Ильин Андрей. Господа офицеры

   — Ну давай, говори... — играя равнодушие, сказал Георгий Маркович.
   В последнее перед своим падением мгновение Мишель увидел обращенные в его сторону глаза Ольги, в которых была надежда. Отчаянная надежда.
   — Все будет хорошо! — прошептал он.
   Мишель рассказал все.
   Ну или почти все!
   Про то, кто он такой есть на самом деле.
   Про поиски царских сокровищ.
   Про место, где спрятано колье...
   Он умолчал лишь о самом-самом главном, о чем не сказал бы ни под какой пыткой. О том, что его знакомство с Ольгой не было случайностью, что это он все подстроил, наняв напавших на нее хулиганов.
   Его падение состоялось. Он был распят, как Христос, но он не был Христосом...
   — Ну вот и славно! — радостно потер руки Георгий Маркович. — Сразу бы так!... А вы, сударь, вовсе не такой супермен, каким хотите казаться. Нет!...
   И, повернувшись к Ольге, сказал:
   — Благодарю за подсказку. Я бы никогда не додумался пытать вас вместо него!
   Злодеи-дегенераты расступились, открыв Ольгу.
   Она стояла на своих ногах, пытаясь прикрыть грудь болтающимися полами разорванной блузки. Ее руки были свободны, с них сняли наручники. Наверное, чтобы удобнее было ломать ей пальцы.
   Ольга с ненавистью смотрела на своих мучителей и вдруг, изловчишись, одному из них, тому, что был к ней ближе, влепила звонкую пощечину, истерически крикнув:
   — Зачем ты разорвал мою блузку?!
   «Вот теперь ее убьют!» — испугался Мишель.
   И обрадовался — пусть лучше убьют сразу, без мук, мгновенно.
   Но Ольгу не убили.
   Она поправила блузку и с ходу влепила еще одну пощечину — другому палачу, который ее стоически стерпел, хотя ладошка отпечаталась на его щеке красным пятном.
   «Какая же она у меня молодец!» — подумал Мишель.
   — Ну чего пялитесь, уроды? — сказала Ольга. — Дайте мне какую-нибудь одежду!
   Кто-то побежал в глубь подвала, принес какой-то пиджак, который Ольга набросила на плечи, зябко ежась.
   Ну да, конечно, подумал Мишель, теперь им незачем ее пугать, теперь они узнали все, что желали. Теперь можно проявить гуманизм...
   Но у всякого гуманизма есть какие-то рамки, а этот был безмерным.
   Подскочивший к Ольге Георгий Маркович, согнувшись в полупоклоне, приложился губами к ее ручке.
   — Извините, если мы слегка переборщили, — извинился он.
   И все его дегенераты согласно закивали головами, виновато улыбаясь и шаркая ножками.
   «Нет, все же не бывает на свете рафинированных злодеев, — в который раз смог убедиться Мишель. — В каждом злодее всегда найдется хоть что-то человеческое!»
   Кто-то услужливо пододвинул Ольге стул.
   Она села, закинув ногу на ногу, щелкнула пальцами.
   — Дайте сигаретку! — потребовала она.
   Ей быстро передали сигаретку, поднеся зажженные зажигалки. Наверное, те самые, которыми жгли Мишеля.
   Ольга жадно затянулась, выпуская узкую, похожую на извивающуюся змейку струйку дыма.
   Георгий Маркович и его дегенеративные подручные стояли, кружком обступив Ольгу, и, влюбленно глядя на нее, чего-то ждали.
   Чего?
   Когда она закончит курить?... А когда она закончит — убьют ее? То есть эту сигарету можно считать последним желанием приговоренной к смерти жертвы?...
   Ольга докурила, но ее не убили.
   Хотя Мишель сильно надеялся на это.
   Ее не убили — ей подали руки, опершись на которые она встала. И подошла к Мишелю.
   — Извини, милый, — сказала она, — что так получилось!
   И то, как она это сказала, очень не понравилось Мишелю Герхарду фон Штольцу. Какие-то они были иные, чем раньше, какие-то незнакомые.
