Ильин Андрей. Господа офицеры

   — Как раз наоборот... Компетентная комиссия удостоверила наличие изделия номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать в месте хранения.
   Ну конечно же, не такие они дураки, чтобы оставлять там пустую коробку!
   — Надо было провести экспертизу!...
   — Провели.
   Значит, факт фальсификации уже установлен!...
   — Экспертиза подвергла изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать тщательному осмотру, подтвердив его подлинность.
   А?...
   Но!...
   — Как же так может быть?!
   — Вот так! Две независимые экспертизы установили, что оба эти колье практически идентичны, что и там, и там в качестве оправы используется платина высокой пробы и там, и там в нее вправлены бриллианты, соответствующие друг другу прозрачностью, весом и огранкой...
   Мишель Герхард фон Штольц ничего не понимал.
   Впрочем, Георгий Семенович тоже.
   И никто!...
   — С чем тебя, любезный друг, и поздравляю! — повторил он вновь. Уже в третий раз... — Поздравляю с тем, что мы с тобой нынче пребываем в заднице. Глубоко! По самый копчик! Так что даже перед вышестоящим начальством вилять нечем! Факт воровства не установлен, так как изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать находится там, где ему и надлежит быть. В Гохране! И никакая это не подделка, а подлинник, что начисто исключает версию подмены! И знаешь, что сказали на все это нашему командованию?... Сказали, что коли изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать никто не воровал, то никакого состава преступления нет и незачем беспокоить серьезных людей по пустякам. Ни теперь — ни впредь! И знаешь, что на это сказало наше командование мне? А я с удовольствием передам тебе!...
   Мишель Герхард фон Штольц догадывался.
   — Но... мое колье? — растерянно спросил он.
   — Что «твое»?
   — Оно ведь тоже подлинник!
   — Твое?... — развел руками Георгий Семенович. — Тоже!
   Но как же так?... Так не бывает — двух подлинников не бывает... Не может такого быть! Не должно!
   — А вдруг это какая-то ошибка? — с надеждой спросил Мишель Герхард фон Штольц. — Ну да!... Там, на настоящем колье, должна быть вмятина!
   — Вмятина, говоришь? — быстро перелистал Георгий Семенович заключение экспертов. — Да, верно, есть вмятина! «В форме глубокой борозды каплеобразной формы, предположительно причиненная продолговатым, в мягкой оболочке предметом, выпущенным с большой силой, вполне вероятно, что пулей»...
   Пулей?... Кому понадобилось палить в колье пулей — разве это мишень? Что за чушь?
   — Мы подняли архивы... Это колье было похищено из царского хранилища, а после, уже при советской власти, изъято у налетчиков с Хитровки. При захвате банды имела место перестрелка, во время которой был убит то ли один, то ли несколько оперработников и одной из пуль вроде бы повреждено колье.
   Надо же. Значит, все-таки пулей!
   Не зря говорят, что блеск бриллиантов подпитывается человеческими жизнями, что за всяким из них тянется свой кровавый след, что у каждого есть свое кладбище! Вот и здесь тоже...
   Но если эта вмятина от пули, то она будет лишь на одном колье — на том, которое ценой своей жизни спасали в восемнадцатом году оперработники! На настоящем!
   На его!
   — Где вмятина — там и подлинник! А вмятина была на моем колье! — воскликнул Мишель Герхард фон Штольц, делая почти официальное заявление.
   — Верно, молодец! — похвалил его Георгий Семенович за сообразительность, хлопнув по плечу. — Так и есть — вмятина была на «твоем» колье. И... на том тоже!
   — И на том?!
   — И на том!
   — Каплеобразное?
   — Каплеобразное!
   С ума сойти!
   Если они уже не сошли...
   Но должен же быть какой-то выход, какое-то решение этого запутанного ребуса! Кто-то должен знать, где оригиналы, а где копии!
   Ну хоть кто-то!
   Кто?...
   А почему бы не те, кто их поменял!... Стоп!
