Страница:
И лишь после того, как все немного оправились от потрясения, вызванного бедой, приключившейся с Мици, Франц, оставшись вечером наедине с отцом и дядей, поведал им о «пивном путче».
— Какой идиотизм! — сказал Вальтер. — Поверить трудно.
— Значит, наша «белая ворона» ухитрилась все же залететь в высокие сферы, — сказал Отто. — Ну-ну!
— Вы говорили как-то, что во время войны он служил у вас под началом, — сказал Франц. — А что он представлял собою как солдат?
— Как ефрейтор? — педантично поправил племянника Отто. — Он был полковым связным, следовательно, имел одну нашивку… — Отто помолчал, добросовестно подыскивая беспристрастную оценку. — По военному времени отвечал, по-видимому, требованиям. Но для кадрового сержантского состава регулярной армии был, конечно, слабоват. — Отто угрюмо усмехнулся.
— О ком ты говоришь? — рассеянно спросил Вальтер.
— А после войны, — продолжал Отто, — в одном из отделов ремовской разведки ему нашлась работенка платного политического осведомителя, иными словами, ему было поручено шпионить за своими старыми однополчанами. С этого он и пошел в гору, а теперь, должно быть, считает себя вроде как самостоятельной политической фигурой — в пивных залах, на уличных митингах, среди такого же сброда, как он сам. Ну, а команду дает, разумеется, все тот же Рем.
— А, так ты об этом молодчике из ремовской шайки? Да, я как-то видел его имя на одном из плакатов, — заметил Вальтер.
— Ну, а в полку он как себя показал? — продолжал настойчиво расспрашивать Франц.
— На этот счет я не слишком осведомлен, — несколько высокомерно отвечал Отто. — Исполнял, что приказано. Трусом не был, насколько мне известно. — Отто снова помолчал, потом сказал без особой, казалось, охоты: — Мне он всегда был не по душе, да и солдаты его крепко недолюбливали: эдакий, в общем, унылый брюзга. Никаких нормальных человеческих интересов — не умел даже поддержать доброй шутки! Потому и получил это прозвище — «белая ворона»: что бы ребята ни затеяли, ефрейтор Гитлер всегда оставался в стороне.
— Этот твой Рем тоже не больно-то мне по душе, судя по тому, что о нем говорят, — заметил Вальтер.
— Способный малый, — сказал Отто. — Прекрасный организатор! Он в армии неоценим. Людей отталкивает это его сопение, ну а он-то чем виноват — нос у него поврежден с войны. Из-за этого речь у него получается какой-то грубой, и он сам это прекрасно сознает. Только не называй его «этот твой Рем» — он не из моего полка. Одно время у нас служил его дружок «египтянин» Гесс. — Отто неожиданно сделал гримасу. — Правду сказать, в личном составе нашего полка немало было таких случайных людей, с бору да с сосенки.
Брат и племянник промолчали: оба считали это донкихотством — то, что Отто принял во время войны назначение в пехоту.
В наступившем молчании мысли Отто, по-видимому, снова возвратились к «белой вороне».
— Недоразвитый, невежественный тупица! — пробормотал он неожиданно и с неуместным для офицера жаром, поскольку Гитлер был всего лишь «унтер-офицерский состав». Франц поглядел на него с любопытством. Несомненно, у них там была какая-то стычка.
А телефон тем временем звонил не переставая. Хотя с Мюнхеном по-прежнему не было связи, но слухи летели, опережая друг друга: революция движется на Берлин; революция разгромлена; Людендорфа и Гитлера нет в живых. Так как доктор Рейнхольд выехал из Мюнхена в Ретнинген еще на рассвете, он знал не больше, чем всякий другой, что произошло после описанной им сцены в пивной «Бюргерброй».
Лотар был там, в Мюнхене. Но волнение Лотара в эту незабываемую ночь достигло такого накала, что его память не сохранила ему связных воспоминаний о происходивших событиях — она зияла необъяснимыми провалами. Одна картина сменялась другой, но, что происходило в промежутках, каким образом одно было связано с другим, память не давала ответа.
Много лет спустя в нем все еще живо было воспоминание о том, как рос и ширился в его груди восторг, когда словно зачарованный шагал он под ритмичные, одурманивающие звуки нацистского марша по Бриннерштрассе, а толпа вокруг росла как снежный ком… Этот нелепо кувыркающийся через голову мальчишка впереди… Какая-то женщина, которая внезапно кинулась к нему из толпы и облобызала, обдав запахом карболового мыла… И другая, та, что шагала рядом с ним и все совала ему под нос распятие, словно преступнику, ведомому на эшафот.
Но ведь их отряд направлялся через мост Людвига к «Бюргерброй» (туда, где совершалась революция)? Как это случилось, что потом он очутился в совершенно другом месте, причем совсем один?
Вторая картина, воскресающая в памяти.
Темно. Лотар в каком-то закрытом помещении: темноту тускло прорезает колеблющееся пламя факелов в руках незнакомых монахов в капюшонах, беспорядочно спешащих куда-то. И у Лотара в руках уже не винтовка, а нечто похожее на мотыгу. Ни Фрица, ни Вилли — никого из его друзей нет рядом с ним. Одна из этих безликих фигур в капюшоне, неслышно ступая, идет впереди и увлекает его за собой. Ночной холод не проникает сюда, но теплый воздух здесь влажен и тяжел — промозглая сырость, как в склепе. Дым факела в руках у его проводника вызывает у Лотара кашель, который гулко отдается под сводами… Сырой запах плесени, запах истлевших костей… Они среди гробниц, где-то глубоко под землей, должно быть, это катакомбы… Они ступают по мягкой как пух пыли, заглушающей звуки, — верно, по праху истлевших костей.
В небольшой группе нацистов, к которой они теперь приблизились, почти сплошь пожилые люди, и среди них нет ни одного знакомого Лотару лица. Все они из другого отряда. Они работают при свете факелов, посменно, по шесть человек зараз: для большего числа мотыг и лопат здесь слишком мало места, к тому же воздух в этом подземелье так тяжел, так насыщен пылью, что люди быстро устают.
Каменной кладке, которую они пробивают, кажется, не будет конца. Лотару просто не верится — неужели это заложенный кирпичами вход? Но когда они наконец пробиваются сквозь толщу стены, все становится ясно, ибо то, куда они теперь проникли, — это уже вовсе не церковный склеп, а подвал под соседними казармами. Из казарм сюда нет доступа, а своды звуконепроницаемы. Так вот оно что: восемь тысяч винтовок, оказывается, спрятано здесь от Союзной комиссии по разоружению, и они могут теперь их взять!
