Ильин Андрей. Господа офицеры

   — ...токма из уважения к вам... потому как завсегда знал вас как честного человека...
   — ...не обижу, голубчик... — смутно гудели голоса.
   Наконец прозвучал последний аккорд:
   — Спасибо, милейший, вовек не забуду! — пробасил голос старого сыщика.
   Тень метнулась и пропала.
   — Там они, — сказал Валериан Христофорович. — Кажись, и Федька тоже.
   — Кто это был? — настороженно спросил кто-то из хлопцев.
   — Хороший человек, — неясно ответил сыщик. — И мало того — «медвежатник» знатный. Сейфы ломает — что семечки щелкает.
   — Что же вы его не арестовали? Надо бы его в чека — да к стенке!
   Валериан Христофорович только хмыкнул.
   — А кто вам тогда, милостивые государи, подскажет, где Федьку искать? Эх, лузга!... Весь сыск на таких, с позволения сказать, помощниках держится! А вы — к стенке!... Самих бы вас!...
   Вышли из двора через подъезд с выбитыми дверями, свернули налево, прошли еще с полквартала и остановились.
   — Здесь нумера Юсупа-татарина и есть! — указал Валериан Христофорович.
   — Где? — не поверили хлопцы. Перед ними было какое-то до основания разрушенное и полусгоревшее здание.
   — А вы не глядите на наружность-то — она обманчива, — сказал Валериан Христофорович. — Я вон два раза на милейших барышнях женился, а выходило, что на сварливых дурах и к тому же уродинах!
   Мишель тихо хохотнул.
   — Это только парадная сторона такая неказистая, а изнанка другой будет! Поди, сами увидите!
   Мишель приказал достать и приготовить оружие.
   — Стрелять в крайнем случае, — предупредил он. — А то, не ровен час, друг дружку перестреляете. А вам бы, Валериан Христофорович, вовсе туда не ходить.
   — Ну да! — не на шутку обиделся сыщик. — Сюда вас сопроводил, а туда, выходит, рылом не вышел? Нет уж, господа, не обессудьте, а только я с вами пойду.
   И стал, пыхтя, вытаскивать из кобуры маузер.
   Мишель отвернулся. Сердце тревожно ныло. Как перед атакой на германские позиции, когда вот-вот взорвется ракета и заверещат со всех сторон свистки, выгоняя солдат из окопов в чисто поле, под шрапнель германских батарей.
   — Митяй!...
   — Ась?
   Тоже воинство — ась!...
   — Тут останешься нас прикрывать. Ежели кто побежит — стреляй. Лучше в ноги.
   — А чего я-то? — возмутился Митяй.
   — А того, что приказы не обсуждаются! — отрезал Мишель. — Пошли!
   И быстро, хоть и был теперь, по всему выходит, красным командиром, перекрестился. Да и хлопцы его тоже. Все-то безбожники до первого боя...
   Перебежав двор, сунулись в руины, встали по стенам, стали ждать. Ждали недолго. Вдруг отворилась какая-то дверь, и снизу резануло светом. А вот и вход!
   Кто-то невидимый, выбравшийся из подвала, отбежал в сторонку, где, присев, спустил штаны.
   Тьфу-ты ну-ты!...
   Когда человек встал и, ежась и заправляясь на ходу, побежал к двери, они тенями скользнули за ним.
   Вновь, на малое мгновение, открылась дверь. Ни в жизнь, кабы своими глазами не видеть, не догадаться, что это вход в жилье, а не нора собачья.
   — Это ты, что ли, Тереха? — недовольно крикнул кто-то снизу.
   — А то кто ж! — ответил тот.
   Мишель сделал два быстрых шага и, нависнув над несчастным Терехой, саданул его рукоятью нагана по темечку.
   Тот охнул и осел.
   — Эй, ты чего там? — крикнул голос. — Чай, спотыкнулся?
   — Ну! — в тон оглушенному Терехе ответил Мишель, споро шагнув в подвал.
   Увидел перед собой какого-то мужика, сунул ему в зубы револьвер.
   — Тихо, дядя!
   Тот с испугу присел, тараща глаза.