   — Надо спросить Ольгу! — хлопнул себя по лбу Мишель. — То есть я хотел сказать, обвиняемую по делу. Уж она точно должна знать, где подлинник, а где подделка!
   — Мы бы с удовольствием спросили, — как-то туманно ответил Георгий Семенович. — Да только некого... Нет твоей Ольги...
   — Как нет?... Неужели скрылась?...
   — Можешь считать, что скрылась. От правосудия. И от всех. Мне только что сообщили... Главная обвиняемая по делу покончила с собой.
   — Когда, где? — выпучил глаза Мишель Герхард фон Штольц.
   — Сегодня ночью в Лефортове.
   Ольга?! Вот ведь как бывает — она приговорила к смерти его, а умерла раньше его!... Но почему? Неужели из-за него?... Ну, то есть из-за угрызений совести? Если из-за них, ну то есть из-за него, то он готов простить ее!... Это значит — она раскаялась в содеянном!... Это значит — она по-настоящему любила!...
   Ах, Ольга, Ольга!...
   — Погодите-погодите, ведь есть еще завлаб! — вспомнил Мишель Герхард фон Штольц. — Он тоже может что-то знать!
   — Был, — ответил Георгий Семенович. — Да весь сплыл!
   И этот тоже?!
   — Сегодня ночью в Лефортове, — привычно повторил Георгий Семенович.
   — Повесился?
   — Нет, неудачно упал с верхних нар, сломал шейный позвонок. Несчастный случай.
   Вот так раз!... Вернее, два раза! Подряд!
   — Я не верю в два несчастных случая, в одном месте и в одно время! — заявил Мишель Герхард фон Штольц.
   — Я тоже! — кивнул Георгий Семенович. — У меня тоже есть ощущение, что они не сами, что им помогли...
   Но это значит, что два единственных свидетеля, которые могли хоть что-то разъяснить во всей этой запутанной истории, уже ничего не разъяснят!
   — Надо немедленно провести расследование самоубийства и несчастного случая, допросить свидетелей...
   — Надо, — согласился Георгий Семенович. — Но не мне и не тебе.
   — Почему?!
   — Потому что ты и я — мы — отстранены от этого дела!
   — Что же теперь делать? — растерянно спросил Мишель Герхард фон Штольц.
   — Бога ради — ничего! Долечиваться, отдыхать, обмывать новое звание, ждать нового назначения, — изложил программу ближайших недель Георгий Семенович.
   — А колье?
   — Забудь о нем, как о страшном сне!
   — О них! — напомнил Мишель Герхард фон Штольц.
   — Тем более!... Эти бриллианты... Лучше держаться от них подальше! Верно тебе говорю! Они как ящик Пандоры — все беды собирают! Хватит с нас приключений!... Согласен?
   С этим Мишель был согласен!
   Уже теперь, уже на его глазах, это колье послужило причиной нескольких смертей! Ольга... Завлаб... А были еще оперработники, те, что погибли в восемнадцатом. И урки с Хитровки, что тоже, скорее всего, сложили свои головы, а до того, верно, успели лишить жизни прежнего владельца. А еще была царица и ее дочери, которые, возможно, надевали это колье, носили его на балах, а после все погибли в подвале Ипатьевского дома. И наверняка были другие жертвы, до того, раньше...
   И Георгий Семенович — разве он не жертва?
   А он сам, Мишель Герхард фон Штольц?
   Да, верно — он согласен... С сутью!
   Но не с выводами!
   Конечно, лучше было бы уйти в сторону, куда как лучше!...
   Но он не уйдет! Уйти — значит признать, что все жертвы были напрасны, признать свою слабость, трусость и никчемность.
   Ну уж нет!...
   Потому что для него это уже не просто дело и не уголовное дело, а — дело чести!
   Его чести!
   Чести Мишеля Герхарда фон Штольца.
   И Мишки Шутова тоже!...
   А раз так — то иного выхода для него нет, придется начинать все сначала!
   С самого!...