— Фон Кар сам подписал приказ — старая лисица!
— Что? Не может быть!
— Да говорю тебе! Нашему командиру пришлось даже показать его настоятелю…
— Но тот-то, небось, соорудил этот тайник для роялистов, и дурачки-монахи и сейчас еще, верно, думают, что к роялистам они и попадут, эти винтовки!
— Но ведь Кар теперь присоединился к нам, так же как и Лосеве, и Зейсер, верно?
— Да-а-а, во всяком случае, так сказал герр Эссер. Только больно он увертливый малый, этот доктор Кар.
— Старая лисица! Ну, теперь-то уж он попал в капкан…
Восемь тысяч винтовок, хорошо смазанных, аккуратно сложенных, — какое зрелище для стосковавшихся по оружию глаз! Прибывает подкрепление от дружественных оберландовцев. Образуется живая цепь, по которой винтовки поплывут из рук в руки вдоль туннелей, вверх по освещенной факелами лестнице, по бесконечным коридорам и аркадам, через темную молчаливую громаду священной обители — туда, где фургоны Геринга стоят в ожидании на улице…
Картина третья. Раннее утро. Лотар промок до нитки и потерял сапоги. Он так дрожит от холода, что у него зуб на зуб не попадает и он едва ворочает языком…
Он, кажется, переплывал реку, но почему ему пришлось плыть? У него нет об этом ни малейшего представления. Возможно, уже были разведены мосты… Или он думал, что их вот-вот разведут… А может, кто-то спихнул его в воду.
Но он должен добраться до капитана Геринга, должен сообщить ему…
В саду неподалеку от «Бюргерброй» коричневорубашечники расположились биваком, но из-за пронизывающего холода никто не спал, и, когда Лотар начал пробираться между ними, уже забрезжил рассвет — холодный, серый, с редкими хлопьями снега. В «Бюргерброй» сбился в углу в кучку духовой оркестр — из тех, какие нанимают для торжественных случаев. Музыканты только что прибыли, все они были еще в пальто и с инструментами в футлярах и о чем-то громко спорили; вид у них был голодный и упрямый, из носов текло. Их силком загнали в зал, где только что происходил митинг и сейчас еще было полно «коричневых рубашек», расположившихся среди беспорядочно сдвинутой мебели. Но оркестранты требовали, чтобы им подали завтрак. И без этого отказывались играть; и при слове «завтрак» у Лотара до боли засосало под ложечкой.
Тут кто-то сжалился над дрожавшим от холода Лотаром и, подтолкнув его к двери в гардероб, посоветовал ему не теряться. Гардероб все еще был забит оставшимися с вечера цилиндрами, меховыми накидками, шинелями, парадными портупеями…
— Так торопились, что все побросали, — произнес чей-то насмешливый голос. — Вся баварская знать собралась тут, а когда мы сказали «цыц!», живо пустились наутек, как кролики. Выбирай, что тебе по вкусу, приятель.
Это произнес невысокий тучный коричневорубашечник с добродушным, веселым лицом. В частной жизни он был атеист, владел табачной лавочкой и не испытывал почтения ни перед богом, ни перед людьми, а сейчас был крепко пьян, хотя это и не бросалось в глаза. Ему показалось забавным обрядить Лотара в подбитую мехом генеральскую шинель со всеми генеральскими знаками отличия. Заметь Лотар эти эмблемы, самая мысль о таком кощунстве испепелила бы его честную немецкую душу, как рубашка Несса. Но его новый приятель вливал ему в эту минуту в горло кружку горячей жижи, отдаленно напоминавшей кофе, и Лотар ничего не заметил. Он должен сейчас же, немедленно увидеть капитана Геринга по поводу этих винтовок… Но никто, по-видимому, не знал даже, здесь ли Геринг. Впрочем, Лотару сказали, что кое-кто из вождей только что вернулся после рекогносцировки в город и находится в комнате наверху — Гитлер там и генерал Людендорф…
И Лотар, немного отогревшись, совершенно беспрепятственно двинулся вверх по лестнице. Длинная генеральская шинель доходила ему до пят, но под шинелью он все еще был мокр хоть выжми, и ноги его в одних носках оставляли мокрые следы на ковре.
Он должен найти капитана Геринга…
Наверху в полутемном коридоре Лотар столкнулся со спешившим куда-то вестовым и повелительно остановил его:
— Где они? Я с докладом!
— Пожалуйста сюда, ваше превосходительство, — сказал вестовой, отдавая честь (но Лотар этого даже не заметил — так он был погружен в свои мысли: ведь кто его знает, может быть, эти винтовки уже попали в чьи-то доверчивые руки!). Вестовой тут же провел его через небольшую комнату, где стояло пианино и несколько нотных пюпитров — все сдвинутое в угол, чтобы очистить место для высокой, в человеческий рост, груды каких-то свертков, — и отворил дверь.
— …качаться на фонарных столбах на Людвигштрассе, — донесся из комнаты чей-то нервный, визгливый возглас.
22
23
— Какой идиотизм! — сказал Вальтер. — Поверить трудно.
— Значит, наша «белая ворона» ухитрилась все же залететь в высокие сферы, — сказал Отто. — Ну-ну!
— Вы говорили как-то, что во время войны он служил у вас под началом, — сказал Франц. — А что он представлял собою как солдат?
— Как ефрейтор? — педантично поправил племянника Отто. — Он был полковым связным, следовательно, имел одну нашивку… — Отто помолчал, добросовестно подыскивая беспристрастную оценку. — По военному времени отвечал, по-видимому, требованиям. Но для кадрового сержантского состава регулярной армии был, конечно, слабоват. — Отто угрюмо усмехнулся.
— О ком ты говоришь? — рассеянно спросил Вальтер.
— А после войны, — продолжал Отто, — в одном из отделов ремовской разведки ему нашлась работенка платного политического осведомителя, иными словами, ему было поручено шпионить за своими старыми однополчанами. С этого он и пошел в гору, а теперь, должно быть, считает себя вроде как самостоятельной политической фигурой — в пивных залах, на уличных митингах, среди такого же сброда, как он сам. Ну, а команду дает, разумеется, все тот же Рем.