   Мишель действовал в точности как на фронте, как в штыковой, как в германском окопе, где забывались все благоприобретенные условности и оставались одни только голые инстинкты, где нужно было бить и стрелять, ежели только заметишь направленное на тебя оружие.
   Это ж надо, где пригодились полученные на передовой привычки, мимолетно подивился Мишель.
   — Где все? — тихо спросил он, высверливая очухавшемуся мужичку зубы дулом револьвера.
   — Тама! — кивнул тот.
   — Много их?
   — Ага!
   — Пойдешь впереди! — приказал Мишель. И никаких там «милостивых государей» и «соблаговолите сопроводить меня» — все просто и ясно, как Отче наш! Как в бою!... — Ежели только пикнешь — прибью!
   Мужик понятливо кивнул.
   Сзади, в затылок Мишелю, наседая на него, напряженно дышали его хлопцы.
   Лишь бы только они горячку не начали пороть!
   Сердце колотилось бешеными толчками, все существо его обратилось в зрение и слух.
   Медленно пошли по узкому, как окоп, коридорчику, одну за другой минуя какие-то наглухо запертые двери. Откуда-то спереди доносились неясные голоса, крики, звон посуды.
   Значит, верно идут!
   Справа из-за приоткрывшейся двери сунулась чья-то голова. Мишель, не глядя, более подчиняясь рефлексам, нежели разуму, ткнул в нее револьвером. Голова охнула, провалилась внутрь.
   «А ну как раскричится?!» — мгновенно пугаясь, подумал он.
   Но тут же почувствовал, как в комнату кто-то нырнул.
   Молодцы хлопчики, не растерялись!
   Но только, видать, не один он услышал шум борьбы.
   — Эй, кто там?... Ты, что ли, Тереха? — крикнул кто-то в конце коридора.
   Мишель быстро ткнул мужика дулом под ребра.
   — Не-а, это я, Петруня! — прохрипел тот, все правильно поняв.
   — А Тереха где?
   — Так до ветру пошел.
   — Ну тогда айда сюда!
   «Да идем уже, идем!...»
   В конце коридора была большая, полная народу комната, как успел мельком заметить Мишель из-за спины выступившего вперед Петруни. Посреди был стол, на столе початые бутылки с николаевской еще водкой, богатая закуска на разномастных тарелках, а то и просто расстеленных газетах. Сытно живут в хитрованских подвалах! Это в голодающей-то Москве!
   Десять пар пьяных глаз обалдело уставились на Петруху и на маячившего у него за спиной Мишеля, из-за которого, как черти из табакерки, лезли еще какие-то головы.
   — Тихо, господа разбойники! — как можно более спокойно сказал Мишель. — Не двигайтесь с места. Милиция!
   Еще, наверное, с полминуты все стояли недвижимо, будто бы парализованные, не в силах оторвать взор от Мишеля, но потом кто-то отчаянно крикнул: «Тикай!...» — и все разом метнулись по сторонам, подобно брызгам. Громко звякнуло стекло разбитой керосиновой лампы, и враз стало темно.
   — Стоять! — крикнул Мишель, паля из револьвера в потолок.
   В свете выстрелов, как при вспышках молний, он видел, как мечутся, тыкаясь в стены, бандиты, как падают, опрокидывая друг друга.
   — Стоять! — еще раз рявкнул Мишель.
   Откуда-то сзади стал сочиться свет.
   Это Валериан Христофорович, торопясь, нес по коридору добытую где-то лампу.
   — Всем встать, руки вверх! — скомандовал Мишель.
   И тут же в его сторону сыпанул веер огня, догоняя его, громом ухнул выстрел, и что-то, просвистев подле самой головы, тяжело ткнулось в притолоку, откуда посыпалась штукатурка.
   «Стреляют!» — понял Мишель.
   Но его уже оттолкнули в сторону, и кто-то, бесцеремонно топча ноги, полез мимо него в комнату.
   — Лежать, контра, прибью!!
   «Куда он... дурак... под пули!...» — мгновенно подумал Мишель.
   И верно, вновь громыхнул, осыпая всех искрами, близкий выстрел. И сразу же в ответ звучно рявкнул маузер, так что уши заложило.
