Страница:
Вся наша система противовоздушной обороны строилась в расчете на серийные бомбардировщики, обладающие околозвуковой скоростью и высотой полета 10–12 километров. Исходя из этого проектировались самолеты-перехватчики и зенитные ракеты. Теперь ориентиры менялись, вернее, к старым добавлялись новые. Конструкторы перехватчиков Артем Иванович Микоян и Павел Осипович Сухой смотрели на поставленную задачу оптимистично, решить ее можно. Правда, потребуется время: три-четыре года напряженной работы. Двигателисты подтвердили их прогнозы – мотор сделаем.
Отца это не устраивало. Терпеть позор четыре года! Он просил подумать, нельзя ли найти какие-нибудь решения побыстрей.
Через несколько недель Микоян пришел с предложением попытаться добраться до цели с помощью акробатического трюка – разогнать самолет елико возможно, а потом ринуться вверх, насколько хватит накопленной энергии. В авиации такой маневр назывался выходом на динамический потолок, ничего особенного. А вот вести бой с его помощью никто и не пытался. Тут требовалось даже не мастерство – везение, в стратосфере истребитель почти неуправляем. В бескрайнем небе должны встретиться две песчинки. Вероятность успеха, ведь попытка могла быть только одна, оценивалась невысоко.
Энтузиастом головокружительного маневра, боя в пустоте, где крылья уже почти не держат самолет, стал командующий авиацией ПВО маршал Евгений Яковлевич Савицкий. Лихой летчик-истребитель, прославившийся своей дерзостью и храбростью во время войны, сам уверовал в успех фантастической затеи и убеждал в ее осуществимости отца.
Отец ухватился за соломинку. Наметили программу доработки истребителя, лучшие летчики приступили к тренировкам. Несколько раз попытались подпрыгнуть, но результатов не добились… Пилоты У-2, видимо, и не догадывались об акробатических трюках, совершаемых там внизу. Отработанную методу использовали для установления рекордов высоты. Их шумно рекламировали, где-то в душе надеясь испугать наглых американцев.
В тот день на совещании наиболее уверенно держался генеральный конструктор зенитных ракет Грушин. В его конструкторском бюро имелись проработки, позволявшие в короткие сроки создать подвижной ракетный комплект, работающий на такой высоте. Правда, возникало затруднение: чем больше высота полета, тем уже радиус поражения, тем точнее нарушитель должен выйти на охотника. Тут все зависело от везения.
Полет У-2 много навредил, многое испортил и главное, поставил под вопрос надежды на скорые и эффективные переговоры о разоружении, серьезно подорвал зарождавшееся доверие к партнеру. Духу Женевы удалось продержаться всего год. Снова возродилось взаимное недоверие. Ударили «заморозки».
Глава третья
Отца это не устраивало. Терпеть позор четыре года! Он просил подумать, нельзя ли найти какие-нибудь решения побыстрей.
Через несколько недель Микоян пришел с предложением попытаться добраться до цели с помощью акробатического трюка – разогнать самолет елико возможно, а потом ринуться вверх, насколько хватит накопленной энергии. В авиации такой маневр назывался выходом на динамический потолок, ничего особенного. А вот вести бой с его помощью никто и не пытался. Тут требовалось даже не мастерство – везение, в стратосфере истребитель почти неуправляем. В бескрайнем небе должны встретиться две песчинки. Вероятность успеха, ведь попытка могла быть только одна, оценивалась невысоко.
Энтузиастом головокружительного маневра, боя в пустоте, где крылья уже почти не держат самолет, стал командующий авиацией ПВО маршал Евгений Яковлевич Савицкий. Лихой летчик-истребитель, прославившийся своей дерзостью и храбростью во время войны, сам уверовал в успех фантастической затеи и убеждал в ее осуществимости отца.
Отец ухватился за соломинку. Наметили программу доработки истребителя, лучшие летчики приступили к тренировкам. Несколько раз попытались подпрыгнуть, но результатов не добились… Пилоты У-2, видимо, и не догадывались об акробатических трюках, совершаемых там внизу. Отработанную методу использовали для установления рекордов высоты. Их шумно рекламировали, где-то в душе надеясь испугать наглых американцев.
В тот день на совещании наиболее уверенно держался генеральный конструктор зенитных ракет Грушин. В его конструкторском бюро имелись проработки, позволявшие в короткие сроки создать подвижной ракетный комплект, работающий на такой высоте. Правда, возникало затруднение: чем больше высота полета, тем уже радиус поражения, тем точнее нарушитель должен выйти на охотника. Тут все зависело от везения.
Полет У-2 много навредил, многое испортил и главное, поставил под вопрос надежды на скорые и эффективные переговоры о разоружении, серьезно подорвал зарождавшееся доверие к партнеру. Духу Женевы удалось продержаться всего год. Снова возродилось взаимное недоверие. Ударили «заморозки».
Глава третья
Испытание
После XX съезда КПСС сталинская тема постепенно исчезала из прессы. А еще совсем недавно, 5 марта и 21 декабря, во всех газетах появлялись за академическими подписями подвалы о вожде. Теперь вокруг имени Сталина установилось зловещее молчание, но силы, разбуженные съездом, начали свою работу.
Прорвалось в Грузии. Хотя грузины пострадали от сталинских репрессий не меньше других, доклад отца они восприняли как личное оскорбление. Недовольство выплеснулось на улицы 5 марта. Поводом послужило глухое молчание в день смерти вождя. Первыми отреагировали студенты. Они решили исправить «упущение» властей. Демонстрация с цветами направилась к монументу Сталина в центре Тбилиси. В ответ на панический звонок местных властей отец посоветовал не торопиться, сохранять спокойствие. Он надеялся, что студенты, как он говорил, «побузят и успокоятся». Не успокоились. Демонстрации продолжались и на следующий день. Не встречая сопротивления, они постепенно набирали силу. 8 марта у здания ЦК Грузии собралось уже около десяти тысяч человек. Они потребовали вывесить в городе флаги и портреты Сталина, опубликовать в газетах соответствующие траурной дате статьи. Отец снова решил уступить, но это только подлило масла в огонь. 9 марта толпа возросла до восьмидесяти тысяч человек. Начался митинг. Выступавшие требовали пересмотреть решения съезда, вернуть на пьедестал Сталина, а один из них – Кипиани – пошел еще дальше: предложил реабилитировать Берию и сместить Хрущева. Раздались голоса, призывавшие к выходу Грузии из СССР. Митингу никто не противодействовал.