— А, так ты об этом молодчике из ремовской шайки? Да, я как-то видел его имя на одном из плакатов, — заметил Вальтер.
— Ну, а в полку он как себя показал? — продолжал настойчиво расспрашивать Франц.
— На этот счет я не слишком осведомлен, — несколько высокомерно отвечал Отто. — Исполнял, что приказано. Трусом не был, насколько мне известно. — Отто снова помолчал, потом сказал без особой, казалось, охоты: — Мне он всегда был не по душе, да и солдаты его крепко недолюбливали: эдакий, в общем, унылый брюзга. Никаких нормальных человеческих интересов — не умел даже поддержать доброй шутки! Потому и получил это прозвище — «белая ворона»: что бы ребята ни затеяли, ефрейтор Гитлер всегда оставался в стороне.
— Этот твой Рем тоже не больно-то мне по душе, судя по тому, что о нем говорят, — заметил Вальтер.
— Способный малый, — сказал Отто. — Прекрасный организатор! Он в армии неоценим. Людей отталкивает это его сопение, ну а он-то чем виноват — нос у него поврежден с войны. Из-за этого речь у него получается какой-то грубой, и он сам это прекрасно сознает. Только не называй его «этот твой Рем» — он не из моего полка. Одно время у нас служил его дружок «египтянин» Гесс. — Отто неожиданно сделал гримасу. — Правду сказать, в личном составе нашего полка немало было таких случайных людей, с бору да с сосенки.
Брат и племянник промолчали: оба считали это донкихотством — то, что Отто принял во время войны назначение в пехоту.
В наступившем молчании мысли Отто, по-видимому, снова возвратились к «белой вороне».
— Недоразвитый, невежественный тупица! — пробормотал он неожиданно и с неуместным для офицера жаром, поскольку Гитлер был всего лишь «унтер-офицерский состав». Франц поглядел на него с любопытством. Несомненно, у них там была какая-то стычка.
А телефон тем временем звонил не переставая. Хотя с Мюнхеном по-прежнему не было связи, но слухи летели, опережая друг друга: революция движется на Берлин; революция разгромлена; Людендорфа и Гитлера нет в живых. Так как доктор Рейнхольд выехал из Мюнхена в Ретнинген еще на рассвете, он знал не больше, чем всякий другой, что произошло после описанной им сцены в пивной «Бюргерброй».
Лотар был там, в Мюнхене. Но волнение Лотара в эту незабываемую ночь достигло такого накала, что его память не сохранила ему связных воспоминаний о происходивших событиях — она зияла необъяснимыми провалами. Одна картина сменялась другой, но, что происходило в промежутках, каким образом одно было связано с другим, память не давала ответа.
Много лет спустя в нем все еще живо было воспоминание о том, как рос и ширился в его груди восторг, когда словно зачарованный шагал он под ритмичные, одурманивающие звуки нацистского марша по Бриннерштрассе, а толпа вокруг росла как снежный ком… Этот нелепо кувыркающийся через голову мальчишка впереди… Какая-то женщина, которая внезапно кинулась к нему из толпы и облобызала, обдав запахом карболового мыла… И другая, та, что шагала рядом с ним и все совала ему под нос распятие, словно преступнику, ведомому на эшафот.
Но ведь их отряд направлялся через мост Людвига к «Бюргерброй» (туда, где совершалась революция)? Как это случилось, что потом он очутился в совершенно другом месте, причем совсем один?
Вторая картина, воскресающая в памяти.
Темно. Лотар в каком-то закрытом помещении: темноту тускло прорезает колеблющееся пламя факелов в руках незнакомых монахов в капюшонах, беспорядочно спешащих куда-то. И у Лотара в руках уже не винтовка, а нечто похожее на мотыгу. Ни Фрица, ни Вилли — никого из его друзей нет рядом с ним. Одна из этих безликих фигур в капюшоне, неслышно ступая, идет впереди и увлекает его за собой. Ночной холод не проникает сюда, но теплый воздух здесь влажен и тяжел — промозглая сырость, как в склепе. Дым факела в руках у его проводника вызывает у Лотара кашель, который гулко отдается под сводами… Сырой запах плесени, запах истлевших костей… Они среди гробниц, где-то глубоко под землей, должно быть, это катакомбы… Они ступают по мягкой как пух пыли, заглушающей звуки, — верно, по праху истлевших костей.
В небольшой группе нацистов, к которой они теперь приблизились, почти сплошь пожилые люди, и среди них нет ни одного знакомого Лотару лица. Все они из другого отряда. Они работают при свете факелов, посменно, по шесть человек зараз: для большего числа мотыг и лопат здесь слишком мало места, к тому же воздух в этом подземелье так тяжел, так насыщен пылью, что люди быстро устают.
Каменной кладке, которую они пробивают, кажется, не будет конца. Лотару просто не верится — неужели это заложенный кирпичами вход? Но когда они наконец пробиваются сквозь толщу стены, все становится ясно, ибо то, куда они теперь проникли, — это уже вовсе не церковный склеп, а подвал под соседними казармами. Из казарм сюда нет доступа, а своды звуконепроницаемы. Так вот оно что: восемь тысяч винтовок, оказывается, спрятано здесь от Союзной комиссии по разоружению, и они могут теперь их взять!
— Фон Кар сам подписал приказ — старая лисица!
— Что? Не может быть!
— Да говорю тебе! Нашему командиру пришлось даже показать его настоятелю…
— Но тот-то, небось, соорудил этот тайник для роялистов, и дурачки-монахи и сейчас еще, верно, думают, что к роялистам они и попадут, эти винтовки!
— Но ведь Кар теперь присоединился к нам, так же как и Лосеве, и Зейсер, верно?
— Да-а-а, во всяком случае, так сказал герр Эссер. Только больно он увертливый малый, этот доктор Кар.
— Старая лисица! Ну, теперь-то уж он попал в капкан…
Восемь тысяч винтовок, хорошо смазанных, аккуратно сложенных, — какое зрелище для стосковавшихся по оружию глаз! Прибывает подкрепление от дружественных оберландовцев. Образуется живая цепь, по которой винтовки поплывут из рук в руки вдоль туннелей, вверх по освещенной факелами лестнице, по бесконечным коридорам и аркадам, через темную молчаливую громаду священной обители — туда, где фургоны Геринга стоят в ожидании на улице…
Картина третья. Раннее утро. Лотар промок до нитки и потерял сапоги. Он так дрожит от холода, что у него зуб на зуб не попадает и он едва ворочает языком…
Он, кажется, переплывал реку, но почему ему пришлось плыть? У него нет об этом ни малейшего представления. Возможно, уже были разведены мосты… Или он думал, что их вот-вот разведут… А может, кто-то спихнул его в воду.
