Страница:
Сталин стремился избежать даже малейшего риска. И атомная бомба, и ее носитель должны быть точно такими, как их испытали американцы. Это служило гарантией успеха. Атомщики тоже предлагали свой вариант заряда, более мощный и эффективный, но и они получили строгий приказ ни на йоту не отклоняться от добытых разведкой американских чертежей. И уж затем, когда новое оружие будет в руках, придет время заняться его улучшением. Пояснять свой приказ Сталин не считал нужным.
Подготовили обширное постановление правительства. От Политбюро за успех мероприятия отвечал лично Берия. Самолет получил наименование Ту-4.
«Генерала Арнольда» перетащили на Центральный аэродром, разобрали, все детали тщательно упаковали и под охраной развезли по разным уголкам нашей страны. Началась кропотливая работа, ведь сложную техническую систему нельзя скопировать бездумно, механически. Такая копия наверняка не заработает. Требовалось до тонкостей понять принципы, заложенные в основу разработки, а это нелегко. Подчас легче сделать новый прибор, чем понять, как устроена чужая хитроумная игрушка. Нередко для расшифровки загадки требуется более высокая квалификация, чем у самого автора.
«Дэйн Хау» оставили в неприкосновенности как эталон. По нему сверяли каждую деталь: подходит ли, становится ли на место? «Бродягу» передали в ВВС – учить будущих пилотов будущего Ту-4.
Для того чтобы выполнить указание и сделать точную копию, пришлось, без преувеличения, создать новую авиационную промышленность. Американский самолет можно было воспроизвести только по американской технологии. Тут не удавалось выйти из положения за счет, к примеру, использования водопроводных труб для каркаса крыльев, как это сделал Яковлев на своих истребителях в годы войны.
Ту-4 открыл новую страницу в советском самолетостроении. Учредили новые исследовательские институты и конструкторские бюро: по элементам автоматики, новым технологиям и материалам. Пока же специалисты возились с американскими загадками, строили новые заводы, оснащенные на самом, по тем временам, современном уровне. Так что одновременно с Ту-4 родилось советское авиационное приборостроение. На большинстве современных советских самолетов стоят приборы, датчики, электрические машины, ведущие свою родословную от Б-29. Так что сталинское решение можно трактовать и во благо. Если, конечно, не задумываться, во что оно обошлось. Однако, когда Ту-4 появился в войсках, все убедились в правоте Туполева: для современной войны бомбардировщик не годился.
Наша авиация получила носители атомных бомб, как две капли воды похожие на уничтожившие Хиросиму и Нагасаки, но главную задачу так и не решили, территория США оставалась неуязвимой, тогда как на картах американских ВВС нашу страну покрывали окружности, демонстрирующие возможности авиационных баз, рассыпанных по Европе и Азии.
По тем временам отношение отца к секретности, заполонившей всю нашу жизнь, можно назвать весьма либеральным. Даже более того. Конечно, в отношении донесений разведки, докладов послов и других аналогичных документов порядок выдерживался строго, и в них не мог заглянуть никто. То есть что значит не мог? Отец приносил домой толстую коричневую кожаную папку, туго набитую бумагами. Единственным замком служил кожаный язычок, застегивающийся на кнопку. Клал он папку на маленький столик в столовой и только на ночь уносил с собой в спальню. И то не из соображений сохранности, а потому что намеревался кое-что проглядеть на сон грядущий. Никому из домашних и в голову не приходило прикоснуться к папке, только если отец просил принести ее к нему в сад, где он располагался для чтения.
Покров таинственности вокруг самолетов, ракет, танков отец считал в значительной степени надуманным. Конечно, секретность необходима, но засекречивать внешний вид самолетов или кораблей, которые могут увидеть в движении многие… То же и с фамилиями конструкторов. Но заведенный порядок он менять не стал, то ли не решился, то ли руки не дошли. Это стало приметой нынешнего времени. В те годы даже индекс, обозначающий тип ракеты, считался секретным. Хотя не обходилось и без курьезов. Порой в академических журналах появлялись статьи, описывающие поведение тонкостенной цилиндрической оболочки, частично заполненной жидкостью. Так наукообразно именовали ракету. Для цензуры камуфляж оказывался достаточным. Приводившиеся в публикации формулы для специалистов значили гораздо больше, чем совершенно секретные описания. Наука не способна развиваться без перекрестного опыления.
В один из дней первой половины августа 1953 года отец приехал на дачу сияющий. Время было не позднее, заходящее солнце стояло довольно высоко. Пока собирали к ужину, мы с отцом вышли на лужайку перед домом – излюбленное место его летнего вечернего отдыха.
Отец поделился распиравшей его тайной: сегодня осуществлен взрыв водородной бомбы. Испытания прошли успешно. Отец просто не мог сдержаться, наконец-то нам удалось обставить Соединенные Штаты! Они, правда, еще в прошлом, 1952 году провели свой эксперимент, но у американцев, как доложили отцу, получилось громоздкое, тяжелое устройство, которое не поднимет ни один самолет. Испытывать его пришлось на земле, на гигантских вышках. Нашим же физикам удалось найти принципиально новое решение, и теперь мы обладали оружием невиданной разрушительной силы.
Отец ни тогда, ни впоследствии не помышлял о применении ядерного оружия. Когда он впервые, еще при жизни Сталина, посмотрел фильм о взрыве атомной бомбы, то пришел домой подавленный и долго не находил себе места. Он гордился достижениями наших ученых, возросшей силой нашей армии, но пустить их в дело не входило в его планы. Конечно, если на нас нападут, сложится безвыходная ситуация…
Сообщив сенсационную новость, отец немного помолчал и заговорил о том, какие у нас прекрасные ученые и конструкторы (он всегда произносил эти два слова вместе, чтобы не дай бог не обидеть кого-нибудь), какие таланты! По его словам, при разработке водородной бомбы отличился совсем молодой человек, ему чуть больше тридцати лет, по фамилии Сахаров. Имя и отчество отец не запомнил. Именно ему в голову пришло оригинальное решение, позволившее обойти американцев. Он произвел основные расчеты водородной бомбы.
