Страница:
На низкой платформе — такой низкой, что она едва ли заслуживала этого наименования, — высокий, плечистый молодой еврей болтал с группой фермеров, размахивая уткой, которую он держал за связанные лапы. И здесь все фермеры, так же как и те, что ехали в поезде, были, словно в униформе, в совершенно одинаковых куртках из толстого серого сукна с зеленой оторочкой и с большим меховым воротником. Один бережно держал на руках маленького поросенка, другой тихонько наигрывал на аккордеоне.
И тут Огастин увидел, что какой-то дородный, почти гигантского роста человек направляется прямо к нему. Тирольская шапочка с перышком и со шнурком вокруг тульи колыхалась высоко над толпой. На человеке была такая же «униформа», как на крестьянах, только более новая и лучшего покроя, и, хотя плотная материя, покрывавшая эту необъятную фигуру, выглядела чрезвычайно прочной, казалось, что на его массивных мускулистых плечах одежда, того и гляди, лопнет. Походка этого великана изобличала в нем человека, привыкшего и любящего проводить целый день на воздухе и на ногах.
За великаном шел маленький темноволосый человек, похожий на обезьяну, — по-видимому, кто-то из слуг, ибо он тотчас схватил чемодан Огастина. А великан, очевидно, был кузен Вальтер — барон фон Кессен самолично явился встретить гостя!
Сомнений быть не могло… и все же Огастин был удивлен, увидев на бароне такую подчеркнуто национальную немецкую одежду. Огастин как-то не привык думать о Кессенах как о немцах в том смысле, в каком он думал о тех крестьянах. В конце концов, джентльмены везде джентльмены; где бы они ни жили — это своего рода маленькая интернациональная семья, построенная более или менее по английскому образцу. Однако он вскоре обнаружил, что барон свободно владеет разговорной английской речью, хотя некоторые его жаргонные словечки и устарели на десять лет.
Вальтер тепло пожал Огастину руку, затем ухватил его за локоть и потащил пешком через маленькую опрятную деревеньку, расспрашивая по дороге о своих английских родственниках, большинства из которых их немецкие родственники никогда не видали в глаза, и одновременно приветливо отвечая на почтительные приветствия, раздававшиеся со всех сторон:
— Grub Gott, Herr Baron…[11]
— Grub Gott, zusammen![12]
«Gruszammen! Звучит почти как „груз взамен“, — с улыбкой подумал Огастин. Он заметил, что все здесь сверкало чистотой. Витрина мясника была не слишком завалена товарами, если подходить к ней с английской меркой, но и тут царил безукоризненный порядок, как в алтаре: по сравнению с этими немцами англичане казались просто неряхами!
Огастину хотелось, чтобы его шумный кузен предоставил бы ему больше возможности поглядеть на все эти чудеса: ведь чтобы поспевать за ним, приходилось бежать чуть не вприпрыжку. Просто удивительно, как этот человек ухитряется так твердо ступать по этакой скользи. Сам Огастин слишком резко завернул за угол где-то возле аптеки, поскользнулся и налетел на старого еврея, торговавшего с лотка разной мелочью, едва не сбив его с ног и с трудом удержавшись на ногах сам. И тотчас вслед за этим из боковой улочки стремительно вылетело что-то и стрелой пронеслось на волосок от них. Это нечто оказалось молодым парнем на лыжах. Лыжи звонко стучали — на свою погибель — по обледенелому грунту (снега, в сущности, не было совсем), и казалось, что лыжнику только чудом удалось сохранить равновесие и избежать на перекрестке столкновения с запряженной волами телегой. Выйдя из головокружительного виража, лыжник умчался по крутому проулку вниз и вылетел на обледенелое поле.
Вальтер только начал было объяснять:
— Ух ты! Это старший из моих молодых сорванцов, Франц… — но ему помешала договорить новая неожиданность: следом за лыжником, но уже не как стрела, а, скорее, как низко летящий снаряд, пронеслись небольшие санки с двумя маленькими девочками, укутанными до ушей так, что они походили на два совершенно одинаковых узелка, над которыми почти вертикально торчали две пары косичек, вздыбившиеся от стремительного полета санок. Благополучно обогнув медлительную повозку, запряженную волами, санки все же соскользнули с дороги, врезались в кучу сцементированного морозом гравия и перевернулись.
Резкий толчок выбросил девочек из санок, и они треснулись о землю головой. Однако, как ни удивительно, при этом они не только не убились насмерть, но даже не потеряли сознания и хотя и медленно, но все же поднялись на ноги. Такой удар не мог их не оглушить, да и ушиблись они, конечно, очень сильно, и нежное сердце Огастина исполнилось сочувствия. Колени у них дрожали. Одна из девочек начала было робко вытирать кулачком глаза… Но тут Вальтер грубо крикнул что-то — в голосе его звучала насмешка, — и обе девочки мгновенно оцепенели.
Они только сейчас заметили, что отец наблюдает за ними, и сразу перестали потирать ушибленные места. Они даже умудрились перевернуть санки и поставить их на полозья; при этом их пошатывало, двигались они еще неуверенно, словно пьяные, однако все же держались на ногах и хотя с трудом, но потащили санки следом за своим братом и вскоре скрылись из виду.
— Вот слюнтяйки, глаза б мои на них не глядели, — не без оттенка горделивого самодовольства и, видимо, ожидая возражений сказал Вальтер.
Но Огастин промолчал — он был слишком потрясен этой сценой. При встрече с кузеном он как-то не успел хорошенько рассмотреть его лица, а теперь вынужден был глядеть под ноги, чтобы не поскользнуться, — но этот голос, эта огромная туша и эта манера держаться… Огастину казалось, что рядом с ним шагает какой-то великан-людоед или горный тролль.
7
8
9
И тут Огастин увидел, что какой-то дородный, почти гигантского роста человек направляется прямо к нему. Тирольская шапочка с перышком и со шнурком вокруг тульи колыхалась высоко над толпой. На человеке была такая же «униформа», как на крестьянах, только более новая и лучшего покроя, и, хотя плотная материя, покрывавшая эту необъятную фигуру, выглядела чрезвычайно прочной, казалось, что на его массивных мускулистых плечах одежда, того и гляди, лопнет. Походка этого великана изобличала в нем человека, привыкшего и любящего проводить целый день на воздухе и на ногах.