Но он должен добраться до капитана Геринга, должен сообщить ему…
В саду неподалеку от «Бюргерброй» коричневорубашечники расположились биваком, но из-за пронизывающего холода никто не спал, и, когда Лотар начал пробираться между ними, уже забрезжил рассвет — холодный, серый, с редкими хлопьями снега. В «Бюргерброй» сбился в углу в кучку духовой оркестр — из тех, какие нанимают для торжественных случаев. Музыканты только что прибыли, все они были еще в пальто и с инструментами в футлярах и о чем-то громко спорили; вид у них был голодный и упрямый, из носов текло. Их силком загнали в зал, где только что происходил митинг и сейчас еще было полно «коричневых рубашек», расположившихся среди беспорядочно сдвинутой мебели. Но оркестранты требовали, чтобы им подали завтрак. И без этого отказывались играть; и при слове «завтрак» у Лотара до боли засосало под ложечкой.
Тут кто-то сжалился над дрожавшим от холода Лотаром и, подтолкнув его к двери в гардероб, посоветовал ему не теряться. Гардероб все еще был забит оставшимися с вечера цилиндрами, меховыми накидками, шинелями, парадными портупеями…
— Так торопились, что все побросали, — произнес чей-то насмешливый голос. — Вся баварская знать собралась тут, а когда мы сказали «цыц!», живо пустились наутек, как кролики. Выбирай, что тебе по вкусу, приятель.
Это произнес невысокий тучный коричневорубашечник с добродушным, веселым лицом. В частной жизни он был атеист, владел табачной лавочкой и не испытывал почтения ни перед богом, ни перед людьми, а сейчас был крепко пьян, хотя это и не бросалось в глаза. Ему показалось забавным обрядить Лотара в подбитую мехом генеральскую шинель со всеми генеральскими знаками отличия. Заметь Лотар эти эмблемы, самая мысль о таком кощунстве испепелила бы его честную немецкую душу, как рубашка Несса. Но его новый приятель вливал ему в эту минуту в горло кружку горячей жижи, отдаленно напоминавшей кофе, и Лотар ничего не заметил. Он должен сейчас же, немедленно увидеть капитана Геринга по поводу этих винтовок… Но никто, по-видимому, не знал даже, здесь ли Геринг. Впрочем, Лотару сказали, что кое-кто из вождей только что вернулся после рекогносцировки в город и находится в комнате наверху — Гитлер там и генерал Людендорф…
И Лотар, немного отогревшись, совершенно беспрепятственно двинулся вверх по лестнице. Длинная генеральская шинель доходила ему до пят, но под шинелью он все еще был мокр хоть выжми, и ноги его в одних носках оставляли мокрые следы на ковре.
Он должен найти капитана Геринга…
Наверху в полутемном коридоре Лотар столкнулся со спешившим куда-то вестовым и повелительно остановил его:
— Где они? Я с докладом!
— Пожалуйста сюда, ваше превосходительство, — сказал вестовой, отдавая честь (но Лотар этого даже не заметил — так он был погружен в свои мысли: ведь кто его знает, может быть, эти винтовки уже попали в чьи-то доверчивые руки!). Вестовой тут же провел его через небольшую комнату, где стояло пианино и несколько нотных пюпитров — все сдвинутое в угол, чтобы очистить место для высокой, в человеческий рост, груды каких-то свертков, — и отворил дверь.
— …качаться на фонарных столбах на Людвигштрассе, — донесся из комнаты чей-то нервный, визгливый возглас.
22
В полном смятении Лотар приостановился на пороге. Геринга там не было, и к тому же он сразу понял, что это никакой не военный совет: в комнате было всего двое людей, и оба — в штатском. Сквозь густую пелену табачного дыма Лотар разглядел тучного пожилого господина с пухлым двойным подбородком, скрывавшим отсутствие шеи; плотно утонув в кресле, пожилой господин солидно посасывал красное вино, попыхивая между глотками сигарой, и смотрел прямо на Лотара — тусклым, каменным взглядом из-под набрякших век, — смотрел не видя; должно быть, взгляд его просто был уже устремлен на дверь, прежде чем она отворилась. Полуоткрытый дряблый рот под серой щетиной усов был похож на рыбий, и старик то и дело ронял пепел сигары на свою охотничью куртку. Позади него в глубине комнаты невысокий, невзрачного вида субъект, стоя к Лотару спиной, исступленно грыз ногти и судорожно поводил плечами, словно какой-то шутник засунул ему что-то за шиворот…
Нет, Лотар не мог попусту тратить здесь время: он должен сейчас же найти капитана Геринга и сказать ему, что эти монастырские винтовки никуда не годны — из них вынуты бойки.
Лотар попятился назад, оставив дверь открытой. Но в соседней комнате вестового уже не оказалось, и Лотар приостановился, не зная, что предпринять.
Сегодня мы будем качаться на фонарных столбах на Людвигштрассе! Все произошло столь мгновенно, что эти с театральным пафосом произнесенные слова, казалось, еще звучали в продымленном воздухе.
— Тем не менее мы выступаем, — с оттенком презрения и неприязни отрезал в ответ сидевший в кресле.
Лотар прирос к месту: этот голос был ему знаком, да и как он мог не узнать лица? Это же генерал Людендорф! В таком случае тот, другой… На митингах с подмостков его голос звучал совсем иначе, и все же это, конечно, он …
Там, за дверью, Гитлер резко обернулся:
— Но они откроют стрельбу, и тогда все пропало — мы не можем сражаться против армии! Говорю вам, это конец! — И словно забыв, кто его собеседник, Гитлер прибавил, как бы размышляя вслух: — Если мы обратимся к Рупрехту, может быть, он вмешается?
