Страница:
Желая отблагодарить Тито за гостеприимство и стремясь продолжить политические контакты, отец пригласил его на несколько дней в Крым. По стечению обстоятельств там как раз отдыхали венгерские руководители. В Крым отец с Тито прилетели вместе, как старые друзья. В конце сентября отец и Тито встретились с венграми: Эрне Герэ, Яношем Кадаром и Иштваном Хидашем. Как ни удивительно, они действительно приехали в отпуск и пробыли в Крыму довольно долго. Угрожающего развития в стране они, казалось, не замечали. У отца от встречи осталось неблагоприятное впечатление.
Перед возвращением домой в Москве венгерские руководители посетили Суслова и Микояна. В последнее время именно эта пара от имени Президиума ЦК вплотную занималась их проблемами. Гости заверили, что полностью контролируют положение, тревожиться не о чем.
Сейчас уже многое стерлось в памяти, но отчетливо запечатлелись слова отца о том, что Герэ не понимает всей сложности ситуации, выдает желаемое за действительное, настроен благодушно.
Все это вместе отец считал очень опасным. Свое мнение он открыто высказал венгерским товарищам. К нему присоединился и Тито. Но о чем Тито говорил с венграми наедине, отец не знал.
В последние дни я продолжал выспрашивать его о положении в Будапеште. Подступал октябрь. Ощущение угрозы усиливалось. Чаще отец отмалчивался, видимо, просто не знал, что сказать. Когда же отвечал, его слова не обнадеживали. Он очень беспокоился, что Герэ никак не удастся овладеть ситуацией. Отец не подозревал, что кризис наступит так быстро и будет столь глубоким, он все надеялся на благополучный исход.
Практически одновременно с Польшей и Венгрией разрастался кризис и в Средиземноморье. Тучи сгущались вокруг вышедшего из повиновения Запада Египта. 15 июля президент Египта Абдель Насер посетил Югославию. У них с Тито сложились особые отношения, оба руководителя демонстрировали свою независимую политику в отношении сильных мира сего.
Пока отец еще не определился до конца в своем отношении к новым египетским руководителям. Их националистические призывы казались ему весьма сомнительными. С другой стороны, отец понимал, что освободительное движение на Востоке только начинается, оно набирает силу. Ему было совсем не безразлично, кто придет к власти, какие режимы установятся вблизи наших границ. Пока там, на Ближнем Востоке, господствовали Великобритания и Франция со своими военными базами. Если их выкурить оттуда, как выражался отец, то обстановка на юге сильно изменится. Если же еще и арабы повернутся к нам лицом, то исчезнет необходимость в столь мощной армии на Кавказе, появятся реальные возможности еще уменьшить расходы на оборону.
Запад начал раскачивать лодку. 21 июля Соединенные Штаты взяли назад свои обещания помочь Египту в возведении Асуанской плотины. На нее возлагалось столько надежд, что угроза краха грандиозного проекта не могла не поставить на колени любое, даже самое строптивое правительство.
Однако еще за месяц до того, во время визита Шепилова в Египет, Насер заручился принципиальным согласием в оказании Советским Союзом экономической помощи. Отец считал, что мы с нашим опытом гидростроительства в состоянии возвести любую плотину. К тому же, по его мнению, ожидаемые дивиденды существенно перевешивали траты: наша помощь не подарок, мы вернем свои деньги с процентами, так поступают все коммерсанты. Политически мы выигрываем неизмеримо плюс продемонстрируем миру совершенство своей строительной науки и техники. Потесним капиталистов. Самое же важное – народы Ближнего и Среднего Востока увидят воочию, где их истинные друзья. Такие рассуждения в то лето я слышал не раз.
27 июля Насер, вернувшись из Югославии, где он через Тито получил дополнительное подтверждение нашей поддержки, на грандиозном митинге в Александрии объявил о шаге, повернувшем историю страны, – национализации Суэцкого канала. Доходы от него отныне предназначались для строительства плотины. И этого мало: в ответ на отказ Запада в предоставлении кредитов он сообщил об обещании Советского Союза оказать Египту экономическую помощь. Все смешалось. Требовалось, не мешкая, по-новому формировать политику и нам, и им… Запад лихорадочно искал способ сохранить позиции, а Москва не знала, как поддержать неожиданно свалившегося на ее плечи союзника.
Поначалу отец осторожничал. На мой вопрос, почему мы ничего не предпринимаем, не помогаем угнетенным народам в борьбе с империалистами, он ответил, что прямой военной помощи мы им оказывать не можем, нет у нас общей границы, да и нужно еще понять, какова истинная позиция египетского руководства. Возможно, оно просто играет, стремясь выторговать у Запада куш побольше.
Пока же наше правительство решило поддержать египтян морально, опубликовав 10 августа заявление относительно национализации Суэцкого канала. В нем осуждалась агрессивная и колониалистская позиция западных держав. Мы объявили, что освобождающиеся народы могут рассчитывать на Советский Союз. С такими инструкциями Шепилов отбыл на открывающуюся 16 августа в Лондоне представительную международную конференцию по Суэцкому каналу. В ней принимали участие все основные страны, заинтересованные в обеспечении регулярного судоходства по нему. Неделя переговоров закончилась безрезультатно. Теперь уже бывшая, компания Суэцкого канала решила оказать давление на египтян: отозвала всех работавших там лоцманов. Проводить по узкому и сложному фарватеру океанские корабли стало некому, движение замерло.
В августе отец, как обычно, поехал отдохнуть в Крым, на государственную дачу близ Ливадии. Конечно, с семьей. С утра и до вечера, с перерывом на еду, вся жизнь проходила на пляже. Под полотняным грибом навеса на круглом плетеном столике помощники раскладывали неотложные бумаги, рядом стоял белый телефон междугородной правительственной связи, так называемой ВЧ. Прочитав очередной документ, отец нередко снимал трубку и просил соединить его с Москвой. Тогда еще не существовало междугородного автоматического вызова. Обсудив проблему, он тут же принимал решение.
Сюда, на пляж поступала информация с лондонской конференции от Шепилова, сюда же пришло сообщение о приостановке движения судов по Суэцкому каналу. Сначала отец никак не отреагировал на это. Только на следующий день он прочитал в сообщениях ТАСС о возникших у египтян трудностях, и у него родилась мысль командировать в Египет наших специалистов-черноморцев из Одессы.
