Ильин Андрей. Господа офицеры

   Бух!
   Бух!!
   Выбитый замок вылетел вместе со щепой, створки распахнулись, и по квартире застучали чьи-то торопливые шаги.
   Нет, не миновала их беда, беда вломилась в их дом в образе одетых в мышиные шинели солдат. Выставив пред собой дулами книзу винтовки, они пошли по комнатам. Сунулись в гостиную, настороженно оглядываясь.
   — Не видать ничего! Может, нету их?
   — Ага как же!... Здеся они! Затаились, поди!... Ну-кась подсвети.
   Кто-то, ощупью двигаясь вдоль стены, наткнулся на книжный шкаф, ударил по дверце прикладом так, что, громко звеня, посыпалось на пол битое стекло. Нащупал, выдернул первую попавшуюся книгу, рванул из нее несколько листов, скрутив жгутом.
   Чиркнула фосфорная спичка. И страницы книги, тлея и разгораясь, осветили все вокруг желтым, мечущимся пламенем.
   — Аида теперь.
   Подсвечивая себе импровизированными факелами, солдаты двинулись дальше по комнатам...
   Мишель слышал, как все ближе и ближе стучат шаги. Отчего все сильнее, сам того не замечая, сжимал в своей ладони руку Анны.
   Вот в проем кто-то сунулся. И тут же, заметив их, отпрянул.
   — Туточки они! — крикнул обрадованный голос.
   Зайти на кухню с ходу солдаты не решились, теснясь вдоль стен, таясь за косяками. Знали, что «хфицеры» запросто могут учинить стрельбу из револьверов.
   — Эй, слышь-ка, — примирительно крикнул кто-то. — А ну выходь, не то счас палить зачнем!
   Клацнул передергиваемый затвор трехлинейки.
   И вслед ему другие.
   Мишель знал, по фронту помнил этот характерный звук. И как фронтовик понимал, что вот теперь, скоро, начнется стрельба и что пули, рикошетом метаясь по кухне, могут зацепить Анну.
   Он подумал, не бежать ли через черный ход, но услышал, как по ту сторону двери кто-то возится. Нет, не дураки солдаты, чтобы не поставить на черной лестнице караул.
   Мышеловка захлопнулась.
   — Слышь чего говорю, не балуй, вашебродь, не то гранату кинем! Давай сюда оружие.
   — У меня нет оружия! — громко сказал Мишель.
   На кухню из-за косяка опасливо сунулась и тут же скрылась чья-то голова.
   — Там баба! — громко сказал голос.
   И тут же в раскрытую дверь разом ввалились, заполняя собой тесное пространство кухни, солдаты. Человек, пожалуй, шесть. Мишеля обступили, сорвали со стула, охлопали по карманам и бокам.
   — Точно — нету!
   — Господа, это какое-то недоразумение... — начал было Мишель.
   Но его перебили:
   — Какие мы те господа? Господ ныне нету — перевелись все!
   — Ну хорошо, пусть... товарищи... солдаты... Случилась совершенно нелепая ошибка...
   Но его никто не желал слушать.
   — Надо бы бабу для порядку обыскать, — предложил кто-то из солдат. — Может, он ей револьверт сунул. А ну как она нам вслед стрельнет?
   И то верно. Кто их господ разберет. И такое тоже бывало... Всякое бывало!
   — Барышня, руки-то поднимите! — приказали солдаты.
   — Что вы хотите?... Как вы смеете?! — смертельно побледнев, возмутилась Анна.
   — Вы бы, барышня, не противились, а то, неровен час, зашибем по неосторожности, — предупредил пожилой солдат, кажется, старший здесь.
   Было видно, что ему не очень-то хочется обыскивать женщину, но получать в спину пулю — и того меньше.
   Кто-то из солдат потянул к Анне руки.
   — Оставьте ее, у нее ничего нет! — крикнул Мишель. — Не смейте ее трогать!...
   — Ага, вишь, как забеспокоился! — удовлетворенно ухмыльнулся кто-то. — Надо у ей под юбкой, под юбкой пошарить. Бабы они завсегда там все прячут!