   И все затихло.
   — Вы целы? — испуганно окликнул кто-то его.
   — Это ты, что ли, Шмаков?
   — Я — Лексей, — ответил тот.
   Мишель мотнул головой. Вроде цел...
   — Куда ты полез-то? — возмутился Мишель.
   — Так ведь они ж вас прибить могли!
   А ведь и могли! И верно прибили бы, кабы он не оттолкнул его в сторону, подставясь под пулю!... Выходит, он жизнью Шмакову обязан...
   Мишель встал.
   На полу копошились, расползаясь, бандиты, испуганно, снизу вверх, глядя на огромную, в собольей шубе, с огромадным маузером в руке фигуру Валериана Христофоровича, который совершенно перекрыл собою дверной проем. Прошмыгнуть мимо него не было никакой возможности!
   Мишель быстро оглядел присутствующих, выискивая среди них того, кто пырнул на Сухаревке ножом Сашка. Но Федьки среди них не было!
   И Валериан Христофорович тоже покачал головой.
   Нету!...
   — Федька где? — громко спросил Мишель.
   Сзади протискивался в дверь какой-то юркий, похожий обликом на татарина, человек.
   — Ай-яй, зачем так... зачем потолок стрелять, посуда стрелять, мебель портить? Уважаемый гость пришел — постучи, откроем, за стол пригласим, — сокрушался он, болезненно морщась и прижимая к груди руки.
   Судя по всему, это был тот самый содержатель нумеров — Юсуп.
   — Федька где? — теперь уже его спросил Мишель.
   — Какой такой Федька? — округлил глаза татарин. — Юсуфа знаю, Махмуда тоже знаю, Абдурах-мана, никакой-такой Федька не знаю. Зачем спрашиваешь? О Махмудке спроси, я скажу. Махмудка нужен?
   — Ты нам зубы не заговаривай! — угрожающе крикнул из-за плеча Мишеля кто-то из хлопцев. — Счас тебя выведем да к стенке поставим — враз все вспомнишь!
   — Зачем так говоришь, зачем пугаешь? Я татарина добрая, худого никому не делал! — заныл, заскулил Юсупка.
   Откуда-то сверху глухо хлопнул выстрел. За ним еще несколько.
   Ах ты, черт!...
   Мишель, развернувшись, бросился по коридору наверх, с ходу вышибая дверь. В лицо ударило морозом. И почти сразу же навстречу ему из темноты кто-то кинулся, чуть не сшибив с ног.
   — Он прям как из-под земли! — возбужденно кричал Митяй, размахивая маузером. — Ей-богу, гляжу — лезет! Я — палить, а он все одно лезет! Босиком весь!... А потом нырк — и нету!... Догнать бы его надоть! Куды ж он босиком-то!...
   Как же — догнать...
   — Жди здесь! — приказал раздосадованный Мишель. — Ежели кто еще побежит — не упусти смотри!
   Повернувшись, нырнул обратно в подземелье.
   Гости в комнате уже оправились от первого испуга и теперь стояли, косясь на недопитые стаканы. Дамы, кокетливо поглядывая на молоденьких милиционеров, поправляли вырезы на груди, вываливая на всеобщее обозрение полные белые груди. Страшно никому не было, все были слишком пьяны, чтобы бояться.
   — Любаня кто? — спросил Мишель.
   — Ну я, — игриво ответила одна из дам, строя ему пьяные глазки.
   Из-за нее, отодвинув ее в сторону, вылез Шмаков.
   — Тута дыра какая-то, — сказал он. — Сундуком придвинута была.
   Из дыры тянуло холодом... Все ясно — ход, как у степных сусликов. Через него-то Федька и утек, когда стрельба пошла. А вылез уже там, на улице.
   А теперь он уже далече.
   Мишель подошел к Любане, сдернул с ее груди брошь. Спросил:
   — Это откуда у тебя?
   — Подарок! — играя бровками, ответила Любаня.
   — Федька, что ли, подарил?
   — А хошь бы и он, тебе что с того?...
   Мишель, склонившись, глянул на брошь. Рядом, тычась в него головой, примащивался Валериан Христофорович.