Отец позвонил в Киев Алексею Илларионовичу Кириченко, который долгое время проработал секретарем Одесского обкома и, по мнению отца, мог оказать квалифицированную консультацию. В те годы отец видел в Кириченко своего преданного сторонника и возлагал на него большие надежды. Алексей Илларионович горячо поддержал идею и выразил готовность хоть завтра отправить всех черноморских лоцманов в Порт-Саид и Суэц. Улыбаясь, отец ответил, что ему еще надо посоветоваться с Москвой, но тем не менее пусть готовятся.
Отец, что называется, загорелся. К осуществлению задумки он приступил немедленно. Связался с министром морского флота. Тот подтвердил возможность командирования наших лоцманов, сказал, что по квалификации они не уступят англичанам и французам, вот только фарватер канала незнаком, но профессионалы такого класса освоят его быстро. Дальше последовали переговоры с Булганиным, с кем-то еще, всех сейчас не вспомнишь. Все высказались за. Решили направить предложение египетскому правительству и в случае положительного ответа, а в нем отец не сомневался, начать операцию.
Наши лоцманы, кроме всего прочего, по мысли отца, не только продемонстрируют умение, выучку и мастерство, но покажут всему миру, что наша страна впредь не намерена замыкаться в своей скорлупе. Советский Союз тем самым делал заявку на активное участие в мировой политике. Правда, с оглядкой.
Лоцманы, как подчеркивал отец, должны ехать как частные лица, поступающие на службу к египетской администрации, управляющей каналом. Мы же, Советское государство, останемся в тени. Нет сомнения, считал отец, все заинтересованные стороны правильно поймут позицию СССР.
Вскоре одесские, николаевские, херсонские моряки отправились в дальний путь. Отец внимательно следил за ними, не раз возвращался в разговорах к этой теме, по-детски радовался, как нам удалось «насолить» империалистам.
Египтяне проявляли стойкость. На них обрушились новые санкции: администрация Суэцкого канала демонстративно с 14 сентября уволила всех своих служащих. С 20 сентября в Лондоне возобновились консультации Даллеса с его английскими и французскими коллегами.
В те дни отец находился в Югославии. Среди прочих «горящих» вопросов Суэцкий кризис занимал у собеседников не последнее место. Тито убеждал отца поддержать Насера. Без сомнения, возможность заиметь дружественно настроенного партнера вблизи южных границ выглядела заманчиво, но риск быть втянутым в вооруженный конфликт представлялся немалым. Отец, приняв к сведению аргументацию хозяина, своего окончательного мнения на Бриони не высказал.
Для отца дела в Средиземноморье все больше отступали на второй план. В те же дни ситуация в Польше и Венгрии приобретала драматическую окраску.
Первой закачалась Польша. Последний месяц все внимание Охаба поглощала борьба за власть. Он безуспешно отбивался от сторонников набиравшего силу Гомулки. Кризис неотвратимо надвигался.
Скопившиеся за эти годы обиды слились вместе, грозили взрывом. Отец попытался выпустить пар. Он выступил с предложением: с целью облегчения экономического положения Польши отсрочить на четыре-пять лет выплаты СССР по предоставленным ранее кредитам. Это решение далось нелегко, в те дни считали каждую копейку. Однако на заключенное 23 сентября двустороннее соглашение поляки не обратили внимания. Страсти слишком накалились, схватка в Варшаве приближалась к решающему моменту.
После мимолетной встречи с Охабом в сентябре, когда тот так неуклюже даже не ушел, а убежал от обсуждения вопроса о возможности приглашения Гомулки в нашу страну, отец относился к нему с заметным недоверием. От былой сердечности не осталось и следа. Перемена не осталась незамеченной и дома. Каждое сообщение из Варшавы привлекало его особое внимание. До меня доходили лишь отголоски тревожных известий. О подробностях происшедших в те дни событий отец рассказал позже сам, другие факты вдруг всплывали во время дружеских разговоров с Владиславом Гомулкой и Юзефом Циранкевичем во время семейных встреч на отдыхе в Крыму.
Информация о положении в стране поступала к отцу в основном от советского посольства в Варшаве.
К середине октября доклады стали просто пугающими. Вот что пишет отец в своих воспоминаниях: «Мы узнали через своего посла, что в Польше развернулись бурные события, поляки очень поносят Советский Союз и чуть ли не готовят переворот, в результате которого к власти придут люди, настроенные антисоветски».
16 октября в Варшаве состоялось заседание Политбюро ПОРП, посвященное созыву VIII Пленума ЦК ПОРП. Целую бурю в Москве вызвала следующая необычная для официальных сообщений приписка: «В заседании Политбюро принял участие товарищ Владислав Гомулка». Она могла означать только одно – власть переходит в другие руки. Сама смена первого лица не вызывала у отца негативного отношения, в этом кресле лучше иметь крепкого человека. А вот то, что на сей раз кадровый вопрос не согласован с Москвой и все происходит как бы в тайне, его крайне взволновало.
Масла в огонь добавила «вовремя» присланная посольством информация об опубликовании в газете «Новая культура» – органе Союза писателей Польши – статьи Э. Форгана, в которой он высказывал сомнения, не устарел ли в новых условиях лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь1». По тем временам подобная мысль звучала более чем крамольно. Отец пришел в ярость. А тут еще в донесениях посольства о разгуле антисоветских страстей в Варшаве зазвучали просто панические нотки, и отец счел необходимым ударить если и не во все колокола, то достаточно громко 19 октября в газете «Правда» появилась статья под недвусмысленным заголовком «Антисоциалистические выступления на страницах польской печати» – посвященная целиком злосчастному лозунгу.
В тот же день открылся пленум ЦК ПОРП. По информации, поступившей в наше посольство, заседание началось с выступлений, резко критикующих ЦК КПСС, вообще Советский Союз и его политику в отношении Польши. Выступавшие требовали отставки Охаба и предлагали избрать на его место Гомулку. Сообщение исходило от Председателя Государственного совета Польши Александра Завадского. Он просил как можно скорее передать его в Москву, лично товарищу Хрущеву. Отец отреагировал незамедлительно.