   — Так ты?... — выдохнул Мишель. — Ты с ними?
   — Не я с ними — они со мной! — кивнула Ольга.
   «Ну да, ее пытали, ее сломали заранее! — все понял Мишель. — Ее заставили подыгрывать им! За что ее нельзя, трудно осуждать. Ведь она всего лишь слабая женщина!...»
   — Прости меня, — сказал Мишель.
   Ольга удивленно вскинула бровь.
   — Прости, что я втравил тебя в эту историю.
   — Ты втравил? — хмыкнула Ольга. — А впрочем да, наверное. Некоторым образом ты...
   Мишель уже мало что понимал.
   — Но ведь они тебя, наверное, мучили!...
   — Меня? — переспросила Ольга. — Ах, ты про это!...
   И, сжав кулачки и зажмурившись, Ольга отчаянно взвизгнула:
   — Не надо, нет!... Помогите!... Мне больно-о! Ты это имеешь в виду?
   Да, она кричала именно так. Точно — так!
   Но только теперь Мишель видел ее и обратил внимание на то, что Ольга выглядит вполне сносно — на ее теле и лице не видно ран, крови, ссадин. Пожалуй, только блузка порвана.
   Неужели ее даже не мучили?
   Мишель лихорадочно прокрутил назад события последних часов. Как пущенную в обратную сторону кинопленку.
   Метро... Ольга пошла через тот, дальний, выход... Где их остановил сержант. И это именно она уговорила его подойти к милицейскому микроавтобусу... И не убежала, когда его схватили. Тогда он подумал, что из желания спасти его. А теперь?...
   Но потом она вела себя как настоящая героиня, она кричала, она требовала, чтобы его не трогали, а лучше убили ее.
   Как она кричала?
   — Ну что же вы встали?... Не смейте его мучить, лучше убейте меня!...
   Да, верно — так.
   Но тут скорее важен не сам крик, а тон!... Тон был странный, почти приказной.
   Так что это было — мольба или приказ?
   И что сказал Георгий Маркович, когда все кончилось? Он сказал:
   — Благодарю за подсказку... Я бы никогда не додумался пытать вас вместо него!
   За подсказку...
   То есть это не он придумал, это она подсказала ему верный ход. А когда злодеи стали тормозить, боясь к ней приблизиться, — прикрикнула на них!
   Но тогда выходит... тогда выходит, что главный здесь вовсе даже не Георгий Маркович, а... она!...
   Ольга?!!
   Нет, не может такого быть!
   — Ольга! — позвал Мишель.
   Ольга повернулась к нему.
   — Неужели... неужели ты все знала заранее?
   Ольга кивнула.
   — Но как же так, как ты могла знать, если нас свел случай?...
   — Случай? — недоверчиво переспросила Ольга.
   Да, верно, не случай, а его интриги... Наверное, она все знает, догадалась.
   — Ты права — не случай, — виновато вздохнул Мишель. — Это я познакомился с тобой...
   — Какие же вы, мужчины, глупые, — кокетливо улыбнулась Ольга. — Вам всегда кажется, что это вы выбираете себе дам, хотя в жизни все происходит строго наоборот. Это я выбрала тебя.
   — Как, если ты меня даже не знала?
   — Это ты меня не знал, а я много раз видела тебя против входа в Гохран и возле стоянки автомашин тоже.
   — Но хулиганы!... — хватался, подобно утопающему за соломинку, Мишель.
   — Да, хулиганы были, — согласилась Ольга. — Но это были не твои хулиганы — а мои хулиганы. Это не ты, это я их наняла. А твоих отправила куда подальше. Неужели непонятно?
   Нет, непонятно!...
   — Я наняла хулиганов, чтобы они встретили меня в том месте, где другие хулиганы должны были встретить не меня! Но чуточку позже. Ты, конечно, вступился за даму, после чего мы познакомились. Ведь я в твоем вкусе?
   Это верно. Ольга была совершенно в его вкусе.
