердить докладчиком Н. С. Хрущева». Состоявшийся в тот же день пленум без изменений проштамповал это решение.
К 18 февраля первую версию доклада подготовили секретари ЦК Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов. Доклад ограничивался довоенными годами, и речь в нем в основном шла об уничтожении лидеров партии.
Отца такой паллиатив не удовлетворил, и уже на следующий день, 19 февраля, он диктует стенографистке свой собственный текст. Секретарь ЦК КПСС Дмитрий Шепилов, в то время один из доверенных сторонников отца, помогал ему править расшифровку. Так Шепилов, по крайней мере, пишет в своих воспоминаниях.
Рукопись не успели даже перепечатать, отец забрал ее с собой на заседание съезда в Кремль всю исчерканную разноцветными карандашами.
С трибуны отец сказал значительно больше написанного.
В приведенных выше воспоминаниях отца сплавились воедино два события: его переживания перед вынесением на пленум вопроса о самом факте произнесения доклада по записке Поспелова и столкновения с его оппонентами по Президиуму ЦК накануне доклада, видимо, в связи с несанкционированным расширением границ доклада. О последнем, за исключением воспоминаний отца, непосредственные свидетельства отсутствуют. Но такое предположение мне представляется наиболее правдоподобным.
Хронологию событий удалось восстановить по записям, сделанным на заседаниях Президиума ЦК заведующим Общим отделом ЦК Владимиром Малиным.[12]
Не вызывает сомнения, что именно «секретный» доклад сплотил антихрущевское ядро. Новый кризис стал неминуем, требовалось только время, чтобы оппозиция оформилась, а потом оставалось выбрать подходящий момент.
«Секретный» доклад ненадолго удержался в секрете. Такое не скрыть. Я вообще очень сомневаюсь, что отец хотел сохранить тайну. Наоборот! Его собственные слова свидетельствовали об обратном, он хотел донести свой доклад до людей. Иначе все затраченные усилия оказывались бессмысленными. Секретность заседаний служила лишь формальной уступкой с его стороны.
Буквально через несколько дней доклад начал жить своей жизнью. Сначала отец настоял на решении зачитать его членам партии на закрытых собраниях. В типографии газеты «Правда» текст размножили в тысячах экземпляров, снабдили грифом «Не для печати» и разослали по парторганизациям.
Коммунистическая партия в тот год насчитывала около семи миллионов членов.
Москва переполнилась слухами. Я полез к отцу с вопросами, а он удовлетворил мое любопытство сверх ожидания – просто протянул тоненькую книжицу со словами:
– На, читай. Только верни мне обратно.
От прочитанного я пришел в ужас. Конечно, я уже кое-что знал. Мое «образование» началось с обвинительного заключения по делу Берии, которое попало мне в руки в конце 1953 года. Тот промозглый осенний вечер запомнился мне в деталях. Отец вернулся домой с разбухшей папкой. В столовой вынул из нее многостраничный том в стандартном «государственном» серо-голубом, цвета парадных шинелей КГБ, бумажном переплете и, оставив остальные бумаги на привычном месте, на обеденном столе, направился с загадочной книгой в кабинет.
Я пошел за ним. Соскучившись, вечерами я старался не упустить ни минуты, ходил за отцом как привязанный. На сей раз меня к тому же разбирало любопытство, такие объемистые документы отец домой не приносил. Вечерами он занимался лишь текущей почтой.
Оставив том на письменном столе, он ушел в спальню переодеться. О том, чтобы заглянуть в привлекшую мое внимание книгу, не могло быть и речи. Я лишь издалека разглядывал обложку, стараясь разобрать набранное некрупными буквами заглавие. Подойти к столу означало нарушить тот же внутренний запрет. Единственное, что мне удалось разобрать, это слова, набранные буквами покрупнее: «Обвинительное заключение…», а дальше – слившиеся строки на сером фоне.
Такого, с вытянутой шеей, сосредоточенно вглядывающегося в едва различимые буквы, и застал меня отец. Что привлекло мое внимание – объяснять было не нужно. Отец подошел к столу, постоял недолго, как бы примериваясь, а потом сунул том мне в руки. Это было подготовленное прокуратурой для предстоящего суда над Берией и его ближайшими помощниками обвинительное заключение.