За великаном шел маленький темноволосый человек, похожий на обезьяну, — по-видимому, кто-то из слуг, ибо он тотчас схватил чемодан Огастина. А великан, очевидно, был кузен Вальтер — барон фон Кессен самолично явился встретить гостя!
Сомнений быть не могло… и все же Огастин был удивлен, увидев на бароне такую подчеркнуто национальную немецкую одежду. Огастин как-то не привык думать о Кессенах как о немцах в том смысле, в каком он думал о тех крестьянах. В конце концов, джентльмены везде джентльмены; где бы они ни жили — это своего рода маленькая интернациональная семья, построенная более или менее по английскому образцу. Однако он вскоре обнаружил, что барон свободно владеет разговорной английской речью, хотя некоторые его жаргонные словечки и устарели на десять лет.
Вальтер тепло пожал Огастину руку, затем ухватил его за локоть и потащил пешком через маленькую опрятную деревеньку, расспрашивая по дороге о своих английских родственниках, большинства из которых их немецкие родственники никогда не видали в глаза, и одновременно приветливо отвечая на почтительные приветствия, раздававшиеся со всех сторон:
— Grub Gott, Herr Baron…[11]
— Grub Gott, zusammen![12]
«Gruszammen! Звучит почти как „груз взамен“, — с улыбкой подумал Огастин. Он заметил, что все здесь сверкало чистотой. Витрина мясника была не слишком завалена товарами, если подходить к ней с английской меркой, но и тут царил безукоризненный порядок, как в алтаре: по сравнению с этими немцами англичане казались просто неряхами!
Огастину хотелось, чтобы его шумный кузен предоставил бы ему больше возможности поглядеть на все эти чудеса: ведь чтобы поспевать за ним, приходилось бежать чуть не вприпрыжку. Просто удивительно, как этот человек ухитряется так твердо ступать по этакой скользи. Сам Огастин слишком резко завернул за угол где-то возле аптеки, поскользнулся и налетел на старого еврея, торговавшего с лотка разной мелочью, едва не сбив его с ног и с трудом удержавшись на ногах сам. И тотчас вслед за этим из боковой улочки стремительно вылетело что-то и стрелой пронеслось на волосок от них. Это нечто оказалось молодым парнем на лыжах. Лыжи звонко стучали — на свою погибель — по обледенелому грунту (снега, в сущности, не было совсем), и казалось, что лыжнику только чудом удалось сохранить равновесие и избежать на перекрестке столкновения с запряженной волами телегой. Выйдя из головокружительного виража, лыжник умчался по крутому проулку вниз и вылетел на обледенелое поле.
Вальтер только начал было объяснять:
— Ух ты! Это старший из моих молодых сорванцов, Франц… — но ему помешала договорить новая неожиданность: следом за лыжником, но уже не как стрела, а, скорее, как низко летящий снаряд, пронеслись небольшие санки с двумя маленькими девочками, укутанными до ушей так, что они походили на два совершенно одинаковых узелка, над которыми почти вертикально торчали две пары косичек, вздыбившиеся от стремительного полета санок. Благополучно обогнув медлительную повозку, запряженную волами, санки все же соскользнули с дороги, врезались в кучу сцементированного морозом гравия и перевернулись.
Резкий толчок выбросил девочек из санок, и они треснулись о землю головой. Однако, как ни удивительно, при этом они не только не убились насмерть, но даже не потеряли сознания и хотя и медленно, но все же поднялись на ноги. Такой удар не мог их не оглушить, да и ушиблись они, конечно, очень сильно, и нежное сердце Огастина исполнилось сочувствия. Колени у них дрожали. Одна из девочек начала было робко вытирать кулачком глаза… Но тут Вальтер грубо крикнул что-то — в голосе его звучала насмешка, — и обе девочки мгновенно оцепенели.
Они только сейчас заметили, что отец наблюдает за ними, и сразу перестали потирать ушибленные места. Они даже умудрились перевернуть санки и поставить их на полозья; при этом их пошатывало, двигались они еще неуверенно, словно пьяные, однако все же держались на ногах и хотя с трудом, но потащили санки следом за своим братом и вскоре скрылись из виду.
— Вот слюнтяйки, глаза б мои на них не глядели, — не без оттенка горделивого самодовольства и, видимо, ожидая возражений сказал Вальтер.
Но Огастин промолчал — он был слишком потрясен этой сценой. При встрече с кузеном он как-то не успел хорошенько рассмотреть его лица, а теперь вынужден был глядеть под ноги, чтобы не поскользнуться, — но этот голос, эта огромная туша и эта манера держаться… Огастину казалось, что рядом с ним шагает какой-то великан-людоед или горный тролль.
7
Спуск из деревни в затопленную водой и обледеневшую низину, где скрылись лыжник и сани, был очень крут, но Вальтер и здесь не умерил шага, и в душу Огастина закралось подозрение, что кузен (который был старше его более чем вдвое) вознамерился совсем доконать его этой прогулкой. Однако у Огастина уже открылось второе дыхание, и он не отставал.
Наконец с очередного холма он увидел замок, расположенный на другом холме, пониже. К замку вела обсаженная липами аллея, оканчивающаяся деревянным мостом. У въезда на мост по одну сторону дороги стоял летний пивной павильон, довольно ветхий и закрытый на зиму, с пристроенным к нему кегельбаном, засыпанным осенними листьями, а по другую сторону возвышалось большое, в человеческий рост, распятие, искусно выточенное из дерева и очень натурально раскрашенное; у распятия был совершенно новый вид, и это поразило Огастина более всего, что он успел здесь увидеть.
Тяжелые чугунные ворота в массивной въездной арке были распахнуты настежь. Время теперь стало поспокойнее, их запирают лишь после захода солнца, объяснил Вальтер. Однако чугунные орнаменты ворот тоже выглядели кое-где совершенно новыми, и это казалось почти таким же анахронизмом, как новое распятие. В будке привратника сидела пожилая женщина в очках с извечным вязанием. При их появлении она поднялась и сделала книксен, но пальцы ее при этом продолжали все так же перебирать спицы.