   — Ты так легко заглотил мою наживку, что мне даже было тебя жалко, — вздохнула Ольга. — Ты хотел познакомиться с кем-нибудь из Гохрана, а я хотела познакомиться с незнакомцем, который желал сблизиться с кем-нибудь из Гохрана. Как видишь, наши желания совпали! Правда, ты так ничего мне и не рассказал. Отчего пришлось прибегать к крайним мерам. Вот к этим... — обвела она взглядом подвал. — Прости, но если бы ты больше доверял близким людям, тебе не пришлось бы теперь так мучиться.
   — Погоди, но те, другие, что приходили к тебе домой, — припомнил Мишель, — они тоже были твои?
   — Нет, они были твои. Всю мебель мне переломали!...
   — А взятка Георгию Марковичу?!
   — Ах, это... — махнула рукой Ольга. — При чем здесь он?... Считай, что это был твой свадебный подарок. Мне. Переданный через Георгия Марковича. Или ты считаешь, что я не стою этих денег?...
   Это была катастрофа: любимая женщина, которой он верил как себе, предала его! Нет, даже не предала, потому что предают только друзья, а она никогда не была его другом, была — врагом.
   — Лучше бы ты меня убила, — в отчаянии прошептал Мишель.
   — Всему свое время, — пообещала Ольга. И вдруг, обернувшись, приказала: — А ну-ка, отойдите все на десять шагов. И зажмите уши.
   Все злодеи дружно шагнули, отсчитав десять шагов, и встали, заткнув себе уши указательными пальцами.
   — Не хочу, чтобы они это слышали, — тихо сказала Ольга. — Мне действительно было с тобой хорошо. Честно-честно — очень хорошо... Я даже иногда жалела, что это именно ты, а не кто-нибудь другой. Наверное, я тебя даже немного любила. Но... это недостаточный повод для того, чтобы отправиться на двадцать лет в лагеря.
   — Так это не Георгий Маркович, это — ты! — все окончательно понял Мишель. — А он, как и все остальные, всего лишь пешка.
   — Да, — ответила Ольга. — Согласись, быть у воды и не напиться — по меньшей мере глупо. Вернее, противоестественно. Знаешь, когда я первый раз попала в Алмазный фонд?
   Ну откуда?...
   — В пятом классе. Нас привели туда всей школой на экскурсию. Уже тогда я решила, что буду работать там, чтобы каждый день видеть эти сокровища. Потом, правда, я хотела быть артисткой, но это было лишь мимолетное увлечение. После школы я поступила в Геологический институт, где изучала минералы. А окончив его, смогла устроиться в Гохран. Всего лишь мэнээсом. Но я бы и полы согласилась там мыть. Ты слышал что-нибудь о власти золота над людьми?... Я тоже раньше думала, что это сказки. Но знаешь, нет — это не сказки, это так и есть! Тот, кто долго имеет дело с золотом, с бриллиантами, тот уже не может без них — он хочет держать их в руках, вдыхать запах... Да-да, золото, настоящее, которому не одна сотня лет, имеет свой, особый запах! А блеск бриллиантов! На них можно глядеть часами не отрываясь. В них можно влюбляться!... Я читала, что римский император, кажется Нерон, валялся голым в грудах золота и глотал жемчужины, чтобы физически ощущать свое богатство. Как я его понимаю!... Когда однажды я примерила изделие, присланное на экспертизу, это была небольшая сапфировая брошь, я вдруг поняла, что хочу ее иметь. Любой ценой!
   — Ты сумасшедшая, — тихо сказал Мишель. — Такая же, как твой Нерон!
   — Может быть, — легко согласилась Ольга. — Хотя никто не называет сумасшедшими мужиков, которые хотят иметь «шестисотый» «Мерседес» или навороченный джип, а получив, обихаживают их сильнее, чем собственную жену. Я не хотела иметь «Мерседес», я хотела иметь брошь! Я нашла ювелира, который смог мне по фотографиям изготовить ее точную копию. Очень похожую на оригинал, но все равно это было не то! Одно дело — владеть украшением, которое носила до тебя императрица, и совсем иное — подделкой. И я подумала: а почему бы не поменять их местами?... Ведь все равно ту брошь никто не видит, потому что она не выставляется — она просто лежит в коробочке в сейфе, и никому до нее дела нет. Кроме меня! Наверное, тогда, раньше, это было бы невозможно, но не теперь, когда все привыкли к тому, что все продается, покупается и перепродается, я смогла совершить подмену. Конечно, не одна... Мне помогли. Георгий Маркович помог. Конечно, не за так.