   Анну бросило в жар.
   — Не сметь! — рявкнул Мишель, кидаясь ей на помощь. Отбросил в сторону ближнего солдата, так что тот отлетел к стене, опрокинув на себя какие-то кастрюли, замахнулся было на другого, но его ловко сшибли с ног ударом приклада, насели сверху, прижимая лицом к полу.
   — Не балуй, вашебродь, не балуй!...
   Там, сбоку, где он не мог видеть, что-то происходило. Что-то стыдное и страшное.
   — Если вам так надо, так угодно... я сама!
   Зашуршала одежда.
   — Вам довольно? — еле сдерживая гнев, спросила Анна. — А теперь, пожалуйста, отпустите моего мужа. Прошу вас! Мы только сегодня обвенчались!
   Солдаты смутились. Все ж таки люди — не звери какие...
   — Оно, конечно, поздравляю, барышня, — хмуря брови, сказал пожилой солдат. — Но тока мы его все одно заберем, потому как у нас мандат, — махнул в воздухе какой-то бумажкой. — Вставай, вашбродь!
   Мишель поднялся на ноги.
   — Не беспокойтесь за меня, Анна, — сказал, по привычке обращаясь на «вы», Мишель. — Все будет хорошо.
   — Куда вы его? — с тревогой спросила Анна.
   — Тут, неподалеку, — хихикнул кто-то.
   — В чека, барышня, — ответил командир.
   Чека? Мишель слышал краем уха про какую-то Чрезвычайную Комиссию, которую создали большевики для борьбы с контрреволюцией. Но чем она занимается, доподлинно не знал. Да и мало кто знал. Это из двух букв словосочетание еще не приобрело того страшного значения, от которого обывателя мороз по коже продирал.
   Просто комиссия. Пусть и чрезвычайная.
   И ладно, что комиссия, значит, во всем разберутся и выпустят...
   И часто оборачиваясь, подгоняемый пинками и ударами, Мишель побежал вниз по лестнице, рискуя поскользнуться и сломать себе шею.
   — Давай шагай!...
   Во дворе стоял открытый грузовик. Мишель схватился голыми руками за обледенелый борт, ступил было на баллон, но его, погоняя, пихнули сзади так, что он, перевалившись через доски, кулем свалился внутрь.
   Вслед ему попрыгали солдаты, уселись на деревянные скамьи, привычно кутаясь в поднятые воротники шинелей.
   — Поехали!
   Грузовик, чадя сизым выхлопом и пробуксовывая колесами на снежных наледях, тронулся с места.
   — Глянь-ка, баба его!...
   Из подъезда, наспех набросив на себя пальто, выскочила Анна, которая, оскальзываясь на снегу, чуть не падая, побежала за машиной, что-то громко крича.
   — Эй, погодь-ка!... — застучали по кабине солдаты.
   Машина остановилась.
   — Чего тебе? — спросили, высунувшись из кузова, солдаты.
   — Вот, пальто... Возьмите, пожалуйста, — попросила Анна. — На улице холодно.
   — А ну как там чего в подкладку зашито? Может, даже бомба! — подозрительно сказал один из солдат, кажется, тот самый, что настаивал обыскать Анну.
   — Ну ты скажешь тоже — бомба!
   — А чего?... Контрреволюционеры, они завсегда все в подкладах прячут, я про то в газете читал...
   — Больно ты, Семен, как я погляжу, пуганый, — хохотнул другой солдат. — Все-то тебе что-то мерещится.
   И все дружно заржали.
   — Давай сюда его одежонку, — сказал командир, перевешиваясь через борт. — А то, верно, поморозим еще — живым не довезем.
   Сверху на Мишеля упало еще не выстывшее, еще теплое пальто.
   — Поехали!
   Когда машина тронулась с места, Анна по инерции сделала вслед ей несколько шагов, но, быстро отстав, остановилась.
   Мишель видел ее — вернее, на малое мгновение заметил сквозь щель в разбитом, расщепленном заднем борту. Анна стояла на снегу в домашних туфлях, подавшись вперед, прямая, напряженная, с безнадежной тревогой глядя в его сторону.