В первом дворе замка, куда они теперь вступили, вдоль высоких, прорезанных бойницами каменных стен вытянулся длинный ряд коровников, и оттуда доносилось негромкое мычание и позвякиванье колокольчиков. Мощенный булыжником двор был чист, как бальный паркет; от аккуратно сложенного в каменные чаны навоза в морозном воздухе поднимался пар. «Довольно странный парадный въезд, однако!» — подумал Огастин, привыкший к зеленым газонам и широким подъездным аллеям, ведущим к господскому дому, где глаз ласкают кусты рододендронов, клумбы цветущей бегонии, а менее привлекательные стороны сельской жизни упрятаны подальше. Во втором дворе была, по-видимому, сделана некоторая попытка разбить цветник, но все клумбы были уже прикрыты от мороза еловыми ветками… Впрочем, солнце едва ли часто заглядывало сюда даже летом, ибо этот двор был обнесен мрачными, не менее пятидесяти футов в высоту стенами!..
— Herunter![13] — внезапно прорычал Вальтер над самым ухом Огастина. — Вот дьявольское отродье! Руди! Гейнц!
Огастин поглядел вверх. Высоко над головой, похожие на фоне неба на канатоходцев, два мальчика лет шести раскатывали на выкрашенных в зеленую краску детских велосипедах по узкому парапету крепостной стены замка. При окрике отца велосипедисты страшно завихляли из стороны в сторону, и у Огастина перехватило дыхание. Однако мальчишкам удалось благополучно соскочить с велосипедов. Вальтер снова прокричал им что-то скороговоркой, и они поспешно скрылись за дверью крепостной башни.
Вальтер повернулся к Огастину.
— Это им запрещено. Придется их наказать. — Густой бычий голос звучал спокойно, но по железной ручище, все еще поддерживавшей Огастина за локоть, прошла дрожь, и на лице… Как ни удивительно, Огастин увидел перед собой самое обыкновенное человеческое лицо встревоженного отца, совсем не похожего на горного тролля. Черты этого лица были правильные, но мелкие, и в них не было ничего властного. И карие глаза почти смущенно смотрели на Огастина из-под темных, слегка нависших бровей. — Вы не согласны со мной? Разве какой-нибудь отец, ну даже, к примеру, англичанин, позволил бы им такое? — И когда совершенно сбитый с толку Огастин, растерявшись, не нашел, что ответить, Вальтер поспешно добавил: — Вы не думайте, что я такая уж мокрая курица, но если их мать узнает…
Теперь перед ними высилось основное здание замка: четыре этажа оштукатуренного камня и еще четыре этажа крутой, крытой черепицей кровли с рядами слуховых окон, сплошь заколоченных досками. На самом верху, на коньке кровли, было укреплено колесо от телеги, и на нем покоилось старое, полуистлевшее гнездо аиста. Все это сразу, с первого взгляда запечатлелось в сознании Огастина, потому что сегодня он все воспринимал с обостренной наблюдательностью пришлого человека, попавшего в странную, совсем непривычную для него обстановку, и лишь на следующий день кое-что стало понемногу ускользать от его внимания.
Но вот Вальтер отворил дверцу, прорезанную в огромных, похожих на врата храма дверях (продолжая мрачно ворчать: «Одно слово — близнецы! Видно, суждено им и головы свернуть вместе!»), и Огастин ступил под каменный свод, в полумрак. Он увидел, что находится в каком-то помещении, похожем не то на погреб, не то на склеп, так как здесь не было окон; необычайно массивные колонны несли на своих плечах всю тяжесть замка. В темном углу между колонн стояла легкая двухместная коляска, рядом с ней — небольшой фургон, двое саней и еще несколько других экипажей. А в самой глубине Огастин увидел довоенного выпуска «мерседес», затянутый паутиной, словно старая клеть от винных бутылок, — им явно невесть сколько лет не пользовались.
Ну, не странный ли поистине вход в жилище джентльмена! И тем не менее именно отсюда, по-видимому, и вела парадная лестница в дом.
Эта узкая лестница с массивными деревянными ступенями, грубо обструганными теслом, тоже оказалась просто солидным, удобным для обороны сооружением, прихотливо вьющимся между выбеленными известкой каменными стенами.
На первом этаже лестница упиралась прямо в тяжелую источенную червями дверь, откуда ни наружу, ни внутрь не открывалось ласкающей взор перспективы вроде тех, что создаются модными архитекторами, но зато в какой величественный холл вела эта огромная, неуклюжая дверь! Огастин мысленно ахнул — так неожиданно было представшее его глазам зрелище. Холл был не только необъятен, будучи по площади равен почти всему замку, — он поразил Огастина совершенной гармонией своих пропорций: это было вполне современное цивилизованное помещение.
Пол был вымощен бледно-желтыми квадратными плитами, такими блестящими, что в них, как в зеркале, отражались сизо-голубые и блекло-алые краски старинных, не покрытых лаком портретов, висевших на белых стенах, и многочисленные голубовато-серые двери с изящными позолоченными карнизами. Кое-где каменные плиты пола треснули и слегка подрагивали под ногой…
— Адель! — загремел Вальтер, и крашеные балки потолка отозвались эхом. — К нам пожаловал в гости наш кузен!
Вальтер распахнул двустворчатую дверь в глубине холла, отступил в сторону, пропуская вперед Огастина, и на того сразу повеяло теплом. Несколько увядшая дама лет сорока с небольшим поднялась ему навстречу из-за секретера. У нее были очень яркие голубые глаза, тонкий нос с горбинкой и сухой, неулыбчивый рот. Ее изжелта-бледное лицо показалось Огастину в общем малопримечательным. Она твердо, на английский манер, пожала ему руку, видимо догадываясь, что он может быть смущен, не зная, следует ему поцеловать ей руку или нет.
Когда приветствия и представления были закончены (кроме хозяйки дома, в комнате находилась еще молоденькая девушка и брат кузена Вальтера — хромой господин средних лет), Огастин снова получил возможность осмотреться вокруг. Ему бросилось в глаза огромное количество мебели и безделушек, показавшееся ему обидно неуместным в этой строгой, шестиугольной комнате с высоким сводчатым потолком, украшенным ажурной каменной резьбой.