   — Ты продала брошь? — догадался Мишель.
   — Нет, я продала свою честь, — ответила Ольга. — Это была цена сделки. Я знала, что очень нравлюсь Георгию Марковичу, и предложила ему себя в обмен на помощь. Он почти ничем не рисковал — в случае неудачи все можно было свалить на меня, а выигрывал он много. Он подсказал мне, что нужно сделать. И взял на контрольную экспертизу это изделие. Брошь оказалась у меня. Она и теперь у меня, а там, в хранилище, стекляшка!... Георгий Маркович получил то, что желал. И попал на крючок. Мы стали сообщниками, и с ним уже не нужно было спать... Потом были другие изделия — немного, много из такого хранилища, так чтобы этого не заметили, не унести. Но цена каждого такого изделия сравнима со стоимостью пуда золота. Только изъять его несравнимо легче, чем золото.
   — Но это же воровство, — сказал Мишель Герхард фон Штольц.
   — А кого это теперь пугает? — пожала плечиками Ольга. — В государстве воров все воры. Остальные — неудачники! Это не я придумала, я лишь приняла условия игры. Почему те, кто крал нефтяные скважины и целые заводы, ничуть по этому поводу не переживают, а живут в полное свое удовольствие, ни от кого не скрываясь, давая интервью и швыряясь деньгами? Почему им можно, а мне нельзя? Нам — нельзя?
   — Нам? — не понял Мишель. Он вообще в последнее время стал тугодумом.
   — Да, нам... А почему бы нет? У тебя хорошие связи в высших кругах, за границей, где находятся основные наши покупатели. Почему бы тебе не взять на себя сбыт изделий? В конце концов, мы ведь их не уничтожаем, мы лишь передаем их в другие руки на хранение. Поверь, такие сокровища не пропадают, это невозможно, они лишь меняют хозяев, оставаясь во владении человечества. А так ли уж важно — здесь или там... Там, мне кажется, они сохранятся даже с большей гарантией, чем здесь. Может быть, это и воровство, но воровство во благо! Так почему бы не помочь мне? За очень хорошие проценты.
   — За такие же, как у Георгия Марковича? — с горечью спросил Мишель Герхард фон Штольц.
   — Нет, не за эти — за наличные, — ничуть не смутившись, ответила Ольга. — А все остальное ты в отличие от Георгия Марковича получишь бесплатно. Ну, что ты на это скажешь?...
   А что на это можно сказать?
   — Нет, — ответил Мишель Герхард фон Штольц.
   Быстро и не задумываясь!
   Потому что если начать думать, то можно додуматься черт знает до чего! От соблазнительных предложений нужно отказываться, как в ледяную воду прыгать — разом и не раздумывая. А потом уже поздно...
   — У меня есть кое-какие вопросы относительно того колье, — произнесла Ольга. — Но ты, конечно, ничего мне не скажешь?
   — Не скажу, — хотел было развести руками Мишель Герхард фон Штольц, но они и так уже были растянуты в стороны — дальше некуда.
   — Жаль, — вздохнула Ольга. — Жаль, что все так получилось... Мне будет плохо без тебя! — И, помедлив мгновение, подошла к Мишелю и, встав на цыпочки, поцеловала его. И он бы мог поклясться, что она не лукавила, что ей действительно было жаль, потому что он почувствовал на своей щеке ее слезы.
   Наверху отчаянно ревели, скрежетали, грохотали, перемалывали в муку органические отходы механизмы мусороперерабатывающего завода, где суждено было успокоиться мятежной душе Герхарда фон Штольца.