Ведь этот их совершенный экспромтом переворот уже потерпел крах. Одураченный «залогом искренней преданности» — этими бесполезными винтовками, Гитлер выпустил Кара из рук, после чего Кар, Лоссов и Зейсер, весь всемогущий триумвират, оказавшись вне досягаемости для Гитлера, повернули против него. Принц Рупрехт, заметив на поверхности потока огромную тень Людендорфа, решительно отказался проглотить гитлеровскую приманку и попасться на крючок, и это было для Кара решающим. Лоссов практически находился под арестом у собственного городского коменданта, пока не заявил о своей готовности повиноваться Берлину. Точно так же и Зейсер поспешил исполнить волю полицейских сил, которыми он командовал, и теперь «Кампфбунду» оставалось только либо сдаться на милость победителя, либо быть разгромленным.
Все новые и новые правительственные войска всю ночь продолжали прибывать в Мюнхен, и «Викинги» уже перешли на их сторону. Нацисты еще держали в своих руках ратушу — хотя от этого едва ли было много толку, — а Рем со своим «Рейхскригсфлагге» захватил местное отделение военного министерства, откуда не мог теперь выйти; все же остальные общественные здания находились в руках триумвирата. И железные дороги, и телефон, и радиостанция — все было захвачено ими. Никто из нацистских лидеров даже не подумал о том, чтобы овладеть этими жизненно важными объектами: трудно было представить себе более непродуманный, более наивный, лишенный всякого плана coup d'etat.
Поступали сообщения, что на Одеонсплац уже сосредоточены войска с полевой артиллерией.
Лотар, никем не замеченный, снова заглянул в дверь. Генерал все так же каменно, словно статуя, восседал в кресле, как на коне, и взор его все так же недвижно был устремлен в одну точку, только теперь ниже — на ковер в дверях.
Генералу Эриху Людендорфу было всего пятьдесят восемь лет; он был далеко не такой «пожилой господин», каким показался Лотару, однако его мозг, так же как и его мышцы, несколько окостенел. В наше время предвзятые представления укореняются глубоко и их не так-то легко поколебать, если же они рушатся, на их месте остается зияющая брешь: предательство Кара Людендорф еще в состоянии был осмыслить, ибо Кар — человек штатский, и к тому же католик, — якшался с кардиналами, а у таких господ и понятия о чести тоже… кардинальские, но чтобы Лоссов, главнокомандующий баварской армией, мог изменить своему «слову Немецкого Офицера», это уже не вмещалось в сознание генерала Людендорфа, это нарушало все его представления о мире!
Старому миропорядку пришел конец, и старый военачальник это понимал, но ничто не отразилось на его одутловатом лице, словно эта пухлая, округлая плоть была лишена всякой органической связи с нервами, мускулами, сухожилиями и мозгом; генерал сидел, без малейших признаков удивления глядя на мокрые пятна, оставленные на ковре ногами немецкого генерала в полной форме, но без сапог.
— Что? Мы выступаем, — повторил Людендорф. В голосе его была львиная твердость, и на этот раз слова прозвучали, как приказ.
Но когда он произнес «мы выступаем», это следовало понимать не в военном смысле (тут же пояснил он). Ни одному военному и в голову не придет пытаться захватить Мюнхен — или хотя бы освободить Рема, осажденного в здании военного ведомства, — таким способом, который предлагает он, Людендорф: выступить с тремя тысячами людей и провести их по узким улицам Старого города, колоннами по шесть человек в ряд, как школьниц на прогулку. Но умный (и умеющий рискнуть) политик сделать такую попытку может.
Военная операция могла бы проходить примерно следующим образом: по мосту Макса-Йозефа и охватом с флангов через Английские сады, что-нибудь в этом роде; да только что проку? Этот малый, Гитлер (думал Людендорф), прав: они не в состоянии сражаться с армией. А вот если вместо всяких военных действий они мирно и дружелюбно, как доверчивые комнатные собачки, двинутся прямо навстречу армейским штыкам… Захотят ли солдаты открыть огонь по своим же совершенно безобидным братьям-немцам? А после того, как они войдут в соприкосновение и офицеры увидят перед собой своего прославленного командира генерала Людендорфа и окажутся перед необходимостью сделать выбор, неужели они станут повиноваться какому-то непотребному Лоссову, который за ночь дважды успел переметнуться из одного лагеря в другой? Всего час назад на улицах еще красовались плакаты, на которых имя Лоссова стояло рядом с нашими именами…
— Ну, а как только армия вновь станет повиноваться моим приказам, дорога на Берлин будет для нас открыта!
Лотар был так потрясен, что стоял за дверью совершенно растерянный, в мокрой одежде, с которой ручейками стекала вода — стекала прямо на всю эту груду увязанных в кипы банкнот, — и не сразу заметил капитана Геринга, когда тот внезапно прошел мимо него в ту комнату — к тем двоим.
Геринг выслушал предлагаемый Людендорфом план, и взгляд его встретился с взглядом Гитлера. Оба они теперь уже далеко не разделяли веры Старого вояки в магическую силу его имени и личного присутствия. Людендорф начал сдавать — неужто старик сам не замечает, как сильно сдал он за последние годы? Это бегство в Швецию в 1918 году и все его последующее фиглярство…
Геринг со своей стороны предложил другое — отступить к Розенгейму… «Чтобы сплотить наши ряды там», — поспешил он добавить. Но Людендорф молча, испытующе уперся в «храбрейшего из храбрых» своим каменным взглядом: Розенгейм был расположен в слишком удобной близости от австрийской границы! Гитлер тоже, уныло-испуганно, поглядел на Геринга: по известным причинам, о которых он предпочитал умалчивать, возвращение в свою родную Австрию отнюдь его не привлекало.
Геринг опустил глаза и не стал настаивать. Таким образом, его предложение не только не перевесило чашу весов в его пользу, но даже заставило Гитлера принять план Людендорфа, ибо любой план был для него предпочтительнее «Розенгейма», и он встал в конце концов на сторону генерала. Ведь как-никак «магия» его-то, Гитлера, имени была еще свежа, и, если с ее помощью удастся вызвать к жизни что-либо подобное тем ликующим толпам, какие они видели на улицах прошлой ночью, у них впереди будет такой заслон из женщин и детей, что ни один солдат не осмелится в них выстрелить!
Coup d'etat посредством народного ликования? Скорее всего, это гиблое дело. Но для Гитлера это по крайней мере означало возможность прибегнуть к тому единственному пока что методу, в котором он понаторел, — методу публичных выступлений.
Лотар побрел прочь, как слепой, не понимая, — сон все это или явь, в своем ли он уме или рехнулся. Геринг… Он же должен был сообщить что-то капитану Герингу насчет каких-то винтовок.