Стены были густо завешены картинами — преимущественно любительскими акварелями — и фотографиями. Большинство фотографий были старые, выцветшие. Только одна из них, вставленная в совсем новую с виду золоченую раму, увенчанную большой золоченой короной, казалась сравнительно недавней, видимо, она относилась к послевоенным годам. На фотографии группа людей, собравшихся на лоне природы, окружала какого-то изрядно взъерошенного пожилого господина в мешковатых брюках, с седой бородой и в очках в металлической оправе… Нет, не может быть, чтобы это был кайзер, хотя бы даже на отдыхе… Однако рама недвусмысленно намекала на принадлежность этой особы к королевскому роду… Вся обстановка напоминала какой-то гигантский лесной пикник — одних детей можно было насчитать человек сорок-пятьдесят, и все они были одеты по-праздничному нарядно, и все казались какими-то взъерошенными; по-видимому, все это развлечение закончилось совсем не царственной возней!
Старческим, но еще довольно твердым почерком на фотографии было начертано: «Людвиг». Ну, конечно же: «Людвиг Баварский»! Думая о Германии, невольно забываешь, что Бавария оставалась независимым государством в государстве, со своим собственным королем (вплоть до революции, происшедшей пять лет назад), правительством и даже армией. Мало того, как припомнилось сейчас Огастину, говорили, что этот недавно отправившийся к праотцам миролюбивый с виду старый господин унес с собой в могилу прусскую пулю, полученную в войну шестьдесят шестого года, когда Германии, как таковой, еще не существовало вообще, а Пруссия и Бавария были двумя суверенными государствами, сражавшимися на противоположных сторонах. На англичанина, привыкшего к далеким перспективам и медленным переменам, все это должно было производить такое впечатление, словно он смотрит на Историю в телескоп и ему кажется, что он видит, как короля Георга Пятого ранят при Баннокберне.
Германия, эта грозная империя, совсем недавно принесшая миру такое потрясение… Подумать только, что срок ее жизни был короче среднего жизненного срока человека — ведь всего сорок восемь лет протекло от ее колыбели до могилы! Даже Соединенные Штаты, этот еще не возмужавший подросток, и те втрое старше Германии. Нормальное представление о времени смешалось здесь на каждом шагу! В хозяйке этого дома, в кузине Адели, с ее кружевами и связкой ключей у пояса, было что-то викторианское и вместе с тем что-то от еще более давних и более суровых времен…
И даже в этой молоденькой девушке, стоявшей за ее креслом, было что-то по меньшей мере от довоенных лет. Это холодное, бледное, серьезное лицо, эти большие серые задумчивые глаза. И светлые, гладко причесанные волосы, стянутые большим черным бантом на затылке и падающие почти до талии. И прямая длинная юбка с черным лакированным поясом, и белая блузка с высоким крахмальным воротничком…
Господи, да нельзя же так пялить глаза! Огастин заставил себя отвести взгляд… и что же он увидел? На кушетке в расслабленной позе спящего животного, но с широко открытыми блестящими глазами лежала лисица.
Наконец с очередного холма он увидел замок, расположенный на другом холме, пониже. К замку вела обсаженная липами аллея, оканчивающаяся деревянным мостом. У въезда на мост по одну сторону дороги стоял летний пивной павильон, довольно ветхий и закрытый на зиму, с пристроенным к нему кегельбаном, засыпанным осенними листьями, а по другую сторону возвышалось большое, в человеческий рост, распятие, искусно выточенное из дерева и очень натурально раскрашенное; у распятия был совершенно новый вид, и это поразило Огастина более всего, что он успел здесь увидеть.
Тяжелые чугунные ворота в массивной въездной арке были распахнуты настежь. Время теперь стало поспокойнее, их запирают лишь после захода солнца, объяснил Вальтер. Однако чугунные орнаменты ворот тоже выглядели кое-где совершенно новыми, и это казалось почти таким же анахронизмом, как новое распятие. В будке привратника сидела пожилая женщина в очках с извечным вязанием. При их появлении она поднялась и сделала книксен, но пальцы ее при этом продолжали все так же перебирать спицы.
В первом дворе замка, куда они теперь вступили, вдоль высоких, прорезанных бойницами каменных стен вытянулся длинный ряд коровников, и оттуда доносилось негромкое мычание и позвякиванье колокольчиков. Мощенный булыжником двор был чист, как бальный паркет; от аккуратно сложенного в каменные чаны навоза в морозном воздухе поднимался пар. «Довольно странный парадный въезд, однако!» — подумал Огастин, привыкший к зеленым газонам и широким подъездным аллеям, ведущим к господскому дому, где глаз ласкают кусты рододендронов, клумбы цветущей бегонии, а менее привлекательные стороны сельской жизни упрятаны подальше. Во втором дворе была, по-видимому, сделана некоторая попытка разбить цветник, но все клумбы были уже прикрыты от мороза еловыми ветками… Впрочем, солнце едва ли часто заглядывало сюда даже летом, ибо этот двор был обнесен мрачными, не менее пятидесяти футов в высоту стенами!..
— Herunter![13] — внезапно прорычал Вальтер над самым ухом Огастина. — Вот дьявольское отродье! Руди! Гейнц!
Огастин поглядел вверх. Высоко над головой, похожие на фоне неба на канатоходцев, два мальчика лет шести раскатывали на выкрашенных в зеленую краску детских велосипедах по узкому парапету крепостной стены замка. При окрике отца велосипедисты страшно завихляли из стороны в сторону, и у Огастина перехватило дыхание. Однако мальчишкам удалось благополучно соскочить с велосипедов. Вальтер снова прокричал им что-то скороговоркой, и они поспешно скрылись за дверью крепостной башни.
Вальтер повернулся к Огастину.