   Стояла, как стояли тысячи русских женщин до нее и после тоже. Уже не невеста, еще не жена, уже, возможно, вдова...
   Ехали долго, хотя, как показалось Мишелю, недалеко. Он лежал прижатый к обледенелым, заплеванным, засыпанным шелухой семечек доскам, чувствуя, как примораживается ко льду. Над ним, не обращая на него никакого внимания, о чем-то оживленно гомонили солдаты. Потом умолкли, и тут же запахло ядреным самосадом.
   Солдаты были вполне довольны собой и жизнью, потому что возвращались с улицы в теплую казарму, но более потому, что на этот раз обошлось без стрельбы.
   — Стой! — крикнул кто-то из-за борта машины.
   Встали.
   — Покажь-ка мандат!
   — Тю, Григорий, ты че, скаженный, ты ж нас как облупленных знаешь! — шутейно возмутился кто-то.
   — Все равно — покажь! Порядок такой.
   Григорию сунули под нос мандат, и он, отойдя в сторону, открыл ворота. Машина вкатилась во внутренний двор.
   — Эй, вашбродь, живой еще?
   Кто-то ухватил, рванул пленника вверх, ставя на ноги.
   У Мишеля зуб на зуб не попадал, занемели ноги и, кажется, была отморожена щека.
   — Ступай давай!
   Куда?... Впрочем, теперь Мишелю было все равно, лишь бы поскорее попасть в тепло.
   Но тут случилась какая-то непредвиденная заминка. Огромный, в черном бушлате, с болтающейся на боку здоровенной деревянной кобурой, матрос, называвший себя комендантом, отказывался его принять.
   — Я — комендант... ты мне свой мандат не суй... ты его знаешь куда суй!... — бубнил он. — Чего их возить, надо было прямо там...
   Наконец вопрос благополучно разрешился. Мишеля приняли и сопроводили до лестницы и по ней, через два марша, вниз.
   — Стой, пришли.
   Пред Мишелем была ржавая, кованая, с металлическими заклепками дверь. Конвойный с лязгом откинул в сторону засов. В лицо ударило теплом, сыростью и вонью.
   — Чего стоишь — шагай! — И конвойный пихнул Мишеля в спину, так что тот, потеряв равновесие, полетел вперед, в подвальную темноту, рискуя расшибиться о каменный пол... Но не расшибся, потому что его поймали чьи-то руки.
   — Не ушиблись? — спросил из темноты голос. — Вы кто?
   — Мишель Фирфанцев.
   — Офицер?
   — Никак нет.
   — Ладно, можете не говорить, воля ваша... Разрешите представиться. — Негромко и привычно щелкнули каблуки. — Подполковник Красинцев. Так сказать, старший по камере. Пока... Ступайте вон туда, направо, там есть место.
   Медленно, на ощупь, натыкаясь на людей, наступая кому-то на ноги, Мишель пошел в указанном направлении.
   — Осторожней! Глядите под ноги!... Ну что вы, ей-богу!... — укоризненно говорили ему со всех сторон. И куда ни ступи, повсюду он натыкался на людей.
   — Но это невозможно, господа, нас здесь и так битком, как сельдей в бочке. Нужно что-то делать, как-то протестовать! — громко, на весь подвал, возмутился кто-то.
   — Вот вы и протестуйте, — ответили ему из темноты. — Смею вас уверить: вас большевички обязательно выслушают и быстро к стеночке прислонят... Всем посвободнее станет.
   — Сюда, пожалуйста.
   Кто-то потянул Мишеля за руку вниз.
   Он сел...
   Подвал был тесный и грязный. Из единственного, под самым потолком, зарешеченного окошка тянуло холодом, потому что кто-то, чтобы не задохнуться, вышиб стекло. С прутьев и по стене, до самого пола, свисали толстые синие сосульки.