   — Свет дайте!
   Поднесли лампу.
   Брошь была золотая, с большим, чистой воды бриллиантом посередке.
   — Хорош камень-то! — выдохнул Валериан Христофорович. И, оборачиваясь к Любане, весело спросил: — Ты хоть знаешь, дурочка, сколько эта брошка стоит?
   — А я ее не покупала! — дернула плечиком Федькина маруха. — Давай вертай брошку-то — не тобой, чай, дарена!
   — "Вертай"!... — передразнил ее Валериан Христофорович. — Эту брошь, может, сама царица носила!
   — А мы что, хуже царицки, что ли?! — гордо подбоченясь, сказала Любаня. — Подумаешь, цаца какая! Теперича царей нету — теперь все равные!
   — Может, тебе Федька еще что-нибудь дарил? — спросил Мишель.
   — Может, и дарил — не твоя забота! — ответила языкастая Любаня. — Кабы я тебя пригрела, можа, и ты мне чего подарил.
   — Вот бесстыжая! — досадливо сплюнул кто-то из хлопцев.
   — А чего — я баба сладкая! Хошь попробовать? Тебе задарма дам!...
   Мишель почувствовал, что краснеет.
   — Чего вы ее слушаете-то? Вы в сундуке у ней пошарьте! — сказал кто-то из гостей. — Там у ней золото-то.
   — А вам завидно, да? — зло сверкнув глазищами, крикнула Любаня. — Вам стекляшки дарят, а мне, может, настоящие брильянты!...
   В сундучке точно оказались другие драгоценности — золотое кольцо и сережки.
   — Тоже Федькин подарок? — поинтересовался Мишель.
   — А можа, и не его! — с вызовом ответила Любаня. — Меня многие любят! Уж так любят!... Ничего-то для меня не жалеют! Что колечко — жизнь за меня покласть готовы! А уж я-то им за это!...
   — Ты это брось свою агитацию здесь разводить! — вдруг оборвал ее Шмаков. — Мы вот тебя нынче заберем да вместе с буржуями недобитыми на перевоспитку кинем — снег на улицах чистить да мертвецов из сугробов ковырять! Тогда враз поумнеешь!
   — А с чего это меня к буржуям? — возмутилась Любаня, видно, мня себя чистопородной пролетаркой.
   — А с того, что ты есть самый что ни на есть вредоносный элемент, который советской власти поперек стоит, что рыбья кость в горле. Через тебя, может, Федька тот и другие тоже душегубами-то стали! И ежели тебя не перевоспитать, то надо бы по совести прямо теперь же шлепнуть, чтобы от тебя дале зараза не пошла!
   — А чего меня-то! — испуганно взвизгнула Любаня. — Я Федьку-то не неволила, сам он. С него и спрос!...
   — Значит, — Федькины это сережки с колечком? — быстро спросил Мишель.
   — Ага, его!
   — И, поди, еще есть?
   — Как не быть — имеются. Он намедни хвастал, что у него такого добра скока хочешь, и брошку мне показывал!
   — А откуда они — не сказал?
   — Не-а. Трепал, будто бы царские цацки это. И вы вон тоже говорите...
   Царские?...
   По всему выходит, что так оно и есть, что — царские!
   Вот только где их Федька добыл?... Где?!
   Эх, знать-то бы!...

Глава 30

   Найти их было попросту невозможно, но тем не менее их нашли — две одинокие семечки на поле подсолнечника среди подсолнечных полей!... Вот и верь после этого в семечки, песчинки, иголки в стоге сена и прочую подобную лабуду!...
   ...Вагон качало и несло сквозь толщу земли. Отраженное от бетонных стен раскатистое эхо вместе с теплым ветром врывалось в раскрытые окна, шевеля волосы на шевелюрах безразличных ко всему пассажиров, которые мотались в такт конвульсивным дерганьям поезда, невидящими глазами уставясь в темные окна, где отражались их силуэты. В этих вагонах они проводили почти четверть своей жизни, вырабатывая равный шахтерскому подземный стаж.
   Поезд начал торможение, и все, дружно столкнувшись плечами, качнулись вперед, разом кивнув головами, как сто китайских болванчиков.
