Ильин Андрей. Господа офицеры

   — Ишь ты — как ее!... — удивленно сказал господин. — Не иначе как сыпняк!
   И на всякий случай отодвинулся от кровати подальше.
   В отличие от Мишеля, который склонился над больной.
   — Анна! — позвал он. — Анна! Вы слышите меня?
   Анна не ответила, не пошевелилась и даже не открыла глаз. Она прерывисто, хрипло дышала, вздрагивая и беззвучно шевеля в бреду губами. Мишель осторожно коснулся ладонью ее лба и, словно обжегшись, испуганно отдернул руку. Анна пылала!
   — Ей нужен доктор... Ей непременно нужен доктор! Здесь есть где-нибудь больница? — быстро спросил Мишель.
   — Нет, — покачал головой господин. — Но, кажется, в соседнем доме живет практикующий врач...
   — Пожалуйста, если вас не затруднит... — начал было Мишель.
   — Да, да, конечно, — закивал господин, отступая к двери. — Я сей момент!...
   Хлопнула входная дверь, гулко застучали, постепенно затихая на лестнице, шаги.
   Надо бы сменить простыни, подумал Мишель. Они, наверное, несвежие и совершенно мокрые — хоть выжимай — от пота. Но сбросить одеяло, открыть Анну, которая, может быть, там, под ним, в ночной сорочке или вовсе без нее, он не решился. Хотя, подумав о том, почувствовал, как у него от волнения перехватило дыхание.
   Он так ни на что и не решился. Лишь отбросил штору и открыл форточку, чтобы проветрить комнату.
   Ну где же они, где?...
   Анна все не приходила в себя, и Мишель, наблюдая за ней, находящейся без сознания, испытывал смущение и одновременно неясную тревогу оттого, что имеет возможность разглядывать ее вот так, бесцеремонно.
   Нехорошо, надо бы уйти, думал он. Но уйти было выше его сил. Ему было ужасно жаль Анну и почему-то жаль себя...
   На лестнице застучали шаги, зазвучали голоса.
   Мишель, прихватив лампу, выбежал на лестничную площадку. Снизу в сопровождении жильца с усами поднимался представительного вида господин в добротном пальто, с пузатым «докторским» саквояжем в руках.
   — Благодарю вас, — кивнул, подойдя к Мишелю. — Ну, где больной?
   — Сюда, сюда, пожалуйста, — освещая путь, указал Мишель.
   Вошли в квартиру. Доктор по привычке скинул в прихожей калоши.
   В спальне, увидев с порога Анну, доктор помрачнел.
   — Соблаговолите принести воды, — попросил он.
   — Да, да, конечно, — засуетился Мишель.
   Побежал на кухню, нашел какой-то кувшин и тазик, принес их доктору. Тот, засучив рукава и не спеша, вымыл руки под стекающей из кувшина струей. Принял протянутое полотенце, тщательно их вытер.
   — Благодарю вас... А теперь, будьте так любезны, выйдите отсюда, — попросил доктор, вытаскивая из саквояжа похожий на трубу граммофона стетоскоп. — Мне нужно осмотреть больную.
   — Да-да, конечно...
   Мишель вышел из комнаты, тихо притворив за собой дверь.
   Минут десять он томился в темном коридоре, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате. Но ровным счетом ничего не слышал.
   Наконец дверь приоткрылась.
   — Где вы там? Идите-ка сюда, — позвал доктор. — Мне нужна ваша помощь.
   Анна лежала на спине, открытая по пояс, в тонкой, полупрозрачной сорочке, под которой угадывалось ее тело.
   — Будьте любезны, поднимите больную, — попросил доктор.
   Мишель стоял в нерешительности, боясь приблизиться к Анне.
   — Вы меня слышите?... Подержите ее, мне нужно послушать спину.
   — Да, конечно! — очнулся Мишель.
   Аккуратно подсунул под спину Анны руку, приподнял, усаживая ее на постели и поддерживая за плечи. Почувствовал запах ее близкого, горячего тела...
   Доктор присел на кровати, сбросил с плеч Анны бретельки и приспустил сорочку со стороны спины. Но спереди она тоже поползла вниз, обнажая ключицы и начало груди.
