Ильин Андрей. Господа офицеры

   Отчего?...
   Лежит Мишель, о своем думает...
   Вот уж и солнце взошло — сквозь щель в занавеске пробилось, перечеркнуло наискось комнату, уперлось в беленую стену. В ярком луче, взблескивая, пылинки поплыли. Тихо...
   Отчего ж так тревожно-то?
   Осторожно, чтобы Ольгу не потревожить, Мишель высвободился из ее объятий, выскользнул из-под одеяла, встал, накинул на себя что-то. Не удержавшись, глянул на Ольгу, хоть сам терпеть не мог, когда на него сонного кто-то смотрит — будто подглядывает исподтишка.
   Но Ольга — иное дело!
   Мишель точно знал, что истинно красива лишь та женщина, что красива утром! С вечера все дамы хороши, все на одно, перерисованное из глянцевого журнала лицо. А утром, при свете дня, глянешь — лежит что-то на подушке лишенное формы и прежнего содержания, помятое, перекошенное, опухшее, в разводьях вчерашнего макияжа, да еще при этом храпит!...
   Но не Ольга! Ольга краше прежнего выглядит — будто только что проснувшийся ребенок. Личико свежее, румяное, волосы по подушке лучиками разметались, на губах неясная улыбка играет, реснички во сне подрагивают...
   Уж так хороша!...
   Постоял Мишель, полюбовался на такую-то красоту да, перекинув через шею полотенце, тихонько ступая, чтобы не шуметь, к двери пошел. Через темные, пахнущие пылью и сухими травами сенцы на крыльцо вышел.
   Дверь отворил, встал и чуть было не задохнулся от ночной, настоянной на росах прохладцы. Замер, зябко поводя плечами, потянулся, разом дрожь прогоняя. Сбежал с крыльца к рукомойнику, громко фыркая и ахая, дребезжа краником, ополоснулся выстывшей за ночь водой. Досуха растерся полотенцем. В дом не пошел — на крыльце присел, подставляясь под нежаркие еще лучи солнца, довольно жмурясь, как кот на завалинке.
   Деревня на горе стоит, далеко видать! Внизу — на лугах, в оврагах, на плесах у речки — ночной туман клубится — там еще ночь, а поверху, где солнце кроны деревьев и крыши высветило, уже день вовсю разгорается! А подале, у самого горизонта, будто из земли выперла, торчит, сияет куполом высокая колокольня...
   В Европе куда ни глянь — одни сплошные крыши черепичные. Дом на доме стоит, одна деревня в другую деревню перетекает, каждая тропка заасфальтирована и табличкой помечена. А здесь простор — одна деревня на полета верст, вокруг поля да перелески, а меж холмов, теряясь в травах, единственная грунтовка вьется, что село с райцентром связывает. На ней пыль столбом стоит...
   Кто ж это в такую рань едет? Комбайны с тракторами?
   Но нет, не комбайны...
   Меж хлебов мелькнули черными лоснящимися боками джипы. Совершенно здесь чужеродные, не вписывающиеся в мирный сельский пейзаж. Переваливаясь на кочках, то пропадая, то появляясь, выкатились на околицу, где встали.
   Кто это — дачники?
   Нет, дачники бы не остановились, они дорогу знают...
   Было видно, как из крайнего дома кто-то вышел и стал что-то объяснять, указывая на деревню. Джипы тронулись дальше, мелькая меж домов, здоровенные, как «Кировцы», — целину на таких пахать!
   Что они тут потеряли?...
   Что — Мишель Герхард фон Штольц понял очень скоро, но слишком поздно. Когда джипы затормозили перед воротами.
   — Слышь, дядя...
   — Чего вам?
   — Тебя нам!...
   Из джипов полезли, разминая ноги, бравые ребята.
   — Далеко ты забрался...
   Мишель Герхард фон Штольц понял, что назревает драка.
   Живший в нем Мишка Шутов стал искать глазами колун.
   Деревенское утро перестало быть идиллическим.
   — Ну ты чего?...