   А когда вагоны замерли, откинулись назад...
   Двери разошлись, вытолкнув деформированную и перекрученную, как песочные часы, толпу пассажиров. В вагон почти никто не зашел, так как это была радиальная ветка и был вечер.
   — Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Измайловский парк», — объявил жестяной женский голос.
   Двери, шипя, закрылись.
   И тут же другой женский голос — дежурно жалобный — объявил:
   — Граждане пассажиры, мы беженцы из Чурайпе, нас на вокзале восемнадцать семей, помогите, люди добрые, кто чем может, доехать до дома...
   «Вот, — подумал Мишель Герхард фон Штольц, — судьба... Такие же, как я, горемыки без крова и угла... В человечьем обличье кустики перекати-поля, которые мотают по свету злые ветры...»
   И потянулся за мелочью.
   — Ты что! — толкнула его локтем в бок Ольга. — Они год уже до своей станции доехать не могут!
   Оказывается, эти «перекати-поле» давно пустили корни. В Метрополитене имени Ленина...
   С толпой пассажиров они вытекли из-под земли на поверхность. Где с ходу напоролись на чей-то хищный взгляд.
   Мишель Герхард фон Штольц был мало похож на местную, уныло разбредающуюся по многоэтажкам публику. По всем приметам он был чужак!
   — Предъявите ваши документы! — шустро подскочив, козырнул сержант.
   Мишель Герхард фон Штольц предъявил свой паспорт.
   У сержанта глаза полезли под фуражку.
   Всякое он видел, но такого — нет!
   — Чего это? — поразился он, вертя в руках книжечку с вензелями.
   — Это есть мой паспорт, — старательно ломая язык, ответил Мишель Герхард фон Штольц. — Я есть подданный княжества Монако!
   — Чего? — не понял сержант, думая, что это, наверное, где-то в Киргизии.
   — Это там, в Европе, — махнул Мишель Герхард фон Штольц в строго противоположную сторону.
   — Ну да? — поразился сержант. — А валюта у вас там какая?
   — Вот такая, — сказала Ольга, протягивая сержанту пятьсот рублей.
   — Наша? — обрадовался сержант.
   — Теперь ваша, — кивнула Ольга.
   И, вцепившись в Мишеля, потащила его дальше.
   — Стоять! — рявкнул сержант. — А чего это, ежели вы говорите, он из Монаки, у него наши деньги? Неувязочка получается.
   Похоже, сержант вообразил, что словил матерого шпиона.
   — Вот и виза у вас просроченная. И прописки монаковской нет. И тем более регистрации! Как вы, говорите, вас зовут?
   — Его сиятельство барон Герхард фон Штольц-младший, — злобно сказала Ольга.
   — Тем более! — не смутился сержант. — Все вновь прибывшие в Москву сиятельства должны в трехдневный срок встать на учет в паспортном столе ОВД по месту жительства! Какой ваш адрес?
   — Замок, стоящий на высокой горе в окружении кипарисовой рощи над рекой Луарой, — дословно перевел Мишель Герхард фон Штольц свой адрес.
   — А улица? А дом? А квартира? А?... Я говорю, пусть он адрес назовет! Почтовый! — злясь, настаивал сержант.
   — Я же говорю — княжество Монако, замок, стоящий на горе в окружении кипарисовой рощи над рекой Луарой, Мишелю Герхарду фон Штольцу, лично в руки, — повторил Мишель.
   — Вам же русским языком объясняют — замок, стоящий на высокой горе среди кипарисовой рощи... — прокричала Ольга.
   И, повернувшись к Мишелю и глядя на него восторженно, тихо спросила:
   — А что — верно замок?
   — Ну так, небольшой, — скромно потупившись, сказал Мишель. — Как говорят в России, малометражный, всего-то три этажа. Да и рощи почти уже нет — пришлось вырубить под теннисный корт.
   — Ух ты! — сказала Ольга.
   — Ишь ты! — сказал сержант. — Адреса-то, выходит, нет! Ни улицы, ни дома, ни квартиры! Какое же ты сиятельство, если ты, сиятельство, — бомж? Пройдемте, гражданин!... И вы, гражданка, тоже!