   Мишеля бросило в жар. Сердце его отчаянно заколотилось.
   Он отвернулся.
   Доктор, сунув узкий конец стетоскопа в ухо, приложил широкий к спине больной, внимательно прислушиваясь. И даже глаза прикрыл.
   Послушал в одном месте, в другом, в третьем... Приложил к спине пальцы левой руки, по которым постучал пальцами правой, прислушиваясь к тону.
   — Благодарю вас...
   Мишель осторожно, боясь, что сорочка окончательно спадет, уложил Анну обратно на постель.
   Снова полил доктору на руки, выжидательно глядя на него.
   — Что с ней? — все же не удержался, спросил он.
   — Вы, сударь, кем приходитесь больной? — поинтересовался доктор, вытирая руки.
   Мишель на мгновение растерялся. Как тогда, подле двери черного хода.
   — Знакомая, — точно так же, как тогда, ответил он. — Ее отец просил приглядеть за ней. — И почувствовал, как неубедительно, как фальшиво звучат его слова.
   — Н-да... — вздохнул доктор. — Тиф у нее, милостивый государь. Обыкновенный брюшной тиф.
   Мишель посмотрел на мечущуюся в бреду Анну.
   — Может, отвезти ее теперь в больницу? — спросил он.
   — Это как вам будет угодно, — пожал плечами доктор. — Впрочем, какие теперь больницы... Вот вам рецепт на получение микстуры, — чиркнул что-то на листке доктор. — Аптеку господина Шварца, что на Покровке, знаете?...
   — Знаю, — кивнул Мишель.
   — Давайте по десять капель четыре раза в день. Ну и, конечно, побольше поите, делайте холодные компрессы на лоб и спину, а ежели жар не спадет — обтирайте тело спиртом и обмахивайте полотенцем. Есть у вас спирт?
   — Спирт?... Не знаю... Наверное, нет.
   — Тогда обтирайте одеколоном или водкой, — посоветовал доктор.
   — Скажите... Она... не умрет? — тихо, боясь услышать ответ, спросил Мишель.
   — Сие, сударь, я сказать вам не могу, — развел руками доктор. — Все будет зависеть от крепости ее организма и воли на то всевышнего. Впрочем, дама она молодая, так что даст бог поправится. Впрочем, ничего обещать не могу-с!... — И доктор замер на пороге.
   Ну да, конечно!...
   Мишель пошарил в кармане, вытащил все имеющиеся у него деньги и сунул их в руку доктору.
   — Благодарю вас, — поклонился тот. — Если потребуется моя помощь — милости прошу-с!
   И, кивнув еще раз, вышел.
   Мишель остался один. Один на один с Анной, которую бросать теперь было никак нельзя! Невозможно!
   Мишель постоял с минуту, глядя на больную, а потом, решительно сбросив пальто, направился на кухню рубить дрова для печи, чтобы нагреть воды...
   Теперь для него все стало ясно и понятно.
   Теперь он был хоть кому-то нужен. Нужен — Анне.
   Лишь бы она не умерла, лишь бы выкарабкалась!...

Глава 4

   Тяжела лямка солдатская, да не на плечо давит, а на саму-то душу! Иной раз волком взвыть хочется!
   Утром чуть свет труба взыграет, солдат марш с тюфяка теплого, чуть помедлил — унтер-офицер сует тебе в морду пудовым кулачищем, да так, что зубы наземь горохом сыплются. Не зевай, поторапливайся. Да радуйся тому, что вовсе не прибил, а то всяко бывает!
   Жаловаться на него не моги — не то вовсе со свету сживет! Выше унтера у солдата начальника нет.
   — Ну чего раззявился — торопись! — орет унтер на Карла, в упор уставившись. — Так тебя растак... — И матушку его поминает.
   Уж как Карл ни старается, а угодить унтеру никак не может. Невзлюбил его унтер, может, за то, что тот шибко грамотный. Остальные солдаты из дальних деревень взяты — право от лево отличить не способны, отчего приходится вязать им к ногам пуки сена да соломы да так на плацу и командовать:
   — Сено-ом... с места шагай!... Солом-ой — стой!... Только так вместе и шагают, а ежели без сена — то вразнобой.