   «Чего — чего?» — переспросил Мишка Шутов, пятясь к поленнице.
   — Господа, ежели вы относительно кредита... — попытался выяснить суть претензий Мишель Герхард фон Штольц.
   Надо бы объяснить им, что он никоим образом не отказывается от взятых на себя долговых обязательств, и выразить готовность реструктуризировать долг вплоть до пересмотра процентных ставок в большую сторону...
   «Лучше дать по морде поленом и тикать через плетень!» — возразил Мишка Шутов, который так и не нашел колун.
   А как же Ольга?... Если сбежать, то они схватят ее.
   Нет, бежать было нельзя...
   Пришлось выслушивать претензии на месте.
   Претензии одной из сторон выражались битием другой стороны по физиономии и печени и произнесением нецензурных выражений самого угрожающего характера.
   На что другая сторона отвечала эффектными подсечками, «мельницами» и бросками через бедро.
   — Гони цацки! — требовали парламентеры.
   — Я теперь не готов обсуждать данный вопрос, — пытался объяснить свою позицию Мишель Герхард фон Штольц. — Тем более теперь, с вами и в таком тоне.
   Наверное, со стороны их беседа выглядела, менее изысканно: удары, крики, хрипы, мат-перемат, кровь, брызгающая по земле... Наконец отброшенный в дрова Мишка Шутов нашел колун и, вздымая его над головой, пошел на врагов, желая поколоть их на чурбаки и сложить поленницей подле джипов.
   — Всех порубаю!... — предупредил он.
   Враги отхлынули, но вновь сошлись, совместными усилиями сбив единственного, но причинившего им столько хлопот врага с ног. Подняться ему уже не дали, опасаясь его зубодробительных «мельниц».
   Лежа на земле, извалянный в репьях, пыли, коровьих лепешках и курином помете, Мишель Герхард фон Штольц уже не помышлял о спасении. И, верно, его бы убили, оттого что парламентеры сильно обиделись на в высшей степени оскорбительное обращение «господа» и на колун.
   Но вдруг в драке случилась странная пауза.
   Занесенные ноги замерли в воздухе, страшные ругательства оборвались на полуслове.
   К чему бы это? Уж не подоспел ли на помощь страдальцу взвод доблестного ОМОНа?
   Но нет, никакого ОМОНа не было — да и откуда бы ему взяться там, где на сто квадратных километров и десять деревень приходится всего один участковый, да и тот запойный пьяница.
   Кто ж тогда этот герой, что не побоялся бросить вызов целой банде злодеев?... С трудом приподняв разбитую голову, Мишель Герхард фон Штольц огляделся по сторонам.
   На крыльце в наспех наброшенном поверх ночной рубахи ватнике стояла Ольга. Его Ольга! Все такая же прекрасная, но теперь прекрасная в своем гневе! Ну просто амазонка, богиня войны!
   Мишель Герхард фон Штольц невольно залюбовался ею.
   — А ну, вы, как вас там, урки! — задиристо крикнула Ольга. — Убирайтесь отсюда вон!...
   В руках у нее было ружье. Двухстволка.
   «Урки» заухмылялись, не веря, что она способна сделать хоть что. Но они ошибались.
   — Считаю до трех, — предупредила Ольга. — Раз!...
   И, вскинув ружье, выстрелила. Крупная дробь ударила в ближайшую машину, начисто снеся правый подфарник и изрядно дырявя капот, который местами стал напоминать дуршлаг.
   — Ты че, дура! — взревели бандиты. — Ты знаешь, сколько эта тачка стоит?
   Но Ольга их не слушала.
   — Два! — сказала она.
   И, резко поведя стволом, спустила курок. Ахнул выстрел, сноп дроби вышиб лобовое стекло джипа, из которого шустро вывалился и рухнул за колесо перепуганный водитель. Злодеи замерли, открыв рты.
   Ни хрена себе баба!...
   Воспользовавшись мгновенным замешательством, Ольга переломила ружье пополам, выбросив на землю дымящиеся гильзы, и, прежде чем кто-нибудь успел хоть что-то сообразить, толкнула в стволы два новых патрона.