— Это им запрещено. Придется их наказать. — Густой бычий голос звучал спокойно, но по железной ручище, все еще поддерживавшей Огастина за локоть, прошла дрожь, и на лице… Как ни удивительно, Огастин увидел перед собой самое обыкновенное человеческое лицо встревоженного отца, совсем не похожего на горного тролля. Черты этого лица были правильные, но мелкие, и в них не было ничего властного. И карие глаза почти смущенно смотрели на Огастина из-под темных, слегка нависших бровей. — Вы не согласны со мной? Разве какой-нибудь отец, ну даже, к примеру, англичанин, позволил бы им такое? — И когда совершенно сбитый с толку Огастин, растерявшись, не нашел, что ответить, Вальтер поспешно добавил: — Вы не думайте, что я такая уж мокрая курица, но если их мать узнает…
Теперь перед ними высилось основное здание замка: четыре этажа оштукатуренного камня и еще четыре этажа крутой, крытой черепицей кровли с рядами слуховых окон, сплошь заколоченных досками. На самом верху, на коньке кровли, было укреплено колесо от телеги, и на нем покоилось старое, полуистлевшее гнездо аиста. Все это сразу, с первого взгляда запечатлелось в сознании Огастина, потому что сегодня он все воспринимал с обостренной наблюдательностью пришлого человека, попавшего в странную, совсем непривычную для него обстановку, и лишь на следующий день кое-что стало понемногу ускользать от его внимания.
Но вот Вальтер отворил дверцу, прорезанную в огромных, похожих на врата храма дверях (продолжая мрачно ворчать: «Одно слово — близнецы! Видно, суждено им и головы свернуть вместе!»), и Огастин ступил под каменный свод, в полумрак. Он увидел, что находится в каком-то помещении, похожем не то на погреб, не то на склеп, так как здесь не было окон; необычайно массивные колонны несли на своих плечах всю тяжесть замка. В темном углу между колонн стояла легкая двухместная коляска, рядом с ней — небольшой фургон, двое саней и еще несколько других экипажей. А в самой глубине Огастин увидел довоенного выпуска «мерседес», затянутый паутиной, словно старая клеть от винных бутылок, — им явно невесть сколько лет не пользовались.
Ну, не странный ли поистине вход в жилище джентльмена! И тем не менее именно отсюда, по-видимому, и вела парадная лестница в дом.
Эта узкая лестница с массивными деревянными ступенями, грубо обструганными теслом, тоже оказалась просто солидным, удобным для обороны сооружением, прихотливо вьющимся между выбеленными известкой каменными стенами.
На первом этаже лестница упиралась прямо в тяжелую источенную червями дверь, откуда ни наружу, ни внутрь не открывалось ласкающей взор перспективы вроде тех, что создаются модными архитекторами, но зато в какой величественный холл вела эта огромная, неуклюжая дверь! Огастин мысленно ахнул — так неожиданно было представшее его глазам зрелище. Холл был не только необъятен, будучи по площади равен почти всему замку, — он поразил Огастина совершенной гармонией своих пропорций: это было вполне современное цивилизованное помещение.
Пол был вымощен бледно-желтыми квадратными плитами, такими блестящими, что в них, как в зеркале, отражались сизо-голубые и блекло-алые краски старинных, не покрытых лаком портретов, висевших на белых стенах, и многочисленные голубовато-серые двери с изящными позолоченными карнизами. Кое-где каменные плиты пола треснули и слегка подрагивали под ногой…
— Адель! — загремел Вальтер, и крашеные балки потолка отозвались эхом. — К нам пожаловал в гости наш кузен!
Вальтер распахнул двустворчатую дверь в глубине холла, отступил в сторону, пропуская вперед Огастина, и на того сразу повеяло теплом. Несколько увядшая дама лет сорока с небольшим поднялась ему навстречу из-за секретера. У нее были очень яркие голубые глаза, тонкий нос с горбинкой и сухой, неулыбчивый рот. Ее изжелта-бледное лицо показалось Огастину в общем малопримечательным. Она твердо, на английский манер, пожала ему руку, видимо догадываясь, что он может быть смущен, не зная, следует ему поцеловать ей руку или нет.
Когда приветствия и представления были закончены (кроме хозяйки дома, в комнате находилась еще молоденькая девушка и брат кузена Вальтера — хромой господин средних лет), Огастин снова получил возможность осмотреться вокруг. Ему бросилось в глаза огромное количество мебели и безделушек, показавшееся ему обидно неуместным в этой строгой, шестиугольной комнате с высоким сводчатым потолком, украшенным ажурной каменной резьбой.
Стены были густо завешены картинами — преимущественно любительскими акварелями — и фотографиями. Большинство фотографий были старые, выцветшие. Только одна из них, вставленная в совсем новую с виду золоченую раму, увенчанную большой золоченой короной, казалась сравнительно недавней, видимо, она относилась к послевоенным годам. На фотографии группа людей, собравшихся на лоне природы, окружала какого-то изрядно взъерошенного пожилого господина в мешковатых брюках, с седой бородой и в очках в металлической оправе… Нет, не может быть, чтобы это был кайзер, хотя бы даже на отдыхе… Однако рама недвусмысленно намекала на принадлежность этой особы к королевскому роду… Вся обстановка напоминала какой-то гигантский лесной пикник — одних детей можно было насчитать человек сорок-пятьдесят, и все они были одеты по-праздничному нарядно, и все казались какими-то взъерошенными; по-видимому, все это развлечение закончилось совсем не царственной возней!
Старческим, но еще довольно твердым почерком на фотографии было начертано: «Людвиг». Ну, конечно же: «Людвиг Баварский»! Думая о Германии, невольно забываешь, что Бавария оставалась независимым государством в государстве, со своим собственным королем (вплоть до революции, происшедшей пять лет назад), правительством и даже армией. Мало того, как припомнилось сейчас Огастину, говорили, что этот недавно отправившийся к праотцам миролюбивый с виду старый господин унес с собой в могилу прусскую пулю, полученную в войну шестьдесят шестого года, когда Германии, как таковой, еще не существовало вообще, а Пруссия и Бавария были двумя суверенными государствами, сражавшимися на противоположных сторонах. На англичанина, привыкшего к далеким перспективам и медленным переменам, все это должно было производить такое впечатление, словно он смотрит на Историю в телескоп и ему кажется, что он видит, как короля Георга Пятого ранят при Баннокберне.