   А Карл тот непрост — счет знает, в грамоте лучше иного офицера разумеет, да сверх того по-иноземному лопочет — по-немецки и еще по-голландски. Шибко умный... Такого солдата ежели зараз в бараний рог не скрутить — наплачешься после. Вот и старается унтер, сбивает с него спесь:
   — Как стоишь?!
   Как надлежит стоит — во фрунт, в струнку, навытяжку, поедая глазами начальство.
   — Живот подбери. Грудь — колесом!... Да смотри злей — чай, не на отпевании!
   Втягивает Карл живот, грудь надувает, тянется так — аж ноги в коленках дрожат, а в зобу дыхание спирает. Глядит орлом, аки солдату Петрову положено. А все-то — без толку.
   Иные солдаты давно по отведенным им квартирмейстером домам разошлись тюфяки щеками мять, а его все по плацу гоняют, заставляя ружейные приемы выделывать.
   — Штыком коли... Ать-два!
   Фузея тяжелющая, еле-еле ее Карл в руках ворочает. На правую ногу припадет, согнется, вперед штыком ткнет раз да другой, норовя угодить невидимому врагу в брюхо, обратно выпрямится, по стойке «смирно» встанет.
   Счас бы передохнуть чуток.
   А унтер знай себе командует:
   — Прикладом супротивника бей... Ать-два!
   Перехватит Карл фузею, как то артикул воинский велит, перевернет и ну колотить врага прикладом сверху, да сбоку, да сызнова сверху.
   Руки тянет, пот глаза заливает, воротник кафтана шею трет.
   Но только унтер все одно им недоволен.
   — Резче бей, да ногу далече не выставляй, дабы враг ее не поддел да тебя, дурня, наземь не опрокинул. Эх... деревня!...
   Хотя какая деревня, когда Карл на службу взят из самой столицы российской — из Санкт-Петербурга, а ране в Москве жил, при отце своем, ювелирных дел мастере Густаве Фирлефанце, что сам родом из славного города Амстердама. И не свиней Карл пас, а резцом золото резал да каменья драгоценные на точиле гранил в мастерской отца, для особ знатных и, может быть, для самих государя императора и императрицы российской!
   Но тока унтер-офицер знать не желает, кто такой есть Карл, кто его батюшка с матушкой и какому царю он перстень ладил, — не для того он поставлен, чтобы кому-то поблажки чинить! Туточки он бог и царь.
   Берет унтер ружье да супротив Карла в стойку встает.
   — А ну, душа лапотна, бери фузею, выходи супротив меня, да не робей — коли штыком, будто я швед, али турок, али иной какой вражина!
   Сделал Карл выпад, да неловко — промахнулся. Унтер в сторону шагнул и прикладом по спине, промеж лопаток, Карла огрел, как тот мимо него бежал. Упал Карл в самую-то грязь. Унтер над ним стоит, в усищи ухмыляется. Куда Карлу до него, он, может, сто врагов на штык поддел.
   — Вставай, ишь чего, расселся-то!
   Поднялся Карл. Спина ноет, злоба к самому горлу подступает, ярость пеленой глаза застит! Хочется ему унтера штыком пропороть, да не понарошку, а взаправду, так, чтобы дух из того вон! Уж так охота — что зубы сводит.
   Замах сделал, да не чтоб уколоть, а токма чтоб напугать, а самому-то, перехватившись с другой стороны, исподтишка вдарить.
   Да только унтер маневр его разгадал и, штык отбив и фузею из рук вышибив, приклад в грудь впечатал так, что кости захрустели!
   Да сказал недовольно:
   — Не по артикулу воюешь, сучий сын! Аки злодей на большой дороге. Негоже так-то! Тебе в строю быть да место свое помнить, дабы товарищам своим, что по праву да леву руку стоят, прежде врага вреда не нанесть! А ты машешь — что траву косой косишь.
   Отвратно!...