Часть демонстрантов, разогревшись, направилась к Дому связи, где размещался радиоцентр, чтобы передать свои призывы по радио.
На радиостанцию митингующих не пустили, ее охранял усиленный наряд КГБ. Когда толпа начала бросать камни, пошла на приступ, раздались выстрелы. Семь человек убили, пятнадцать ранили. Штурм прекратился.
Оставшиеся на площади двинулись на железнодорожный вокзал. Там они забросали камнями отправлявшийся в Москву экспресс, разбили стекла в вагонах, выкрикивали: «Русские собаки…»
Когда отцу доложили о происшедшей трагедии, он понял, что без применения силы не обойтись. В город направили танки, за ними следовала мотопехота и конвойные войска Министерства внутренних дел. При наведении порядка погибло еще два человека, КГБ арестовал тридцать восемь наиболее активных, как писал в своем донесении Серов, зачинщиков беспорядка. Двадцать человек из них судили: кого за хулиганство, кого за участие в массовых беспорядках и за разжигание межнациональной розни. Приговоры звучали не по-сталински мягко. Максимальный срок лишения свободы на 10 лет получил Кипиани.
Естественно, в те дни я ничего этого не знал, до меня доходили лишь отзвуки разыгравшейся трагедии. Когда я пристал к отцу с расспросами, он нехотя подтвердил: «Студенты в Тбилиси устроили волынку, напали на поезд, побили стекла». Вытащив из папки присланные Серовым фотографии, он показал их мне. Запомнились зияющие выбитыми окнами вагоны пришедшего вчера в Москву поезда. Обсуждать происшедшее отец не захотел, сказал лишь, что такие потрясения легко не проходят, надо проявить выдержку и стойкость, не позволить разгуляться страстям. В Грузии, он считал, со временем все придет в норму. В этом он очень рассчитывал на вновь назначенного первого секретаря местного ЦК Василия Павловича Мжаванадзе – вчерашнего генерала-политработника. Отец его хорошо знал по фронту, считал, что он только по фамилии грузин, а потому не заражен национализмом.
Кроме того, решили на один из московских постов, не решающий, но заметный, назначить грузина. Выбор пал на Президиум Верховного Совета, его секретарем вместо Горкина назначили Михаила Порфирьевича Георгадзе, работавшего заместителем Председателя правительства Грузии, правда не сразу, чуть погодя, чтобы не выглядело это как вынужденная уступка.
Доклад отца привел в движение силы не только в Советском Союзе. Но если Запад воспринял доклад лишь как сенсационную новость, то в странах народной демократии слова, сказанные о преступлениях тирана, значили не меньше, чем у нас. Там тоже в свое время прошли грязные процессы по образцу московских 1937-го, в результате которых одни, как, например, Ласло Райк и Рудольф Сланский, погибли, другие, как Владислав Гомулка и Янош Кадар, угодили в тюрьму. На их место пришли палачи, обвинявшие своих недавних товарищей в смертных грехах. В каждой стране перемены происходили по-своему: в одних напряжение разряжалось разоблачительными речами и относительно мирной сменой скомпрометировавших себя руководителей, в других зрели серьезные кризисы.
Отец внимательно следил за развитием событий. Наибольшую тревогу у него вызывали Польша и Венгрия. После смерти Берута положение в Польше становилось все нестабильнее.
Со Сталиным поляки связывали немало горьких воспоминаний. Это и пакт Риббентропа – Молотова, подписанный в преддверии нападения на Польшу, и могилы Катыни, и разгром Польской коммунистической партии, руководители которой погибли в советских застенках. О Катыни я впервые услышал в те годы.
Меня поразила чудовищность выдвинутых обвинений, и, конечно, я в них не поверил… Однако вскоре убедился в их истинности.
Мне довелось услышать подтверждение столь яростно отвергаемых обвинений из авторитетного источника, от генерала Серова.
При отце он запретной темы не касался, а тут как-то заехал в его отсутствие по какому-то делу.
Катынь волновала в те дни всех. Аджубей, я уж не помню в связи с чем, спросил генерала, как же это они недосмотрели?
Иван Александрович отреагировал на вопрос зло, я бы сказал, даже болезненно. Он стал говорить какие-то колкости в адрес белорусских чекистов, допустивших непростительный, с его точки зрения, прокол.
– С такой малостью справиться не смогли, – в сердцах проговорился Серов, – у меня на Украине их куда больше было. А комар носа не подточил, никто и следа не нашел…
Он осекся и заговорил о чем-то ином. Сколько Алексей Иванович ни пытался вернуть его к страшной теме, генерал отмалчивался.
Услышанное не укладывалось в моей голове. «Значит, это правда…» – стучало в висках.
Отца я расспрашивать не стал, случайно приоткрывшаяся мне тайна показалась настолько страшной, что инстинктивно я боялся к ней прикоснуться.
Вся эта информация, годами находившаяся под запретом, вышла наружу и тяжелым грузом легла на отношения между нашими странами.
В последней декаде марта в Варшаве собрался пленум ЦК, на нем намеревались выбрать новое руководство партии, наметить вехи на будущее.
Отец пишет: «После XX съезда стали набегать тучки в Польше. За Польшей потянулась Венгрия. После смерти Берута я как уполномоченный Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза ездил в Варшаву, когда там проходил пленум ЦК.
Сам я на этом пленуме не присутствовал, чтобы не обвиняли Советский Союз в том, что он вмешивается во внутренние дела Польской объединенной рабочей партии. Заседания проходили очень бурно, на них члены ЦК выражали недовольство Советским Союзом. Мне об этом рассказывали наиболее близкие люди из состава Центрального комитета ПОРП.[19] Это нам не приносило радости, но мы считали, что проявление демократии – факт положительный. Через некоторое время там наросли события, которые стали нас очень беспокоить.