Германия, эта грозная империя, совсем недавно принесшая миру такое потрясение… Подумать только, что срок ее жизни был короче среднего жизненного срока человека — ведь всего сорок восемь лет протекло от ее колыбели до могилы! Даже Соединенные Штаты, этот еще не возмужавший подросток, и те втрое старше Германии. Нормальное представление о времени смешалось здесь на каждом шагу! В хозяйке этого дома, в кузине Адели, с ее кружевами и связкой ключей у пояса, было что-то викторианское и вместе с тем что-то от еще более давних и более суровых времен…
И даже в этой молоденькой девушке, стоявшей за ее креслом, было что-то по меньшей мере от довоенных лет. Это холодное, бледное, серьезное лицо, эти большие серые задумчивые глаза. И светлые, гладко причесанные волосы, стянутые большим черным бантом на затылке и падающие почти до талии. И прямая длинная юбка с черным лакированным поясом, и белая блузка с высоким крахмальным воротничком…
Господи, да нельзя же так пялить глаза! Огастин заставил себя отвести взгляд… и что же он увидел? На кушетке в расслабленной позе спящего животного, но с широко открытыми блестящими глазами лежала лисица.
8
В тот вечер на обед было подано жаренное на вертеле и напоминавшее по вкусу скорее телятину, чем свинину, мясо дикого кабана с молочной подливкой и клюквенным вареньем. Потом были спагетти и отдававший дымом сыр. Все пили светлый тирольский портвейн, мягкий, но очень хмельной. Огастину все казалось восхитительным. «Голодающая Германия», где же она?» — подумалось ему.
Ему сообщили, что кабана застрелил Франц (молодой лыжник), мародерствовавший в своих собственных лесах, хотя одному богу ведомо, откуда мог забрести туда кабан, так как в этих местах кабаны считались давно вымершими. Барону Францу, бывшему однокашнику Лотара, «десятилетнему мальчугану с копной похожих на кудель волос» (по воспоминаниям Мэри), шел теперь двадцать первый год. Он был очень белокур, не столь массивен, как отец, но так же как он, энергичен в движениях. С Огастином он держался, пожалуй, чуточку слишком вежливо и церемонно для сверстника, но стоило ему сбросить маску любезности, и лицо его приобретало слегка презрительное выражение, что было совершенно не свойственно его отцу и невольно заставило Огастина внутренне ощетиниться: ведь этот Франц был совсем еще желторотый юнец, да к тому же тремя годами моложе его.
За столом присутствовал еще один мужчина — тот довольно бесцветного вида отставной офицер без ноги, брат Вальтера. Он быстро проглотил свой обед, распрощался со всеми, пожав каждому руку и пробормотав что-то насчет «незаконченной работы», и удалился. Огастин сразу прилепил к нему ярлык «Челтнем»[14] и тут же выкинул его из головы. Однако от Огастина ускользнуло, как племянник и дядя обменялись быстрым понимающим взглядом и Франц едва приметно пожал плечами и отрицательно покачал головой.
Разговор за обедом превратился почти целиком в монолог Вальтера. Его жена и старшая дочь (младшие дети были уже, по-видимому, уложены в постель) не проронили почти ни слова. Огастин, когда его знакомили с девушкой, пропустил мимо ушей ее имя, а так как никто ни разу не обратился больше к ней по имени, то он не знал, как даже мысленно ее называть, однако поймал себя на том, что взгляд его все чаще и чаще устремляется в ее сторону. При этом слово «красивая» ни разу не пришло ему на ум, но была в ее лице какая-то удивительная безмятежная ясность, за которой угадывалась незаурядная глубина. Взгляд ее был спокоен, почти неподвижен, и Огастин не заметил, чтобы она хоть раз взглянула в его сторону, тем не менее он уже решил про себя, что она гораздо симпатичнее, чем ее братец, и если немного оттает, то общение с ней будет более легким и приятным, чем с этим чванливым юнцом.
У девушки все время был такой вид, словно она собирается что-то сказать: ее красиво очерченная верхняя губа была чуть-чуть приподнята, и один раз Огастин заметил даже, что губы ее шевелятся, но это была лишь молчаливая беседа, которую она вела сама с собой или с кем-то не присутствовавшим здесь. Да и сама она словно отсутствовала — казалось, она полностью отвратила свой слух от всего, что говорилось вокруг. Быть может, она слишком часто слышала все это прежде — все эти бесконечные разглагольствования своего отца?
Вальтер начал их, когда подали суп, — начал с вопроса, адресованного Огастину: сколько мест получили социалисты в английском парламенте во время последних выборов прошлой зимой. Огастин, затворившийся у себя в Мелтоне, был прискорбно глух ко всему происходившему вокруг и потому имел весьма смутное представление о результатах выборов — социалисты вроде бы обскакали выпестовавших их либералов, но этим его сведения исчерпывались. Он постарался как можно мягче дать понять, что ничего больше не знает, да и не особенно стремится знать: все это не по его части.
Вальтер поглядел на него с недоверием.
— Вот как! — произнес он хмуро. — А их лидер, этот Макдональд, он ведь как будто сидел в тюрьме, не так ли? Как же вы можете ему доверять? То, что произошло здесь, у нас, должно бы послужить Англии предостережением.
И тут он принялся рассказывать.
Пять лет назад, в ночь на 7 ноября 1918 года — почти в канун окончания войны, — Вальтер и еще несколько членов баварского парламента встретились в затемненном тогда «Парк-отеле». Бавария была вынуждена в виде уступки американцу Вильсону внести некоторые изменения в конституцию (такие, как установление формальной ответственности королевского кабинета перед парламентом), и члены законодательного органа собрались, чтобы обсудить кое-какие шаги, которые необходимо было предпринять в ближайшее время. Присутствовало большинство депутатов от центра, за исключением тех, кто находился в армии или был болен инфлюэнцией.