   Раньше бы Мишелю довольно было позвонить своему начальству, чтобы через минуту зарвавшийся сержант стоял навытяжку перед своим начальством которому уже успело вставить его начальство, которому по первое число всыпало их, сполна получившее свое начальство... Но то — раньше, а теперь рассчитывать на помощь отцов-командиров не приходилось.
   — Месье?!
   — Сержант Гапоненко! — козырнул сержант.
   — Месье сержант Гапоненко, — вежливо обратился Мишель Герхард фон Штольц к милиционеру. — Вы хотите рисковать нарваться на международный скандал. Я буду требовать присутствия своего консула.
   — Чего? — всерьез разозлился Гапоненко. — Будет тут еще каждое бомжовое сиятельство меня скандалом стращать! А ну!...
   — Не спорь с ним, — толкнула Ольга Мишеля в бок. — Ты что, не видишь, с кем имеешь дело? — И, обернувшись к сержанту, спросила: — Где у вас тут офицер?...
   Офицер выглядел в точности как Гапоненко, только был на несколько лет старше и настолько же вальяжней. Он сидел в микроавтобусе, возле которого толклись кавказцы. Они по одному совались в приоткрытую дверцу, после чего сразу же уходили.
   Наверное, им здесь же, на месте, выдавали регистрацию.
   — Ты где, Гапоненко, шляешься? — недовольно спросил офицер.
   — Вот, — сказал сержант. — Задержал лицо монакской национальности без регистрации!
   Офицер сурово глянул на задержанного.
   — Где живешь? — спросил он.
   Переводить ему свой адрес Мишель не рискнул.
   — Княжество Монако, до востребования, — сказал он.
   — Это в Таджикистане, что ли?
   — Да, примерно там, — обреченно кивнул Мишель.
   — Будем оформлять протокол! — сказал офицер. — Или не будем?...
   — Ну конечно, не будем, — вступила в диалог Ольга. — Зачем вам и нам международные неприятности?
   И сунулась в дверцу.
   Гапоненко стоял, лениво постукивая по голенищу сапога резиновым демократизатором, косясь на Мишеля. Наверное, он думал, что вот понаехали тут всякие чурки из Монако, торгуют на Черкизовском рынке, а ему, русскому парню, приходится мерзнуть, отлавливая их, за жалкие пятьсот рублей с носа!
   — Мишель, подойди! — крикнула Ольга.
   Мишель подошел.
   — Все в порядке, — тихо сказала Ольга.
   — Что ж вы, гражданин, наши органы при исполнении от долга отвлекаете? — строго выговорил офицер. — Мы тут международных террористов без регистрации выявляем, а вы шутки говорите! Не дело!
   — Простите, — повинился Мишель Герхард фон Штольц.
   — Ладно, идите себе, — отпустил их офицер. — Только пусть распишется, что претензий не имеет!
   — Распишись, — подтолкнула Ольга Мишеля к Дверце.
   Тот, нагнувшись, сунулся головой внутрь, нащупывая в темноте поданный ему лист бумаги.
   — Вот здесь! — показал пальцем офицер.
   И протянул ему ручку.
   Мишель склонился еще ниже, чтобы легче было писать.
   Но офицер вдруг уронил ручку, цепко ухватив его за кисть, что есть силы потянул куда-то вперед, отчего Мишель, теряя равновесие, стал падать на живот. И еще чьи-то, другие, вынырнувшие из темноты руки вцепились в него, потянули, втаскивая внутрь. А сзади бесцеремонным пинком под зад его подтолкнул подоспевший на подмогу сержант Гапоненко. Мишель попробовал было дернуться, но на его запястьях, сверкнув в темноте, защелкнулись наручники, а в щеку уперлось, больно сверля кожу, тупое дуло «ПМ».
   — Ты лучше не дергайся! — злобно прошептал кто-то.
   — Что вы делаете?... Что происходит?! — кричала позади, металась растерявшаяся Ольга.
   — Бабу!... Бабу его сюда! — рявкнул офицер.
   Сержант Гапоненко отпрыгнул назад, и Ольга сама, по собственной инициативе, сунулась в микроавтобус, куда ее, схватив точно так же, как до того Мишеля, мгновенно втянули, уронив на пол.