– Какая умница! – восхищался отец.[5]
В чем состояло изобретение Сахарова, отец не рассказывал, наверное, из-за секретности, а возможно, и сам не знал.
Не помню, встречался ли отец с Андреем Дмитриевичем или ему его представили заочно, но он увлекся молодым ученым. Характеру отца была свойственна такая эмоциональность в отношении людей творческих, из науки. Уверовав в них, он стоял за них до конца, восторги его не знали границ, хотя это не исключало и споров, и даже порой столкновений. Не всегда его выбор бывал удачен. В число его фаворитов наряду с бесспорными именами, такими, как академики Лаврентьев, Курчатов, Королев, Туполев и многие другие, входил и Лысенко.
Восхищенную тираду о Сахарове отец закончил словами о том, что такой человек заслуживает высших наград.
– Конечно, мы ему присвоим звание Героя Социалистического Труда, но он достоин большего, по значимости полученных результатов он превосходит многих, – проговорил он.
Восторженное отношение к Андрею Дмитриевичу Сахарову отец сохранил до самой своей смерти. Не поколебали его ни их размолвки, ни серьезные расхождения во взглядах.
Доставить груз (так стыдливо именовали ядерный заряд) на Североамериканский континент специалисты предлагали одним из трех способов: самолетом, с помощью крылатой ракеты (ее тогда у нас называли самолетом-снарядом) и баллистической ракетой.
Страна вступила в 1950-е годы. Главной стратегической задачей десятилетия в области обороны было обеспечение поражения «вероятного противника». Такое наименование сохранится за США на долгие годы.
Какой путь окажется наиболее эффективным, не знал никто. Решили объявить конкурс. Коллективу-победителю сулили щедрые премии, ордена. Наибольшие награды в виде построенных за государственный счет дач и автомобилей, званий Героя Социалистического Труда, внеконкурсного избрания в Академию наук, Сталинских и просто огромных денежных премий обещались генеральным и главным конструкторам. По логике Сталина, против такого не способен устоять никто, и ученые сделают невозможное. Никогда впоследствии ни в одном постановлении я не встречал ничего даже отдаленно похожего.
Работа началась не на пустом месте. За бомбардировщик взялись коллективы Андрея Николаевича Туполева и Владимира Михайловича Мясищева. После испытания водородной бомбы курировавший в правительстве ядерные дела заместитель председателя Совета министров Вячеслав Малышев предложил ориентироваться на трехмегатонный заряд. Его предполагалось устанавливать в первую очередь на межконтинентальные ракеты. По предварительным прикидкам Андрея Дмитриевича Сахарова, вес заряда не должен был превышать пять с половиной тонн. Огромная разрушительная сила заряда компенсировала все возможные ошибки приведения ракеты к цели. Предложения по межконтинентальным крылатым ракетам подготовили Семен Алексеевич Лавочкин и тот же неугомонный Мясищев.
В конце 1953 года Малышев посетил конструкторское бюро (ОКБ-1) Сергея Павловича Королева. Особый интерес вызвали прикидки Михаила Тихонравова по новой дальней баллистической ракете. Они показались ему многообещающими. 20 мая 1954 года вышло постановление правительства о разработке межконтинентальной баллистической ракеты. Возглавить работу поручили Королеву.
В 1944 году его освободили из заключения. Королев сидел давно, его арестовали сразу после процесса Тухачевского. Работы по ракетной технике, которые маршал всемерно поддерживал и продвигал как базу для создания нового грозного оружия, немедленно свернули. За энтузиастами ракетоплавания надолго захлопнулись тюремные двери.
Чудом оставшись в живых в магаданских лагерях, Королев войну провел в «шарашке», занимался ракетными ускорителями. Ими оборудовали бомбардировщики Пе-2 и истребители Лавочкина. Вернее, собирались оборудовать. По замыслу авторов, за счет ракет самолет мог резко увеличить скорость в момент атаки. Работа двигалась со скрипом, никак не удавалось добиться устойчивых результатов. По аэродрому Королев перемещался в сопровождении двух конвоиров, их в просторечии окрестили «свечками».
Теперь пришла долгожданная свобода. Наступающие советские войска захватили остатки баллистических ракет, которыми Гитлер пытался устрашить англичан. Срочно понадобились специалисты, способные разобраться в устройстве новинки. В те годы в зависимости от желаний Самого обвинения так же легко снимались, как и навешивались.
В чине подполковника Сергея Павловича с группой специалистов по двигателям, системам управления, стартовому оборудованию отправили в послевоенную Германию изучать попавшие в наши руки ФАУ-2. Вскоре во вновь созданном ОКБ приступили к проектированию отечественного двойника.[6]
Энергия у Королева всегда била через край, а тут еще обнаружился недюжинный организаторский талант, умение сплачивать, подчинять своей воле людей, целые коллективы.
Первый Новый год без Сталина встретили молодежным балом в Кремле. Это стало не просто большим событием, а знамением времени. В самую закрытую часть Москвы, куда без специального пропуска, поручительств и тщательных проверок еще недавно не мог попасть никто, свободно шли сотни москвичей.
За несколько месяцев до смерти Сталина я попытался организовать экскурсию по Кремлю для своих сокурсников по Энергетическому институту. Какие это вызвало хлопоты! Для начала мне пришлось испрашивать разрешение у отца. Без его одобрения со мной никто и говорить не собирался, охрана Кремля просто не представляла себе такой возможности.
Разговор с отцом оказался самым простым делом. Он ответил, что не видит никаких препятствий. Тут же вызвал начальника охраны Ивана Михайловича Столярова и распорядился нам помочь.
После краткого «Слушаюсь» дело завертелось. Мы составляли списки, заполняли анкеты. Отпечатанные на машинке сведения о будущих экскурсантах я передал Столярову. Дальше они ушли в инстанции. Молчание длилось довольно долго, я уже стал нервничать. Наконец пришло разрешение, допустили всех, никого не вычеркнули. Сколько было радости.