До суда оставалось несколько дней (я тогда об этом и не подозревал), и по сложившейся, как я теперь понимаю, еще в 30-е годы практике Генеральный прокурор направил результаты дознания на высочайшее утверждение. Конечно, серо-голубой «кирпич» получил не только отец, его разослали всем членам Президиума ЦК – коллективному руководству страной и партией.
– Хочешь прочесть? – с оттенком сомнения спросил отец, казалось, он еще не уверовал, стоит ли оставлять в моих руках столь важный документ.
– Конечно, – заторопился я, испугавшись, что его отнимут.
Меня захлестнуло любопытство, жажда узнать, что же такого ужасного совершил этот человек, чьи портреты еще в мае украшали фасады московских домов.
– Хорошо, – отец наконец решился, – только имей в виду, я тебе доверяю государственную тайну, держи язык за зубами.
Я закивал головой. Свое слово я сдержал, впечатлениями о прочитанном я не смел поделиться ни с кем, за исключением, конечно, отца.
Читал я, замирая от ужаса, всю ночь. Чего только не было в этом документе: и связь с британской разведкой, и сотрудничество с контрреволюцией, и насилие над женщинами, и моральное разложение, выразившееся в строительстве на чужое имя собственных домов.
Последнее обстоятельство особенно возмущало отца, считавшего проявление частнособственнических инстинктов самой страшной крамолой. Собственный дом у коммуниста – в его глазах не существовало позорнее проступка.
Ничего из прочитанного не вызвало у меня сомнения. Берия предстал эдаким кровавым разбойником, способным на все.
Возвращая утром книгу отцу, я наивно спросил его, как и какие секретные сведения Берия передавал англичанам? Отец замялся и ничего вразумительного не ответил. Я не стал настаивать, решив про себя, что попытался выведать тайну, не предназначенную для моих ушей. Усомниться в прочитанном в те годы я просто не мог.
Другой вопрос волновал меня еще больше – какое наказание ждет соучастников всех этих преступлений? Они обязаны понести наказание. Мучился я своими сомнениями долго, все не выдавалось удобного момента заговорить с отцом на эту страшную тему. Когда я все это выложил отцу – дело было уже после суда над Берией, – он надолго замолчал. Я уж подумал, что отец решил не отвечать. Но нет.
– Понимаешь, – как-то натужно заговорил он, – главных сообщников Берии мы наказали, одних расстреляли, другие сидят в тюрьме. Но в этой мясорубке смешались миллионы. Миллионы жертв и миллионы палачей – следователей, доносчиков, конвоиров. Если сейчас начать наказывать всех, кто приложил к этому руку, произойдет не меньшее кровопролитие. Аможет, и большее…
Отец на полуслове замолчал. Я был поражен таким ответом – оставить палачей без возмездия! Я принялся было возражать, но отец не намеревался спорить со мной.
– Не надо об этом, – как-то обреченно произнес он, – я устал, давай помолчим.
Впоследствии к этой теме я больше не возвращался. С годами я все больше прихожу к заключению, что отец был прав.
«Секретный» доклад недолго оставался доступным одним лишь членам партии, отец явно стремился довести его до сведения всех имеющих уши. Вскоре его стали читать на комсомольских собраниях, это еще восемнадцать миллионов слушателей. Если добавить к ним родных, близких и просто знакомых, то можно считать – с докладом ознакомилась вся страна.
Увезли его домой и гости съезда, представители братских партий.
Едва наступила весна, как доклад начал гулять по миру. Сначала на Запад ушло его переложенное журналистами на свой лад содержание. Доложили отцу, он распорядился мер не принимать, да и не к кому. Разве поймаешь вылетевшее на свободу слово.
Вскоре в руках американцев оказался полный текст доклада. Учинили расследование. Как стало известно, заветная красная книжечка попала в руки израильской разведки, а оттуда перекочевала за океан, в США.
ЦРУ, ведомство Аллена Даллеса, постаралось довести текст доклада до всех желавших и не желавших с ним ознакомиться. В данном случае Аллен Даллес служил невольным проводником интересов отца. Теперь о преступлениях Сталина узнали все.
Продолжая разбираться в запутанном военном хозяйстве, сразу после съезда, 27 февраля 1956 года, отец посетил фирму Королева. Он уже не считал себя дилетантом в ракетном деле. О всех проблемах ему подробно докладывал Д. Ф. Устинов, дядя Дима, как прозвали его ракетчики. Но одно дело доклады, а совсем иное – увидеть своими глазами.