На пленуме… Первым секретарем Польской объединенной рабочей партии выбрали товарища Охаба». О нем отец отзывался как о честном человеке, но слабом, не способном на кардинальные изменения, политике. А без них, теперь казалось, не обойтись.
Тогда же, 21 марта 1956 года, Председателем Государственного совета стал Александр Завадский, а Председателем Совета министров – Юзеф Циранкевич.
«…С Охабом у нас были очень хорошие личные отношения. Я с уважением к нему относился, и по своим внешним данным он его заслуживал. Это был старый коммунист, прошедший школу польской тюрьмы. Сам, кажется, из рабочих. Поначалу мы считали, что этот человек достоин доверия.
После избрания его Первым секретарем мы с ним беседовали, и в этой беседе я поставил вопрос: "Почему у вас сидит в тюрьме Гомулка?[20] Когда я с Берутом об этом говорил, он на мой вопрос ответил, что и сам не знает, за что он сидит и в каких преступлениях обвиняется. Может быть, вы подумаете о его освобождении?"».
Это говорил отец уже после XX съезда. Но те, кто вчера подписывали ордера на аресты, не спешили с переменами. Охаб надеялся, что удастся обойтись косметическим ремонтом. В этом состояла его главная ошибка. Он то ли просто не дорос до своего кресла, то ли слишком опасался за свою судьбу. Недалекое будущее показало – не без оснований.
«…Охаб начал мне доказывать, что это невозможно. А там сидел не один только Гомулка, сидел и Спыхальский, сидел и Лога-Совинский, сидел, по-моему, и Клишко. Много людей сидело. Это меня беспокоило, и я никак не мог понять, почему они содержатся в тюрьме. Я беседовал почти со всеми членами руководства Польской объединенной рабочей партии, и все они доказывали, что… нельзя их выпускать».
Мне запомнились эти дни: и тревожный отъезд в Варшаву, и сумрачное настроение отца по возвращении. Он не мог понять, как могут держать в тюрьме без вины. Ведь чем позже восторжествует справедливость, тем болезненнее для общества пойдет процесс, а для руководства это может просто обернуться трагедией.
Он всеми силами старался вразумить Охаба. К сожалению, безрезультатно. «…Через какое-то время товарищ Охаб с делегацией поехал в Китай…[21] Когда они возвращались из Китая через Москву, я опять беседовал с товарищем Охабом. К этому времени товарищ Гомулка уже был освобожден из тюрьмы. Освободили его только под давлением обстоятельств. Охаб не управлял процессом, начавшимся в Польше, плелся в хвосте… Я спросил товарища Охаба: не возражает ли он против того, чтобы мы пригласили Гомулку приехать к нам в Советский Союз отдохнуть на берегу Черного моря в Крыму или на Кавказе? Там более благоприятные климатические условия для отдыха, чем в Польше. Он мне сказал что-то невразумительное и уехал в Варшаву. Меня это не успокоило, а даже несколько взволновало».
Отец впервые повстречался с Гомулкой в 1944 году, когда Сталин посылал его в Польшу помочь в восстановлении разрушенного городского хозяйства Варшавы. Гомулка и тогда не ладил с руководством республики, стоял как бы в оппозиции. На отца он произвел благоприятное впечатление. Сейчас отец хотел восстановить старое знакомство. Он понимал, что, выйдя из заключения, Гомулка долго в тени не останется. Охаб справедливо видел в Гомулке конкурента, более сильного, чем он сам, руководителя. Потому-то он и тянул с освобождением, а теперь делал все, чтобы не дать ему наладить отношения с отцом. Встреча их состоялась уже в разгар кризиса, при драматических обстоятельствах.
За Польшей потянулась Венгрия…
Я вновь задумался о том, как же писать о бурных событиях второй половины 1956 года. Сейчас произошла серьезная переоценка. Если тогда говорили о контрреволюции в Венгрии, то сегодня речь идет о народном восстании и утерянных возможностях. Тогда считалось, что мы помогаем народу Венгрии побороть своих врагов, сейчас наше вмешательство в кровавые события в Будапеште именуются подавлением общенародного движения. Имре Надь из главы контрреволюции превратился в народного героя.
Я в своих записках решил оставить все, как было тогда.
Итак, о Венгрии. Борьба за власть, за влияние в партии и стране между Матиасом Ракоши и Имре Надем уходила своими корнями глубоко в прошлое. Отец честно признавался, что сам не разбирался в истоках их противоречий, а к ярлыкам, приклеиваемым Ракоши Имре Надю, относился скептически.
И тот и другой состояли в партии не один десяток лет, немало поработали в Москве в Коминтерне. Истоки их соперничества лежали где-то там. Они оба пользовались доверием у Сталина, и неизвестно, кто большим.
Отец рассказывал, как Ракоши из последних сил противился давлению Сталина в деле разоблачения «врагов» в Венгрии. Хотя никто не снимает с него ответственности за происходившие беззакония – первое лицо отвечает за все, – но истинным вдохновителем и исполнителем злодеяний отец называл Фаркаша. Он считал его венгерским Берией. Не говорят о близости Ракоши к Сталину и другие эпизоды, пусть мелкие. Великий вождь не мог простить Ракоши опрометчивых слов, характеризующих его времяпровождение как пьянство. Отомстил он ему по-своему, по-сталински, напоив до бесчувствия.
После марта 1953 года события в Венгрии развивались неровно. Сначала возвышение Имре Надя в 1953 году, казалось бы его победа, потом сокрушительное поражение в апреле 1955-го. Тогда пленум ЦК Венгерской партии трудящихся под давлением Ракоши отозвал Имре Надя со всех постов, исключил его из Политбюро и Центрального комитета с типичной для тех лет формулировкой: за расхождение его взглядов с точкой зрения ЦК. В кризисный момент после XX съезда позиции Ракоши пошатнулись. Никто не помнил и не хотел помнить, сопротивлялся он или приветствовал шабаш в борьбе с «врагами». Он отвечал за все.
Власть все больше уходила из рук Ракоши. Заключенные выходили из тюрем. Они рассказывали о леденящих душу издевательствах, пытках, которым подвергались и видные коммунисты, такие как Янош Кадар, и далекие от политики и власти люди.