Бог с ней, с экскурсией. В Кремле жили некоторые члены Президиума ЦК, те, кто поселился там еще в 1920-е годы: Микоян, Ворошилов и Молотов. В 1930-х годах более молодые руководители получали квартиры на улице Грановского. «Старики» продолжали жить в Кремле.
После переезда в Москву я подружился с сыном Микояна Серго. Дачи Хрущева и Микояна располагались неподалеку, когда-то Серго учился в школе в одном классе с моей старшей сестрой Радой. Он рассказывал, какие сложности ему приходится преодолевать, чтобы просто пригласить гостей. Требовалось заранее заказать пропуск, сообщить подробную информацию о посетителе: кто он, кто его родители, где живет, что делает. Не помню, что еще. Только после этого гость, получив в кремлевской комендатуре в Кутафьей башне расписанный водяными знаками листок, мог посетить своего приятеля и выпить с ним чашку чая.
Сам я никогда у Микоянов на квартире не бывал, встречались мы только на даче. Там все обстояло проще, никаких пропусков. Охрана знала меня в лицо и пускала беспрепятственно.
Участников молодежного бала, наверное, тоже проверяли, пригласительные билеты давали не кому попало. Бал оказался только первым шагом отца. Вскоре Кремль открыли для свободного посещения. Такой, казалось бы, естественный шаг не у всех вызвал одобрение. Особенно переживал Ворошилов.
Отец с юмором рассказывал об их разговоре после того, как он на Президиуме ЦК поставил вопрос о возвращении к старым порядкам, когда Кремль был доступен всем желающим. На заседании Климент Ефремович не выступал, промолчал и проголосовал за. Когда же начали расходиться, он подошел к отцу и стал сетовать, что теперь и погулять не выйдешь. Отец не мог скрыть своего удивления и с улыбкой спросил Ворошилова, не боится ли он людей?
– Гуляй сколько хочешь, что они тебя, укусят? – пошутил отец.
Собеседник не поддержал его и отошел обиженный. За прошедшие годы затворничества он действительно стал бояться людей. А то, что отец гуляет по улицам, ездит в колхозы и на заводы, вызывало постоянное неодобрительное перешептывание коллег за его спиной. Этим он как бы выделялся из общей шеренги.
Когда Кремль открыли, его обитатели постепенно выехали оттуда: Ворошилов и Молотов – на Грановского (Романов переулок), Микоян – на Ленинские (Воробьевы) горы.
Исподволь возвращались к своему прежнему назначению и другие объекты.
Много разговоров в Москве вызвало возвращение ГУМа в здание торговых рядов на Красной площади. Приукрасились задернутые многие годы серыми пыльными занавесками витрины, зашумела круговерть людей. Закрыли магазин давно, в связи с особыми соображениями НКВД: ГУМ находится напротив Мавзолея, на его трибуне по праздникам собираются вожди. Вдруг террорист спрячется в бесконечных переходах или торговых залах. У известного ведомства крутой характер сочетался с солдатской прямолинейностью: в бывших торговых залах разместились важные кремлевские конторы. С целью профилактики у дверей поставили часовых. Они проверяли пропуска у заполнивших многочисленные помещения многократно проверенных и абсолютно доверенных чиновников.
Сейчас трудно себе представить это здание безжизненным, так же как и сверкающий огнями ресторан «Прага». Его возвращение к жизни тоже произошло в те годы. Чем же не угодил ресторан? Под его окнами по Арбату пролегал путь Сталина из Кремля: из Боровицких ворот, по улице Фрунзе, мимо сидящего на бульваре Гоголя и дальше по Дорогомиловке в Волынское, на ближнюю дачу. Ближняя, потому что существовала еще и дальняя дача в Семеновском, неподалеку от Бородино. Там несколько лет спустя отец устраивал встречи с творческой интеллигенцией. В чьей-то ретивой голове родилось предположение, что с открытого балкона ресторана террорист-посетитель может бросить что-нибудь в проезжавшую машину вождя. Ресторан на всякий случай закрыли.
Не повезло и соседствующему с «Прагой» памятнику Гоголю. Десятилетия он не привлекал внимания Сталина – сидит себе и сидит. А вот незадолго до конца что-то вызвало раздражение: то ли почему он сидит, то ли чему грустно улыбается? Гоголя спешно заменили – сидячего на стоячего.
Среди других забот новых властей оказалась и судьба небоскреба Дворца Советов. По замыслу Сталина он должен был стать величайшим зданием мира, превзойти нью-йоркские небоскребы, оставить далеко позади архитектурные амбиции Гитлера по превращению Берлина в центр грядущего мироздания. Дворец запроектировали столь высоким, что венчающей его скульптуре Ленина большую часть года суждено было скрываться в облаках.
Строительство начали в середине 1930-х годов на Кропоткинской набережной, поблизости от Кремля на месте взорванного незадолго до этого храма Христа Спасителя – памятника победы над Наполеоном. Заложили циклопический фундамент, начали варить металлический каркас, но тут грянула война. Летом 1941 года Гитлер напал на Советский Союз. Работы прекратились, металлический остов здания разобрали, сталь требовалась для производства танков.
После победы стройка возобновилась, но дела продвигались неспешно. К моменту смерти Сталина восстановили лишь каркас первых пяти-шести этажей.
Отец резко возражал против строительства высотных зданий. Они обходились много дороже пяти-шестиэтажек, а с землей под строительство в Москве проблем не было. Не Нью-Йорк. Коллеги по Президиуму ЦК поддержали отца. Решили впредь небоскребы в Москве не строить, сооружение Дворца Советов прекратить.
Рабочие во второй раз занялись разборкой каркаса невезучего дворца. На его месте решили устроить открытый плавательный бассейн. Самый большой в мире. Почему бассейн? Отец объяснил мне, что на таком мощном фундаменте жалко возводить обычное здание. А бассейн и людям доставит удовольствие, и место сбережет. А там потомки решат, как распорядиться «наследством». Бассейн так бассейн. Решение тогда прошло незамеченным. Ворчали лишь в соседних музеях, испарения подогреваемой зимой воды нарушали баланс влажности в их запасниках.
Со временем бассейн стал частицей московской жизни, почти каждый столичный житель хоть раз окунулся в его воду.