   А он стоял, раскинув в стороны руки, распятый на ржавых трубах, как на кресте. То ли святой, то ли просто дурак...
   — Эй! — громко крикнула Ольга.
   Отошедшие на десять шагов головорезы разом выдернули пальцы из ушей и обернулись.
   — Вы меня хорошо слышите?
   Все согласно кивнули.
   — Тогда убейте его! — показала она на Мишеля. — Убейте его быстро!... Чтобы он не мучился!... Не теперь!... Когда я уйду!
   И, резко повернувшись, Ольга пошла прочь, чтобы не видеть, как будут лишать жизни Мишеля Герхарда фон Штольца. Ее Мишеля.
   И еще чтобы никто не заметил ползущих по ее лицу слез...

Глава 40

   Прощание было недолгим, но тягостным. Как всегда, когда ему приходилось уходить от Анны. Даже если на четверть часа.
   — Ты скоро со своей службы придешь? — с тревогой спросила она, привстав на цыпочки и испытующе заглянув в его глаза.
   — Скоро, — пообещал Мишель, хотя сам не знал когда.
   — А там, куда ты идешь, не опасно?
   — Ну что ты... Я ведь теперь не полицейский. А... А кто, собственно?...
   — Я теперь совслужащий, — употребил Мишель новое слово.
   А сам с горечью подумал, что так оно и есть, что значит — служащий советской власти. Или прислуживающий...
   — А где твой шарф? — вдруг всполошилась, забегала, заметалась по прихожей Анна. — На улице так холодно...
   — Он на мне, — ответил Мишель.
   — Да, вижу, — кивнула Анна. — Иди...
   Он пошел было к двери.
   — Нет, постой! — подалась к нему Анна, ухватила за рукав, развернула.
   Мишель замер на пороге, чувствуя, что если он теперь не шагнет за дверь, то уже не сможет!
   — Я буду тебя ждать, — сказала Анна. — Только приходи как можно быстрее! И обязательно живым!...
   ...Не нравилась вся эта затея Мишелю — уж так не нравилась... Да только отступать поздно было! Федька у «купчика» фунтов аглицких сто тыщ затребовал, да сверх того пять фунтов золота, грозясь за то кучу «камешков» принесть.
   — А принесет? — сомневался Мишель.
   — Уж вы поверьте мне, голубчик! — уверял его Валериан Христофорович. — Без надобности они ему! Ежели он теперь задорого их не продаст, то после задарма на марух да в карты спустит! Ранее иное дело — ранее он бы их антикварам на Сухаревку или в Китай-город снес да неплохие деньги на том взял, а ныне куда с ними податься? Кто иной, кроме нас, за них цену даст? Придет — не сумневайтесь!
   А как не сомневаться, когда не понять, что у Федьки на уме? Да и место он выбрал — хуже придумать нельзя: в трактире, что поближе к Хитровке, в самых последних домах, где под видом добропорядочных московских обывателей отошедшие от дел фартовые ребята, бывшие каторжане, да разбогатевшие перекупщики краденого обосновались. А дале начинаются трущобы хитровские, где Федька что рыба в омуте! Пырнет «купчика» ножичком, нырнет в ближайшие руины — и поминай как звали!
   А у Мишеля всех сил — три мальчишки, страдающий одышкой Валериан Христофорович да сам он. А боле никого! Был еще Митяй, да тот теперь с Анисимом своей доли за купчика дожидается. Вынешь его ранее времени с Хитровки — Федька может насторожиться.
   Но делать нечего — ныне Федьку упустишь, потом вовек не сыщешь!
   — Ничего, бог не выдаст — свинья не съест! — хорохорился Валериан Христофорович. — Чай, не впервой! Я, милостивый государь, в хитровские клоаки еще тогда хаживал, когда вы — под стол пешком. И, как видите, поныне жив!
   Долго головы ломали, как в трактир тот сподручней, дабы лишних подозрений на себя не навлечь, пробраться. Да так ничего путного и не придумали...
   Хлопцы предложили «машкерад» учинить. И то верно — не в кожанках же с маузерами заявляться!