   — Три! — сказала она, вскинув к плечу двухстволку и уставя оба ствола в глаза бандитам.
   Ружье с такого расстояния — страшное оружие. Даже более опасное, чем пистолет. Из пистолета нужно еще умудриться попасть, а из ружья точно не промахнешься! Да и поражающие возможности у него иные — выстрелом из пистолета можно уложить одного, а дуплет дроби снесет всех. Пусть даже до смерти не убьет, но глаза повышибает точно!
   Что и говорить — неприятно ощущать себя диким селезнем на открытии охотничьего сезона.
   — Ты это... пальцем-то не шеруди! — тихо сказал кто-то, выражая вслух общее опасение. Кто его знает, насколько тугие у этой старинной берданы спусковые крючки.
   Бандиты напряженно заглядывали в дырки стволов, боясь шелохнуться. Но даже не ружье пугало их, а глядящие на них поверх стволов глаза.
   Точно ведь пальнет!...
   Пауза затягивалась — еще секунда-другая, и бандиты очухаются. Ну не стрелять же в них в самом деле!
   И верно, злодеи стали переглядываться друг с другом.
   Положение спас Мишель. Он поднялся на ноги и сказал:
   — Господа, оружие на землю! — И, обернувшись к джипам, добавил: — Вас это тоже касается! И без глупостей, а то из ваших приятелей до конца жизни дробь придется выковыривать.
   Его, конечно, не послушали. Послушали Ольгу.
   — Стрельни, милая, — попросил Мишель Герхард фон Штольц.
   И Ольга, мгновения не сомневаясь, спустила курок.
   Дробь прошла над самыми головами, шевеля и поднимая волосы.
   А с кого-то сняла небольшой кусочек скальпа.
   Бандиты разом присели!
   А того, кто решился было оказать сопротивление, сунув пальцы за пояс, фон Штольц сшиб с ног ударом под дых, перехватив у него вывалившееся из рук оружие. Отчего сразу почувствовал себя уверенней.
   Три ствола — два у Ольги и один у него — было втрое лучше, чем ничего.
   — Господа, оставьте ваши глупости, — предупредил он. — Не злите даму, она у меня горячая, я точно знаю, я проверял. Сдавайте ваше железо!
   На землю посыпались финки и пистолеты.
   — Тетя Дарья, — крикнул Мишель Герхард фон Штольц. — Не сочтите за труд, соберите это.
   Вышедшая из дома, напуганная до полусмерти, тетка Дарья стала, гремя, сбрасывать пистолеты в какое-то случайное ведро. В общей сложности стволов набралось килограммов десять.
   — А теперь, милостивые государи, я рекомендовал бы вам поскорее отсюда убраться, — объявил Мишель. — Пока мы деревню на вас не подняли.
   — Пушки-то верни! — мрачно сказал кто-то.
   «Пушки», верно, следовало вернуть, дабы не развязывать полномасштабной войны. Пока стороны соблюдали «женевскую конвенцию», ограничиваясь руко— и ногоприкладством. Судя по всему, убийство в их планы пока не входило — и то верно, какой им с трупа навар, они не за жизнью его приехали, за «цацками»! Так зачем их лишний раз, злить?
   Опрокинув ведро Мишель стал доставать из кучи пистолеты, выдергивать из них обоймы и вылущивать на землю патроны, которые взял с собой.
   А пистолеты сбросил в колодец.
   — Здесь не так уж глубоко, — сказал он. — За полдня достанете. Заодно колодец хозяевам в качестве компенсации за причиненные неудобства почистите. Ольга!
   — Что, дорогой? — с готовностью откликнулась та.
   — Собирайся. Мы уезжаем.
   — Куда?...
   Он и сам пока не знал куда. Знал откуда...
   Отсюда, где их, несмотря на глухомань, все же отыскали! Как только?...