Прошли годы. Потомки решили по-своему. На старом фундаменте в виде бетонной копии восстановили облик порушенного храма Христа Спасителя. Копия не оригинал, но это дело вкуса.
«Вот только надолго ли?» – задаются вопросом москвичи. Давняя легенда гласит, что на этом месте в болотистом кремлевском предместье когда-то стояла деревянная часовенка. В ней жил монах-схимник. Его покой нарушил царь Иван IV, за пролитую им кровь прозванный Грозным. Царь решил снести часовню и возвести на ее месте монастырь. Рассказывают, что отшельник проклял и царских гонцов, и само это место, и предрек: что бы тут ни построили, долго не продержится. Построенный монастырь снесли по повелению царя Николая I. Возвели на его месте храм Христа Спасителя. Затем его взорвали. Стали строить Дворец Советов. Бросили. Соорудили плавательный бассейн. Наконец вернулись к сооружению старого-нового храма. И все на этом же, проклятом месте.
На 25 января 1954 года было назначено открытие в Берлине совещания министров иностранных дел США, Великобритании, Франции и Советского Союза.
Спорных вопросов накопилось немало. Не существовало ни одной проблемы, где бы точки зрения Запада и нашей страны сходились. Но вопросом вопросов стала судьба Германии.
Отец заметно нервничал. Домой он стал приходить поздно, вечером подолгу говорил по телефону. Это выглядело необычно, он из дома звонил редко, ему – еще реже. Дверь в кабинет он не закрывал. Чаще разговоры велись, как я понял, с Молотовым. По телефону продолжались дневные обсуждения нашей позиции в отношении Германии и Австрии.
Как-то раз после очередного телефонного разговора, когда отец вышел из кабинета, я стал его расспрашивать. Он понял, что я слышал разговор, но не рассердился и начал терпеливо пояснять, что состояние войны не может продолжаться вечно, когда-то надо заключать мирный договор. Мы должны наладить хорошие отношения с нашими соседями, только дружба, равноправие и взаимное уважение позволят надолго сохранить мир. В Австрии существует правительство, с ним предстоит подписать договор, войска же должны вернуться домой. Оккупационная армия никогда и нигде не являлась символом дружбы.
Я расстроился. Мы победили в войне, взяли Вену, а теперь должны уходить. Отец растолковывал мне азы международных отношений, но до меня его слова доходили с трудом. Ведь все эти годы газеты, радио твердили о другом. Призывали к победе, а не к отступлению. А тут, ничего не добившись, мы заключили перемирие в Корее и теперь собираемся уйти из Австрии.
– А что будет с Германией? – продолжал я.
Отец задумался. Мне показалось, что он не расслышал меня, и я повторил:
– Что будет с Германией?
– В Германии ситуация иная, – после длинной паузы начал отец. – Там существуют два государства. Восточные немцы выбрали социализм, и мы просто обязаны их поддержать в строительстве нового общества. Это наш долг коммунистов. Американцы хотят уничтожить ГДР, присоединить ее к Западной Германии. Мы на это не пойдем.
Отец еще долго говорил о серьезных противоречиях, о том, что мы всегда стояли за объединение Германии, но в нынешних условиях этот вопрос должны решать только сами немцы, правительства ГДР и ФРГ. Видимо, он решил выговориться, еще раз вслушаться в свои аргументы.
Конечно на совещании ни до чего договориться не удалось. В те годы собеседники не только не склонялись к диалогу, но вообще с трудом понимали друг друга. Каждая из сторон заученно излагала свою позицию. Многие наши предложения и не предназначались для обсуждения, а были направлены, как говорил отец, на разоблачение агрессивной сущности политики империализма. Американцы поступали аналогично. Германский же вопрос оказался наиболее сложным. Наши предложения на тот период отражали статус-кво, но оказались абсолютно неприемлемыми для Запада. Конрад Аденауэр не желал даже помыслить о диалоге с Вальтером Ульбрихтом, само упоминание о ГДР выводило его из себя.
Отец решил действовать самостоятельно. Миру предстояло убедиться, что он настроен решительно. ГДР должна обрести статус не ниже, чем у немецкого государства на западе. 20 марта 1954 года советское правительство сделало решительный шаг: Москва заявила о снятии оккупационного статуса в Восточной Германии и установлении дипломатических отношений с ГДР. Правда, там присутствовала стыдливая фраза о том, что принятые соглашения действуют до принятия решения об объединении Германии. Отец пояснил мне свои намерения кратко: западным странам следует трезво оценивать серьезность наших планов в ГДР, а наши друзья в Германии должны ощущать нашу твердость, понимать, что мы их не бросим. Он особенно подчеркивал, что поддержка ГДР – это не уловка в дипломатической игре, она естественно вытекает из нашей принципиальной интернациональной позиции.
– Все, кто борется с империализмом за свою свободу, могут целиком рассчитывать на наше понимание и помощь, – закончил отец словами, которые я потом слышал от него не раз.
В том же 1954 году я впервые приобщился к людям, которые создавали современную военную технику. Как и многие представители моего поколения, я приходил в восхищение от стремительного пролета на парадах самолетов, на отдыхе любовался серыми громадами проходящих вблизи крымских берегов крейсеров и поджарыми силуэтами эсминцев.
Отцу очень хотелось, чтобы из меня получился хороший инженер. Всеми доступными средствами он старался приохотить меня к производству, где «руки и ум человека дивные дивы творят». Он любил повторять эти строки из стихотворения Некрасова.
Еще со школы в Киеве отец постоянно таскал меня с собой по различным заводам. Не изменил отец своим привычкам и в Москве. Я побывал с ним и на автозаводе, и на подшипниковом, видел, как делают станки на «Красном пролетарии», но чаще всего мы ездили по предприятиям, изготовлявшим панели для домов. Строительство жилья в те годы стало главной заботой отца.
Однажды вечером отец сказал, что на следующий день собирается посетить авиационное конструкторское бюро Владимира Михайловича Мясищева, и бросил:
– Если хочешь, я могу тебя взять с собой. Еще бы я не хотел!..