   Пошли на толкучку, ту, что в Китай-городе, да там паек свой трехдневный — селедку соленую, хлеб да сахарин — на кое-какую подержанную одежонку сменяли. Дома вырядились — хлопцы чуть со смеху не лопнули.
   Хотя не смеяться, хотя плакать впору! Мальчишки, дурачье!...
   Валериан Христофорович, глядя на все это, лишь вздыхал да головой качал. Ведь не куда-нибудь — в самое-то пекло идти, а им все трын-трава, все смешки да ужимки! Балабоны!...
   — А ну, стройся! — скомандовал Мишель.
   Враз перестали друг над дружкой потешаться, побежали, встали рядком. И Валериан Христофорович, которому богатого купчика играть, сбоку.
   Постоял Мишель, поглядел на свое воинство, сказал:
   — Мало нас. Но боле все равно не будет! Так что чего тянуть... айда!...

Глава 41

   ...Холодно в Москве, поземка пуржит, редкие стежки-дорожки заметая, в проводах голодным волком воет, в пустые окна снег швыряет. Добрый хозяин собаку из дома не выгонит. А и нет в Москве собак — переловили всех да и съели! И чужих, и своих, и бездомных...
   Скрип-скрип... — тащится по узкой тропке меж сугробов одинокий инвалид — в серой солдатской шинелке с поднятым под самые уши воротником, в натянутой по брови папахе. Под мышками простые, из жердин рубленные костыли — правая нога по снегу волочится, носком сапога след рисует. За спиной — торба, в торбе, как водится, — бельишко сменное, портянки, кружка жестяная да фотография семьи, на картонку наклеенная. А боле и нет ничего.
   Сколько таких инвалидов по России-матушке шляется — не счесть. Почитай, с четырнадцатого года они целыми эшелонами с германского фронта прибывали — без рук, без ног, с выбитыми глазами и изувеченными лицами, пулями прострелены, осколками изорваны, газами перетравлены. Встречали их сперва музыкой да цветами, как героев. Ордена на грудь цепляли, речи говорили, румяные барышни подарки вручали. Опосля привыкли. Больно уж много их стало.
   Прибывали инвалиды в Первопрестольную да разбредались по стране кто куда, прося на папертях и в иных людных местах милостыню, выставляя вперед себя на общее обозрение синие культи. Сердобольные люди, все боле барышни да бабы, — подавали, смахивая слезинки, крестя сердешных.
   Но разве ж на всех жалости напасешься?
   Иные скоро в Москву ворочались. Москва — она богатая, одних церквей не перечесть — сотни куполов на солнце золотом сияют, и все-то паперти калеченным людом переполнены. Москва всегда сирых да убогих привечала. Петербург — тот нет, там калек не жалуют, с папертей гоняют. В Петербурге государь император с супругой живут, а ну как они мимо поедут, к чему их видом культей и пустых глазниц беспокоить?
   Сколько таких инвалидов Мишель на своем веку повидал! В госпиталях, где хирурги, дав эфиру понюхать, без разбору пилили ноги да руки. И после в эшелонах. И на станциях. И в Москве... А теперь вот сам...
   Скрипит костыль, скрипит снег под здоровой ногой — тащится инвалид по Москве. Откуда?... Куда?... Вот церковь... Нет, не остановился, мимо прошел. На паперти, на ступенях каменных, шибко морозно, снизу тянет, ветер худую шинелку насквозь прохватывает, да и без толку здесь подаяния ждать — не ходит ныне в церковь никто. Пустые церкви стоят.
   Ему бы в трактир какой, где пусть не подадут, так хоть не прогонят, позволив чуток в тепле побыть...
   Вон он, трактир-то... Мало их теперь в Москве осталось, почти что нет. А этот как-то уцелел.
   Встал калека, перекрестился, обернувшись на купола, да внутрь зашел. Ступени битые, узкие, обледенелые — здоровому и тому мудрено не оскользнуться, а инвалиду безногому — и подавно. Хватается калека за стену, кой-как ползет вниз. Оступился-таки, чуток не упал!... Но не упал! Вдруг левую, волочащуюся по ступеням ногу выставил да на нее крепко встал!... И тут же испуганно озираться стал!