«Я позвонил в Варшаву и разговаривал с Охабом. Я спросил, верна ли информация, полученная нами через посольство.
– Да, сейчас идет бурное заседание ЦК, обсуждаются эти вопросы.
В информации, которую мы получили через посольство, говорилось, что в Польше стал бурно проявляться антисоветизм и приход Гомулки к власти происходит в опоре на антисоветские силы.
Я высказал Охабу (а мы по этому вопросу уже обменялись мнениями, тут как раз собрался полный состав членов Президиума ЦК КПСС), что нас очень беспокоит происходящее.
Я говорю.
– Мы хотели бы приехать поговорить с вами Охаб ответил:
– Мы хотим посоветоваться, дайте нам подумать.
Вскоре Охаб позвонил и говорит:
– Мы бы просили вас не приезжать, пока не закончится у нас заседание Центрального комитета.
Казалось бы, ответ правильный, если относиться к собеседнику с доверием. У нас же в это время доверия к Охабу не было. Конечно, если относиться друг к другу с доверием, то лучше всего нам было бы там не появляться, с тем чтобы не оказывать давления. Но сейчас мы за этим и хотели ехать, чтобы оказать соответствующее давление. Так как у нас возникло недоверие к Охабу, то его отказ в нашей просьбе нас еще больше возбудил, еще больше усилил подозрения, что там идет нарастание антисоветских настроений, которые могут вылиться в какие-то действия, и тогда поправить положение будет уже трудно.
Мы сказали Охабу, что все-таки хотим приехать, и открыто заявили, что Польша для нас имеет большое стратегическое значение. В то время с Германией не был заключен мирный договор, и в Польше располагались наши войска на основании положений, вытекающих из Потсдамского соглашения. Они охраняли коммуникации, проходящие через польскую территорию. Все это мы высказали Охабу и сказали, что приедем в Варшаву.
Обменялись мнениями и составили делегацию. В эту делегацию вошли я, Молотов, Микоян, Каганович и еще кто-то.[23] Мы полетели в Польшу». На календаре было 19 октября 1956 года.
Дома неожиданный отъезд отца в Польшу вызвал настоящий шок. Во-первых, в те годы любая поездка за границу, даже в дружественную социалистическую страну, считалась нерядовым событием. Ее обычно приурочивали к важной дате, объявляли загодя и сопровождали обстоятельной подготовкой.
Тут же из ЦК раздался звонок: «Собирайте вещи, я лечу в Варшаву». И никаких объяснений. Вещи приготовили быстро, за многие годы до автоматизма отработали процесс сборов отца в командировку – специальный чемоданчик стоял в специально отведенном месте, в него полагалось уложить белые рубашки для ежедневной смены, белье, электрическую бритву, тапочки. Вот практически и все. Запасной костюм везли в купленном для этой цели еще в Женеве футляре, чтоб не мялся.
Отец ехал не один, вместе с ним летели Молотов, Каганович и Микоян, или он с ними. Что и говорить, такое сочетание свидетельствовало об одном: случилась беда, и не малая.
Отец заехал домой на минутку. На вопросы отвечать не стал, только буркнул: «Есть там дела» – и ушел к себе на второй этаж переодеваться.
К приготовленному стакану чая с лимоном не притронулся. Спустившись, сразу прошел в прихожую, надел темно-серое демисезонное пальто, нахлобучил такую же, в тон, шляпу, как-то отчужденно обвел нас взглядом, кивнул на прощание и вышел. Всеми своими мыслями он уже был там, в Варшаве.
В доме наступила тревожная тишина. Через несколько часов звонок из приемной ЦК от помощников: «Долетел благополучно, приступил к работе». И никаких подробностей. Что там такое стряслось? Чем вызван столь поспешный отъезд?
Мы терялись в догадках…
И сборы, и полет – все происходило в спешке, на нервах. Отец потом рассказывал о своих переживаниях: ведь они так и не получили согласия Охаба на прилет в Варшаву, не было разрешения и на перелет польской границы. Отправились по своему разумению, на свой страх и риск. А у страха глаза велики, по сообщениям нашего посольства, не развеянным неприятным разговором с Охабом, не исключался контрреволюционный государственный переворот. Не встретят ли в этом случае незваных гостей, самовольно пересекших границу, самолеты-перехватчики. Отец такое развитие событий считал маловероятным, но, исходя из панической информации, полностью исключить не мог.
К счастью, события развивались далеко не так, как это представлялось из окон посольства. Встречу нельзя было назвать дружеской, но разговор пошел деловой. Однако понадобились выдержка и хладнокровие с обеих сторон, чтобы не допустить… Чего? Того, к чему толкали переданные в Москву панические сообщения. Как дорого они могли стоить…
«Когда мы приземлились, на аэродроме нас встретили Охаб, Гомулка, Циранкевич и другие товарищи. Встреча была очень холодной. Мы прилетели очень возбужденные, и я, едва поздоровавшись, сразу на аэродроме высказал недовольство происходящим:
– Почему все это происходит под антисоветским знаменем?… Чем это вызвано? Мы всегда стояли на позициях освобождения Гомулки – и лично я, и другие товарищи. Когда я беседовал с Охабом, то имел в виду, что Гомулка приедет в Крым, мы с ним поговорим. Он подлечится, а мы тем временем разъясним нашу позицию в деле его освобождения.
Охаб вскипел и говорит:
– Что вы ко мне предъявляете претензии? Я теперь уже не секретарь Центрального комитета. Спрашивайте его.
Он показал на товарища Гомулку. В его словах сквозило неприкрытое недовольство.
Я думаю, что мои слова при встрече по дороге из Китая насторожили Охаба, он мог подумать, что мы хотим его свергнуть и посадить на его место Гомулку. Мы в душе не были противниками Охаба, но к тому времени он показал себя слабым руководителем, и Гомулка был лучшей заменой. Мы ценили Гомулку».
«С аэродрома мы приехали в Центральный Комитет… Беседа проходила очень бурно… Разговор был грубым, без дипломатии», – через много лет вспоминал отец.