   Раньше здесь располагались склады купца Колобродова, отчего в углах до сих пор стояли полуразвалившиеся кадушки и густо, до головокружения, воняло гнилью, а по полу туда-сюда шныряли стаи жирных крыс. На людей они не обращали никакого внимания, равно как и те на них. Лишь иногда, когда крысы, привлеченные запахом крови, подбирались к лежащим на полу раненым, те пинали их. Отчаянно пища, крысы летели в сторону и разбегались по норам, чтобы скоро появиться вновь...
   И все же крысы находились в несравненно лучшем положении, чем люди, — они могли в любой момент убежать в соседний подвал или на улицу Люди — нет...
   Изредка с металлическим лязгом и грохотом отворялась дверь, и камера замирала, ожидая, чью фамилию выкликнет надзиратель.
   — Прапорщик Семенов... выходь!
   Кто-то вставал и, пробираясь через людей, шел к выходу.
   Дверь захлопывалась, с грохотом перерубая падающий из коридора свет. И кто-нибудь в темноте обязательно быстро крестился, шепча скороговоркой молитву. За упокой души прапорщика Семенова...
   — Вы за что сюда? — тихо спросил Мишеля угадываемый в полумраке неясным силуэтом сосед.
   — Ума не приложу, — честно ответил Мишель. — А вы?
   — А я, знаете, за дело, — ответил сосед. — Шлепнул нескольких их «товарищей», о чем в ни малой степени не сожалею. Жаль — мало... В отличие от других, невинную гимназистку строить из себя не собираюсь, тем паче что без толку — все одно конец для всех един и скор.
   — Какой? — растерянно спросил Мишель.
   И не увидел, скорее почувствовал, как его сосед ухмыльнулся в темноте.
   — А такой, что всех нас, господа-товарищи, в самом скором времени отправят прямиком на небеса. У них с этим запросто — отведут в камеру, есть здесь такие, обшитые по стенам деревом, толкнут внутрь и шлепнут из нагана в затылок. Вот так... — щелкнул сосед пальцами.
   — Но разве так возможно?... — не поверил Мишель. — А как же следствие, суд, наконец?
   — Какой суд? Классовый? Так по нему все мы давно к высшей мере приговорены. Поголовно! Вы их гимн слышали — «Интернационал» называется — так там прямо, без обиняков, сказано — всех господ под корень, а затем... А вы бы на их месте как поступили? Тягомотину разводили с присяжными и адвокатами? Нет, батенька, точно так же бы действовали — как французские якобинцы, как Столыпин в девятьсот пятом, когда без всякой оглядки на правосудие решением военно-полевых судов бунтовщиков в пять минут на осинах вешали. Гирляндами. Тогда — мы, теперь — они! А моя воля — я бы не вешал, я бы их на кол сажал, как при Иване Грозном! Жаль, теперь меня не спросят...
   С грохотом, резанув по сидящим на полу людям полосой света, распахнулась дверь. И недовольный голос выкликнул:
   — Ротмистр Долгов!... Выходь!...
   Рядом завозился, привстал сосед.
   — Ну вот и все... — сказал он. — По мою душу... Аминь...
   И, встав и усмехнувшись, может быть, всерьез, а может быть, юродствуя, попросил:
   — Помолитесь за мою убиенную душу. Если, конечно, успеете... Если не вы следующий... Честь имею!
   И быстро, переступая через людей, не обращая внимания на протестующие крики, пошел к очерченному светом проему двери. Ведущему прямехонько на небеса...

Глава 12

   Жарко на улице. А уж в мундире солдатском — и вовсе!
   Солнце печет, так что мочи нет. Пот глаза выедает.
   Ребятишки да бабы в теньке сидят, а кто на Москву-реку да на Яузу подался ноги в холодной водице полоскать да нагишом купаться.
   Только солдату податься некуда — не присесть ему в тенек, не побежать на речку, не раздеться. И даже ворота на одну пуговку не расстегнуть! Как есть — так и терпи!
   — Ать-два! Ать-два!...
   И когда все это кончится? Хоть бы тучка какая на солнышко набежала да на часок его скрыла! Но только небо, куда ни глянь, — ясное! А до вечера — как до последнего дня службы!...
   — Ать-два! Ать-два!... В колонну стройсь!