   Ах, как нехорошо-то!... А ну как кто-нибудь заметил?
   Но нет, не видно никого... Бог миловал!
   Потянул на себя тяжелую, обитую для тепла тряпками дверь. В лицо дохнуло теплом, в ноздри — смрадом. Внутри темно, только в заледеневшие, вросшие в сугробы оконца кое-как пробивается свет да еще подвешенная под самым потолком керосиновая лампа чадно горит.
   Народу немного. И все свои.
   Замер инвалид на пороге, щурится, после света в тьму вглядываясь. Под мышками костыли, на груди крест Георгиевский за храбрость, заместо ноги — протез деревянный.
   Зайти не успел, как к нему половой со всех ног кинулся.
   — Чего надоть?
   — Щец бы мне вчерашних.
   — Эк хватил!... Какие теперь щи — рази только чай пустой! Сами ноне голодуем.
   Врет половой, глазом не моргнет — все-то в Москве есть, все сыщется — и щи, и телятинка, и пироги с капустой, — было в чем платить.
   — Ступай, ступай, откель пришел!
   Толкает калеку взашей к выходу.
   — Постой-ка! — упирается инвалид. — Не за так я — заплачу.
   — Чем?... Портянками стираными?
   Скинул калека со спины сидор, развязал узел, стал внутри рыться.
   Подле него половой стоит, с ноги на ногу мнется, не знает, чего делать.
   — Вот! — говорит калека. Тряпицу разворачивает и что-то из нее вытаскивает. — С германского фронта привез. Хотел домой отвезть, да, видно, все равно не сберечь.
   Часы. На цепочке. Золотые. Немецкие.
   Из дальнего темного угла метнулись быстрые, острые взгляды.
   Деловые ребятки часы углядели, теперь решать станут, как с ними быть. Никуда тот инвалид не денется — без часов из трактира уйдет. Было ваше — стало наше! А трактирщик свои проценты получит.
   — Сколь за них дашь?
   Половой враз лицом изменился — заулыбался под ручку калеку подхватил.
   — Опосля договоримся, а пока садись, служивый, грейся. За тепло, чай, денег не просим!
   Сел калека за стол — огляделся.
   Народу в трактире немного, в углах, в тени смутные личности хоронятся, кто — так сразу не разглядеть, в закутке, на стол лицом упав, какая-то девка спит, против — три пацана фартового вида, поодаль артель строителей, в ноги ящики с инструментами поставив, чинно кушают. И боле никого...
   Да только вряд ли все здесь — где-то, верно, есть другой зал. На Хитровке всегда так было, всегда с двойным дном — наверху все чинно-благородно, все согласно циркулярам градоначальства да под неусыпным надзором околотошного, а как свой придет, половому мигнет да гривенник ему сунет, тот счас его в укромное место сведет да дверцу тайную отворит — там-то самое гульбище и идет! Там ни градоначальников, ни закона, там гул голосов, пьяные крики, песни, драки, поножовщина... Схлестнутся, ткнут друг дружку под ребра или череп раскроят, тут же покойника за ноги сволокут да через тайный ход на улицу вынесут, чтобы где-нибудь неподалеку бросить али в Яузу спустить. Кровь замоют — и снова тишь да гладь, будто бы и не было ничего! Снова гульба пошла, до нового покойника!
   И теперь — тоже. Наверху пустой чай, собачьи потроха да прокисшая капуста, а там, внизу, все, чего душа пожелает! Там фартовые гуляют и, верно, Федька с ними!...
   Сидит калека, щеки руками подперев, сомлел, дремлет.
   Даже не вздрогнул, как хлопнула входная дверь.
   Дохнуло улицей.
   В белых клубах морозного пара возник на пороге кто-то огромный, шумный, в богатой шубе до пят, с белыми сугробами на плечах и на шапке. Затоптался на месте, сбрасывая снег.