В Будапеште образовались многочисленные группы и группировки, в основном среди интеллигенции, где обсуждали происходившие события, пытались доискаться до истоков, причин, найти виновных. Объединял всех так называемый «Кружок Петефи». Именем революционного поэта, отдавшего Родине талант и жизнь, назвали свое объединение литераторы и просто интеллигенты венгерской столицы. Авторитет «Кружка Петефи» рос не по дням, а по часам. Самыми популярными стали вопросы: кто виноват? и что делать?
Власти оказались неготовыми к подобному повороту событий. Они рассчитывали на старую методу: держать и не пущать. Попробовали. 7 июля в своем постановлении ЦК ВПТ осудил деятельность «Кружка Петефи». Раньше подобного решения оказывалось достаточно, сейчас же оно вызвало всеобщее возмущение. Ракоши и его приближенных, виновных в злоупотреблениях, в открытую потребовали к ответу.
Честно говорить о своих грехах вообще трудно, во сто крат труднее, если еще вчера ты считался безгрешным. Собравшийся 18 июля в Будапеште пленум ЦК попытался сохранить лицо. Обсудили вопрос дальнейшей демократизации политической жизни, больше всего разговор крутился вокруг выборов. Признали необходимым голосовать не списком, а индивидуально, по округам. Признали ошибки, допущенные в отношении Народного фронта. Зашла речь и о третьем пятилетнем плане, о просчетах, о том, как его попытаться выполнить. И дальше – главное, ради чего, собственно, и собрались: решили освободить товарища Матиаса Ракоши от всех его постов, правда, не за преступления, об этом молчали. Формулировку выбрали нейтральную – сослались на гипертоническую болезнь и преклонный возраст – шестьдесят пять лет. Лишь глухо помянули ошибки, связанные с культом личности. На этом пленуме присутствовал Микоян. Так же незримо, за кулисами, как отец весной в Польше. Свидетели, в частности работавший в посольстве у Андропова Владимир Крючков, утверждают, что в июле Ракоши в Будапеште отсутствовал и на пленуме, естественно, не был. Еще в июне он, «по настоятельному совету Москвы», попросился в шестимесячный отпуск и уехал «отдыхать и лечиться» в Советский Союз.[22] Как оказалось, навсегда.
Поселиться в Москве Ракоши не позволили, предложили Краснодарский край. «Там климат более благоприятен для вас», – пояснили новоявленному беженцу. Отец же объяснил все иначе: он не хотел встречаться со скомпрометировавшим себя политиком, считал, чем меньше он будет мозолить, тем лучше для всех.
На июньском пленуме избрали новое Политбюро, ввели туда людей, пострадавших от Сталина, Ракоши, Фаркаша. Среди них и недавно выпущенного из тюрьмы Яноша Кадара. В качестве замены Ракоши выбрали Эрне Гере. Он устраивал всех. Установился баланс сил: старики не хотели отдавать ускользающую власть, а вновь пришедшие не набрали силы, чтобы взять ее.
Отец, характеризуя Гере, считал, что «ему больше импонировала теоретическая работа политвоспитания масс и политпросвещения. Он наиболее был подготовлен теоретически и по своему складу, по своему характеру тоже… Герэ возглавил Центральный комитет… но настало такое бурное время, что Гере уже не мог справиться. Его не признали как руководителя…»
Приход к власти такой слабой фигуры во многом предопределил драматическое развитие дальнейших событий. А пока Первый секретарь ЦК Эрне Гере сделал свой первый в новом качестве доклад пленуму. В нем говорилось о «Кружке Петефи». Он вызывал особое беспокойство. Его рассматривали, и справедливо, как некий центр притяжения, противостоящий ЦК. О «Кружке Петефи» тогда говорили все, одни с надеждой, другие со страхом и злобой. Его появление свидетельствовало о рождении новых сил и новых взаимоотношений. Мысли, высказываемые на собраниях кружка, звучали крамолой. С большим опасением к его деятельности относился наш посол в Будапеште Юрий Владимирович Андропов, вторили ему и в отделах ЦК КПСС.
И отец солидаризировался с ними, но считал, что запретами многого не добьешься: венгерский ЦК должен перехватить инициативу, сам возглавить процесс обновления. Сможет ли это сделать новое руководство, покажет самое ближайшее время. Привлечь людей на свою сторону не удалось. Но и сил для запрещения «Кружка Петефи» недоставало, боялись осложнений.
Пленум решил принять самые жесткие меры против тогдашнего министра обороны Венгрии Михая Фаркаша. О его изощренной жестокости открыто заговорили в последние несколько месяцев. К власти возвращались те, кого он еще совсем недавно собственноручно пытал.
Если Ракоши проводили, то Фаркаша исключили из членов ЦК, предложили Президиуму ВНР лишить его всех должностей и званий. В качестве основного обвинения ему инкриминировали в первую очередь преследование старых коммунистов. Собравшаяся через неделю сессия Народного собрания республики приняла отказ Михая Фаркаша от мандата министра обороны.
Однако на дальнейшее развитие событий эти запоздалые решения практически не повлияли. Одной жертвой откупиться не удалось. Партия оказалась не готовой к диалогу. Более того, она практически солидаризировалась, взяла под свою защиту органы безопасности со всем их кровавым прошлым. Теперь они вместе разделили ответственность за пытки, убийства, беззакония.
Могли ли в Будапеште поступить иначе? Трудно сказать, слишком все оказалось переплетено: органы безопасности, ЦК, правительство. И каждый панически боялся разоблачений.
И сегодня бесчеловечность того периода вызывает содрогание, а тогда еще не высохла живая кровь, стояли друг против друга жертвы и палачи. Вчерашний узник, а сегодня реабилитированный, мог запросто встретить на улице Будапешта своего тюремщика. Сердца жаждали отмщения.
Многое на июльском пленуме ЦК произошло впервые. Впервые освободили первого секретаря и не обвинили его в том, что он враг народа, не упрятали, как бывало, за решетку.
Впервые люди, выпущенные из тюрем, вчерашние враги народа, вошли в высшее руководство партии. В Москве такое решение восприняли настороженно, как никак люди обижены, что они задумают – непредсказуемо. Вмешиваться опять не стали.