Взаимное недоверие проникло чрезвычайно глубоко: посланцы Москвы подозревали поляков в заговоре, намерении тем или иным способом попытаться покинуть социалистическое содружество. А это автоматически означало переход во враждебный, империалистический проамериканский лагерь. В те суровые годы в бурном приграничье самостоятельно небольшой стране было не выжить. Нарушалось зыбкое равновесие. Ослабление одной стороны автоматически означало усиление противостоящего союза. Правила, которых придерживались в те годы в дипломатии, такого развития событий просто не допускали.
«Мы… требовали объяснений действий, которые, как мы считали, были направлены против Советского Союза. Войском Польским тогда командовал маршал Рокоссовский… Когда мы приехали, то во время обеда получили информацию от Рокоссовского, что войска, подчиненные Министерству внутренних дел, приведены в боевую готовность и стянуты к Варшаве… Эти обстоятельства еще больше возбудили наше недоверие, и даже возникли подозрения, что действия поляков умышленно направлены против Советского Союза. Уже звучали открытые требования выслать Рокоссовского в Советский Союз, так как ему нельзя доверять, он не поляк и проводит антипольскую политику», – продиктовал отец в своих мемуарах.
Надо было решать, но неверный шаг мог очень дорого обойтись. Обстоятельства подталкивали отца, подсказывали простейший выход: решительные действия, применение силы. Он медлил, сопротивлялся, но уверенность, что дело можно решить в рамках консультаций, межпартийных переговоров, постепенно таяла.
Поляки, со своей стороны, не верили нашей так называемой делегации, каждый шаг москвичей вызывал подозрения, казался исполненным зловещего смысла: зачем они вообще сюда прилетели? Зачем постоянно шепчутся с министром национальной обороны? Что они затевают?
Как красная тряпка быка, раздражал поляков маршал Рокоссовский, «рекомендованный» на пост главы военного ведомства еще Сталиным. Они справедливо полагали, что в решительный момент он выполнит приказы Хрущева, а не Гомулки, послужит России, а не Польше.
– За мной установлена слежка, и я шагу не могу сделать, чтобы это не было известно министру внутренних дел, – жаловался Рокоссовский отцу.
Положительную роль, рассказывал отец, в те дни сыграл Александр Завадский. Отец ему доверял, и он в те неспокойные дни служил связующим звеном между бушующим страстями ЦК ПОРП и мучимыми недобрыми предчувствиями членами высокой советской делегации. После каждого заседания он заезжал к отцу, рассказывал о происшедших событиях, убеждал, что причин для беспокойства об отходе Польши от союза с нашей страной нет и быть не может.
Отцу хотелось ему верить, с чем-то он соглашался, но потом сомнения снова брали верх.
«…Антисоветская волна у нас создала соответствующее настроение. Хотя мы считали, что это накипь, которая накопилась в результате неправильной политики Сталина.
Сложнее была проблема пребывания наших войск в Польше. Правда, это право вытекает из Потсдамского соглашения и, следовательно, освящено авторитетом международного права. Необходимость присутствия наших войск в Польше определялась железнодорожными и шоссейными коммуникациями с нашими войсками в Германии. Мы решили защищать это право.
Я поговорил с Рокоссовским:
– Скажите, Рокоссовский, как поведут себя войска?…»
Это был момент, за которым могло последовать непоправимое. Поэтому особенно ценно проследить, как мы тогда в 1956 году продвигались к грани и как остановились на самом краю.
На вопрос отца маршал Советского Союза и маршал Войска Польского, бывший сталинский узник и герой войны Константин Константинович Рокоссовский ответил: «Польские войска сейчас не все послушают моего приказа, но… есть части, которые выполнят мой приказ.
Я – гражданин Советского Союза и считаю, что надо принять меры против тех антисоветских сил, которые пробиваются к руководству. Жизненно важно сохранить коммуникации с Германией через Польшу».
Так что у поляков были все основания сомневаться.
Как же развивались события дальше? Отец рассказывал:
«Наши силы в Польше были невелики. С нами в Варшаву приехал Конев, он в то время командовал войсками Варшавского пакта и был нам необходим. Через маршала Конева мы приказали, чтобы советские войска в Польше были приведены в боевую готовность. Спустя некоторое время мы приказали, чтобы одна танковая дивизия подтянулась к Варшаве. Конев отдал приказ и доложил, что войска снялись и танковая дивизия движется в направлении Варшавы».
Аналогичные распоряжения отдал верным ему войскам маршал Рокоссовский.
Конечно, это не осталось незамеченным поляками. Варшава начала лихорадочные приготовления к обороне, а Гомулке выпала миссия попытаться отвести удар.
«Идет бурное, нервное заседание. Мы спорим с поляками. Вижу, ко мне направляется товарищ Гомулка и очень нервно заявляет:
– Товарищ Хрущев, на Варшаву движется ваша танковая дивизия. Я вас прошу дать приказ остановить движение и не вводить ее в город. Вообще лучше, чтобы она не подходила к Варшаве. Я боюсь, будет совершено непоправимое.
Очень нервно Гомулка и просил, и требовал. Гомулка – экспансивный человек, у него пена на губах появилась. Выражения он употреблял очень резкие.
…Завадский нас информировал, что идет антисоветская агитация среди рабочих Варшавы… Заводы вооружаются… Ситуация сложилась очень тяжелая.
Мы, собственно говоря, оказались пленниками…»
Страшно подумать, что могло произойти, если бы на месте отца оказался человек другого характера, предпочитающий не покидать спокойную Москву, не соваться в гущу событий и принимать решения на основании поступающей по различным каналам информации. А она была однозначной: в Варшаве антисоветские, а следовательно, по логике тех, и не только тех, дней антисоциалистические силы рвутся к власти. Пока не поздно, пора принимать меры.
Кто и когда смог бы отмыть нашу общую совесть еще и от польской крови. К счастью, Бог миловал.
Вот как прозвучали слова, остановившие конфликт:
«Опять слово взял Гомулка, и своим выступлением он меня очень подкупил. Говорил он горячо:
– Товарищ Хрущев, я вас прошу, остановите движение войск. Произойдет непоправимое! Вы думаете, что только вы нуждаетесь в дружбе с польским народом? Я, как поляк и коммунист, заявляю, что Польша больше нуждается в дружбе с русскими… Разве мы не понимаем, что без вас не можем существовать как независимое государство. Все будет в порядке. Не допустите, чтобы ваши войска вошли в Варшаву. Тогда будет трудно контролировать события.