   Ольга вышла через пять минут, одетая и, кажется, даже причесанная и накрашенная. Удивительные создания женщины, даже в таких обстоятельствах хотят нравиться!
   И — нравятся!
   — Если вы не против, я одолжу у вас машину, — вежливо сказал Мишель Герхард фон Штольц. — Впрочем, если против — все равно одолжу. Ключи!
   Водителе нехотя бросил ему ключи.
   — Нам лишь до станции доехать, — извиняющимся тоном сказал Мишель. — Не скажу до какой. Только не подумайте, судари, что это угон, — свое движимое имущество вы сможете найти на одной из платных стоянок, в одном из, ума не приложу каком, населенном пункте. Кстати, этот сувенир, — кивнул он на последний, невыброшенный пистолет, — вы отыщете там же, под половичком.
   И на прощанье прострелив четыре колеса у оставшегося джипа, помахал из окна ручкой:
   — Счастливо оставаться, господа! Не рад был с вами познакомиться, не надеюсь на новую встречу и не желаю вам ничего доброго...
   Договорить Мишель не успел, отброшенный десятикратной космической перегрузкой на спинку сиденья. Джип прыгнул с места в карьер.
   — Ой! — испуганно пискнула Ольга, снеся какой-то плетень.
   — Милая, это ведь не «шестерка», — укоризненно сказал Мишель. — Это автомобиль.
   Ольга недовольно взглянула на него.
   Отчего Мишелю стало стыдно. Все-таки он обязан был Ольге жизнью.
   — Прости, бога ради! — покаянно сказал он, накрывая своей ладонью ее вцепившуюся в руль ручку. — Ты сегодня была прекрасна... Но ты ужасно рисковала, ты могла кого-нибудь случайно убить!
   — Убить?... — рассмеялась Ольга. — Я, между прочим, в глухарей с куропатками с пятидесяти шагов не мажу! А это зверье покрупнее было!
   — Ты?! — искренне поразился Мишель Герхард фон Штольц.
   — А вы, барон, думали, что я типичная канцелярская крыса? — озорно спросила Ольга. — Я, милый мой, не только из ружья, я еще из автомата стрелять умею! У меня отец военный. Я все детство с ним по гарнизонам да по стрельбищам моталась. Так что ты меня на всякий случай бойся!...
   Джип несся в клубах пыли по вихляющей меж холмов грунтовке. Куда?... А черт его знает куда. Вперед...
   И что теперь?... И куда?... — грустно размышлял Мишель Герхард фон Штольц. Где спрятаться на одной шестой части суши одинокому супермену со своей очаровательной подругой так, чтобы их не нашли?
   Куда бы приткнуться?...

Глава 22

   Никогда доселе Мишель Фирфанцев не был наделен столь значительными полномочиями!
   Но никогда еще эти полномочия не значили так мало!
   Теперь у Мишеля был свой собственный кабинет размером с иной полицейский участок. Не кабинет — танцевальная зала.
   Но ныне всяк, кто бы не пожелал, мог получить кабинет не меньше. Хоть в целый этаж. Хоть отдельный особняк с парадным въездом и пристройками для дворни! Довольно было лишь черкнуть записку управделами — и нате, пожалуйста, ступайте, выбирайте!
   — Тебе чего надоть? — интересовался раздававший мандаты на жилье какой-то мелкий, невзрачный на вид совслужащий. — Хошь, дом Нарышкиных отдам? Али графа Шереметева? Хошь, все два бери — не жалко...
   Десятки покинутых прежними хозяевами, разоренных и разграбленных дворцов стояли пустыми, глядя на мир черными глазницами окон. Стекла были выбиты, рамы и двери вынесены и сожжены в революционных кострах, подле которых грелись в зимнюю стужу солдатские и матросские патрули.
   Дворец — бери, не жалко, а вот стекол, гвоздей, досок не допросишься! А кому нужны дворцы с распахнутыми настежь окнами и дверными проемами? Вот и отказывались совслужащие от дворцов, предпочитая забиваться в маленькие комнаты, которые было легче отапливать печами-буржуйками.