Имре Надь пока на сцене не появлялся, но его рука чувствовалась повсюду.
Все происшедшее вызывало в ЦК КПСС и тревогу, и недоумение. По предложению отца находившемуся в Венгрии Микояну – о его пребывании там объявили официально – посоветовали перебраться в Югославию. В Москве никто не сомневался: Тито если и не направляет события, происходящие в соседней стране, то, безусловно, в курсе всех дел. Надеялись вместе с ним выработать общую линию поведения. Если удастся, конечно…
Отец очень рассчитывал на взаимопонимание с Тито. После недавних встреч, наших извинений, дружеских объятий он считал себя вправе рассчитывать на взаимность. Человеческие отношения с югославскими руководителями у отца складывались неровными – он проникся огромным уважением к Тито, считал его умным руководителем, правда с непривычным для самого отца барством, пристрастием к роскоши. Еще более теплые чувства отец испытывал к Александру Ранковичу – считал его честным и откровенным товарищем. А вот к государственному секретарю по иностранным делам Коче Поповичу он отнесся настороженно.
21 июля после заключительного разговора в ЦК, где Микояна заверили в незыблемости дружбы с нашей страной, он отправился к Тито на адриатический остров Бриони. С Тито договориться не удалось.
Венгры и поляки все чаще обращали свой взор к югославскому опыту. Между столицами сновали делегации. Иногда официальные, а чаще неофициальные, встречались в рабочем порядке. За первопроходцами потянулись румыны. Они не столько надеялись найти за Дунаем ответы на неразрешенные вопросы, сколько тянулись к Тито как к герою, устоявшему против Сталина, против «старшего брата».
Складывающееся положение все больше беспокоило отца. Возникшее после бурных июня и июля затишье не обещало продлиться долго. Он решил сам встретиться с Тито. Для нас, домашних, это решение оказалось полной неожиданностью, и узнали мы о нем только за пару дней до отъезда. В конце октября в газетах появилось сообщение об отъезде Н. С. Хрущева на отдых в Югославию.
Отец не взял с собой никого из домашних, даже маму. Он сказал, что обстановка в мире не располагает к путешествиям, всякое может случиться. Его слова еще больше вызывали беспокойство. Казалось, беда носится в воздухе.
Каждый день из секретариата отца нам передавали последние новости. На следующий день эти сообщения можно было прочесть во всех газетах. Звучали они успокоительно: встречи, беседы, даже приглашения поохотиться. Разговоры с Тито протекали лучше и желать нечего, взаимопонимание казалось полным: «Наша общая цель – построение коммунистического общества… Мы должны сохранять монолитное единство…» На этом все и заканчивалось…
Прорвалось в Грузии. Хотя грузины пострадали от сталинских репрессий не меньше других, доклад отца они восприняли как личное оскорбление. Недовольство выплеснулось на улицы 5 марта. Поводом послужило глухое молчание в день смерти вождя. Первыми отреагировали студенты. Они решили исправить «упущение» властей. Демонстрация с цветами направилась к монументу Сталина в центре Тбилиси. В ответ на панический звонок местных властей отец посоветовал не торопиться, сохранять спокойствие. Он надеялся, что студенты, как он говорил, «побузят и успокоятся». Не успокоились. Демонстрации продолжались и на следующий день. Не встречая сопротивления, они постепенно набирали силу. 8 марта у здания ЦК Грузии собралось уже около десяти тысяч человек. Они потребовали вывесить в городе флаги и портреты Сталина, опубликовать в газетах соответствующие траурной дате статьи. Отец снова решил уступить, но это только подлило масла в огонь. 9 марта толпа возросла до восьмидесяти тысяч человек. Начался митинг. Выступавшие требовали пересмотреть решения съезда, вернуть на пьедестал Сталина, а один из них – Кипиани – пошел еще дальше: предложил реабилитировать Берию и сместить Хрущева. Раздались голоса, призывавшие к выходу Грузии из СССР. Митингу никто не противодействовал.
Часть демонстрантов, разогревшись, направилась к Дому связи, где размещался радиоцентр, чтобы передать свои призывы по радио.
На радиостанцию митингующих не пустили, ее охранял усиленный наряд КГБ. Когда толпа начала бросать камни, пошла на приступ, раздались выстрелы. Семь человек убили, пятнадцать ранили. Штурм прекратился.
Оставшиеся на площади двинулись на железнодорожный вокзал. Там они забросали камнями отправлявшийся в Москву экспресс, разбили стекла в вагонах, выкрикивали: «Русские собаки…»
Когда отцу доложили о происшедшей трагедии, он понял, что без применения силы не обойтись. В город направили танки, за ними следовала мотопехота и конвойные войска Министерства внутренних дел. При наведении порядка погибло еще два человека, КГБ арестовал тридцать восемь наиболее активных, как писал в своем донесении Серов, зачинщиков беспорядка. Двадцать человек из них судили: кого за хулиганство, кого за участие в массовых беспорядках и за разжигание межнациональной розни. Приговоры звучали не по-сталински мягко. Максимальный срок лишения свободы на 10 лет получил Кипиани.
Естественно, в те дни я ничего этого не знал, до меня доходили лишь отзвуки разыгравшейся трагедии. Когда я пристал к отцу с расспросами, он нехотя подтвердил: «Студенты в Тбилиси устроили волынку, напали на поезд, побили стекла». Вытащив из папки присланные Серовым фотографии, он показал их мне. Запомнились зияющие выбитыми окнами вагоны пришедшего вчера в Москву поезда. Обсуждать происшедшее отец не захотел, сказал лишь, что такие потрясения легко не проходят, надо проявить выдержку и стойкость, не позволить разгуляться страстям. В Грузии, он считал, со временем все придет в норму. В этом он очень рассчитывал на вновь назначенного первого секретаря местного ЦК Василия Павловича Мжаванадзе – вчерашнего генерала-политработника. Отец его хорошо знал по фронту, считал, что он только по фамилии грузин, а потому не заражен национализмом.
Кроме того, решили на один из московских постов, не решающий, но заметный, назначить грузина. Выбор пал на Президиум Верховного Совета, его секретарем вместо Горкина назначили Михаила Порфирьевича Георгадзе, работавшего заместителем Председателя правительства Грузии, правда не сразу, чуть погодя, чтобы не выглядело это как вынужденная уступка.