   Вскочил Карл на ноги, фузею к ноге приставил, вытянулся в струночку, глаза выпучив.
   — Не к тому государь наш, Петр Лексеич, артикул воинский писал! И ты, как ты есть воин Петров, должен всяк параграф помнить и аки заповеди божьи блюсти! А ну, скаж артикул двадцать семь! Пыжится Карл, вспоминает.
   — Буде офицеру или солдату в его величества службе от начальника своего что сделать повелено будет, а он того из злости или упрямства не учинит и тому нарочно и с умыслом противиться будет, оный живота лишен быть!
   — Понял ли?
   А чего не понять-то: ослушаешься унтера али возразишь чего — он об том офицеру донесет, и тебя враз на плаху втащат да голову топором срубят. Хошь бы ты даже был ни в чем не виновен — потому как унтер всегда прав!
   — То-то! Ступай теперича.
   Развернулся Карл, пошел, шаг в землю впечатывая и более всего боясь, что вот счас унтер его остановит да сызнова измываться начнет.
   Но нет — миловал бог.
   Дошел Карл до избы, где солдаты его плутонга квартировали, а там уж все спят, пол тюфяками устелив, а трое на кровати примостились, на столе каша простывшая стоит, хлеба кусок, а боле ничего — весь ужин его. Спасибо хошь это сберегли. Сел — стал есть при лучине, что над кадкой тлеет, шипящие угольки в воду роняя.
   С печи хозяева зверьми глядят — один разор им от солдат. Хошь и свои они, хошь и защитнички, а хуже иных татар! Поставят в избу на постой десять мужиков оголодавших, они враз все подъедят, да скотину резать зачнут, да в закрома, не спросясь, полезут. А возразить не моги — такой закон царь Петр учинил, что всяк город али деревня должны приют войскам давать, да кормить их от пуза, скока те пожелают, да сверх того коням на прокорм овес да сено выделять, хоть даже своя скотина не кормлена стоит!
   Откажешь, заартачишься — враз в Тайну канцелярию сволокут и за ребро на крюк подвесят. Вот и терпят мужики, хоть зубами скрипят.
   Уйдут войска, только-только жизнь наладится — в амбарах зерно прибудет, скотина приплод принесет. Глядь, по дороге, пыль вздымая, новые постояльцы идут разор чинить. Редкая деревня на Руси сыщется, какая от постоя освобождена, да и то за заслуги великие!
   Кряхтит Русь под постоем да под реформами Петровыми — прежний царь был не в радость и новый не в прибыток.
   Да и солдатам нехорошо — не от лучшей доли они хозяев своих объедают. Длинна служба — двадцать пять годков-то, конца-края ей не видно!...
   Ест Карл простывшую кашу — сам чуть не плачет. За что ему такие муки — чай, не воровал, не злодействовал, а его — в солдаты. За то, что на тятеньку своего не донес, который будто бы Рентерею царскую разорить удумал.
   Худо Карлу, уж так худо!...
   Токмо тятеньке его и того плоше, тятеньке его, Густаву Фирлефанцу, на Красной площади при стечении честного народа палач топором голову срубил! Покатилась голова с плахи, да под ноги толпе. И не стало Густава Фирлефанца.
   Поел Карл, губы рукавом обтер да спать повалился, кое-как посреди спящих солдат втолкнувшись.
   Одна у солдата радость — сон.
   Во сне служба быстрей идет.
   Во сне они сторону родную видят, деревню свою, дом, батюшку да матушку. А боле как во сне, они их уже и не увидят — али на войне убьют, али, когда они через двадцать пять годков в края родные возвернутся, никого-то уж в живых не будет. Оттого и плачут мамки, детей своих на службу провожая. Не чают их более увидеть, вот и убиваются, как на похоронах...
   Упал Карл да уснул.
   Думал, приснятся ему тятенька и маменька, дом их близ Невы и мастерская, где он ювелирному ремеслу учился. А приснился плац, фузея да ненавистный, что гоняет его немилосердно, унтер...
   Не повезло Карлу...

Глава 5

   Когда Анна очнулась, была глубокая ночь.