   — Тихо! — предупредили их.
   Внутрь ввалился сержант Гапоненко, дверца с грохотом захлопнулась, и микроавтобус сорвался с места.
   — Мигалку-то включи!
   Где-то там, на крыше, отчаянно завыла сирена, а в салоне замигали, заметались по окнам и стенам красные и синие всполохи.
   Мишель и Ольга лежали на полу, притиснутые друг к другу, с вывернутыми за спину руками.
   — Прости! — тихо сказал Мишель. Извиняясь за то, что не смог защитить свою даму.
   — Это ты меня прости! — прошептала Ольга. Имея в виду, что это она подвела его к машине.
   — А ну, заткнитесь! — рявкнули на них. — Не то счас дубинкой по башке!
   Ладно ему, но тогда и Ольге тоже!
   И он замолчал. И Ольга тоже.
   Машину отчаянно мотало, но все равно Мишель чувствовал, как мелко вздрагивают плечи Ольги, а это значило, что она плачет. И самое страшное, что он ничем, решительно ничем не мог ей помочь!
   С огромным трудом, рискуя сломать шею, Мишель вывернул голову, чтобы увидеть ее. Вывернул и различил в полумраке искаженное страхом лицо. Заметил, как по нему ползут веселенькие — то синие, то красненькие — в свете милицейской мигалки капельки слез.
   — Все будет хорошо! — одними губами прошептал Мишель Герхард фон Штольц.
   И Ольга, услышав его, вдруг сквозь гримасу страха улыбнулась. Ему улыбнулась.
   И ее губы тоже беззвучно прошептали:
   — Да, все будет хорошо...
   И так Мишелю стало ее жалко.
   И так за нее больно!...
   Ах вы!...
   Ну все!...
   Ну готовьтесь!...
   Там, в отделении, он наберет заветный телефон — не ради себя, ради Ольги, — и тогда всех их ждет большой сюрприз. Такой, что мало не покажется! Никому! Ни сержантам, ни их генералам!...
   Уж они его попомнят!...

Глава 31

   Месяц Анисья не доносила — разродилась дитем. Может, оттого, что бита была.
   Дите бабка-повитуха деревенская приняла — пуповину суровой ниткой перетянула да поверх нее зубами перекусила. Опосля младенца водой ключевой обмыла, в тряпицу простую завернула и мамаше на руки передала. Лекаря Лопухин звать не велел, сказал — коли от солдата брюхо нагуляла, пущай как простолюдинка от бремени разрешается. А помрет дите — не велика беда!
   Младенец пола был мужеского и шибко на мать похож.
   Собакам его, хоть грозились, не кинули — но матери не оставили. Только раз Анисья к груди дитя свое и приложила. А после отец велел его у нее забрать да на дальние выселки свезти, где лесникова жена как раз двойней разродилась. А где двое — там и третий как-нибудь прокормится.
   Завернули дите в холсты да увезли. А куда — Анисье говорить не велено было! Уж как она ни рыдала, как ни билась — ничего ей не сказали!
   Леснику Лопухин за уход, но более того за молчание, денег положил. Велел в книги церковные младенца не писать, а ежели помрет, то закопать тайно где-нибудь в лесу, место то заровнять и никому не показывать. Верно, думал, что сгинет малец с голодухи, потому как понятно, что сперва мамаша своих родных ребятишек будет кормить, а уж опосля, тем, что в грудях останется, — приблудного.
   Но, видно, сердобольна была лесникова жинка али младенец уж больно шибко сосал, но только не помер он. Ворочался в люльке да шибче братьев своих молочных криком исходил и первым к титьке тянулся. Оттого, может, только и выжил, что шибко боек был!
   А коли не помер, коли жив остался, — нужно было его куда-то определять. Порешили записать его на лесниково имя и нарекли Яковом. Лопухин к себе лесника призвал да строго-настрого наказал ему лишнего не болтать, а ежели тот хоть сдуру, хоть спьяну проговорится, то быть ему батогами до смерти битым и коли после того жив останется — на галеры сосланным.