Доклад отца привел в движение силы не только в Советском Союзе. Но если Запад воспринял доклад лишь как сенсационную новость, то в странах народной демократии слова, сказанные о преступлениях тирана, значили не меньше, чем у нас. Там тоже в свое время прошли грязные процессы по образцу московских 1937-го, в результате которых одни, как, например, Ласло Райк и Рудольф Сланский, погибли, другие, как Владислав Гомулка и Янош Кадар, угодили в тюрьму. На их место пришли палачи, обвинявшие своих недавних товарищей в смертных грехах. В каждой стране перемены происходили по-своему: в одних напряжение разряжалось разоблачительными речами и относительно мирной сменой скомпрометировавших себя руководителей, в других зрели серьезные кризисы.
Отец внимательно следил за развитием событий. Наибольшую тревогу у него вызывали Польша и Венгрия. После смерти Берута положение в Польше становилось все нестабильнее.
Со Сталиным поляки связывали немало горьких воспоминаний. Это и пакт Риббентропа – Молотова, подписанный в преддверии нападения на Польшу, и могилы Катыни, и разгром Польской коммунистической партии, руководители которой погибли в советских застенках. О Катыни я впервые услышал в те годы.
Меня поразила чудовищность выдвинутых обвинений, и, конечно, я в них не поверил… Однако вскоре убедился в их истинности.
Мне довелось услышать подтверждение столь яростно отвергаемых обвинений из авторитетного источника, от генерала Серова.
При отце он запретной темы не касался, а тут как-то заехал в его отсутствие по какому-то делу.
Катынь волновала в те дни всех. Аджубей, я уж не помню в связи с чем, спросил генерала, как же это они недосмотрели?
Иван Александрович отреагировал на вопрос зло, я бы сказал, даже болезненно. Он стал говорить какие-то колкости в адрес белорусских чекистов, допустивших непростительный, с его точки зрения, прокол.
– С такой малостью справиться не смогли, – в сердцах проговорился Серов, – у меня на Украине их куда больше было. А комар носа не подточил, никто и следа не нашел…
Он осекся и заговорил о чем-то ином. Сколько Алексей Иванович ни пытался вернуть его к страшной теме, генерал отмалчивался.
Услышанное не укладывалось в моей голове. «Значит, это правда…» – стучало в висках.
Отца я расспрашивать не стал, случайно приоткрывшаяся мне тайна показалась настолько страшной, что инстинктивно я боялся к ней прикоснуться.
Вся эта информация, годами находившаяся под запретом, вышла наружу и тяжелым грузом легла на отношения между нашими странами.
В последней декаде марта в Варшаве собрался пленум ЦК, на нем намеревались выбрать новое руководство партии, наметить вехи на будущее.
Отец пишет: «После XX съезда стали набегать тучки в Польше. За Польшей потянулась Венгрия. После смерти Берута я как уполномоченный Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза ездил в Варшаву, когда там проходил пленум ЦК.
Сам я на этом пленуме не присутствовал, чтобы не обвиняли Советский Союз в том, что он вмешивается во внутренние дела Польской объединенной рабочей партии. Заседания проходили очень бурно, на них члены ЦК выражали недовольство Советским Союзом. Мне об этом рассказывали наиболее близкие люди из состава Центрального комитета ПОРП.[19] Это нам не приносило радости, но мы считали, что проявление демократии – факт положительный. Через некоторое время там наросли события, которые стали нас очень беспокоить.
На пленуме… Первым секретарем Польской объединенной рабочей партии выбрали товарища Охаба». О нем отец отзывался как о честном человеке, но слабом, не способном на кардинальные изменения, политике. А без них, теперь казалось, не обойтись.
Тогда же, 21 марта 1956 года, Председателем Государственного совета стал Александр Завадский, а Председателем Совета министров – Юзеф Циранкевич.
«…С Охабом у нас были очень хорошие личные отношения. Я с уважением к нему относился, и по своим внешним данным он его заслуживал. Это был старый коммунист, прошедший школу польской тюрьмы. Сам, кажется, из рабочих. Поначалу мы считали, что этот человек достоин доверия.
После избрания его Первым секретарем мы с ним беседовали, и в этой беседе я поставил вопрос: "Почему у вас сидит в тюрьме Гомулка?[20] Когда я с Берутом об этом говорил, он на мой вопрос ответил, что и сам не знает, за что он сидит и в каких преступлениях обвиняется. Может быть, вы подумаете о его освобождении?"».
Это говорил отец уже после XX съезда. Но те, кто вчера подписывали ордера на аресты, не спешили с переменами. Охаб надеялся, что удастся обойтись косметическим ремонтом. В этом состояла его главная ошибка. Он то ли просто не дорос до своего кресла, то ли слишком опасался за свою судьбу. Недалекое будущее показало – не без оснований.
«…Охаб начал мне доказывать, что это невозможно. А там сидел не один только Гомулка, сидел и Спыхальский, сидел и Лога-Совинский, сидел, по-моему, и Клишко. Много людей сидело. Это меня беспокоило, и я никак не мог понять, почему они содержатся в тюрьме. Я беседовал почти со всеми членами руководства Польской объединенной рабочей партии, и все они доказывали, что… нельзя их выпускать».
Мне запомнились эти дни: и тревожный отъезд в Варшаву, и сумрачное настроение отца по возвращении. Он не мог понять, как могут держать в тюрьме без вины. Ведь чем позже восторжествует справедливость, тем болезненнее для общества пойдет процесс, а для руководства это может просто обернуться трагедией.
Он всеми силами старался вразумить Охаба. К сожалению, безрезультатно. «…Через какое-то время товарищ Охаб с делегацией поехал в Китай…[21] Когда они возвращались из Китая через Москву, я опять беседовал с товарищем Охабом. К этому времени товарищ Гомулка уже был освобожден из тюрьмы. Освободили его только под давлением обстоятельств. Охаб не управлял процессом, начавшимся в Польше, плелся в хвосте… Я спросил товарища Охаба: не возражает ли он против того, чтобы мы пригласили Гомулку приехать к нам в Советский Союз отдохнуть на берегу Черного моря в Крыму или на Кавказе? Там более благоприятные климатические условия для отдыха, чем в Польше. Он мне сказал что-то невразумительное и уехал в Варшаву. Меня это не успокоило, а даже несколько взволновало».