   Тут-то подле плаца возок остановился. И из возка того чье-то любопытное личико глянуло. Чье — не углядеть, далеко шибко, да и темно в возке-то. Только глазки девичьи взблескивают.
   Подле плаца всегда оживленно — детишки в траве валяются да на деревьях висят и глазеют. Инвалиды, те, что свои двадцать пять лет выслужили, стоят, на палки опершись, на маневры строевые поглядывают, судят-рядят, как надобно правильней ходить да с фузеей управляться. Бабы — те тоже частенько задерживаются, кто с корзинкой, кто с узлом. Стоят, из-под руки на солдат поглядывая, а то, бывало, сойдутся вместе — и ну шептаться да похохатывать. Все — развлечение! Бывало, лепешку али яблок наливных украдкой передадут, а то и помашут кому. И солдатам от того веселее — хоть одним глазком на баб живых да на жизнь мирную взглянуть. Не все ж на одни только рожи унтерские глядеть!
   Командиры простонародью препятствий не чинят — пущай глазеют, коли охота. Солдаты от того только крепче шаг бьют, стараются да молодцами глядят. Глядишь, и командиры кого посмазливей в толпе выглядят, да после познакомятся для амурных дел.
   Им сие дело не возбраняется.
   А солдатам — ни-ни! Они службу должны справно нести, ни о чем другом не мыслить да жен с детишками не заводить! Хотя, конечно, и у них зазнобы имеются. Правда, не у всех. У тех, что поболе отслужили — лет десять, пятнадцать, а то и все двадцать. Им командиры поблажку дают. За то, что они тех, что помоложе, в узде держат, отчего командирам в службе послабление выходит! За всеми ведь не уследишь, а солдат с солдатом рядом живут, и всегда один у другого на глазах! Старый служака — он тот же командир, много чего видел да знает, не одну войну переломил, — его слушаться надобно, не то счас по роже пудовым кулачищем получишь! А жаловаться на то не моги, потому как его офицер покрывает! Хошь нельзя солдат по артикулу бить, да только то сплошь и рядом — как иначе его в покорности и уважении к старшим держать, ежели по морде не лупцевать? А старых солдат чуть что — унтера лупят, хошь те им иной раз в отцы годятся!
   Так и в семьях исстари ведется — тятька старших сыновей лупцует, а те, подрастая, — младших в строгости содержат, а потом детей своих!
   На сем и армия держится — на том, что над всяким свой командир имеется, а над тем командиром — другой! И над всеми ними правила писаные, а пуще того неписаные...
   И ежели тебе чего сверх артикулов позволяется, то будь добр, пользуй привилегию свою с умом да лишку не зарывайся! Имеешь зазнобу — ступай к ней на свиданку да управляйся по-быстрому, дабы отсутствия твоего не заметили, да утром в строю не спи! А коли попался — держи ответ! Подставляй рожу под офицерский кулак да терпи молча, чтобы хуже не вышло! Потому как за отлучку беспричинную можно в два счета на виселицу угодить или под батоги!
   Такие правила!
   В которых сплошь исключения!
   Вот и стоят бабы, ухажеров себе выискивают. Глазки им строят, подмигивают, бедрами вертят, симпатию свою показывая. Тому курносому. Или другому рыженькому!... Доля бабья тоже незавидная — все их женихи смолоду в армию забриты, а иных уж нет — косточки их солнцем выбеленные по полям сражений валяются, зверьем растасканные. Мало на Руси мужиков — на всех не хватает! Оттого и рады бабы минутной радости с квартированными в их деревне солдатами, что тоже по бабьим ласкам истосковались.
   Какие уж тут артикулы?!
   Вот и идет вечерами в кустах непозволенная в уставах возня, хохот да пыхтенье.
   А утром сызнова подле плаца бабы толкутся...
   Но так, чтобы возок господский подле плаца остановился или карета. Это редко!
   А тут — на тебе. Стоит возок, будто его на цепь примкнули, а из него кто-то невидимый на солдат глазеет...
   К чему бы это?...
   А к тому!...