Глава 48

   И снова это был тот же самый сон. Или бред. Или смерть...
   Говорят, что, умирая, человек видит всю свою жизнь. Или самое лучшее, что в ней было. То, что желает увидеть, расставаясь с этим бренным миром. Наверное, Мишель хотел увидеть именно это...
   Светило солнце. Шипящие волны накатывались на галечный пляж, шевеля и перекатывая камешки. Теплый ветер лениво колыхал тяжелую тропическую листву. В парке играла музыка — духовой оркестр местной пожарной команды. Мордатые пожарные в сияющих на солнце медных касках отчаянно раздували щеки.
   Мишель стоял перед ними раскрыв рот, держась двумя руками за тятеньку и маменьку. Трубачи были огромны и страшны, а музыка почему-то приятна. Он смотрел, как шевелятся и топорщатся усы у трубача, как на выдохе хмурятся брови, и думал, что, наверное, он сердится на него.
   Подле стояло множество людей в белой дачной одежде. Многие дамы держали раскрытые над головой белые кружевные зонтики, а господа опирались на трости...
   Отчего-то Мишель знал, что скоро, с минуты на минуту, здесь появится государь император и все бросятся смотреть на него.
   Никто не знал, а он единственный — знал!
   И верно, вдруг все колыхнулись куда-то в сторону, а трубачи стали привставать со скамеек и поворачиваться вместе со своими трубами.
   — Глядите, глядите, государь!... — быстро зашептали со всех сторон.
   И его маменька, наклонившись к нему, счастливо улыбаясь и указывая куда-то, сказала:
   — Поглядите-ка, Мишель, вон наш царь!
   Но он не хотел глядеть на государя, а хотел на того усатого трубача, что все так же сердито хмурился и шевелил усами...
   Но его, не спросясь, подхватила, подняла неведомая, ласковая сила, и он оказался на плечах отца... Выше всех! Пред ним, доколе только можно было видеть, раскинулось море, близко шуршали кронами тропические деревья, пахло солеными брызгами, горячей галькой и почему-то мандаринами... И хотелось долго, вечно сидеть вот так, на плечах тятеньки, и глядеть и вдыхать сумасшедшие южные ароматы...
   Но на этот раз что-то ему мешало.
   «Позвольте, ведь это уже не лучшее воспоминание, — вдруг раздраженно подумал он. — Лучшее — уже другое!» В свою последнюю минуту он должен увидеть не Ливадию, не отца с маменькой, а Анну. Ее!...
   Он хочет увидеть Анну!
   И он увидел Анну.
   Она стояла над ним, вся в чем-то белом. Если на том свете обитают ангелы, то, наверное, они выглядят именно так.
   Мишелю стало ужасно хорошо.
   Анна склонилась еще ниже, и он почувствовал ее запах.
   Губы ее зашевелились. Она что-то говорила, но он не слышал ее.
   И тогда она стала уходить, удаляться, растворяться в тумане... Как быстро!... — расстроился Мишель. Как мало отпущено смертному на прощание с его миром... Пусть бы еще хотя бы минуту...
   Анна исчезла, но на ее месте возник другой ангел, совершенно Мишелю не знакомый. Тоже весь в белом, но ангел мужского пола. Он бесцеремонно ворвался в лучшее его воспоминание, стал трогать и ворошить его.
   «Ах, оставьте!» — хотел сказать, хотел отмахнуться от него Мишель.
   Но ангел был приставуч, он не уходил, разрушая своим нежеланным присутствием торжественной миг последнего ухода. Он ощупывал его холодными пальцами.
   — Да сгинь же ты! — отчаянно крикнул Мишель, защищаясь от назойливого видения.
   — Вот и славно, — чему-то обрадовался посторонний ангел.
   И тут же к нему подлез другой ангел — огромный, тучный, похожий на зарезанного Федькой Валериана Христофоровича.