Отец впервые повстречался с Гомулкой в 1944 году, когда Сталин посылал его в Польшу помочь в восстановлении разрушенного городского хозяйства Варшавы. Гомулка и тогда не ладил с руководством республики, стоял как бы в оппозиции. На отца он произвел благоприятное впечатление. Сейчас отец хотел восстановить старое знакомство. Он понимал, что, выйдя из заключения, Гомулка долго в тени не останется. Охаб справедливо видел в Гомулке конкурента, более сильного, чем он сам, руководителя. Потому-то он и тянул с освобождением, а теперь делал все, чтобы не дать ему наладить отношения с отцом. Встреча их состоялась уже в разгар кризиса, при драматических обстоятельствах.
За Польшей потянулась Венгрия…
Я вновь задумался о том, как же писать о бурных событиях второй половины 1956 года. Сейчас произошла серьезная переоценка. Если тогда говорили о контрреволюции в Венгрии, то сегодня речь идет о народном восстании и утерянных возможностях. Тогда считалось, что мы помогаем народу Венгрии побороть своих врагов, сейчас наше вмешательство в кровавые события в Будапеште именуются подавлением общенародного движения. Имре Надь из главы контрреволюции превратился в народного героя.
Я в своих записках решил оставить все, как было тогда.
Итак, о Венгрии. Борьба за власть, за влияние в партии и стране между Матиасом Ракоши и Имре Надем уходила своими корнями глубоко в прошлое. Отец честно признавался, что сам не разбирался в истоках их противоречий, а к ярлыкам, приклеиваемым Ракоши Имре Надю, относился скептически.
И тот и другой состояли в партии не один десяток лет, немало поработали в Москве в Коминтерне. Истоки их соперничества лежали где-то там. Они оба пользовались доверием у Сталина, и неизвестно, кто большим.
Отец рассказывал, как Ракоши из последних сил противился давлению Сталина в деле разоблачения «врагов» в Венгрии. Хотя никто не снимает с него ответственности за происходившие беззакония – первое лицо отвечает за все, – но истинным вдохновителем и исполнителем злодеяний отец называл Фаркаша. Он считал его венгерским Берией. Не говорят о близости Ракоши к Сталину и другие эпизоды, пусть мелкие. Великий вождь не мог простить Ракоши опрометчивых слов, характеризующих его времяпровождение как пьянство. Отомстил он ему по-своему, по-сталински, напоив до бесчувствия.
После марта 1953 года события в Венгрии развивались неровно. Сначала возвышение Имре Надя в 1953 году, казалось бы его победа, потом сокрушительное поражение в апреле 1955-го. Тогда пленум ЦК Венгерской партии трудящихся под давлением Ракоши отозвал Имре Надя со всех постов, исключил его из Политбюро и Центрального комитета с типичной для тех лет формулировкой: за расхождение его взглядов с точкой зрения ЦК. В кризисный момент после XX съезда позиции Ракоши пошатнулись. Никто не помнил и не хотел помнить, сопротивлялся он или приветствовал шабаш в борьбе с «врагами». Он отвечал за все.
Власть все больше уходила из рук Ракоши. Заключенные выходили из тюрем. Они рассказывали о леденящих душу издевательствах, пытках, которым подвергались и видные коммунисты, такие как Янош Кадар, и далекие от политики и власти люди.
В Будапеште образовались многочисленные группы и группировки, в основном среди интеллигенции, где обсуждали происходившие события, пытались доискаться до истоков, причин, найти виновных. Объединял всех так называемый «Кружок Петефи». Именем революционного поэта, отдавшего Родине талант и жизнь, назвали свое объединение литераторы и просто интеллигенты венгерской столицы. Авторитет «Кружка Петефи» рос не по дням, а по часам. Самыми популярными стали вопросы: кто виноват? и что делать?
Власти оказались неготовыми к подобному повороту событий. Они рассчитывали на старую методу: держать и не пущать. Попробовали. 7 июля в своем постановлении ЦК ВПТ осудил деятельность «Кружка Петефи». Раньше подобного решения оказывалось достаточно, сейчас же оно вызвало всеобщее возмущение. Ракоши и его приближенных, виновных в злоупотреблениях, в открытую потребовали к ответу.
Честно говорить о своих грехах вообще трудно, во сто крат труднее, если еще вчера ты считался безгрешным. Собравшийся 18 июля в Будапеште пленум ЦК попытался сохранить лицо. Обсудили вопрос дальнейшей демократизации политической жизни, больше всего разговор крутился вокруг выборов. Признали необходимым голосовать не списком, а индивидуально, по округам. Признали ошибки, допущенные в отношении Народного фронта. Зашла речь и о третьем пятилетнем плане, о просчетах, о том, как его попытаться выполнить. И дальше – главное, ради чего, собственно, и собрались: решили освободить товарища Матиаса Ракоши от всех его постов, правда, не за преступления, об этом молчали. Формулировку выбрали нейтральную – сослались на гипертоническую болезнь и преклонный возраст – шестьдесят пять лет. Лишь глухо помянули ошибки, связанные с культом личности. На этом пленуме присутствовал Микоян. Так же незримо, за кулисами, как отец весной в Польше. Свидетели, в частности работавший в посольстве у Андропова Владимир Крючков, утверждают, что в июле Ракоши в Будапеште отсутствовал и на пленуме, естественно, не был. Еще в июне он, «по настоятельному совету Москвы», попросился в шестимесячный отпуск и уехал «отдыхать и лечиться» в Советский Союз.[22] Как оказалось, навсегда.
Поселиться в Москве Ракоши не позволили, предложили Краснодарский край. «Там климат более благоприятен для вас», – пояснили новоявленному беженцу. Отец же объяснил все иначе: он не хотел встречаться со скомпрометировавшим себя политиком, считал, чем меньше он будет мозолить, тем лучше для всех.