   — Ну не хошь, как хошь!...
   Мишель облюбовал себе помещение на Тверской, обставив его совершенно уникальной мебелью, которую получил по разнарядке в одном из домов, принадлежащих великому князю Михаилу Романову.
   Он просто пришел и выбрал то, что ему понравилось.
   — Пожалуй, вот этот гостиный гарнитур... И этот стол. И еще, пожалуй, вот эту картину возьму. Можно? Неужели можно? Да ну, навряд ли!...
   — А чего нельзя-то — берите, коли надоть. Здеся этих картинок видимо-невидимо — на кажной стенке по десятку! — милостиво разрешил сторож, охранявший дом. — У нас в деревне тоже богомаз был, так тот ничуть не хуже малевал!
   «Картинка», как изволил выразиться сторож, была кисти Ильи Репина, со спокойным, радующим глаз и душу среднерусским пейзажем.
   Картину Мишель повесил над своим столом, туда, куда раньше по обыкновению водружали парадный портрет государя императора при всех регалиях. Но Репин, ей-богу, был ничуть не хуже!
   А еще Мишелю предоставили в полное его распоряжение конфискованное у шведского посла авто. Шикарное, на резиновом ходу, с хромированными фарами и раздвижной крышей-гармошкой.
   Жаль не на ходу.
   Лучше бы вместо него выделили задрипанную пролетку, хромую клячу и мешков сорок овса!
   Теперь все предпочитали автомобилям гужевую тягу. Все ездили на пролетках, кроме разве Предсовнаркома Ленина и прочих больших начальников. Потому что единственный, в котором теплилась жизнь кремлевский гараж обеспечить всех желающих ремонтом и запчастями не мог.
   Ах да, были еще выделенные ему в помощь люди — пяток боевых хлопцев, все сплошь из пролетариев, что новой властью ценилось особо, примерно как раньше дворянское происхождение. На вещскладе те сразу же напялили на себя черные кожаные куртки и такие же галифе, коим радовались, как малые дети. Мишель морщился, но молчал. Почему-то все пролетарии и пролетарки предпочитали облачаться исключительно в «чертову кожу», в какой раньше разве только шоферы ездили в открытых авто. Такая у них была новая мода, хотя многие их начальники, по-старому министры, ходили в шинелях и старых пальтишках.
   — Оружие брать будете?...
   Оружие выбирали из огромных деревянных ящиков, куда оно было свалено как попало. Хлопцы азартно перебирали пистолеты и револьверы, целясь друг в друга и щелкая курками.
   — Эй, слышь-ка, не балуй, а то, не дай бог, стрельнет! — ворчал кладовщик.
   Хлопцы, все как один, облюбовали себе маузеры в здоровенных деревянных кобурах, тут же нацепив их на бок.
   Мальчишки, дурачье... Потаскают их день-другой на плече, почистят, опамятуются, ан поздно будет!
   Мишель, в отличие от них долго роясь в ящиках, перебирая оружие, заглядывая в дула на просвет, проверяя тугость спуска, выбрал хорошо знакомый ему по службе в полиции и фронту наган «Тульского императора Петра Великого оружейного завода». Не новый — у нового бывает плохо притерт механизм, но и не старый, не изношенный. И еще взял «дамский» браунинг.
   — Може, вам еще «максимку»?
   Но от предлагаемого «максима» Мишель вежливо отказался, хотя хлопцы уж было поволокли пулемет к выходу.
   — А ну, прекратить! — скомандовал Мишель. — Стройся!
   Хлопцы кое-как построились, вопросительно глядя на своего начальника.
   Ей-богу, лучше бы ему дали пяток приученных к дисциплине кадетов!
   — Кто у вас здесь старший? По возрасту? — спросил Мишель.
   — Я! — выдвинулся вперед один.
   — Как зовут?
   — Митяй. Митяй Хлыстов.
   — Будешь у них за командира, — приказал Мишель. — Слушаться его беспрекословно. Ко мне напрямую не обращаться. Все вопросы — к нему.