   Значит, он тоже?! Значит, души умерших могут встречаться и могут вместе путешествовать по загробному миру? — обрадовался Мишель неожиданной компании. Как хорошо!... То есть плохо, что Валериан Христофорович тоже... Но хорошо, что он теперь не один.
   Ангел в облике старого сыщика радостно улыбался и, нависая над ним, лез целоваться. Другой ангел его оттаскивал и кричал:
   — Вы что, с ума спятили, вы его сейчас раздавите!
   Как будто бестелесный ангел может раздавить такого же бестелесного ангела!
   Хотя верно — дышать отчего-то стало труднее. Дух Валериана Христофоровича был столь же могуч, как его бренное тело.
   — Ага, очухались, милостивый государь? — проорал в самое ухо ангелоподобный сыщик. — Что ж вы, батенька, всех нас так пугаете-с?...
   И сон отступил. Или бред... Или смерть...
   Не было никакого рая — была белая палата, был Валериан Христофорович в линялом больничном халате, рядом с ним был врач и была Анна. Живая.
   — Где я? — спросил Мишель.
   — Да уж, будьте уверены, не на небесах! — радостно прокричал Валериан Христофорович.
   Но теперь Мишелю было не до него. Уж коли оба они остались живы и им не придется путешествовать за компанию по миру теней, то теперь он хотел видеть не его...
   Он глядел мимо Валериана Христофоровича на Анну, которая не подошла к нему, а стояла, привалившись спиной к стене, скрестив руки на груди, и почему-то плакала.
   — Я здесь, я живой, — сказал Мишель.
   И Анна кивнула, все так же продолжая плакать. Плакать и сквозь завесу бегущих по щекам слез счастливо улыбаться...
   Он был без сознания три недели.
   Врачи были уверены, что он не выживет. Потому что в полузаброшенных, нетопленых, почти лишенных лекарств больницах редко кто-нибудь выживал. Все через день-два после поступления благополучно помирали, перекочевывая в такой же холодный, как палаты, морг, а после — на кладбище.
   — Мы все, что могли, сделали-с — пулю удалили-с, ныне все зависит от крепости его организма, — разводили руками врачи. — Ему бы теперь уход и хорошее питание. Да где их взять-то?...
   Взяли!
   В тот же день хлопцы притащили и поставили в палате печь-буржуйку, сложив подле нее запас дров, подозрительно напоминавших какие-то изрубленные буржуйские мебеля.
   Довольный собой, Валериан Христофорович принес несколько мерзлых куриных тушек, связанных гирляндой, кусок настоящего масла и какие-то лекарства.
   — Откуда? — ахнули все, глядя на такое богатство.
   — Да все оттуда же, с Хитровки-с! — ответил Валериан Христофорович.
   И тут только все заметили, что он без своей буржуйской шубы.
   — А где же ваша шуба?
   — Зачем мне шуба? — ворчливо ответил Валериан Христофорович. — Скоро весна. Да и не новая она — попортил ее Федька-то...
   Ну а сиделку искать не пришлось.
   Анна сбросила шубку и потребовала себе халат.
   — Барышня, здесь раненые, тифозные больные, того и гляди какую-нибудь заразу подхватите! — качали головами врачи.
   Но Анна была непреклонна.
   Две недели она не отходила от Мишеля, заодно успевая выносить судна и перебинтовывать других больных. Ночами, когда не было работы, она садилась подле койки Мишеля и, подперев щечки кулаками, долго и пристально глядела на него, гладила его небритые щеки.
   — Ты только не умирай... — просила она шепотом. — Пожалуйста, не умирай!... Ну что тебе стоит...
   И как знать, может быть, единственно только ее мольбами и молитвами душа Мишеля удержалась на этом свете. На самом-самом краешке!...
   Держать раненого в больнице далее смысла не имело, и Анна перевезла Мишеля к себе домой... К ним домой... С утра до вечера она хлопотала, готовя ему немудреную снедь — все больше кашки и супчики, кормя ими Мишеля с ложечки.
   — К чему так-то, — смущался Мишель. — Я вполне оправился, чтобы делать все сам.