На июньском пленуме избрали новое Политбюро, ввели туда людей, пострадавших от Сталина, Ракоши, Фаркаша. Среди них и недавно выпущенного из тюрьмы Яноша Кадара. В качестве замены Ракоши выбрали Эрне Гере. Он устраивал всех. Установился баланс сил: старики не хотели отдавать ускользающую власть, а вновь пришедшие не набрали силы, чтобы взять ее.
Отец, характеризуя Гере, считал, что «ему больше импонировала теоретическая работа политвоспитания масс и политпросвещения. Он наиболее был подготовлен теоретически и по своему складу, по своему характеру тоже… Герэ возглавил Центральный комитет… но настало такое бурное время, что Гере уже не мог справиться. Его не признали как руководителя…»
Приход к власти такой слабой фигуры во многом предопределил драматическое развитие дальнейших событий. А пока Первый секретарь ЦК Эрне Гере сделал свой первый в новом качестве доклад пленуму. В нем говорилось о «Кружке Петефи». Он вызывал особое беспокойство. Его рассматривали, и справедливо, как некий центр притяжения, противостоящий ЦК. О «Кружке Петефи» тогда говорили все, одни с надеждой, другие со страхом и злобой. Его появление свидетельствовало о рождении новых сил и новых взаимоотношений. Мысли, высказываемые на собраниях кружка, звучали крамолой. С большим опасением к его деятельности относился наш посол в Будапеште Юрий Владимирович Андропов, вторили ему и в отделах ЦК КПСС.
И отец солидаризировался с ними, но считал, что запретами многого не добьешься: венгерский ЦК должен перехватить инициативу, сам возглавить процесс обновления. Сможет ли это сделать новое руководство, покажет самое ближайшее время. Привлечь людей на свою сторону не удалось. Но и сил для запрещения «Кружка Петефи» недоставало, боялись осложнений.
Пленум решил принять самые жесткие меры против тогдашнего министра обороны Венгрии Михая Фаркаша. О его изощренной жестокости открыто заговорили в последние несколько месяцев. К власти возвращались те, кого он еще совсем недавно собственноручно пытал.
Если Ракоши проводили, то Фаркаша исключили из членов ЦК, предложили Президиуму ВНР лишить его всех должностей и званий. В качестве основного обвинения ему инкриминировали в первую очередь преследование старых коммунистов. Собравшаяся через неделю сессия Народного собрания республики приняла отказ Михая Фаркаша от мандата министра обороны.
Однако на дальнейшее развитие событий эти запоздалые решения практически не повлияли. Одной жертвой откупиться не удалось. Партия оказалась не готовой к диалогу. Более того, она практически солидаризировалась, взяла под свою защиту органы безопасности со всем их кровавым прошлым. Теперь они вместе разделили ответственность за пытки, убийства, беззакония.
Могли ли в Будапеште поступить иначе? Трудно сказать, слишком все оказалось переплетено: органы безопасности, ЦК, правительство. И каждый панически боялся разоблачений.
И сегодня бесчеловечность того периода вызывает содрогание, а тогда еще не высохла живая кровь, стояли друг против друга жертвы и палачи. Вчерашний узник, а сегодня реабилитированный, мог запросто встретить на улице Будапешта своего тюремщика. Сердца жаждали отмщения.
Многое на июльском пленуме ЦК произошло впервые. Впервые освободили первого секретаря и не обвинили его в том, что он враг народа, не упрятали, как бывало, за решетку.
Впервые люди, выпущенные из тюрем, вчерашние враги народа, вошли в высшее руководство партии. В Москве такое решение восприняли настороженно, как никак люди обижены, что они задумают – непредсказуемо. Вмешиваться опять не стали.
Имре Надь пока на сцене не появлялся, но его рука чувствовалась повсюду.
Все происшедшее вызывало в ЦК КПСС и тревогу, и недоумение. По предложению отца находившемуся в Венгрии Микояну – о его пребывании там объявили официально – посоветовали перебраться в Югославию. В Москве никто не сомневался: Тито если и не направляет события, происходящие в соседней стране, то, безусловно, в курсе всех дел. Надеялись вместе с ним выработать общую линию поведения. Если удастся, конечно…
Отец очень рассчитывал на взаимопонимание с Тито. После недавних встреч, наших извинений, дружеских объятий он считал себя вправе рассчитывать на взаимность. Человеческие отношения с югославскими руководителями у отца складывались неровными – он проникся огромным уважением к Тито, считал его умным руководителем, правда с непривычным для самого отца барством, пристрастием к роскоши. Еще более теплые чувства отец испытывал к Александру Ранковичу – считал его честным и откровенным товарищем. А вот к государственному секретарю по иностранным делам Коче Поповичу он отнесся настороженно.
21 июля после заключительного разговора в ЦК, где Микояна заверили в незыблемости дружбы с нашей страной, он отправился к Тито на адриатический остров Бриони. С Тито договориться не удалось.
Венгры и поляки все чаще обращали свой взор к югославскому опыту. Между столицами сновали делегации. Иногда официальные, а чаще неофициальные, встречались в рабочем порядке. За первопроходцами потянулись румыны. Они не столько надеялись найти за Дунаем ответы на неразрешенные вопросы, сколько тянулись к Тито как к герою, устоявшему против Сталина, против «старшего брата».
Складывающееся положение все больше беспокоило отца. Возникшее после бурных июня и июля затишье не обещало продлиться долго. Он решил сам встретиться с Тито. Для нас, домашних, это решение оказалось полной неожиданностью, и узнали мы о нем только за пару дней до отъезда. В конце октября в газетах появилось сообщение об отъезде Н. С. Хрущева на отдых в Югославию.
Отец не взял с собой никого из домашних, даже маму. Он сказал, что обстановка в мире не располагает к путешествиям, всякое может случиться. Его слова еще больше вызывали беспокойство. Казалось, беда носится в воздухе.
Каждый день из секретариата отца нам передавали последние новости. На следующий день эти сообщения можно было прочесть во всех газетах. Звучали они успокоительно: встречи, беседы, даже приглашения поохотиться. Разговоры с Тито протекали лучше и желать нечего, взаимопонимание казалось полным: «Наша общая цель – построение коммунистического общества… Мы должны сохранять монолитное единство…» На этом все и заканчивалось…