Нет, Лотар не мог попусту тратить здесь время: он должен сейчас же найти капитана Геринга и сказать ему, что эти монастырские винтовки никуда не годны — из них вынуты бойки.
Лотар попятился назад, оставив дверь открытой. Но в соседней комнате вестового уже не оказалось, и Лотар приостановился, не зная, что предпринять.
Сегодня мы будем качаться на фонарных столбах на Людвигштрассе! Все произошло столь мгновенно, что эти с театральным пафосом произнесенные слова, казалось, еще звучали в продымленном воздухе.
— Тем не менее мы выступаем, — с оттенком презрения и неприязни отрезал в ответ сидевший в кресле.
Лотар прирос к месту: этот голос был ему знаком, да и как он мог не узнать лица? Это же генерал Людендорф! В таком случае тот, другой… На митингах с подмостков его голос звучал совсем иначе, и все же это, конечно, он …
Там, за дверью, Гитлер резко обернулся:
— Но они откроют стрельбу, и тогда все пропало — мы не можем сражаться против армии! Говорю вам, это конец! — И словно забыв, кто его собеседник, Гитлер прибавил, как бы размышляя вслух: — Если мы обратимся к Рупрехту, может быть, он вмешается?
Ведь этот их совершенный экспромтом переворот уже потерпел крах. Одураченный «залогом искренней преданности» — этими бесполезными винтовками, Гитлер выпустил Кара из рук, после чего Кар, Лоссов и Зейсер, весь всемогущий триумвират, оказавшись вне досягаемости для Гитлера, повернули против него. Принц Рупрехт, заметив на поверхности потока огромную тень Людендорфа, решительно отказался проглотить гитлеровскую приманку и попасться на крючок, и это было для Кара решающим. Лоссов практически находился под арестом у собственного городского коменданта, пока не заявил о своей готовности повиноваться Берлину. Точно так же и Зейсер поспешил исполнить волю полицейских сил, которыми он командовал, и теперь «Кампфбунду» оставалось только либо сдаться на милость победителя, либо быть разгромленным.
Все новые и новые правительственные войска всю ночь продолжали прибывать в Мюнхен, и «Викинги» уже перешли на их сторону. Нацисты еще держали в своих руках ратушу — хотя от этого едва ли было много толку, — а Рем со своим «Рейхскригсфлагге» захватил местное отделение военного министерства, откуда не мог теперь выйти; все же остальные общественные здания находились в руках триумвирата. И железные дороги, и телефон, и радиостанция — все было захвачено ими. Никто из нацистских лидеров даже не подумал о том, чтобы овладеть этими жизненно важными объектами: трудно было представить себе более непродуманный, более наивный, лишенный всякого плана coup d'etat.
Поступали сообщения, что на Одеонсплац уже сосредоточены войска с полевой артиллерией.
Лотар, никем не замеченный, снова заглянул в дверь. Генерал все так же каменно, словно статуя, восседал в кресле, как на коне, и взор его все так же недвижно был устремлен в одну точку, только теперь ниже — на ковер в дверях.
Генералу Эриху Людендорфу было всего пятьдесят восемь лет; он был далеко не такой «пожилой господин», каким показался Лотару, однако его мозг, так же как и его мышцы, несколько окостенел. В наше время предвзятые представления укореняются глубоко и их не так-то легко поколебать, если же они рушатся, на их месте остается зияющая брешь: предательство Кара Людендорф еще в состоянии был осмыслить, ибо Кар — человек штатский, и к тому же католик, — якшался с кардиналами, а у таких господ и понятия о чести тоже… кардинальские, но чтобы Лоссов, главнокомандующий баварской армией, мог изменить своему «слову Немецкого Офицера», это уже не вмещалось в сознание генерала Людендорфа, это нарушало все его представления о мире!
Старому миропорядку пришел конец, и старый военачальник это понимал, но ничто не отразилось на его одутловатом лице, словно эта пухлая, округлая плоть была лишена всякой органической связи с нервами, мускулами, сухожилиями и мозгом; генерал сидел, без малейших признаков удивления глядя на мокрые пятна, оставленные на ковре ногами немецкого генерала в полной форме, но без сапог.
— Что? Мы выступаем, — повторил Людендорф. В голосе его была львиная твердость, и на этот раз слова прозвучали, как приказ.
Но когда он произнес «мы выступаем», это следовало понимать не в военном смысле (тут же пояснил он). Ни одному военному и в голову не придет пытаться захватить Мюнхен — или хотя бы освободить Рема, осажденного в здании военного ведомства, — таким способом, который предлагает он, Людендорф: выступить с тремя тысячами людей и провести их по узким улицам Старого города, колоннами по шесть человек в ряд, как школьниц на прогулку. Но умный (и умеющий рискнуть) политик сделать такую попытку может.
Военная операция могла бы проходить примерно следующим образом: по мосту Макса-Йозефа и охватом с флангов через Английские сады, что-нибудь в этом роде; да только что проку? Этот малый, Гитлер (думал Людендорф), прав: они не в состоянии сражаться с армией. А вот если вместо всяких военных действий они мирно и дружелюбно, как доверчивые комнатные собачки, двинутся прямо навстречу армейским штыкам… Захотят ли солдаты открыть огонь по своим же совершенно безобидным братьям-немцам? А после того, как они войдут в соприкосновение и офицеры увидят перед собой своего прославленного командира генерала Людендорфа и окажутся перед необходимостью сделать выбор, неужели они станут повиноваться какому-то непотребному Лоссову, который за ночь дважды успел переметнуться из одного лагеря в другой? Всего час назад на улицах еще красовались плакаты, на которых имя Лоссова стояло рядом с нашими именами…
— Ну, а как только армия вновь станет повиноваться моим приказам, дорога на Берлин будет для нас открыта!
Лотар был так потрясен, что стоял за дверью совершенно растерянный, в мокрой одежде, с которой ручейками стекала вода — стекала прямо на всю эту груду увязанных в кипы банкнот, — и не сразу заметил капитана Геринга, когда тот внезапно прошел мимо него в ту комнату — к тем двоим.