Визит к Мясищеву намечался на вторую половину дня. Сразу по окончании занятий я подъехал к зданию ЦК. У подъезда, которым пользовались только члены Президиума ЦК, стоял ЗИС отца.
Подготовили обширное постановление правительства. От Политбюро за успех мероприятия отвечал лично Берия. Самолет получил наименование Ту-4.
«Генерала Арнольда» перетащили на Центральный аэродром, разобрали, все детали тщательно упаковали и под охраной развезли по разным уголкам нашей страны. Началась кропотливая работа, ведь сложную техническую систему нельзя скопировать бездумно, механически. Такая копия наверняка не заработает. Требовалось до тонкостей понять принципы, заложенные в основу разработки, а это нелегко. Подчас легче сделать новый прибор, чем понять, как устроена чужая хитроумная игрушка. Нередко для расшифровки загадки требуется более высокая квалификация, чем у самого автора.
«Дэйн Хау» оставили в неприкосновенности как эталон. По нему сверяли каждую деталь: подходит ли, становится ли на место? «Бродягу» передали в ВВС – учить будущих пилотов будущего Ту-4.
Для того чтобы выполнить указание и сделать точную копию, пришлось, без преувеличения, создать новую авиационную промышленность. Американский самолет можно было воспроизвести только по американской технологии. Тут не удавалось выйти из положения за счет, к примеру, использования водопроводных труб для каркаса крыльев, как это сделал Яковлев на своих истребителях в годы войны.
Ту-4 открыл новую страницу в советском самолетостроении. Учредили новые исследовательские институты и конструкторские бюро: по элементам автоматики, новым технологиям и материалам. Пока же специалисты возились с американскими загадками, строили новые заводы, оснащенные на самом, по тем временам, современном уровне. Так что одновременно с Ту-4 родилось советское авиационное приборостроение. На большинстве современных советских самолетов стоят приборы, датчики, электрические машины, ведущие свою родословную от Б-29. Так что сталинское решение можно трактовать и во благо. Если, конечно, не задумываться, во что оно обошлось. Однако, когда Ту-4 появился в войсках, все убедились в правоте Туполева: для современной войны бомбардировщик не годился.
Наша авиация получила носители атомных бомб, как две капли воды похожие на уничтожившие Хиросиму и Нагасаки, но главную задачу так и не решили, территория США оставалась неуязвимой, тогда как на картах американских ВВС нашу страну покрывали окружности, демонстрирующие возможности авиационных баз, рассыпанных по Европе и Азии.
По тем временам отношение отца к секретности, заполонившей всю нашу жизнь, можно назвать весьма либеральным. Даже более того. Конечно, в отношении донесений разведки, докладов послов и других аналогичных документов порядок выдерживался строго, и в них не мог заглянуть никто. То есть что значит не мог? Отец приносил домой толстую коричневую кожаную папку, туго набитую бумагами. Единственным замком служил кожаный язычок, застегивающийся на кнопку. Клал он папку на маленький столик в столовой и только на ночь уносил с собой в спальню. И то не из соображений сохранности, а потому что намеревался кое-что проглядеть на сон грядущий. Никому из домашних и в голову не приходило прикоснуться к папке, только если отец просил принести ее к нему в сад, где он располагался для чтения.
Покров таинственности вокруг самолетов, ракет, танков отец считал в значительной степени надуманным. Конечно, секретность необходима, но засекречивать внешний вид самолетов или кораблей, которые могут увидеть в движении многие… То же и с фамилиями конструкторов. Но заведенный порядок он менять не стал, то ли не решился, то ли руки не дошли. Это стало приметой нынешнего времени. В те годы даже индекс, обозначающий тип ракеты, считался секретным. Хотя не обходилось и без курьезов. Порой в академических журналах появлялись статьи, описывающие поведение тонкостенной цилиндрической оболочки, частично заполненной жидкостью. Так наукообразно именовали ракету. Для цензуры камуфляж оказывался достаточным. Приводившиеся в публикации формулы для специалистов значили гораздо больше, чем совершенно секретные описания. Наука не способна развиваться без перекрестного опыления.
В один из дней первой половины августа 1953 года отец приехал на дачу сияющий. Время было не позднее, заходящее солнце стояло довольно высоко. Пока собирали к ужину, мы с отцом вышли на лужайку перед домом – излюбленное место его летнего вечернего отдыха.
Отец поделился распиравшей его тайной: сегодня осуществлен взрыв водородной бомбы. Испытания прошли успешно. Отец просто не мог сдержаться, наконец-то нам удалось обставить Соединенные Штаты! Они, правда, еще в прошлом, 1952 году провели свой эксперимент, но у американцев, как доложили отцу, получилось громоздкое, тяжелое устройство, которое не поднимет ни один самолет. Испытывать его пришлось на земле, на гигантских вышках. Нашим же физикам удалось найти принципиально новое решение, и теперь мы обладали оружием невиданной разрушительной силы.
Отец ни тогда, ни впоследствии не помышлял о применении ядерного оружия. Когда он впервые, еще при жизни Сталина, посмотрел фильм о взрыве атомной бомбы, то пришел домой подавленный и долго не находил себе места. Он гордился достижениями наших ученых, возросшей силой нашей армии, но пустить их в дело не входило в его планы. Конечно, если на нас нападут, сложится безвыходная ситуация…
Сообщив сенсационную новость, отец немного помолчал и заговорил о том, какие у нас прекрасные ученые и конструкторы (он всегда произносил эти два слова вместе, чтобы не дай бог не обидеть кого-нибудь), какие таланты! По его словам, при разработке водородной бомбы отличился совсем молодой человек, ему чуть больше тридцати лет, по фамилии Сахаров. Имя и отчество отец не запомнил. Именно ему в голову пришло оригинальное решение, позволившее обойти американцев. Он произвел основные расчеты водородной бомбы.
– Какая умница! – восхищался отец.[5]
В чем состояло изобретение Сахарова, отец не рассказывал, наверное, из-за секретности, а возможно, и сам не знал.