Перед возвращением домой в Москве венгерские руководители посетили Суслова и Микояна. В последнее время именно эта пара от имени Президиума ЦК вплотную занималась их проблемами. Гости заверили, что полностью контролируют положение, тревожиться не о чем.
Сейчас уже многое стерлось в памяти, но отчетливо запечатлелись слова отца о том, что Герэ не понимает всей сложности ситуации, выдает желаемое за действительное, настроен благодушно.
Все это вместе отец считал очень опасным. Свое мнение он открыто высказал венгерским товарищам. К нему присоединился и Тито. Но о чем Тито говорил с венграми наедине, отец не знал.
В последние дни я продолжал выспрашивать его о положении в Будапеште. Подступал октябрь. Ощущение угрозы усиливалось. Чаще отец отмалчивался, видимо, просто не знал, что сказать. Когда же отвечал, его слова не обнадеживали. Он очень беспокоился, что Герэ никак не удастся овладеть ситуацией. Отец не подозревал, что кризис наступит так быстро и будет столь глубоким, он все надеялся на благополучный исход.
Практически одновременно с Польшей и Венгрией разрастался кризис и в Средиземноморье. Тучи сгущались вокруг вышедшего из повиновения Запада Египта. 15 июля президент Египта Абдель Насер посетил Югославию. У них с Тито сложились особые отношения, оба руководителя демонстрировали свою независимую политику в отношении сильных мира сего.
Пока отец еще не определился до конца в своем отношении к новым египетским руководителям. Их националистические призывы казались ему весьма сомнительными. С другой стороны, отец понимал, что освободительное движение на Востоке только начинается, оно набирает силу. Ему было совсем не безразлично, кто придет к власти, какие режимы установятся вблизи наших границ. Пока там, на Ближнем Востоке, господствовали Великобритания и Франция со своими военными базами. Если их выкурить оттуда, как выражался отец, то обстановка на юге сильно изменится. Если же еще и арабы повернутся к нам лицом, то исчезнет необходимость в столь мощной армии на Кавказе, появятся реальные возможности еще уменьшить расходы на оборону.
Запад начал раскачивать лодку. 21 июля Соединенные Штаты взяли назад свои обещания помочь Египту в возведении Асуанской плотины. На нее возлагалось столько надежд, что угроза краха грандиозного проекта не могла не поставить на колени любое, даже самое строптивое правительство.
Однако еще за месяц до того, во время визита Шепилова в Египет, Насер заручился принципиальным согласием в оказании Советским Союзом экономической помощи. Отец считал, что мы с нашим опытом гидростроительства в состоянии возвести любую плотину. К тому же, по его мнению, ожидаемые дивиденды существенно перевешивали траты: наша помощь не подарок, мы вернем свои деньги с процентами, так поступают все коммерсанты. Политически мы выигрываем неизмеримо плюс продемонстрируем миру совершенство своей строительной науки и техники. Потесним капиталистов. Самое же важное – народы Ближнего и Среднего Востока увидят воочию, где их истинные друзья. Такие рассуждения в то лето я слышал не раз.
27 июля Насер, вернувшись из Югославии, где он через Тито получил дополнительное подтверждение нашей поддержки, на грандиозном митинге в Александрии объявил о шаге, повернувшем историю страны, – национализации Суэцкого канала. Доходы от него отныне предназначались для строительства плотины. И этого мало: в ответ на отказ Запада в предоставлении кредитов он сообщил об обещании Советского Союза оказать Египту экономическую помощь. Все смешалось. Требовалось, не мешкая, по-новому формировать политику и нам, и им… Запад лихорадочно искал способ сохранить позиции, а Москва не знала, как поддержать неожиданно свалившегося на ее плечи союзника.
Поначалу отец осторожничал. На мой вопрос, почему мы ничего не предпринимаем, не помогаем угнетенным народам в борьбе с империалистами, он ответил, что прямой военной помощи мы им оказывать не можем, нет у нас общей границы, да и нужно еще понять, какова истинная позиция египетского руководства. Возможно, оно просто играет, стремясь выторговать у Запада куш побольше.
Пока же наше правительство решило поддержать египтян морально, опубликовав 10 августа заявление относительно национализации Суэцкого канала. В нем осуждалась агрессивная и колониалистская позиция западных держав. Мы объявили, что освобождающиеся народы могут рассчитывать на Советский Союз. С такими инструкциями Шепилов отбыл на открывающуюся 16 августа в Лондоне представительную международную конференцию по Суэцкому каналу. В ней принимали участие все основные страны, заинтересованные в обеспечении регулярного судоходства по нему. Неделя переговоров закончилась безрезультатно. Теперь уже бывшая, компания Суэцкого канала решила оказать давление на египтян: отозвала всех работавших там лоцманов. Проводить по узкому и сложному фарватеру океанские корабли стало некому, движение замерло.
В августе отец, как обычно, поехал отдохнуть в Крым, на государственную дачу близ Ливадии. Конечно, с семьей. С утра и до вечера, с перерывом на еду, вся жизнь проходила на пляже. Под полотняным грибом навеса на круглом плетеном столике помощники раскладывали неотложные бумаги, рядом стоял белый телефон междугородной правительственной связи, так называемой ВЧ. Прочитав очередной документ, отец нередко снимал трубку и просил соединить его с Москвой. Тогда еще не существовало междугородного автоматического вызова. Обсудив проблему, он тут же принимал решение.
Сюда, на пляж поступала информация с лондонской конференции от Шепилова, сюда же пришло сообщение о приостановке движения судов по Суэцкому каналу. Сначала отец никак не отреагировал на это. Только на следующий день он прочитал в сообщениях ТАСС о возникших у египтян трудностях, и у него родилась мысль командировать в Египет наших специалистов-черноморцев из Одессы.