Геринг выслушал предлагаемый Людендорфом план, и взгляд его встретился с взглядом Гитлера. Оба они теперь уже далеко не разделяли веры Старого вояки в магическую силу его имени и личного присутствия. Людендорф начал сдавать — неужто старик сам не замечает, как сильно сдал он за последние годы? Это бегство в Швецию в 1918 году и все его последующее фиглярство…
Геринг со своей стороны предложил другое — отступить к Розенгейму… «Чтобы сплотить наши ряды там», — поспешил он добавить. Но Людендорф молча, испытующе уперся в «храбрейшего из храбрых» своим каменным взглядом: Розенгейм был расположен в слишком удобной близости от австрийской границы! Гитлер тоже, уныло-испуганно, поглядел на Геринга: по известным причинам, о которых он предпочитал умалчивать, возвращение в свою родную Австрию отнюдь его не привлекало.
Геринг опустил глаза и не стал настаивать. Таким образом, его предложение не только не перевесило чашу весов в его пользу, но даже заставило Гитлера принять план Людендорфа, ибо любой план был для него предпочтительнее «Розенгейма», и он встал в конце концов на сторону генерала. Ведь как-никак «магия» его-то, Гитлера, имени была еще свежа, и, если с ее помощью удастся вызвать к жизни что-либо подобное тем ликующим толпам, какие они видели на улицах прошлой ночью, у них впереди будет такой заслон из женщин и детей, что ни один солдат не осмелится в них выстрелить!
Coup d'etat посредством народного ликования? Скорее всего, это гиблое дело. Но для Гитлера это по крайней мере означало возможность прибегнуть к тому единственному пока что методу, в котором он понаторел, — методу публичных выступлений.
Лотар побрел прочь, как слепой, не понимая, — сон все это или явь, в своем ли он уме или рехнулся. Геринг… Он же должен был сообщить что-то капитану Герингу насчет каких-то винтовок.
23
В одном весьма существенном вопросе все трое хитроумных заговорщиков сходились полностью: для того, чтобы этот грандиозный замысел Людендорфа, основанный на злоупотреблении доверием, мог воплотиться в жизнь, все рядовые участники похода ни под каким видом не должны подозревать о том, что Мюнхен находится в руках «противника», так как им прежде всего надлежит излучать дружелюбие и доверие. Никто, кроме самого узкого круга посвященных, не должен знать об истинном положении вещей. Итак, около одиннадцати часов все офицеры были собраны в помещении фехтовальной школы для инструктажа, и там их высокие вожди, сияя радостными улыбками, «посвятили» их в свои планы и заверили, что в городе все идет как по маслу под умелым руководством их послушных союзников Кара, Лоссова и Зейсера, о чем и следует поставить в известность весь рядовой состав. Сегодня «Кампфбунд» — просто в знак одержанной победы и в виде выражения благодарности гражданам за их горячую поддержку — пройдет торжественным маршем через весь город, после чего расположится на ночлег где-нибудь на северной окраине и будет ждать прибытия регулярных частей, которые должны присоединиться к нему… А затем — на Берлин!
Вот что им было сказано, и солдатам и офицерам — всем без различия.
Лотар так и не добрался до Геринга, а адъютант из «Оберланда», которому он в конце концов решил сообщить о неисправных винтовках, только что возвратился из фехтовальной школы, где получил соответствующее «напутствие», и потому воспринял сообщение отнюдь не трагически. Он так и покатился со смеху:
— Кар! Вот старая лисица! Никак не может отвыкнуть от своих замашек… А я, признаться, здорово удивился, когда он сам добровольно предложил эти винтовки! — Но теперь это, в сущности, не имеет значения, пояснил он Лотару, поскольку все идет гладко. Сегодня же вечером они заберут бойки и приведут винтовки в порядок, а пока что оружие нужно ведь только для парада.
Лотар был совсем сбит с толку. Надежда, эта упрямая и выносливая молодая особа, пробудилась снова. Неужто он ошибся, неправильно понял то, что говорилось там, наверху? Ведь этот адъютант явно располагает самыми свежими сведениями, и к тому же вполне официальными, так сказать из первых рук… А все же…
Адъютант подозрительно покосился на ошалелое лицо Лотара. Чего ему неймется, этому мальчишке? А то, что он сообщил насчет винтовок, это как раз не для солдатских ушей: им совсем ни к чему знать, что они вооружены винтовками, которые не стреляют. Можно ли положиться на этого парня, будет ли он держать язык за зубами, не лучше ли ему пока «исчезнуть»? Арестовать его, что ли, под каким-нибудь предлогом?
Но в эту минуту перед ними, словно deus ex machina, начала возникать огромная туша Пуци Ханфштенгля: сначала они увидели его ноги, так как он спускался по лестнице из комнаты совещаний (что-то согнало привычную веселую ухмылку с его красивого крупного лица, но она, возродилась, как только он появился на людях). Адъютант зашептал ему на ухо. Ханфштенгль обернулся, и его крепкие пальцы пианиста цепко ухватили Лотара за локоть.
— Ты поедешь со мной в город, мой мальчик!
Макушка Лотара едва достигала нагрудного кармана Пуци, но тот наклонившись заглянул в осунувшееся, забрызганное грязью лицо юноши и добавил доверительным шепотом:
— Мне нужен сопровождающий — ты будешь меня охранять!
Да, доктор Ханфштенгль был прославленный шутник! Лотар покраснел и безмерно гордый, что его удостоили чести находиться в таком высоком обществе, послушно забрался следом за своим новым командиром в автомобиль, хотя в голове его все еще царил полный сумбур. Он сидел на заднем сиденье, вытянувшись в струнку, изо всех сил стараясь сохранять военную выправку, но, еще не доехав до моста, уснул непробудным сном. Вот как случилось, что Фриц и Вилли приняли участие в знаменитом походе без своего друга Лотара, который проспал как убитый несколько часов подряд.
Проснувшись, Лотар увидел, что лежит на полу. Проснулся он от звука двух громких, взволнованных голосов, один из которых он безошибочно узнал сразу — это был голос издателя Розенберга, философа. Голова Лотара покоилась на кипе типографских корректур, почти у самых глаз маячили отвороты ярко-синих розенберговских брюк и грязные оранжевые носки со стрелками. Лотар догадался, что он, по-видимому, каким-то образом попал в одно из помещений «Фелькишер Беобахтер».