Не помню, встречался ли отец с Андреем Дмитриевичем или ему его представили заочно, но он увлекся молодым ученым. Характеру отца была свойственна такая эмоциональность в отношении людей творческих, из науки. Уверовав в них, он стоял за них до конца, восторги его не знали границ, хотя это не исключало и споров, и даже порой столкновений. Не всегда его выбор бывал удачен. В число его фаворитов наряду с бесспорными именами, такими, как академики Лаврентьев, Курчатов, Королев, Туполев и многие другие, входил и Лысенко.
Восхищенную тираду о Сахарове отец закончил словами о том, что такой человек заслуживает высших наград.
– Конечно, мы ему присвоим звание Героя Социалистического Труда, но он достоин большего, по значимости полученных результатов он превосходит многих, – проговорил он.
Восторженное отношение к Андрею Дмитриевичу Сахарову отец сохранил до самой своей смерти. Не поколебали его ни их размолвки, ни серьезные расхождения во взглядах.
Доставить груз (так стыдливо именовали ядерный заряд) на Североамериканский континент специалисты предлагали одним из трех способов: самолетом, с помощью крылатой ракеты (ее тогда у нас называли самолетом-снарядом) и баллистической ракетой.
Страна вступила в 1950-е годы. Главной стратегической задачей десятилетия в области обороны было обеспечение поражения «вероятного противника». Такое наименование сохранится за США на долгие годы.
Какой путь окажется наиболее эффективным, не знал никто. Решили объявить конкурс. Коллективу-победителю сулили щедрые премии, ордена. Наибольшие награды в виде построенных за государственный счет дач и автомобилей, званий Героя Социалистического Труда, внеконкурсного избрания в Академию наук, Сталинских и просто огромных денежных премий обещались генеральным и главным конструкторам. По логике Сталина, против такого не способен устоять никто, и ученые сделают невозможное. Никогда впоследствии ни в одном постановлении я не встречал ничего даже отдаленно похожего.
Работа началась не на пустом месте. За бомбардировщик взялись коллективы Андрея Николаевича Туполева и Владимира Михайловича Мясищева. После испытания водородной бомбы курировавший в правительстве ядерные дела заместитель председателя Совета министров Вячеслав Малышев предложил ориентироваться на трехмегатонный заряд. Его предполагалось устанавливать в первую очередь на межконтинентальные ракеты. По предварительным прикидкам Андрея Дмитриевича Сахарова, вес заряда не должен был превышать пять с половиной тонн. Огромная разрушительная сила заряда компенсировала все возможные ошибки приведения ракеты к цели. Предложения по межконтинентальным крылатым ракетам подготовили Семен Алексеевич Лавочкин и тот же неугомонный Мясищев.
В конце 1953 года Малышев посетил конструкторское бюро (ОКБ-1) Сергея Павловича Королева. Особый интерес вызвали прикидки Михаила Тихонравова по новой дальней баллистической ракете. Они показались ему многообещающими. 20 мая 1954 года вышло постановление правительства о разработке межконтинентальной баллистической ракеты. Возглавить работу поручили Королеву.
В 1944 году его освободили из заключения. Королев сидел давно, его арестовали сразу после процесса Тухачевского. Работы по ракетной технике, которые маршал всемерно поддерживал и продвигал как базу для создания нового грозного оружия, немедленно свернули. За энтузиастами ракетоплавания надолго захлопнулись тюремные двери.
Чудом оставшись в живых в магаданских лагерях, Королев войну провел в «шарашке», занимался ракетными ускорителями. Ими оборудовали бомбардировщики Пе-2 и истребители Лавочкина. Вернее, собирались оборудовать. По замыслу авторов, за счет ракет самолет мог резко увеличить скорость в момент атаки. Работа двигалась со скрипом, никак не удавалось добиться устойчивых результатов. По аэродрому Королев перемещался в сопровождении двух конвоиров, их в просторечии окрестили «свечками».
Теперь пришла долгожданная свобода. Наступающие советские войска захватили остатки баллистических ракет, которыми Гитлер пытался устрашить англичан. Срочно понадобились специалисты, способные разобраться в устройстве новинки. В те годы в зависимости от желаний Самого обвинения так же легко снимались, как и навешивались.
В чине подполковника Сергея Павловича с группой специалистов по двигателям, системам управления, стартовому оборудованию отправили в послевоенную Германию изучать попавшие в наши руки ФАУ-2. Вскоре во вновь созданном ОКБ приступили к проектированию отечественного двойника.[6]
Энергия у Королева всегда била через край, а тут еще обнаружился недюжинный организаторский талант, умение сплачивать, подчинять своей воле людей, целые коллективы.
Первый Новый год без Сталина встретили молодежным балом в Кремле. Это стало не просто большим событием, а знамением времени. В самую закрытую часть Москвы, куда без специального пропуска, поручительств и тщательных проверок еще недавно не мог попасть никто, свободно шли сотни москвичей.
За несколько месяцев до смерти Сталина я попытался организовать экскурсию по Кремлю для своих сокурсников по Энергетическому институту. Какие это вызвало хлопоты! Для начала мне пришлось испрашивать разрешение у отца. Без его одобрения со мной никто и говорить не собирался, охрана Кремля просто не представляла себе такой возможности.
Разговор с отцом оказался самым простым делом. Он ответил, что не видит никаких препятствий. Тут же вызвал начальника охраны Ивана Михайловича Столярова и распорядился нам помочь.
После краткого «Слушаюсь» дело завертелось. Мы составляли списки, заполняли анкеты. Отпечатанные на машинке сведения о будущих экскурсантах я передал Столярову. Дальше они ушли в инстанции. Молчание длилось довольно долго, я уже стал нервничать. Наконец пришло разрешение, допустили всех, никого не вычеркнули. Сколько было радости.
Бог с ней, с экскурсией. В Кремле жили некоторые члены Президиума ЦК, те, кто поселился там еще в 1920-е годы: Микоян, Ворошилов и Молотов. В 1930-х годах более молодые руководители получали квартиры на улице Грановского. «Старики» продолжали жить в Кремле.