Отцу очень хотелось пощупать своими руками, примериться к новинке, поговорить с людьми. Из оброненной фразы, интонации, выражения лица он извлекал порой больше информации, чем из длинного, тщательно отредактированного документа.
Поездка несколько раз откладывалась, в последний момент обязательно что-то мешало. Наконец назначили окончательную дату. К Королеву отец ехал не один, собралась представительная компания не компания, комиссия не комиссия… Одним словом, познакомиться с новым делом – ракетами собрались еще Молотов, Булганин, Каганович, Кириченко (он стал членом Президиума ЦК в июле 1955 года и возглавил партийную организацию Украины, на чьей территории, в Днепропетровске, базировался соперник Королева – Михаил Янгель), и, кажется, Первухин.
Когда отец предложил мне сопровождать его, я не раздумывал ни минуты. Увидеть настоящие баллистические ракеты!.. Прихватил он и Алексея Ивановича Аджубея. За четыре года после окончания университета тот изрядно преуспел на ниве журналистики и начал пользоваться определенным авторитетом у отца.
Место назначения находилось неподалеку от Москвы. В то время название подмосковного городка Калининград (до этого Подлипки, а ныне Королев) произносилось вполголоса. Сам факт нахождения там главной ракетной фирмы страны считался огромным секретом. Даже после того, как появились статьи в американских журналах с точным указанием адреса.
Добрались быстро. Глухой забор с заколоченными кирпичными заводскими корпусами за ним свидетельствовал: мы у цели. Машины сворачивают направо в предусмотрительно распахнутые массивные металлические ворота и, попетляв между зданиями, останавливаются у какого-то цеха. У дверей, приткнувшихся к многометровым воротам, отца встречает крепко сбитый невысокий человек – главный конструктор Королев. Отец с ним уже знаком. Чуть поодаль роится свита, неизбежная при подобных посещениях: министры, военные и местные – руководство конструкторского бюро и завода.
Королев пожимает руки гостям и хозяйским жестом предлагает пройти в цех. Отсюда начинается знакомство с пока еще недолгой историей советских ракет, здесь же нам предстоит заглянуть в будущее.
Цех поразил своими размерами. Он оказался даже большим, чем ангар у Мясищева, но выглядел пустовато. Невольно взгляд искал самолет. Ничего подобного. Только какие-то длинные то ли баки, то ли трубы: стоящие, лежащие. Такой перед нами предстала одна из наиболее тщательно охраняемых военных тайн. Следуя за хозяином, группа потянулась в центр зала, где на ложементах лежали, поблескивая медью сопел двигателей, выкрашенные в защитный зеленый цвет ракеты. Привычные ныне формы тогда вызывали удивление и даже протест: разве это способно летать?
Королев остановился у своего первенца – Р-1. Ракета один к одному повторяла немецкую ФАУ-2, детище фон Брауна. Дальность полета скромная – 270 км, точность тоже оставляла желать лучшего. Сергей Павлович не пытался присвоить себе приоритет, как часто бывает в подобных случаях. Он пояснил: в нашей промышленности опыта создания подобных летательных аппаратов не существовало, следовало от чего-то оттолкнуться.
За Р-1 следовала первая собственная разработка – ракета Р-2. По форме она повторяла предшественницу, только размером побольше, помассивнее. Это и понятно, ракета пролетала около 600 км.
– Это наша история, с них начинали, – закончил первую часть своего рассказа Королев.
– А вот наше настоящее, Р-5, – он показал указкой на следующий экспонат.
На подставке лежал огромный карандаш, только на тонко заточенном носике отсутствовал грифель, а сзади торчали какая-то миска да маленькие треугольные перышки рулей. Эта конструкция выглядела уж совсем нелетучей. У предыдущих хоть сохранялись обтекаемые формы, прослеживалась некоторая изысканность в форме стабилизаторов.
Видимо, подобные ощущения возникли не у одного меня, удивление отразилось и на лице у отца. Однако он молчал, внимательно разглядывая диковину. Королев пояснил: большая часть полета этой ракеты, рассчитанной на дальность до 1 200 км, в отличие от предыдущих проходит вне атмосферы.
– Обтекаемая форма в этом случае не очень важна, мощности двигателей с избытком хватает, чтобы при разгоне преодолеть сопротивление воздуха. Выгода же несомненная, цилиндр – очень технологичная форма, – закончил он.
Отцу рациональный подход пришелся по душе, и он позволил себе вопрос:
– А нельзя ли корпус ракеты варить, как сваривают из стального листа трубы большого диаметра?