   Трех дней не прошло, как от Лопухина их управляющий приехал да к командиру пошел: просить, чтобы тот одного из солдат своих к ним в дом отрядил, дабы тот мог дочерей Лопухина иноземным языкам — голландскому да немецкому — учить. Потому что будто бы он их зело крепко знает.
   А зовут того солдата Карл Фирлефанц...

Глава 13

   Мишель проснулся оттого, что кто-то щекотал ему нос, словно в шутку, забираясь туда пером или травинкой. Он даже в первое мгновение не вспомнил, где находится, вообразив себя в детстве на сенокосе, на лугу... Но потом почувствовал на своем лице чью-то теплую топочащую тяжесть и, приоткрыв глаза, увидел острую дергающуюся мордочку с растопыренной щетинкой усов, которые щекотали ему нос.
   Крыса!...
   Он гадливо дернулся и хотел было ударить ее, но крыса, ловко соскочив, скрылась в полумраке.
   Не было сенокоса и луга — был подвал. Тот самый...
   Мишель лежал на спине, на каменном, влажном от испарений полу, закутавшись в пальто. Было раннее утро, потому что можно было разглядеть серый прямоугольник зарешеченного оконца. Недалеко, в полумраке, кто-то горячо шептал:
   — Надо бы, господа, броситься всем вместе, когда дверь отворится!... Нас здесь человек пятьдесят, почти все офицеры, так неужели не справимся?... Ну нельзя же так, господа, ей-богу!... Нельзя ждать, подобно агнцам божьим, покуда нас на жертвенный алтарь не сволокут! Ведь понятно, что никого из нас большевички отсюда живыми не выпустят...
   — Да заткнетесь вы там, наконец!... Без вас тошно! — истерично вскрикнул кто-то.
   — Нет, я решительно не понимаю вас, господа!... — уже громче, не таясь, сказал голос. — Пятьдесят офицеров, полурота, а болылевичков, смею вас уверить, — горстка... Да ежели бы мы разом...
   Лязгнул засов. Дверь со скрежетом распахнулась, резанув по лицам светом. В ярко очерченном прямоугольнике проема возникла фигура караульного. Все разом вскинулись, напряглись. Кого он теперь выкликнет, чья-то очередь?...
   Секунды, пока караульный молчал, вглядываясь во тьму камеры, казались часами.
   — Фирфанцев!... Есть такой?... Давай, не задерживай, выходь сюды!...
   Все облегченно вздохнули.
   Кроме того, несчастного, коего выкликнули. Кроме Фирфанцева. Кроме — Мишеля...
   Вот оно, случилось!... Дождался!...
   Мишель вскочил на ноги, привычно поправил одежду и пошел к выходу, перешагивая через чьи-то тела и ноги, чувствуя устремленные на него взгляды, казалось, слыша обращенный вслед ему шепот: упокой душу раба божьего... Более всего в этот момент он боялся выказать свой страх...
   — Ты, что ли, Фирфанцев? — лениво переспросил караульный. — Тогда шагай.
   Бесцеремонно подтолкнул в спину.
   — Руки за спину... Пшел!
   Мишель завел руки за спину, крепко сцепив пальцы, чувствуя, как они предательски подрагивают.
   Куда его теперь?... Неужели сразу?... Сразу к стенке?
   Они поднялись по лестнице наверх, повернули в темный коридор.
   — Стой!
   Остановились подле двери, куда караульный сунул голову.
   — Заходь...
   Посторонился, встав позади.
   Сердце бешено застучало.
   Не та ли это самая, обитая свежим тесом комната?...
   Но нет, это была другая комната, небольшая, заставленная разномастной, наспех стащенной отовсюду мебелью. В углу стояла жарко натопленная печка-буржуйка, жестяная труба от которой выходила в заложенную кирпичами форточку. В печке потрескивали дрова, труба тихо гудела.
   Мишель растерянно замер на пороге.
   В комнате было три стола, за которыми сидели люди в кожаных тужурках. Все они, подняв глаза от бумаг, быстро взглянули на вошедшего, тут же утратив к нему всякий интерес. Кроме одного.