   Она приоткрыла глаза и долго лежала неподвижно, пытаясь понять, где она и что с ней такое приключилось. Вокруг было темно — хоть глаз выколи. Но запах был знакомый, родной. Именно так пахли ее платья, ее книги, мебель... Это был запах ее квартиры, где прошла большая часть ее жизни. Громко, знакомо и умиротворенно тикали в темноте настенные часы. Знакомо скрипнули пружины, и по комнате разнесся мелодичный бой.
   Она была дома... Не глядя, с закрытыми глазами, она могла сказать, что справа находится окно, подле него секретер, а чуть поодаль — комод.
   Но кроме привычных звуков и запахов были иные... Был еще один запах — резкий, посторонний, больничный, как в аптеке на Покровке или в полевом лазарете, где она несколько месяцев служила сестрой милосердия, выхаживая раненных на германском фронте солдат.
   Пахло бедой.
   Анна хотела было подняться, чтобы зажечь лампу, но у нее не хватило сил даже привстать на кровати. Ее руки бессильно подломились, и она сползла обратно на подушки.
   Ее тело словно не принадлежало ей. Даже от столь малого усилия ее бросило в холодный пот, а в висках заколотилась кровь.
   Что с ней?...
   Она лежала, пытаясь хоть что-то вспомнить. И что-то такое даже смутно вспоминала — холодный бесконечный переулок, по которому она брела, увязая в мокрых сугробах, кутаясь в воротник пальто и все равно дрожа от нестерпимого холода... неясные, размытые, словно они глядели на нее сквозь какую-то пелену, лица прохожих, которые с удивлением оглядывались на еле бредущую барышню... подъезд... долгие лестничные марши, которые она преодолевала, отдыхая на каждой ступени... А дальше ничего. Небытие. Она даже не могла вспомнить, как открыла дверь...
   Но как же она оказалась здесь, в своей постели?...
   Анна лежала тихо, прислушиваясь к себе и к темноте.
   И чем дольше так лежала, тем больше ей казалось, что она здесь, в комнате, не одна, что кто-то здесь есть еще, хотя быть никого не могло.
   И тем не менее...
   Ей мерещилось во тьме чье-то тихое прерывистое дыхание, чей-то чужой, резкий, хотя и не неприятный запах. Кто-то притаился подле ее кровати, может быть, злодей, который проник в квартиру по водосточной трубе, через окно и теперь выжидает, чтобы напасть на нее.
   Анна замерла в испуге, боясь шевельнуться и потянув на голову одеяло... Как в детстве, после прочтения страшной сказки или пугающих рассказов подружек про нечистую силу, сосущих кровь вурдалаков и оживших покойников. Тогда она тоже пряталась под одеяло, где, боясь высунуться, тряслась от страха, ожидая утра и так, незаметно для себя, и засыпая.
   Но теперь это не были пустые страхи, потому что она явственно слышала, как спрятавшийся злодей дышит и возится где-то под кроватью.
   Свят, свят!...
   Анна даже перекрестилась и нащупала пальцами на груди серебряный крестик.
   — О-ох! — вдруг довольно громко сказал незнакомец.
   Этого Анна перенести уже не могла и, вскинувшись, громко и испуганно крикнула:
   — Кто здесь?!
   Что-то грохнуло, зашуршало, чиркнула спичка, и в колеблющемся ее пламени Анна увидела чью-то огромную, нависшую над кроватью темную фигуру.
   — Не бойтесь, бога ради, не бойтесь! — пробормотала фигура. — Я сейчас лампу зажгу.
   Вновь вспыхнула спичка, затлел, разгораясь, фитиль керосиновой лампы, и комната осветилась ярким желтым огнем.
   Подле лампы, заслоняя собой свет, стоял какой-то мужчина в растрепанной одежде.
   — Кто вы?! — спросила Анна, прикрываясь и натягивая под самый подбородок одеяло.
   Но мужчина, кажется, нападать не собирался. И вообще он, хоть и был растрепан, не выглядел злодеем.
   — Простите... Вы не узнаете меня?... Впрочем, да, конечно, я понимаю...