Хозяин улыбнулся и ответил, что в принципе такое возможно, но это дело будущего.
Отец долго не отходил от ракеты. В первую очередь его интересовало, кого из наших потенциальных противников мы с ее помощью сможем держать под ударом. Королев подошел к карте Европы, висевшей тут же на специальной подставке. Выглядела она очень знакомой, по такой мы учились в школе. Только на этой теснились дуги пересекающихся на синем фоне Атлантического океана окружностей. Тонкие, прочерченные черной тушью радиусы стягивались к западным рубежам, границе Восточной Германии. И еще в правом верхнем углу чернела каллиграфическая надпись: «Совершенно секретно. Особой важности» и чуть ниже – «Экз. №». Какой был номер, я, конечно, не запомнил, но не более, чем третий. Информация предназначалась для самого узкого круга.
Королев пояснил: выдвинув старты Р-5 на передовые рубежи, можно поразить Великобританию, недостижимой останется только Испания. Отец удовлетворенно хмыкнул. Еще раз глянул на карту, как бы примериваясь, и протянул:
– Отлично, совсем недавно о подобном мы и мечтать не могли, но аппетит приходит во время еды. Товарищ Королев, а нельзя ли дальность полета еще немного увеличить?
Королев отрицательно качнул головой: «Это уже будет другая ракета».
– Дело не в Испании, – продолжал отец. – Не хотелось бы такое оружие выносить пусть на дружественные, но чужие территории. Особенно ядерные заряды. К тому же очень уж близко до границ.
Отец обвел взглядом присутствующих, никто не возразил. Все прекрасно помнили, во что в недавнем прошлом обошлось нам легкомысленное выдвижение к границам складов и баз снабжения. Все они достались немцам в первые дни и даже часы войны.
– Надо подумать об этом, – отец обернулся к Устинову.
Тот ответил, что такую разработку ведут во вновь образованном конструкторском бюро Михаила Кузьмича Янгеля. Его ракета с дальностью полета в две тысячи километров сможет решить туже задачу уже с территории Советского Союза. Пока же без Р-5 не обойтись.
Отец, конечно, знал, чем занимается Янгель. Он перевел взгляд на Королева, ему хотелось услышать его мнение. Королев же не захотел влезать в чужую епархию, промолчал. Отец не настаивал, он оценил деликатность главного конструктора. Затем, повернувшись к Королеву спросил о мощности ядерного заряда на его ракете. Сергей Павлович замялся, медлил с ответом. Он несколько растерянно обвел взглядом присутствующих и задержался на Устинове в немом вопросе.
В те годы об атомных зарядах вслух не говорили, секретней и запретней темы не существовало. А тут в ангаре столько народу…
Отец, заметив колебание главного конструктора, подбодрил его: «Не сомневайтесь, ответственность я беру на себя».
Устинов едва заметно кивнул головой. И тем не менее Королев мешкал. Наконец он вплотную приблизился к отцу и вполголоса произнес несколько слов. До нас, стоявших в отдалении, его слова не донеслись.
Отец удовлетворенно кивнул, чуть помедлил, что-то прикидывая про себя, и неожиданно громко повторил величину эквивалента атомного заряда.[13] По нынешним меркам она выглядит умеренной, но тогда и двадцать килотонн поражали.
Все замерли. Отец улыбался, наслаждаясь эффектом, произведенным его словами. Выдержав паузу, он пояснил:
– Внушительный заряд. Очень отрезвляюще подействует на горячие головы, мечтающие о войне. Его величину и в НАТО не вредно сообщить.
– По решению правительства, – продолжал докладывать Королев, – 2 февраля произведено испытание ракеты совместно со специальной боевой частью (слово «ядерная» исключили из официального лексикона особой инструкцией. – С. X.).
Запустили ракету Р-5М (так назвали ядерную модификацию «пятерки») со специальной площадки полигона Капустин Яр под Сталинградом, где все оборудовали для измерения параметров ядерного взрыва. Испытания прошли не очень удачно, перед стартом отключился обогрев головной части, на морозе атомный заряд застудился, и, хотя автоматика подрыва сработала исправно, получился так называемый тлеющий подрыв, взрыв не добрал и половины расчетной мощности. Но это не обескуражило отца. В начале пути встречается всякое. Игорь Курчатов, докладывая о происшедшем, сказал, что главное проверено – ядерная боеголовка, доставленная к цели ракетой, сработает.