   — Садитесь, — показал он на стул. Шикарный, с вытертой гобеленовой обивкой и золотыми завитушками, явно из дорогого мебельного гарнитура.
   Мишель присел.
   Следствие было недолгим и неправым.
   — ...Да поймите же, не измышлял я никаких заговоров, — возбужденно бубнил какой-то приведений ранее Мишеля офицер в углу...
   — Ваша фамилия Фирфанцев?
   Мишель кивнул.
   — А найденное при вас оружие? — скучно вопрошал в углу следователь. — Согласно постановлению совета рабочих и солдатских депутатов вы должны были добровольно сдать его в объявленный трехсуточный срок.
   — Но это никакое не оружие. Это награда за бои в Галиции...
   — Вы, кажется, состояли в полиции? — поинтересовался у Мишеля следователь.
   — Да, — кивнул Мишель, понимая, что раз его об этом спрашивают — значит, скрывать что-либо бесполезно.
   — Верой и правдой служили царизму, отправляя наших товарищей на виселицы и в тюрьмы?...
   Тот, в углу следователь, на которого невольно глядел Мишель, вытянул откуда-то револьвер с привинченной к рукояти золотой пластиной, поднес дуло к носу и несколько раз потянул ноздрями воздух.
   — А чего же от него гарью пахнет?
   Допрашиваемый офицер сник...
   — Я не царю, я отечеству служил, — твердо сказал Мишель. — К тому же я не имею никакого отношения к преследованию ваших, как вы выразились, товарищей. Я уголовных преступников ловил — душегубов и воров...
   Следователь в углу макнул перо в чернильницу и что-то быстро черкнул на листе бумаги.
   — Меня что... меня расстреляют? — дрогнувшим голосом спросил офицер.
   — Умеете пакостить — умейте и ответ держать, — брезгливо ответил следователь...
   И никакого тебе суда, никаких заседателей с присяжными и кассационных жалоб... Скор на расправу пролетарский суд!
   — Вы знаете этих людей?
   Следователь передал Мишелю несколько фотографий, где среди бутафорских, сделанных из папье-маше колон и портиков на стоящих на подставках креслах сидели дамы, а подле них, облокотившись на спинки, стояли бравого вида офицеры. Одна из фотографий была снизу и почти до половины изображения заляпана бурыми пятнами. Уж не кровью ли?... А коли кровью, то, значит, она была вытащена из кармана раненого или убиенного...
   Мишель не знал имен изображенных на фото людей, но сразу же узнал их — это были офицеры, которые нашли приют в его квартире. И среди них — его приятель Сашка Звягин, сфотографированный со своей женой. Мишель помнил это фото, которое тот всегда таскал с собой. Впрочем, как и многие другие побывавшие на германском фронте офицеры. Привычка, конечно, в высшей степени глупая и сентиментальная, но пред лицом смерти простительная...
   Каким образом эти не предназначенные для посторонних глаз снимки оказались у следователя, догадаться было нетрудно — вряд ли бы их хозяева согласились отдать их в чужие руки добровольно. А раз так, то Мишель не желал никого узнавать, предпочтя солгать следователю, не видя в том большого греха, ибо это была ложь во спасение.
   — Нет, не знаю!... А в чем, собственно, дело? — с вызовом спросил он.
   — Дело в том, что в вашей квартире нами было раскрыто контрреволюционное гнездо, при ликвидации которого погибло несколько наших товарищей...
   Значит, был бой. В его квартире. Интересно, жив ли Звягин?...
   Бой точно был. Бой был краток — революционный патруль, который увязался за подозрительной, юркнувшей в подъезд личностью, стал обходить квартиры, в одной из которых, как оказалось, прятались белые офицеры. Сдаваться те не пожелали, открыв огонь сквозь дверь из револьверов и карабинов и положив на месте двух солдат. Патруль забросал дверь гранатами и ворвался внутрь, добивая огнем и штыками раненых офицеров. Трое, ожесточенно отстреливаясь, побежали через черный ход, где, вступив в бой с направленными туда дружинниками, смогли вырваться, выпрыгнув со второго этажа и смертельно ранив шестнадцатилетнего рабочего паренька...