Другой проблемой, которую им надлежало обсудить, была предстоящая демобилизация. Но все, казалось, было уже подготовлено, планы выработаны, и оставалось только без промедления направлять людей на работу — так, во всяком случае, его друг Генрих фон Аретин заверил собравшихся. При переходе к выпуску мирной продукции промышленности потребуются все свободные руки, какие она сможет получить. Но тут кто-то (рассказывал Вальтер) случайно упомянул о массовом митинге социалистов, проходившем в этот самый час на спортивном стадионе «Терезиенвизе»… Выступает Эйснер, берлинский демагог… И слепой крестьянин Гансдорфер… «Hetzpropaganda»[15]. Однако всем казалось, что это тоже не должно вызывать беспокойства, полиция обо всем оповещена, и Ауэр (один из лидеров социалистов) заверял всех и каждого, что никаких беспорядков не будет. В сущности, только один Аретин был как будто слегка встревожен.
— Как плохо знали даже мы беспринципную неразборчивость в средствах этих социалистов! — с горечью произнес Вальтер. — Вам, конечно, известно, что за этим последовало?
— Что же именно? — спросил Огастин, отчасти из вежливости, отчасти из любопытства. Для Огастина, сознательно не интересовавшегося политической жизнью вообще, события 1918 года представлялись делами седой старины, чем-то затерявшимся в тумане прошлого, но Вальтер даже теперь не мог спокойно произносить имя Эйснера — этого бешеного смутьяна Эйснера из Берлина, похожего с его растрепанной бородой и помятой черной шляпой на жалкого учителишку музыки… Эйснера, который вступил в город в ту ночь со всей своей бандой! Само собой понятно, революцию эту затеяли красные…
— На Одеонсплац они сорвали с меня мундир, — сказал Вальтер. — И я просто каким-то чудом добрался домой живым в чужом штатском платье. А нашего дорогого старика короля они вытащили прямо из кровати: Бавария, видите ли, должна стать республикой, после того как ею тысячу лет правили Веттельсбахи. И этот Эй… этот Курт Эй… Эйснер с шайкой таких же, как он сам, галицийских евреев — с этим своим кабинетом уголовников, иуд, умалишенных и прочего сброда…
Достигнув этого пункта своего удивительного повествования, Вальтер умолк, чтобы перевести дух и немного успокоиться, и Франц, воспользовавшись паузой, тотчас заговорил быстро, вкрадчиво, стараясь незаметно увести рассказчика в сторону:
— Тщательно подготовленный план демобилизации был, разумеется, сорван. Никто не желал подчиняться никаким приказам. Ты помнишь, папа, как мы однажды, уже несколько лет спустя, охотясь вместе с Бристовами, обнаружили шайку дезертиров, все еще продолжавших скрываться в лесу? У тебя в тот день была на редкость удачная охота, — не без задней мысли добавил он.
Поскольку разговор перешел теперь, по-видимому, в область спорта, Огастин весь обратился в слух. Но то, что он услышал, звучало очень уж дико для ушей англичанина. Вскоре он пришел даже к заключению, что в Германии охотятся на все подряд — на кабанов, красного оленя, лисиц, диких кошек — и стреляют их без разбору с высоких помостов, укрепленных на деревьях, вроде тех, какие строят индусы при охоте на тигров.
Огастин в свою очередь попытался описать, как он у себя на родине, вырыв в мерзлой болотистой земле углубление, часами лежит в этой грязной яме, упоенно прислушиваясь, не раздастся ли в предрассветных сумерках крик диких гусей.
Ему сообщили, что кабана застрелил Франц (молодой лыжник), мародерствовавший в своих собственных лесах, хотя одному богу ведомо, откуда мог забрести туда кабан, так как в этих местах кабаны считались давно вымершими. Барону Францу, бывшему однокашнику Лотара, «десятилетнему мальчугану с копной похожих на кудель волос» (по воспоминаниям Мэри), шел теперь двадцать первый год. Он был очень белокур, не столь массивен, как отец, но так же как он, энергичен в движениях. С Огастином он держался, пожалуй, чуточку слишком вежливо и церемонно для сверстника, но стоило ему сбросить маску любезности, и лицо его приобретало слегка презрительное выражение, что было совершенно не свойственно его отцу и невольно заставило Огастина внутренне ощетиниться: ведь этот Франц был совсем еще желторотый юнец, да к тому же тремя годами моложе его.
За столом присутствовал еще один мужчина — тот довольно бесцветного вида отставной офицер без ноги, брат Вальтера. Он быстро проглотил свой обед, распрощался со всеми, пожав каждому руку и пробормотав что-то насчет «незаконченной работы», и удалился. Огастин сразу прилепил к нему ярлык «Челтнем»[14] и тут же выкинул его из головы. Однако от Огастина ускользнуло, как племянник и дядя обменялись быстрым понимающим взглядом и Франц едва приметно пожал плечами и отрицательно покачал головой.
Разговор за обедом превратился почти целиком в монолог Вальтера. Его жена и старшая дочь (младшие дети были уже, по-видимому, уложены в постель) не проронили почти ни слова. Огастин, когда его знакомили с девушкой, пропустил мимо ушей ее имя, а так как никто ни разу не обратился больше к ней по имени, то он не знал, как даже мысленно ее называть, однако поймал себя на том, что взгляд его все чаще и чаще устремляется в ее сторону. При этом слово «красивая» ни разу не пришло ему на ум, но была в ее лице какая-то удивительная безмятежная ясность, за которой угадывалась незаурядная глубина. Взгляд ее был спокоен, почти неподвижен, и Огастин не заметил, чтобы она хоть раз взглянула в его сторону, тем не менее он уже решил про себя, что она гораздо симпатичнее, чем ее братец, и если немного оттает, то общение с ней будет более легким и приятным, чем с этим чванливым юнцом.
У девушки все время был такой вид, словно она собирается что-то сказать: ее красиво очерченная верхняя губа была чуть-чуть приподнята, и один раз Огастин заметил даже, что губы ее шевелятся, но это была лишь молчаливая беседа, которую она вела сама с собой или с кем-то не присутствовавшим здесь. Да и сама она словно отсутствовала — казалось, она полностью отвратила свой слух от всего, что говорилось вокруг. Быть может, она слишком часто слышала все это прежде — все эти бесконечные разглагольствования своего отца?