   Это были азы, но, кажется, совершенно им незнакомые.
   Митяй приосанился, шмыгнул носом, подтерев под ним рукавом.
   О господи!...
   — Всем все ясно? — спросил Мишель.
   — Ага! — вразнобой ответили ему.
   — Не «ага», а так точно!
   Необъятный кабинет Мишеля в тот же день разгородили досками, потому что хлопцам, как оказалось, негде жить. Подняв в пустых дальних комнатах полы, они сбили из них перегородки, приколотив их прямо к паркету. Откуда-то притащили печку-буржуйку и разложились прямо здесь же на полу. На все это Мишель глядел, внутренне содрогаясь, — но что поделать-то?!
   Ладно, будем считать, что они находятся на казарменном положении.
   Мишель приказал выставить при входе в свой кабинет часового, а всем остальным чистить оружие — потому что не знал, чем их еще занять. С превеликим своим удовольствием он сменил бы их всех на пару смышленых филеров. Из тех, из прежних. Но те по происхождению не подходили.
   — Да как же вы не понимаете, товарищ, — вам поручено важное государственное дело, а вы предлагаете привлечь к нему черт знает кого! — внушали ему.
   — Не черт знает кого, а известно кого — мне известно, — отвечал Мишель. — Мне нужны профессионалы, те, кто хорошо знает преступный мир.
   — Преступный мир, товарищ, мы искореним в самом ближайшем времени, — заверяли его.
   — Ну хотя бы одного, — сам себя ненавидя, клянчил Мишель. — Ну неужели из-за такого пустяка мне нужно тревожить Троцкого?
   Имя Троцкого возымело нужное действие.
   — Ну хорошо, подберите себе кого-нибудь, но только из надежных, с правильным происхождением товарищей.
   Это, значит, с рабоче-крестьянским происхождением. Кое-что из этой новой жизни Мишель уже начал усваивать.
   — Конечно, — заверил он. — Мне как раз требуется какой-нибудь из сельских пролетариев криминалист.
   Но его иронии не поняли и не оценили.
   — Верно мыслите, товарищ, — главное, чтобы не из дворян и не из попов!
   Подобрать эксперта оказалось непросто.
   Мишель бродил по занесенной Москве, разыскивая бывших своих коллег, и чаще всего натыкался на забитые досками либо разоренные квартиры. Две — Февральская и Октябрьская — революции разметали всех и вся по стране и весям. Иные были уже мертвы, другие далече...
   Впрочем, не все. Кое-кто жил там же, где раньше. Но, прознав про цель визита Мишеля, громко хлопали пред его носом дверью.
   — Что ж ты, Фирфанцев, большевикам продался? — зло укоряли они. — За кусок ливерной колбасы идеалы презрел? Ступай теперь в свое чека, доложи им, и пусть меня к стенке поставят!...
   Объясниться с ними не было никакой возможности.
   И Мишель уходил как побитая собака.
   Впрочем, оставались еще некоторые надежды на старого следователя, криминалиста и знатока уголовного мира Валериана Христофоровича, с которым Мишель не одно дело расследовал.
   Лишь бы тот был дома.
   Был...
   — Фирфанцев... Друг разлюбезный, какими судьбами?!
   Валериан Христофорович был в китайском халате, надетом поверх шубы, потому что в квартире было невозможно холодно.
   — Проходите, милости прошу. А то я тут живу, знаете, как отшельник. Семейство-то меня бросило — да-с... Убыло за границу.
   — А вы? — поинтересовался Мишель.
   — Куда мне?... У германцев прибежища просить? Русскому от русских? Нет уж, увольте-с, я тут родился — тут и помру!
   Мишель достал и развернул прихваченный с собой паек.
   — Откуда такое богатство? — всплеснул руками Валериан Христофорович, узрев селедку и кусок черного хлеба. — Просто какой-то пир волхвов!
   — Паек, — сказал Мишель. — Я ведь нынче на службу поступил.
   — К этим? — ткнул в дверь Валериан Христофорович.