Отец позвонил в Киев Алексею Илларионовичу Кириченко, который долгое время проработал секретарем Одесского обкома и, по мнению отца, мог оказать квалифицированную консультацию. В те годы отец видел в Кириченко своего преданного сторонника и возлагал на него большие надежды. Алексей Илларионович горячо поддержал идею и выразил готовность хоть завтра отправить всех черноморских лоцманов в Порт-Саид и Суэц. Улыбаясь, отец ответил, что ему еще надо посоветоваться с Москвой, но тем не менее пусть готовятся.
Отец, что называется, загорелся. К осуществлению задумки он приступил немедленно. Связался с министром морского флота. Тот подтвердил возможность командирования наших лоцманов, сказал, что по квалификации они не уступят англичанам и французам, вот только фарватер канала незнаком, но профессионалы такого класса освоят его быстро. Дальше последовали переговоры с Булганиным, с кем-то еще, всех сейчас не вспомнишь. Все высказались за. Решили направить предложение египетскому правительству и в случае положительного ответа, а в нем отец не сомневался, начать операцию.
Наши лоцманы, кроме всего прочего, по мысли отца, не только продемонстрируют умение, выучку и мастерство, но покажут всему миру, что наша страна впредь не намерена замыкаться в своей скорлупе. Советский Союз тем самым делал заявку на активное участие в мировой политике. Правда, с оглядкой.
Лоцманы, как подчеркивал отец, должны ехать как частные лица, поступающие на службу к египетской администрации, управляющей каналом. Мы же, Советское государство, останемся в тени. Нет сомнения, считал отец, все заинтересованные стороны правильно поймут позицию СССР.
Вскоре одесские, николаевские, херсонские моряки отправились в дальний путь. Отец внимательно следил за ними, не раз возвращался в разговорах к этой теме, по-детски радовался, как нам удалось «насолить» империалистам.
Египтяне проявляли стойкость. На них обрушились новые санкции: администрация Суэцкого канала демонстративно с 14 сентября уволила всех своих служащих. С 20 сентября в Лондоне возобновились консультации Даллеса с его английскими и французскими коллегами.
В те дни отец находился в Югославии. Среди прочих «горящих» вопросов Суэцкий кризис занимал у собеседников не последнее место. Тито убеждал отца поддержать Насера. Без сомнения, возможность заиметь дружественно настроенного партнера вблизи южных границ выглядела заманчиво, но риск быть втянутым в вооруженный конфликт представлялся немалым. Отец, приняв к сведению аргументацию хозяина, своего окончательного мнения на Бриони не высказал.
Для отца дела в Средиземноморье все больше отступали на второй план. В те же дни ситуация в Польше и Венгрии приобретала драматическую окраску.
Первой закачалась Польша. Последний месяц все внимание Охаба поглощала борьба за власть. Он безуспешно отбивался от сторонников набиравшего силу Гомулки. Кризис неотвратимо надвигался.
Скопившиеся за эти годы обиды слились вместе, грозили взрывом. Отец попытался выпустить пар. Он выступил с предложением: с целью облегчения экономического положения Польши отсрочить на четыре-пять лет выплаты СССР по предоставленным ранее кредитам. Это решение далось нелегко, в те дни считали каждую копейку. Однако на заключенное 23 сентября двустороннее соглашение поляки не обратили внимания. Страсти слишком накалились, схватка в Варшаве приближалась к решающему моменту.
После мимолетной встречи с Охабом в сентябре, когда тот так неуклюже даже не ушел, а убежал от обсуждения вопроса о возможности приглашения Гомулки в нашу страну, отец относился к нему с заметным недоверием. От былой сердечности не осталось и следа. Перемена не осталась незамеченной и дома. Каждое сообщение из Варшавы привлекало его особое внимание. До меня доходили лишь отголоски тревожных известий. О подробностях происшедших в те дни событий отец рассказал позже сам, другие факты вдруг всплывали во время дружеских разговоров с Владиславом Гомулкой и Юзефом Циранкевичем во время семейных встреч на отдыхе в Крыму.
Информация о положении в стране поступала к отцу в основном от советского посольства в Варшаве.
К середине октября доклады стали просто пугающими. Вот что пишет отец в своих воспоминаниях: «Мы узнали через своего посла, что в Польше развернулись бурные события, поляки очень поносят Советский Союз и чуть ли не готовят переворот, в результате которого к власти придут люди, настроенные антисоветски».
16 октября в Варшаве состоялось заседание Политбюро ПОРП, посвященное созыву VIII Пленума ЦК ПОРП. Целую бурю в Москве вызвала следующая необычная для официальных сообщений приписка: «В заседании Политбюро принял участие товарищ Владислав Гомулка». Она могла означать только одно – власть переходит в другие руки. Сама смена первого лица не вызывала у отца негативного отношения, в этом кресле лучше иметь крепкого человека. А вот то, что на сей раз кадровый вопрос не согласован с Москвой и все происходит как бы в тайне, его крайне взволновало.
Масла в огонь добавила «вовремя» присланная посольством информация об опубликовании в газете «Новая культура» – органе Союза писателей Польши – статьи Э. Форгана, в которой он высказывал сомнения, не устарел ли в новых условиях лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь1». По тем временам подобная мысль звучала более чем крамольно. Отец пришел в ярость. А тут еще в донесениях посольства о разгуле антисоветских страстей в Варшаве зазвучали просто панические нотки, и отец счел необходимым ударить если и не во все колокола, то достаточно громко 19 октября в газете «Правда» появилась статья под недвусмысленным заголовком «Антисоциалистические выступления на страницах польской печати» – посвященная целиком злосчастному лозунгу.
В тот же день открылся пленум ЦК ПОРП. По информации, поступившей в наше посольство, заседание началось с выступлений, резко критикующих ЦК КПСС, вообще Советский Союз и его политику в отношении Польши. Выступавшие требовали отставки Охаба и предлагали избрать на его место Гомулку. Сообщение исходило от Председателя Государственного совета Польши Александра Завадского. Он просил как можно скорее передать его в Москву, лично товарищу Хрущеву. Отец отреагировал незамедлительно.
«Я позвонил в Варшаву и разговаривал с Охабом. Я спросил, верна ли информация, полученная нами через посольство.
– Да, сейчас идет бурное заседание ЦК, обсуждаются эти вопросы.