Вальтер начал их, когда подали суп, — начал с вопроса, адресованного Огастину: сколько мест получили социалисты в английском парламенте во время последних выборов прошлой зимой. Огастин, затворившийся у себя в Мелтоне, был прискорбно глух ко всему происходившему вокруг и потому имел весьма смутное представление о результатах выборов — социалисты вроде бы обскакали выпестовавших их либералов, но этим его сведения исчерпывались. Он постарался как можно мягче дать понять, что ничего больше не знает, да и не особенно стремится знать: все это не по его части.
Вальтер поглядел на него с недоверием.
— Вот как! — произнес он хмуро. — А их лидер, этот Макдональд, он ведь как будто сидел в тюрьме, не так ли? Как же вы можете ему доверять? То, что произошло здесь, у нас, должно бы послужить Англии предостережением.
И тут он принялся рассказывать.
Пять лет назад, в ночь на 7 ноября 1918 года — почти в канун окончания войны, — Вальтер и еще несколько членов баварского парламента встретились в затемненном тогда «Парк-отеле». Бавария была вынуждена в виде уступки американцу Вильсону внести некоторые изменения в конституцию (такие, как установление формальной ответственности королевского кабинета перед парламентом), и члены законодательного органа собрались, чтобы обсудить кое-какие шаги, которые необходимо было предпринять в ближайшее время. Присутствовало большинство депутатов от центра, за исключением тех, кто находился в армии или был болен инфлюэнцией.
Другой проблемой, которую им надлежало обсудить, была предстоящая демобилизация. Но все, казалось, было уже подготовлено, планы выработаны, и оставалось только без промедления направлять людей на работу — так, во всяком случае, его друг Генрих фон Аретин заверил собравшихся. При переходе к выпуску мирной продукции промышленности потребуются все свободные руки, какие она сможет получить. Но тут кто-то (рассказывал Вальтер) случайно упомянул о массовом митинге социалистов, проходившем в этот самый час на спортивном стадионе «Терезиенвизе»… Выступает Эйснер, берлинский демагог… И слепой крестьянин Гансдорфер… «Hetzpropaganda»[15]. Однако всем казалось, что это тоже не должно вызывать беспокойства, полиция обо всем оповещена, и Ауэр (один из лидеров социалистов) заверял всех и каждого, что никаких беспорядков не будет. В сущности, только один Аретин был как будто слегка встревожен.
— Как плохо знали даже мы беспринципную неразборчивость в средствах этих социалистов! — с горечью произнес Вальтер. — Вам, конечно, известно, что за этим последовало?
— Что же именно? — спросил Огастин, отчасти из вежливости, отчасти из любопытства. Для Огастина, сознательно не интересовавшегося политической жизнью вообще, события 1918 года представлялись делами седой старины, чем-то затерявшимся в тумане прошлого, но Вальтер даже теперь не мог спокойно произносить имя Эйснера — этого бешеного смутьяна Эйснера из Берлина, похожего с его растрепанной бородой и помятой черной шляпой на жалкого учителишку музыки… Эйснера, который вступил в город в ту ночь со всей своей бандой! Само собой понятно, революцию эту затеяли красные…
— На Одеонсплац они сорвали с меня мундир, — сказал Вальтер. — И я просто каким-то чудом добрался домой живым в чужом штатском платье. А нашего дорогого старика короля они вытащили прямо из кровати: Бавария, видите ли, должна стать республикой, после того как ею тысячу лет правили Веттельсбахи. И этот Эй… этот Курт Эй… Эйснер с шайкой таких же, как он сам, галицийских евреев — с этим своим кабинетом уголовников, иуд, умалишенных и прочего сброда…
Достигнув этого пункта своего удивительного повествования, Вальтер умолк, чтобы перевести дух и немного успокоиться, и Франц, воспользовавшись паузой, тотчас заговорил быстро, вкрадчиво, стараясь незаметно увести рассказчика в сторону:
— Тщательно подготовленный план демобилизации был, разумеется, сорван. Никто не желал подчиняться никаким приказам. Ты помнишь, папа, как мы однажды, уже несколько лет спустя, охотясь вместе с Бристовами, обнаружили шайку дезертиров, все еще продолжавших скрываться в лесу? У тебя в тот день была на редкость удачная охота, — не без задней мысли добавил он.
Поскольку разговор перешел теперь, по-видимому, в область спорта, Огастин весь обратился в слух. Но то, что он услышал, звучало очень уж дико для ушей англичанина. Вскоре он пришел даже к заключению, что в Германии охотятся на все подряд — на кабанов, красного оленя, лисиц, диких кошек — и стреляют их без разбору с высоких помостов, укрепленных на деревьях, вроде тех, какие строят индусы при охоте на тигров.
Огастин в свою очередь попытался описать, как он у себя на родине, вырыв в мерзлой болотистой земле углубление, часами лежит в этой грязной яме, упоенно прислушиваясь, не раздастся ли в предрассветных сумерках крик диких гусей.
9
Но застольная беседа джентльменов должна вестись на серьезные темы, а не о каком-то там спорте! Вальтеру не терпелось вернуться к политике. Большевистская зараза расползалась по всему миру, и безразличие Огастина к этой опасности поистине внушало тревогу.
Вежливо осведомившись о том, не утомила ли Огастина дорога, и узнав, что Огастин последнюю ночь провел в отеле «Байришер-Хоф», Вальтер тотчас ухватился за эту ниточку.
— Надеюсь, — сказал он, — они устроили вас лучше, чем меня, когда я последний раз останавливался у них! — Едва слышный вздох прошелестел над столом, и все беспокойно зашевелились на стульях. Маневр Франца провалился! Папа завелся снова. — Правда, это было в феврале девятнадцатого года — как раз когда Тони пристрелил эту скотину Эйснера, после чего красногвардейцы…
Вежливо осведомившись о том, не утомила ли Огастина дорога, и узнав, что Огастин последнюю ночь провел в отеле «Байришер-Хоф», Вальтер тотчас ухватился за эту ниточку.
— Надеюсь, — сказал он, — они устроили вас лучше, чем меня, когда я последний раз останавливался у них! — Едва слышный вздох прошелестел над столом, и все беспокойно зашевелились на стульях. Маневр Франца провалился! Папа завелся снова. — Правда, это было в феврале девятнадцатого года — как раз когда Тони пристрелил эту скотину Эйснера, после чего красногвардейцы…