После переезда в Москву я подружился с сыном Микояна Серго. Дачи Хрущева и Микояна располагались неподалеку, когда-то Серго учился в школе в одном классе с моей старшей сестрой Радой. Он рассказывал, какие сложности ему приходится преодолевать, чтобы просто пригласить гостей. Требовалось заранее заказать пропуск, сообщить подробную информацию о посетителе: кто он, кто его родители, где живет, что делает. Не помню, что еще. Только после этого гость, получив в кремлевской комендатуре в Кутафьей башне расписанный водяными знаками листок, мог посетить своего приятеля и выпить с ним чашку чая.
Сам я никогда у Микоянов на квартире не бывал, встречались мы только на даче. Там все обстояло проще, никаких пропусков. Охрана знала меня в лицо и пускала беспрепятственно.
Участников молодежного бала, наверное, тоже проверяли, пригласительные билеты давали не кому попало. Бал оказался только первым шагом отца. Вскоре Кремль открыли для свободного посещения. Такой, казалось бы, естественный шаг не у всех вызвал одобрение. Особенно переживал Ворошилов.
Отец с юмором рассказывал об их разговоре после того, как он на Президиуме ЦК поставил вопрос о возвращении к старым порядкам, когда Кремль был доступен всем желающим. На заседании Климент Ефремович не выступал, промолчал и проголосовал за. Когда же начали расходиться, он подошел к отцу и стал сетовать, что теперь и погулять не выйдешь. Отец не мог скрыть своего удивления и с улыбкой спросил Ворошилова, не боится ли он людей?
– Гуляй сколько хочешь, что они тебя, укусят? – пошутил отец.
Собеседник не поддержал его и отошел обиженный. За прошедшие годы затворничества он действительно стал бояться людей. А то, что отец гуляет по улицам, ездит в колхозы и на заводы, вызывало постоянное неодобрительное перешептывание коллег за его спиной. Этим он как бы выделялся из общей шеренги.
Когда Кремль открыли, его обитатели постепенно выехали оттуда: Ворошилов и Молотов – на Грановского (Романов переулок), Микоян – на Ленинские (Воробьевы) горы.
Исподволь возвращались к своему прежнему назначению и другие объекты.
Много разговоров в Москве вызвало возвращение ГУМа в здание торговых рядов на Красной площади. Приукрасились задернутые многие годы серыми пыльными занавесками витрины, зашумела круговерть людей. Закрыли магазин давно, в связи с особыми соображениями НКВД: ГУМ находится напротив Мавзолея, на его трибуне по праздникам собираются вожди. Вдруг террорист спрячется в бесконечных переходах или торговых залах. У известного ведомства крутой характер сочетался с солдатской прямолинейностью: в бывших торговых залах разместились важные кремлевские конторы. С целью профилактики у дверей поставили часовых. Они проверяли пропуска у заполнивших многочисленные помещения многократно проверенных и абсолютно доверенных чиновников.
Сейчас трудно себе представить это здание безжизненным, так же как и сверкающий огнями ресторан «Прага». Его возвращение к жизни тоже произошло в те годы. Чем же не угодил ресторан? Под его окнами по Арбату пролегал путь Сталина из Кремля: из Боровицких ворот, по улице Фрунзе, мимо сидящего на бульваре Гоголя и дальше по Дорогомиловке в Волынское, на ближнюю дачу. Ближняя, потому что существовала еще и дальняя дача в Семеновском, неподалеку от Бородино. Там несколько лет спустя отец устраивал встречи с творческой интеллигенцией. В чьей-то ретивой голове родилось предположение, что с открытого балкона ресторана террорист-посетитель может бросить что-нибудь в проезжавшую машину вождя. Ресторан на всякий случай закрыли.
Не повезло и соседствующему с «Прагой» памятнику Гоголю. Десятилетия он не привлекал внимания Сталина – сидит себе и сидит. А вот незадолго до конца что-то вызвало раздражение: то ли почему он сидит, то ли чему грустно улыбается? Гоголя спешно заменили – сидячего на стоячего.
Среди других забот новых властей оказалась и судьба небоскреба Дворца Советов. По замыслу Сталина он должен был стать величайшим зданием мира, превзойти нью-йоркские небоскребы, оставить далеко позади архитектурные амбиции Гитлера по превращению Берлина в центр грядущего мироздания. Дворец запроектировали столь высоким, что венчающей его скульптуре Ленина большую часть года суждено было скрываться в облаках.
Строительство начали в середине 1930-х годов на Кропоткинской набережной, поблизости от Кремля на месте взорванного незадолго до этого храма Христа Спасителя – памятника победы над Наполеоном. Заложили циклопический фундамент, начали варить металлический каркас, но тут грянула война. Летом 1941 года Гитлер напал на Советский Союз. Работы прекратились, металлический остов здания разобрали, сталь требовалась для производства танков.
После победы стройка возобновилась, но дела продвигались неспешно. К моменту смерти Сталина восстановили лишь каркас первых пяти-шести этажей.
Отец резко возражал против строительства высотных зданий. Они обходились много дороже пяти-шестиэтажек, а с землей под строительство в Москве проблем не было. Не Нью-Йорк. Коллеги по Президиуму ЦК поддержали отца. Решили впредь небоскребы в Москве не строить, сооружение Дворца Советов прекратить.
Рабочие во второй раз занялись разборкой каркаса невезучего дворца. На его месте решили устроить открытый плавательный бассейн. Самый большой в мире. Почему бассейн? Отец объяснил мне, что на таком мощном фундаменте жалко возводить обычное здание. А бассейн и людям доставит удовольствие, и место сбережет. А там потомки решат, как распорядиться «наследством». Бассейн так бассейн. Решение тогда прошло незамеченным. Ворчали лишь в соседних музеях, испарения подогреваемой зимой воды нарушали баланс влажности в их запасниках.
Со временем бассейн стал частицей московской жизни, почти каждый столичный житель хоть раз окунулся в его воду.
Прошли годы. Потомки решили по-своему. На старом фундаменте в виде бетонной копии восстановили облик порушенного храма Христа Спасителя. Копия не оригинал, но это дело вкуса.