В информации, которую мы получили через посольство, говорилось, что в Польше стал бурно проявляться антисоветизм и приход Гомулки к власти происходит в опоре на антисоветские силы.
Я высказал Охабу (а мы по этому вопросу уже обменялись мнениями, тут как раз собрался полный состав членов Президиума ЦК КПСС), что нас очень беспокоит происходящее.
Я говорю.
– Мы хотели бы приехать поговорить с вами Охаб ответил:
– Мы хотим посоветоваться, дайте нам подумать.
Вскоре Охаб позвонил и говорит:
– Мы бы просили вас не приезжать, пока не закончится у нас заседание Центрального комитета.
Казалось бы, ответ правильный, если относиться к собеседнику с доверием. У нас же в это время доверия к Охабу не было. Конечно, если относиться друг к другу с доверием, то лучше всего нам было бы там не появляться, с тем чтобы не оказывать давления. Но сейчас мы за этим и хотели ехать, чтобы оказать соответствующее давление. Так как у нас возникло недоверие к Охабу, то его отказ в нашей просьбе нас еще больше возбудил, еще больше усилил подозрения, что там идет нарастание антисоветских настроений, которые могут вылиться в какие-то действия, и тогда поправить положение будет уже трудно.
Мы сказали Охабу, что все-таки хотим приехать, и открыто заявили, что Польша для нас имеет большое стратегическое значение. В то время с Германией не был заключен мирный договор, и в Польше располагались наши войска на основании положений, вытекающих из Потсдамского соглашения. Они охраняли коммуникации, проходящие через польскую территорию. Все это мы высказали Охабу и сказали, что приедем в Варшаву.
Обменялись мнениями и составили делегацию. В эту делегацию вошли я, Молотов, Микоян, Каганович и еще кто-то.[23] Мы полетели в Польшу». На календаре было 19 октября 1956 года.
Дома неожиданный отъезд отца в Польшу вызвал настоящий шок. Во-первых, в те годы любая поездка за границу, даже в дружественную социалистическую страну, считалась нерядовым событием. Ее обычно приурочивали к важной дате, объявляли загодя и сопровождали обстоятельной подготовкой.
Тут же из ЦК раздался звонок: «Собирайте вещи, я лечу в Варшаву». И никаких объяснений. Вещи приготовили быстро, за многие годы до автоматизма отработали процесс сборов отца в командировку – специальный чемоданчик стоял в специально отведенном месте, в него полагалось уложить белые рубашки для ежедневной смены, белье, электрическую бритву, тапочки. Вот практически и все. Запасной костюм везли в купленном для этой цели еще в Женеве футляре, чтоб не мялся.
Отец ехал не один, вместе с ним летели Молотов, Каганович и Микоян, или он с ними. Что и говорить, такое сочетание свидетельствовало об одном: случилась беда, и не малая.
Отец заехал домой на минутку. На вопросы отвечать не стал, только буркнул: «Есть там дела» – и ушел к себе на второй этаж переодеваться.
К приготовленному стакану чая с лимоном не притронулся. Спустившись, сразу прошел в прихожую, надел темно-серое демисезонное пальто, нахлобучил такую же, в тон, шляпу, как-то отчужденно обвел нас взглядом, кивнул на прощание и вышел. Всеми своими мыслями он уже был там, в Варшаве.
В доме наступила тревожная тишина. Через несколько часов звонок из приемной ЦК от помощников: «Долетел благополучно, приступил к работе». И никаких подробностей. Что там такое стряслось? Чем вызван столь поспешный отъезд?
Мы терялись в догадках…
И сборы, и полет – все происходило в спешке, на нервах. Отец потом рассказывал о своих переживаниях: ведь они так и не получили согласия Охаба на прилет в Варшаву, не было разрешения и на перелет польской границы. Отправились по своему разумению, на свой страх и риск. А у страха глаза велики, по сообщениям нашего посольства, не развеянным неприятным разговором с Охабом, не исключался контрреволюционный государственный переворот. Не встретят ли в этом случае незваных гостей, самовольно пересекших границу, самолеты-перехватчики. Отец такое развитие событий считал маловероятным, но, исходя из панической информации, полностью исключить не мог.
К счастью, события развивались далеко не так, как это представлялось из окон посольства. Встречу нельзя было назвать дружеской, но разговор пошел деловой. Однако понадобились выдержка и хладнокровие с обеих сторон, чтобы не допустить… Чего? Того, к чему толкали переданные в Москву панические сообщения. Как дорого они могли стоить…
«Когда мы приземлились, на аэродроме нас встретили Охаб, Гомулка, Циранкевич и другие товарищи. Встреча была очень холодной. Мы прилетели очень возбужденные, и я, едва поздоровавшись, сразу на аэродроме высказал недовольство происходящим:
– Почему все это происходит под антисоветским знаменем?… Чем это вызвано? Мы всегда стояли на позициях освобождения Гомулки – и лично я, и другие товарищи. Когда я беседовал с Охабом, то имел в виду, что Гомулка приедет в Крым, мы с ним поговорим. Он подлечится, а мы тем временем разъясним нашу позицию в деле его освобождения.
Охаб вскипел и говорит:
– Что вы ко мне предъявляете претензии? Я теперь уже не секретарь Центрального комитета. Спрашивайте его.
Он показал на товарища Гомулку. В его словах сквозило неприкрытое недовольство.
Я думаю, что мои слова при встрече по дороге из Китая насторожили Охаба, он мог подумать, что мы хотим его свергнуть и посадить на его место Гомулку. Мы в душе не были противниками Охаба, но к тому времени он показал себя слабым руководителем, и Гомулка был лучшей заменой. Мы ценили Гомулку».
«С аэродрома мы приехали в Центральный Комитет… Беседа проходила очень бурно… Разговор был грубым, без дипломатии», – через много лет вспоминал отец.
Взаимное недоверие проникло чрезвычайно глубоко: посланцы Москвы подозревали поляков в заговоре, намерении тем или иным способом попытаться покинуть социалистическое содружество. А это автоматически означало переход во враждебный, империалистический проамериканский лагерь. В те суровые годы в бурном приграничье самостоятельно небольшой стране было не выжить. Нарушалось зыбкое равновесие. Ослабление одной стороны автоматически означало усиление противостоящего союза. Правила, которых придерживались в те годы в дипломатии, такого развития событий просто не допускали.