   — Не любите их? — напрямую спросил Мишель.
   — Аза что, позвольте полюбопытствовать, их любить? Разве они — барышни института благородных девиц, а я ухлестывающий за ними гимназист? Впрочем, тех, что были до них, тоже, знаете, не жалую. Те еще были прохиндеи. А впрочем, может, это просто возраст. Я ведь, милостивый государь, никогда монархистом не был и ни к каким партиям не принадлежал. Как и ныне не принадлежу! Я, с вашего позволения, всю жизнь душегубов и воров ловил, дабы защитить от их произвола добропорядочных граждан — и увольте, не пойму, причем здесь красные, белые или иные, коих теперь развелось превеликое множество? Но вы-то, вы как сподобились им в услужение пойти? Я вас всегда за честного господина держал!
   — Я не к ним пошел. Я ради довершения начатого мною в семнадцатом году расследования обратно на службу поступил. Желаете мне помочь?
   — Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Валериан Христофорович. — Но коли просите вы... То — пожалуй!
   Это была пусть маленькая, но победа.
   — Только, бога ради, не надо козырять своим баронским происхождением, — попросил Мишель. — Говорите, что вы из крестьян. Тем паче что ваш прадед, насколько я помню, был из крепостных?
   — Совершенно верно! Выслужил себе и потомкам своим волю и дворянское звание героическим участием в Русско-турецкой войне!
   — Вот так и говорите, — обрадовался Мишель. — Говорите, что сами вы из крестьян, употребляйте побольше простонародных выражений и учитесь под носом рукавом подтирать.
   — А это-то зачем? — возмутился Валериан Христофорович.
   — А это у них такой отличительный знак — сморкаться сквозь пальцы и подтираться рукавом, — ответил Мишель.
   Потому как тоже был не лучшего мнения о новых своих хозяевах...
   Ну ничего — долго на них работать он не собирается. Он подрядился лишь на поиск сокровищ, не более того. И теперь, когда смог заручиться помощью Валериана Христофоровича, дело наконец должно сдвинуться с мертвой точки!
   Недолго осталось...
   ...Ой ли?...

Глава 23

   Понесла Анисья! И скрыть-то стало уже никак невозможно!
   Капризна стала — как сядет за стол — все ей не так, с запахов съестных мутить начинает, и ничего-то ей не хочется, кроме разве моченых огурцов!
   Глядит на нее матушка — ничего понять не может.
   — Ну ступай, коли не хочешь!
   Сестрицы переглядываются, перешептываются, хотя тоже ничего не знают — только догадки строят!
   А раз и вовсе Анисье за столом дурно стало, да так, что все то, что она до того съела, из нее обратно выплеснуло!
   — Уж не больна ли ты, голубушка? — обеспокоилась матушка, лоб младшенькой щупая.
   Да вроде нет никакого жара, хоть и бледна она, и потлива. А с чего бы жару взяться, когда это не болезнь вовсе, а совсем иная немощь!
   Все ж таки послали за доктором.
   Тот пришел, долго Анисью щупал да мял и трубку медную с раструбом на конце к груди ей прикладывал, другой конец в ухо вставляя.
   — Нет, — говорит, — никаких хворей у нее нет, видно, она чего-нибудь съела, отчего случилось гнилое брожение в животе.
   Прописал слабительные пить да еще кровь у больной пустил.
   Только лучше Анисье не стало. Пуще прежнего ее со съестного воротить стало. Тут уж матушка недоброе заподозрила. Пригласила бабку-повитуху, чтобы та в воскресенье в баньке дочь ее тайно поглядела.
   Повитуха пришла, поглядела да и сказала:
   — Ничем она телесным не больна, так что кровь ей пускать попусту. А что касаемо дурного аппетита да тошноты нутренней, так это понятно, потому как на сносях она.
   Матушка лишь руками всплеснула!
   Виданное ли дело, чтобы вот так — без сватов, без свадебки да мужниных ласк — дите понесть! Да кто — младшенькая! Сраму-то на всю Москву не оберешься!