«Вот только надолго ли?» – задаются вопросом москвичи. Давняя легенда гласит, что на этом месте в болотистом кремлевском предместье когда-то стояла деревянная часовенка. В ней жил монах-схимник. Его покой нарушил царь Иван IV, за пролитую им кровь прозванный Грозным. Царь решил снести часовню и возвести на ее месте монастырь. Рассказывают, что отшельник проклял и царских гонцов, и само это место, и предрек: что бы тут ни построили, долго не продержится. Построенный монастырь снесли по повелению царя Николая I. Возвели на его месте храм Христа Спасителя. Затем его взорвали. Стали строить Дворец Советов. Бросили. Соорудили плавательный бассейн. Наконец вернулись к сооружению старого-нового храма. И все на этом же, проклятом месте.
На 25 января 1954 года было назначено открытие в Берлине совещания министров иностранных дел США, Великобритании, Франции и Советского Союза.
Спорных вопросов накопилось немало. Не существовало ни одной проблемы, где бы точки зрения Запада и нашей страны сходились. Но вопросом вопросов стала судьба Германии.
Отец заметно нервничал. Домой он стал приходить поздно, вечером подолгу говорил по телефону. Это выглядело необычно, он из дома звонил редко, ему – еще реже. Дверь в кабинет он не закрывал. Чаще разговоры велись, как я понял, с Молотовым. По телефону продолжались дневные обсуждения нашей позиции в отношении Германии и Австрии.
Как-то раз после очередного телефонного разговора, когда отец вышел из кабинета, я стал его расспрашивать. Он понял, что я слышал разговор, но не рассердился и начал терпеливо пояснять, что состояние войны не может продолжаться вечно, когда-то надо заключать мирный договор. Мы должны наладить хорошие отношения с нашими соседями, только дружба, равноправие и взаимное уважение позволят надолго сохранить мир. В Австрии существует правительство, с ним предстоит подписать договор, войска же должны вернуться домой. Оккупационная армия никогда и нигде не являлась символом дружбы.
Я расстроился. Мы победили в войне, взяли Вену, а теперь должны уходить. Отец растолковывал мне азы международных отношений, но до меня его слова доходили с трудом. Ведь все эти годы газеты, радио твердили о другом. Призывали к победе, а не к отступлению. А тут, ничего не добившись, мы заключили перемирие в Корее и теперь собираемся уйти из Австрии.
– А что будет с Германией? – продолжал я.
Отец задумался. Мне показалось, что он не расслышал меня, и я повторил:
– Что будет с Германией?
– В Германии ситуация иная, – после длинной паузы начал отец. – Там существуют два государства. Восточные немцы выбрали социализм, и мы просто обязаны их поддержать в строительстве нового общества. Это наш долг коммунистов. Американцы хотят уничтожить ГДР, присоединить ее к Западной Германии. Мы на это не пойдем.
Отец еще долго говорил о серьезных противоречиях, о том, что мы всегда стояли за объединение Германии, но в нынешних условиях этот вопрос должны решать только сами немцы, правительства ГДР и ФРГ. Видимо, он решил выговориться, еще раз вслушаться в свои аргументы.
Конечно на совещании ни до чего договориться не удалось. В те годы собеседники не только не склонялись к диалогу, но вообще с трудом понимали друг друга. Каждая из сторон заученно излагала свою позицию. Многие наши предложения и не предназначались для обсуждения, а были направлены, как говорил отец, на разоблачение агрессивной сущности политики империализма. Американцы поступали аналогично. Германский же вопрос оказался наиболее сложным. Наши предложения на тот период отражали статус-кво, но оказались абсолютно неприемлемыми для Запада. Конрад Аденауэр не желал даже помыслить о диалоге с Вальтером Ульбрихтом, само упоминание о ГДР выводило его из себя.
Отец решил действовать самостоятельно. Миру предстояло убедиться, что он настроен решительно. ГДР должна обрести статус не ниже, чем у немецкого государства на западе. 20 марта 1954 года советское правительство сделало решительный шаг: Москва заявила о снятии оккупационного статуса в Восточной Германии и установлении дипломатических отношений с ГДР. Правда, там присутствовала стыдливая фраза о том, что принятые соглашения действуют до принятия решения об объединении Германии. Отец пояснил мне свои намерения кратко: западным странам следует трезво оценивать серьезность наших планов в ГДР, а наши друзья в Германии должны ощущать нашу твердость, понимать, что мы их не бросим. Он особенно подчеркивал, что поддержка ГДР – это не уловка в дипломатической игре, она естественно вытекает из нашей принципиальной интернациональной позиции.
– Все, кто борется с империализмом за свою свободу, могут целиком рассчитывать на наше понимание и помощь, – закончил отец словами, которые я потом слышал от него не раз.
В том же 1954 году я впервые приобщился к людям, которые создавали современную военную технику. Как и многие представители моего поколения, я приходил в восхищение от стремительного пролета на парадах самолетов, на отдыхе любовался серыми громадами проходящих вблизи крымских берегов крейсеров и поджарыми силуэтами эсминцев.
Отцу очень хотелось, чтобы из меня получился хороший инженер. Всеми доступными средствами он старался приохотить меня к производству, где «руки и ум человека дивные дивы творят». Он любил повторять эти строки из стихотворения Некрасова.
Еще со школы в Киеве отец постоянно таскал меня с собой по различным заводам. Не изменил отец своим привычкам и в Москве. Я побывал с ним и на автозаводе, и на подшипниковом, видел, как делают станки на «Красном пролетарии», но чаще всего мы ездили по предприятиям, изготовлявшим панели для домов. Строительство жилья в те годы стало главной заботой отца.
Однажды вечером отец сказал, что на следующий день собирается посетить авиационное конструкторское бюро Владимира Михайловича Мясищева, и бросил:
– Если хочешь, я могу тебя взять с собой. Еще бы я не хотел!..
Визит к Мясищеву намечался на вторую половину дня. Сразу по окончании занятий я подъехал к зданию ЦК. У подъезда, которым пользовались только члены Президиума ЦК, стоял ЗИС отца.