Но лишь только оцепенение сна стало проходить и в голове немного прояснилось, Лотар понял, что оба находившиеся здесь человека ведут себя так, словно революция потерпела крах. Не переставая говорить, Розенберг поспешно, словно при внезапном отъезде, запихивал различные предметы одежды в старый кожаный чемоданчик, лежавший на его письменном столе (отдавая, как видно, предпочтение менее тугим и более веселой расцветки галстукам перед теми, веревочными, в которых политики обычно качаются на фонарных столбах). Лотара мазнуло по лицу нечистым подолом мятой красной мужской сорочки, и он поспешно закрыл глаза и лежал тихо, обливаясь потом и чувствуя, как у него стучит в висках. Ибо то, что он только что услышал, звучало уже совершенно неправдоподобно. Будто бы весь этот парадный марш, о котором говорилось на инструктаже, был сплошным заранее обдуманным чудовищным обманом! Ну да, ребятам здорово напустили пыли в глаза, одобрительно подтвердил собеседник Розенберга. А поход продолжается, и они идут себе, как ягнята на бойню! Сам Розенберг ни минуты не сомневался, что все это кончится страшной резней, и не стал дожидаться конца. Пуци Ханфштенгль тоже, небось, уже дома (так они полагали) — собирает вещички… И даже те из вождей, которые сейчас там маршируют, заранее себе кое-что подготовили… Или кто-то сделал это за них — то ли с их ведома, то ли без оного. На Макс-Йозефсплац Гитлера должен ждать автомобиль с включенным мотором (сообщил Розенбергу тот, другой); он может проскочить к нему по Перузаштрассе, если, конечно, ему удастся живым унести ноги. А Геринг послал кого-то домой за своим паспортом…
Вот что им было сказано, и солдатам и офицерам — всем без различия.
Лотар так и не добрался до Геринга, а адъютант из «Оберланда», которому он в конце концов решил сообщить о неисправных винтовках, только что возвратился из фехтовальной школы, где получил соответствующее «напутствие», и потому воспринял сообщение отнюдь не трагически. Он так и покатился со смеху:
— Кар! Вот старая лисица! Никак не может отвыкнуть от своих замашек… А я, признаться, здорово удивился, когда он сам добровольно предложил эти винтовки! — Но теперь это, в сущности, не имеет значения, пояснил он Лотару, поскольку все идет гладко. Сегодня же вечером они заберут бойки и приведут винтовки в порядок, а пока что оружие нужно ведь только для парада.
Лотар был совсем сбит с толку. Надежда, эта упрямая и выносливая молодая особа, пробудилась снова. Неужто он ошибся, неправильно понял то, что говорилось там, наверху? Ведь этот адъютант явно располагает самыми свежими сведениями, и к тому же вполне официальными, так сказать из первых рук… А все же…
Адъютант подозрительно покосился на ошалелое лицо Лотара. Чего ему неймется, этому мальчишке? А то, что он сообщил насчет винтовок, это как раз не для солдатских ушей: им совсем ни к чему знать, что они вооружены винтовками, которые не стреляют. Можно ли положиться на этого парня, будет ли он держать язык за зубами, не лучше ли ему пока «исчезнуть»? Арестовать его, что ли, под каким-нибудь предлогом?
Но в эту минуту перед ними, словно deus ex machina, начала возникать огромная туша Пуци Ханфштенгля: сначала они увидели его ноги, так как он спускался по лестнице из комнаты совещаний (что-то согнало привычную веселую ухмылку с его красивого крупного лица, но она, возродилась, как только он появился на людях). Адъютант зашептал ему на ухо. Ханфштенгль обернулся, и его крепкие пальцы пианиста цепко ухватили Лотара за локоть.
— Ты поедешь со мной в город, мой мальчик!
Макушка Лотара едва достигала нагрудного кармана Пуци, но тот наклонившись заглянул в осунувшееся, забрызганное грязью лицо юноши и добавил доверительным шепотом:
— Мне нужен сопровождающий — ты будешь меня охранять!
Да, доктор Ханфштенгль был прославленный шутник! Лотар покраснел и безмерно гордый, что его удостоили чести находиться в таком высоком обществе, послушно забрался следом за своим новым командиром в автомобиль, хотя в голове его все еще царил полный сумбур. Он сидел на заднем сиденье, вытянувшись в струнку, изо всех сил стараясь сохранять военную выправку, но, еще не доехав до моста, уснул непробудным сном. Вот как случилось, что Фриц и Вилли приняли участие в знаменитом походе без своего друга Лотара, который проспал как убитый несколько часов подряд.
Проснувшись, Лотар увидел, что лежит на полу. Проснулся он от звука двух громких, взволнованных голосов, один из которых он безошибочно узнал сразу — это был голос издателя Розенберга, философа. Голова Лотара покоилась на кипе типографских корректур, почти у самых глаз маячили отвороты ярко-синих розенберговских брюк и грязные оранжевые носки со стрелками. Лотар догадался, что он, по-видимому, каким-то образом попал в одно из помещений «Фелькишер Беобахтер».
Но лишь только оцепенение сна стало проходить и в голове немного прояснилось, Лотар понял, что оба находившиеся здесь человека ведут себя так, словно революция потерпела крах. Не переставая говорить, Розенберг поспешно, словно при внезапном отъезде, запихивал различные предметы одежды в старый кожаный чемоданчик, лежавший на его письменном столе (отдавая, как видно, предпочтение менее тугим и более веселой расцветки галстукам перед теми, веревочными, в которых политики обычно качаются на фонарных столбах). Лотара мазнуло по лицу нечистым подолом мятой красной мужской сорочки, и он поспешно закрыл глаза и лежал тихо, обливаясь потом и чувствуя, как у него стучит в висках. Ибо то, что он только что услышал, звучало уже совершенно неправдоподобно. Будто бы весь этот парадный марш, о котором говорилось на инструктаже, был сплошным заранее обдуманным чудовищным обманом! Ну да, ребятам здорово напустили пыли в глаза, одобрительно подтвердил собеседник Розенберга. А поход продолжается, и они идут себе, как ягнята на бойню! Сам Розенберг ни минуты не сомневался, что все это кончится страшной резней, и не стал дожидаться конца. Пуци Ханфштенгль тоже, небось, уже дома (так они полагали) — собирает вещички… И даже те из вождей, которые сейчас там маршируют, заранее себе кое-что подготовили… Или кто-то сделал это за них — то ли с их ведома, то ли без оного. На Макс-Йозефсплац Гитлера должен ждать автомобиль с включенным мотором (сообщил Розенбергу тот, другой); он может проскочить к нему по Перузаштрассе, если, конечно, ему удастся живым унести ноги. А Геринг послал кого-то домой за своим паспортом…