   — Как вы сюда попали? — спросила Анна, на этот раз более твердо. — У вас был ключ?...
   — Нет, топор, — невпопад ответил мужчина. И, понимая, что сказал что-то не то, совершенно смутился. — Простите, я не это имел в виду... Я принужден был... Мне показалось, что здесь кто-то есть... Вы болели... И я взял на себя смелость остаться при вас... Я Фирфанцев... Мишель Фирфанцев, я, если вы помните, вел дело вашего отца. Да-с... Я обещал ему приглядеть за... то есть я хотел сказать, помочь вам...
   Да, она узнала его. Это был тот самый следователь, что ворвался к ним в купе и грозил револьвером. Он сильно изменился. И говорил очень путано и вел себя как-то странно.
   Она, конечно, вспомнила его и то, как предлагала ему деньги и себя за помощь в освобождении отца, и почувствовала, что ее лицо заливает румянец.
   — Уйдите, я прошу вас, — попросила Анна. — Я не прибрана, я ужасно выгляжу.
   — Да-да, конечно... Бога ради, вы только не беспокойтесь, я теперь же уйду, — смущенно бормотал следователь, застегиваясь и оправляя на себе одежду. — Я сейчас приберу за собой и непременно уйду.
   Он скрутил какой-то валявшийся на полу матрац и стал бегать с ним туда-сюда, не зная, куда его сунуть.
   — Ах, оставьте его, пожалуйста! — попросила Анна.
   — Да-да... конечно, — кивнул Фирфанцев и бросил матрац туда, откуда взял — себе под ноги.
   Он был растерян и неуклюж. И выглядел совсем не так, как в следственном кабинете.
   — Подайте мне, пожалуйста, платье, — попросила Анна.
   Мишель протянул Анне платье.
   — Вы так и будете стоять? — хмурясь, спросила она.
   — Как так? — не понял он.
   — Вот так, столбом... Или дадите мне одеться?
   — Простите, ради Христа, — спохватившись, зарделся Мишель, торопливо отворачиваясь. Хотя до того и не раз протирал Анну спиртом, и выносил из-под нее, и видел ее и непричесанной, и без платья.
   Он отступил к двери и стоял, уставясь в стену, слыша, как сзади, за его спиной, шуршит одежда и волосы. Наверное, ему следовало уйти, потому что все, что требовалось, все, чем он мог помочь, он уже сделал, — но он почему-то не мог стронуться с места.
   — Дайте мне ботинки.
   Голос Анны был тверд и требователен. Она вновь разговаривала с ним как со следователем, и, как ему показалось, недружелюбно.
   Мишель отыскал ботинки с высокой шнуровкой и, не глядя и даже не оборачиваясь, а пятясь спиной назад, подал их.
   — Благодарю вас.
   Ботинки стукнули о пол — один и тут же другой.
   Скрипнула кровать.
   Анна попыталась встать, но голова ее закружилась, а ноги подкосились, и она упала обратно на покрывало.
   Под ногой ее что-то звякнуло.
   Анна наклонилась и увидела засунутое под кровать судно. Такое же, которое она подавала раненым солдатам в госпитале.
   Она увидела судно, все поняла и вспыхнула...
   Неужели это он?... Он ухаживал за ней все это время? Одевал и... выносил?... Какой кошмар!
   Теперь ей более всего на свете хотелось, чтобы этот господин как можно скорее ушел! И борясь со стыдом, недовольная своей слабостью, которую мог наблюдать Мишель, как-то особенно резко она сказала:
   — Что вы стоите?... Помогите!... Подайте же мне руку.
   Мишель быстро протянул руку, опершись на которую Анна встала. Ноги не держали ее, дрожа в коленках. Она качнулась. И, возможно, упала бы, кабы Мишель не поддержал ее.
   Это было ужасно и унизительно.
   Борясь со своей слабостью, Анна оттолкнула руку Мишеля. Возможно, слишком резко. Отчего тот истолковал ее жест по-своему и превратно.
   И попятился к двери.