   И пытался встать с кровати. Но Анна мягко укладывала его обратно.
   — Нет уж, ты не противься, ты теперь должен меня слушать! — грозно хмуря бровки, говорила она. — И даже не возражай!...
   Иногда Мишелю казалось, что она играет с ним, как с любимой куклой, в какую-то только ей известную и крайне приятную для нее игру. В такие моменты он не был для нее мужем, а был ребенком, за которым она ухаживала, которого одевала и раздевала, баюкала и кормила с ложечки.
   — Ай, молодец! — хвалила она его, когда он доедал кашку. — Умница ты мой, целую тарелку скушал!
   И лицо ее при этом светилось счастьем.
   И в эти моменты он тоже видел в ней не любимую женщину, не жену, а мать их будущего ребенка. За которым она, наверное, будет ходить так же радостно и самозабвенно.
   Когда в гости приходил Валериан Христофорович, Анна хмурилась, точно ревновала к нему Мишеля, и всячески, гремя посудой и поправляя без надобности постель, подчеркивала, что больному теперь нужен покой!
   Но Мишель все-таки успевал спросить о делах.
   — Что там с драгоценностями? — живо интересовался он.
   — Не извольте беспокоиться — все в целости и сохранности, — спешил успокоить его Валериан Христофорович. — Сданы по описи в их этот, как его — Совнархоз. Но не все-с...
   — Это как понять?...
   — Кое-что я взял на себя смелость придержать в качестве, так сказать, вещественного доказательства. Вот, полюбопытствуйте.
   И Валериан Христофорович вытащил из кармана и протянул Мишелю какое-то взблеснувшее на свету украшение.
   — Зачем это? — не сообразил в первое мгновение Мишель.
   — Затем, что, я думал, вам будет интересно, — таинственно сказал старый сыщик. — Вот, извольте взглянуть.
   Протянул колье. То самое — в форме многогранника с пятью, в центре и по краям, бриллиантами, которое Мишель держал в руках, когда в него стреляли.
   — Обратите внимание на эту царапину. Видите?
   Мишель видел — не столько царапину, сколько крупную вмятину — будто кто молотком по оправе ударил, да тот в сторону соскочил, оставив глубокий вытянутый след.
   — Ежели в не это колье, мы бы с вами, милостивый государь, ныне не говорили! Да-с! Сей вещице вы, не побоюсь этого слова, жизнью обязаны! Пулька-то вам в самое сердце летела, да, видать, вы дернулись, и она аккурат в камешек угодила, в алмаз сей, что стали тверже, а уж с него соскользнув, сию борозду оставила и вам в грудь попала! А чуть бы в сторонку... Эх, да что там говорить! — махнул рукой Валериан Христофорович.
   «Вот оно, значит, как!... Выходит, это пуля у меня из рук колье вышибла! — понял Мишель. — А не держи я его в тот момент в руках да не повернись чуток на крик, был бы уже отпет и в землю зарыт...»
   Может быть, сто, может быть, двести лет вещица сия для украшения царственных особ служила, а ему за броню сошла!
   — Такую вещицу пацаненок Федькин попортил, — вздохнул Валериан Христофорович.
   — А с Федькой-то что? — спросил Мишель.
   — Помер, — сказал Валериан Христофорович, быстро перекрестившись. — Отдал богу душу в Первой градской больнице, не возвращаясь в сознание.
   — Выходит, Федька ничего не рассказал — не успел?
   — Оборвался следок-то, — вторя ему, сказал старый сыщик. — И ныне никто уже не скажет, откуда он те украшения взял. Да и некому их дале искать.
   Мишель не понял.
   — А Митяй, хлопцы, где они?
   — Нет хлопцев. Остались мы без нашего воинства... — вздохнул Валериан Христофорович.
   У Мишеля от таких шуток мурашки по спине побежали.
   — Как нет?!