«Мы… требовали объяснений действий, которые, как мы считали, были направлены против Советского Союза. Войском Польским тогда командовал маршал Рокоссовский… Когда мы приехали, то во время обеда получили информацию от Рокоссовского, что войска, подчиненные Министерству внутренних дел, приведены в боевую готовность и стянуты к Варшаве… Эти обстоятельства еще больше возбудили наше недоверие, и даже возникли подозрения, что действия поляков умышленно направлены против Советского Союза. Уже звучали открытые требования выслать Рокоссовского в Советский Союз, так как ему нельзя доверять, он не поляк и проводит антипольскую политику», – продиктовал отец в своих мемуарах.
Надо было решать, но неверный шаг мог очень дорого обойтись. Обстоятельства подталкивали отца, подсказывали простейший выход: решительные действия, применение силы. Он медлил, сопротивлялся, но уверенность, что дело можно решить в рамках консультаций, межпартийных переговоров, постепенно таяла.
Поляки, со своей стороны, не верили нашей так называемой делегации, каждый шаг москвичей вызывал подозрения, казался исполненным зловещего смысла: зачем они вообще сюда прилетели? Зачем постоянно шепчутся с министром национальной обороны? Что они затевают?
Как красная тряпка быка, раздражал поляков маршал Рокоссовский, «рекомендованный» на пост главы военного ведомства еще Сталиным. Они справедливо полагали, что в решительный момент он выполнит приказы Хрущева, а не Гомулки, послужит России, а не Польше.
– За мной установлена слежка, и я шагу не могу сделать, чтобы это не было известно министру внутренних дел, – жаловался Рокоссовский отцу.
Положительную роль, рассказывал отец, в те дни сыграл Александр Завадский. Отец ему доверял, и он в те неспокойные дни служил связующим звеном между бушующим страстями ЦК ПОРП и мучимыми недобрыми предчувствиями членами высокой советской делегации. После каждого заседания он заезжал к отцу, рассказывал о происшедших событиях, убеждал, что причин для беспокойства об отходе Польши от союза с нашей страной нет и быть не может.
Отцу хотелось ему верить, с чем-то он соглашался, но потом сомнения снова брали верх.
«…Антисоветская волна у нас создала соответствующее настроение. Хотя мы считали, что это накипь, которая накопилась в результате неправильной политики Сталина.
Сложнее была проблема пребывания наших войск в Польше. Правда, это право вытекает из Потсдамского соглашения и, следовательно, освящено авторитетом международного права. Необходимость присутствия наших войск в Польше определялась железнодорожными и шоссейными коммуникациями с нашими войсками в Германии. Мы решили защищать это право.
Я поговорил с Рокоссовским:
– Скажите, Рокоссовский, как поведут себя войска?…»
Это был момент, за которым могло последовать непоправимое. Поэтому особенно ценно проследить, как мы тогда в 1956 году продвигались к грани и как остановились на самом краю.
На вопрос отца маршал Советского Союза и маршал Войска Польского, бывший сталинский узник и герой войны Константин Константинович Рокоссовский ответил: «Польские войска сейчас не все послушают моего приказа, но… есть части, которые выполнят мой приказ.
Я – гражданин Советского Союза и считаю, что надо принять меры против тех антисоветских сил, которые пробиваются к руководству. Жизненно важно сохранить коммуникации с Германией через Польшу».
Так что у поляков были все основания сомневаться.
Как же развивались события дальше? Отец рассказывал:
«Наши силы в Польше были невелики. С нами в Варшаву приехал Конев, он в то время командовал войсками Варшавского пакта и был нам необходим. Через маршала Конева мы приказали, чтобы советские войска в Польше были приведены в боевую готовность. Спустя некоторое время мы приказали, чтобы одна танковая дивизия подтянулась к Варшаве. Конев отдал приказ и доложил, что войска снялись и танковая дивизия движется в направлении Варшавы».
Аналогичные распоряжения отдал верным ему войскам маршал Рокоссовский.
Конечно, это не осталось незамеченным поляками. Варшава начала лихорадочные приготовления к обороне, а Гомулке выпала миссия попытаться отвести удар.
«Идет бурное, нервное заседание. Мы спорим с поляками. Вижу, ко мне направляется товарищ Гомулка и очень нервно заявляет:
– Товарищ Хрущев, на Варшаву движется ваша танковая дивизия. Я вас прошу дать приказ остановить движение и не вводить ее в город. Вообще лучше, чтобы она не подходила к Варшаве. Я боюсь, будет совершено непоправимое.
Очень нервно Гомулка и просил, и требовал. Гомулка – экспансивный человек, у него пена на губах появилась. Выражения он употреблял очень резкие.
…Завадский нас информировал, что идет антисоветская агитация среди рабочих Варшавы… Заводы вооружаются… Ситуация сложилась очень тяжелая.
Мы, собственно говоря, оказались пленниками…»
Страшно подумать, что могло произойти, если бы на месте отца оказался человек другого характера, предпочитающий не покидать спокойную Москву, не соваться в гущу событий и принимать решения на основании поступающей по различным каналам информации. А она была однозначной: в Варшаве антисоветские, а следовательно, по логике тех, и не только тех, дней антисоциалистические силы рвутся к власти. Пока не поздно, пора принимать меры.
Кто и когда смог бы отмыть нашу общую совесть еще и от польской крови. К счастью, Бог миловал.
Вот как прозвучали слова, остановившие конфликт:
«Опять слово взял Гомулка, и своим выступлением он меня очень подкупил. Говорил он горячо:
– Товарищ Хрущев, я вас прошу, остановите движение войск. Произойдет непоправимое! Вы думаете, что только вы нуждаетесь в дружбе с польским народом? Я, как поляк и коммунист, заявляю, что Польша больше нуждается в дружбе с русскими… Разве мы не понимаем, что без вас не можем существовать как независимое государство. Все будет в порядке. Не допустите, чтобы ваши войска вошли в Варшаву. Тогда будет трудно контролировать события.