   — Извините, простите... Мне теперь, наверное, пора, — извинялся, кланялся он, отчего-то испытывая стыд и робость. Может быть, оттого, что его оттолкнули, а может быть, потому, что до того видел ее не такой — не суровой и гордой, а бессильной, без одежды и без ее ведома и соизволения касался ее тела.
   Им было стыдно. Обоим.
   Он бы, наверное, так и ушел и, возможно, уже не вернулся. Никогда. Но в двери Мишель, поворачиваясь, зазевался и с маху больно ударился лбом о косяк.
   — Постойте! — крикнула Анна.
   Пошатнувшись, сделала несколько неверных шагов в его сторону и тронула его расшибленный лоб ладонью.
   Нет, она не ошиблась, когда оперлась о его руку. Так и есть!
   — Вы же весь горите! — воскликнула она.
   — Разве?... — удивился Мишель. Хотя действительно чувствовал себя дурно. — Но это ничего, это пустяки, не извольте беспокоиться.
   И попятился было дальше, но Анна поймала его за рукав и потянула за собой.
   — Вы никуда не пойдете. У вас жар! Я вас не отпущу! — решительно заявила она. — Сейчас же, немедленно укладывайтесь в постель!
   Мишель пытался протестовать, но Анна, вцепившись в него, влекла его к кровати, с которой только что встала. Мишель подчинился, хотя мог бы, вернее, должен был уйти — он, конечно, чувствовал себя нехорошо, но все же не настолько, чтобы забираться в чужую, да еще девичью, постель. Он легко бы мог преодолеть напор слабой после болезни барышни, мог высвободиться из ее рук и добраться до своего дома... Но что-то сдерживало его и заставляло подчиняться. Скорее всего, он просто не хотел уходить, хоть и боялся сам себе в этом признаться.
   Он присел на самый краешек кровати, всем своим видом показывая, что ни за что не останется.
   — Снимите хотя бы ботинки! — распорядилась Анна, порываясь встать на колени и стащить с него обувь.
   Боясь допустить этого, он быстро наклонился и сбросил ботинки.
   — Вот, возьмите. — Анна протянула ему градусник.
   Мишель, повинуясь ее приказу, расстегнул сорочку и сунул стеклянную колбочку под мышку.
   Анна, все более приходя в себя, сновала по комнате, собирая разбросанную одежду и постельное белье, расставляя все по местам. Мишель украдкой наблюдал за ней, и на душе его отчего-то было тепло. Скорее всего, из-за жара.
   — Дайте градусник, — потребовала Анна.
   Взглянула и ахнула. Ртутный столбик замер против цифры сорок.
   — Немедленно ложитесь! Вы останетесь здесь, пока не выздоровеете. И, пожалуйста, не спорьте со мной. И не вздумайте вообразить, что мне интересно тут возиться с вами. Просто... Просто я хочу вернуть вам долг. Не станете же вы от меня отбиваться!
   Отбиваться Мишелю не хотелось. И не хотелось никуда уходить. Больше всего на свете он желал остаться здесь, в этой квартире. Остаться с Анной.
   Он подчинился, предполагая все же чуть позже уйти.
   Но уйти уже не смог. К вечеру ртуть в градуснике поднялась еще на целый градус, и он впал в забытье. Все повторилось, но с точностью до наоборот — теперь не Анна, теперь он метался в бреду, не помня себя, не понимая, где находится. А Анна, которая и сама еще нетвердо стояла на ногах, терпеливо ухаживала за ним, промакивала выступивший на его лице пот, поила микстурой, укладывала на лоб холодные компрессы и подавала судно...
   Ловила себя на том, что все это ей не в тягость. Но тут же, злясь сама на себя, гнала прочь вредные мысли, твердя, что это не более чем жест доброй воли, что она помогает ему лишь потому, что он помог ей и было бы нечестно бросить его теперь.
   Она обманывала себя.
   Но это получалось у нее плохо...
   Когда все дела бывали переделаны, когда больной переставал метаться, она придвигала к изголовью кровати стул, садилась на него и сидела час или ночь напролет, как это делала когда-то в полевом лазарете. Сидела прямо, не касаясь спинки, как ее учили в пансионе благородных девиц, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, вглядываясь в иссушенное болезнью лицо.