   — В армию наши воины подались. В Красную, естественно! Ныне ведь все по цветам, чтобы ненароком, по неграмотности али незрелости, не перепутать... Эти — красные, те — белые. И все-то за Россию пекутся! Митяй — так тот теперь целой ротой командует. В осьмнадцать-то лет! Да-с! В наше время таких карьер не делали!
   Митяй — командир?... А впрочем, чему удивляться — всякая революция в мгновение ока возносит своих детей в вожди, дабы после, низвергнув, пожрать их. Всегда так было, дай бог, чтобы теперь не было!...
   — А вы теперь где, Валериан Христофорович?
   — Я, милостивый государь, ныне пребываю на службе в их милиции. Служу-с верой и правдой трудовому народу! Учу азам-с! У них ведь, кроме пролетарского чутья, никаких иных понятий о сыскном деле нет. Хотя, признаю-с, племя молодое, незнакомое!... Под пули лезут, будто две жизни у них... Грозят в полгода преступный мир ликвидировать как класс. Даже, знаете, порой оторопь берет от столь непосредственной наивности...
   На кухне отчаянно гремела посудой и кашляла Анна. А после и вовсе выглянула из-за занавески, недовольно глядя на Валериана Христофоровича, который посягал на святое — на ее Мишеля!
   — Ладно, пойду, пожалуй, — засобирался Валериан Христофорович, который благодаря своей толстокожести лишь теперь почуял метаемые в его сторону громы и молнии...
   «Вот и все, — с грустью подумал Мишель, как Валериан Христофорович ушел. — Был я командир, а ныне остался один. Как перст...»
   Не дались ему сокровища дома Романовых. Почитай, два раза к самой разгадке подходил — тогда, в Кремле в Арсенале, и ныне, когда украшения царские в руках держал. Уверен был: еще чуток — и вот она, разгадка. Ан нет, не вышло!...
   Чуть жизни через них не лишился!... Хотя ими же и спасся!...
   Что ж за бог такой их бережет?
   Что за рок связал его с ними?
   Отступиться бы... да теперь он уж и сам этого не желает. Все то, что было, все несчастья последних лет проистекают от тех сокровищ!... Но ведь и счастье тоже! В их поиске он обрел все то, что теперь имеет, — новую службу, новую жизнь, Анну...
   И что-то еще обретет?
   Или потеряет?...
   Нет, нельзя ему отступать. Поздно.
   Придется начинать все сызнова...

Глава 49

   Тихо на кладбище монастырском — только вороны, что на ветлах гнезда свили, каркают, вниз глазами своими синими глядя. А внизу — фигурки человечьи.
   Стоят пред плитой могильной двое — мужчина да отрок. Мужчина на вид почти старик, но коли присмотреться, так молод еще, хошь весь в шрамах и голова седа. Стоит, на камень смотрит, а из глаз его слезы на него капают.
   Отрок замер, на него да на камень глядит.
   А на камне том буквицы вязью выбиты: «Анисья Лопухина»...
   — Вот она, матушка твоя, что я боле жизни своей любил, — говорит Карл. — Любил — да не сберег!... Поклонимся ей!
   Да в самый пояс камню серому, мхом поросшему, кланяется.
   Да не камню — а той, что под ним лежит да, может, теперь слышит и видит их да за них радуется!
   — Нашел я сынка нашего! — шепчет Карл. — Вот он!
   И долго-долго, не разогнувшись, стоит, на камень глядючи.
   И отрок тоже кланяется и стоит, хошь матушки своей не знал, ни разу ее не видел и тепла ее не помнит.
   Постояли — выпрямились.
   — Ей ты жизнью своей обязан, — сказал Карл. — Она тебя сберегла, хошь через то жизни своей лишилась! Оттого надлежит тебе всегда ее помнить да благодарить! На вот... — И достает иконку серебряную нательную, что ему мать Анисьи передала.
   — Ее это иконка-то, матушки твоей. С нее, с утопшей, ее сняли. Пусть она теперича твоей будет, дабы все напасти и беды от тебя отвесть. Носи ее да с тела не сымай, где бы ни был!
   Поцеловал да иконку ту на шею Якова повесил.
   Повесил да глядит на него во все глаза!
   А Яков на него!
   И уж так Карлу волнительно стало, что просто до жути!
   Яков-то, сын его, — вылитая покойница Анисья — и глаза ее, и нос, и бровки. Будто это она из могилы, из-под камня гранитного восстала и не Якову, а ей самой он на шею икону надел!
   Стоит Карл как зачарованный — слова сказать не может.
   — Что с тобой, батюшка? — спрашивает, сам спутавшись, Яков.
   И того не замечает, что впервые Карла батюшкой своим назвал!
   — Уж больно ты на Анисью, на покойницу, похож! — вздохнул Карл. — Будто не тебя — ее я теперь увидал!...
   Вновь поклонились они могиле да прочь пошли.
   Сели в коляску. Поехали.
   Долго молчали. Потом Карл сказал:
   — Поедем теперь в Петербург, будешь там при мне состоять, как я при отце своем — Густаве Фирлефанце! В Рентерею тебя определю. Научу делу ювелирному — камни гранить, золото резцом резать. Бог даст, как помру, дело мое да отца моего, деда твоего, — ты продолжишь.
   Вновь помолчал да сказал, хошь сперва не хотел:
   — Сказывал мне батюшка, будто бы колдун, что царю Петру день смерти его предрек и через то жизни лишился, нагадал, что роду нашему быть при Рентереи государевой сторожами навроде псов цепных. Как я турка воевал да смерти на поле бранном искал, не раз вспоминал про то, да не верил — смеялся над тем колдуном, словами дурными его понося. Разве можно вообразить, чтоб солдату простому сокровищами царскими заведовать?! И после, как уж на Рентерею поставлен был, — сумневался. Какой род — коли один я как перст, коли дело свое передать некому. И тогда тоже думал — врал колдун. Да вот тебя нашел! И выходит, что все верно колдун сказал — быть нам при той Рентерее, дабы сокровища государевы хранить, преумножать и от злодеев сберегать, живота своего не щадя, — тем славу и почет себе добывая!
   Сперва отцу моему — Густаву Фирлефанцу.
   За ним мне — сыну его, Карлу Фирлефанцу.
   За нами — тебе, Якову Фирлефанцеву.
   А за тобой — сынам да внукам твоим!...
   И пусть так тому и быть. Потому как от судьбы — хошь с сумой она, хошь с алмазами — уйти не дано!

Послесловие

   В дверь постучали.
   — Кто это? — тревожно встрепенулась Анна.
   Теперь утренние гости не сулили ничего доброго.
   Стук повторился более настойчиво.
   — Посмотри, — попросил Мишель. — Все равно дверь высадят...
   Анна приоткрыла дверь, не сбрасывая цепочки.
   — Там какой-то командир, — крикнула она.
   — Открой...
   В квартиру ввалился человек — весь в черной коже, перетянутый ремнями, с маузером на боку.
   Митяй?... Он?!
   Он, да не он!... Какой-то чуть иной, серьезный, повзрослевший.
   При входе коротко козырнул.
   — Попрощаться пришел, — сказал Митяй. — Убываю теперь эшелоном на фронт, беляков воевать. Жаль, конечно, что мы сокровищ царских не сыскали, шибко бы они пригодились советской власти. Да ныне не до них. Белая контра душит нас со всех сторон, подобно гидре...
   Голос Митяя окреп, набрал силу. По всему видать, привык на митингах глотку драть.
   Не сдержавшись, Мишель усмехнулся.
   — Чему вы улыбаетесь? — насторожился Митяй.
   — Вашей гидре, — сказал Мишель.
   — А чего?... — растерялся Митяй. — Ныне все так говорят. Я вот на митинге самого товарища Троцкого слушал, так он прямо сказал — коли мы поганые щупальца не порубаем, то не быть мировой революции...
   — А вы спросили — другим-то ваша революция нужна? — поинтересовался Мишель.
   Митяй нахмурился.