Ильин Андрей. Господа офицеры

   У деловых ребят в углах челюсти до самых столов отвисли.
   Опачки! Кто ж это такой сюды заявился-то? Кто такой смелый?...
   Стоит на пороге купчина, сам дороден, шуба соболья, трость серебряная. Нюхает воздух, морщится, оглядывая свысока грязное помещение и редких посетителей.
   Эк куда его занесло-то!
   — Эй, человек!... Подь сюды!
   Стремглав подскочил половой, склонился в почтительном полупоклоне.
   — Чего изволите?
   — Водка есть? А то околел я вовсе! Да не эта, а настоящая, царская!
   — Откуда ж, ваше вашество? Ничего теперь нету. Известно — голод-с...
   — Врешь, каналья! — не верит, шумит купчина. — Не может такого быть, чтобы не было! Знаю я вас, шельмецов!...
   — Как перед богом!... Совсем ничегошеньки, — махом крестится, обернувшись на черную, законченную икону в углу, половой. И честные глаза таращит.
   — Бога-то не поминай — чай, не в церкви! — гудит купец. — Ты лучше у себя под прилавком пошарь может, и сыщется чего! А я не обижу.
   — Разве только из хозяйских запасов... Берегли для себя, для крайнего случая...
   Враз появляется графин николаевской водки, тарелочка с нарезанной ломтиками и кропленной маслицем селедочкой и цельными солеными огурчиками.
   — Вот и славно! — бубнит купчина, падая за крайний стол, метя полой шубы грязные, заплеванные полы.
   К нему, сладко улыбаясь, потянулись из углов фартовые.
   — Компанию не составите?... В шашки сыграть али в картишки по маленькой переброситься интереса не имеете?
   — И то, пожалуй...
   Подставляют плечи, руки, увлекают за собой в дальний угол, надеясь раздеть игрой до исподнего.
   — Эй, ты!... — манит пальцем купец.
   На цыпочках подбегает половой, выгибается вопросом, услужливый, готовый хоть сапоги лизать.
   — Ежели меня человек спрашивать станет, скажешь, что там я, — указывает в угол купец.
   — Не извольте беспокоиться! — сладко улыбается половой.
   Знает, шельма, что через час ни шубы у купца, ни спеси не останется. Что сам же он вышвырнет его голого и босого на улицу. Уже без всяких улыбочек. Знает, а не предупредит, не остережет.
   Все здесь сыграно, всяк свою роль назубок знает.
   — Разрешите представиться — Предрайкоммунхоза, — кивает головой один из игроков, пузатенький верткий господин с бегающими глазками. — Нахожусь в Москве по делам службы.
   — Начальник милиции города Забубнова...
   А раньше все больше представлялись баронами, тайными советниками и офицерами лейбгвардейских полков, следующими из Петербурга в свои поместья на Тамбовщине. А то и особами духовного звания, отчего в рясы рядились и кресты на шею вешали.
   — По рублику изволите-с?
   — Валяй! — кивает купчина.
   Метнули банчок. Повезло купчине — с ходу треху выиграл.
   И тут же еще пятерку.
   — Ах, какой вам фарт идет!... Может, поднимем ставочку на рублик?
   — А чего на рублик, давай уж сразу на сто!...
   Пошла игра — лица раскрасневшиеся, азартные...
   Из коридорчика, что в отхожее место ведет, тенью выскользнул незаметный, невзрачный пацаненок на вид годков тринадцати. Огляделся по сторонам, подошел к половому, спросил что-то. Тот кивнул в угол на купчика.
   Пацаненок постоял, присматриваясь к посетителям. Кого-то он знал, кого-то нет. В уголке примостились незнакомые ребятки, на вид деловые, но ведут себя до странности тихо, дале — пьяная девка калека в шинели, подле него три пацаненка о чем-то оживленно болтают, еще дале — строительная артель, сплошь неотесанная деревенщина.
   Постоял пацаненок да пошел себе.
   А через минутку к игрокам половой подбежал. Склонился к самому уху купчика, чего-то прошептал.
   — Вас там спрашивают-с.
   — Кто? — басит купчик.
   — Не могу знать-с, — сладко улыбается половой. — Пожалуйте-с в отдельный кабинет — там вас ждут-с!
   Настороженно подняли головы ребятки в углу.
   Зашевелился проснувшийся инвалид.
   — Опосля доиграем! — гудит, вставая, купец.
   Игроки разочарованы — такой жирнючий налим с крючка срывается! Но половой что-то быстро им шепчет, и картежники, разом встав, тянутся к двери.
   Жирен налим, да не их!... Там, где дело душегубы ладят, шулерам делать нечего! У них своя игра — у тех своя!
   Половой, вьясь вьюном, бежит впереди купца, указывая ему дорогу. Проскочил вперед, услужливо распахнул дверцу:
   — Проходите-с!...
   А как зашел купец внутрь, тут же шагнул за ним, плотно за собой дверь затворил да сверх того на защелку закрыл.
   Вот и все, захлопнулась крышка мышеловки.
   Скрылся за ней купчина.
   И пропал!...
   Вернее сказать — сгинул!...

Глава 42

   Двадцать четвертого все и случилось.
   Хлопнула дверь, застучали по паркету шаги.
   Кто таков?...
   Позади, почтительно склонив голову, стоит Лесток. В руках два каких-то листка.
   — Что вам угодно?
   — Чтобы вы изволили взглянуть...
   На листах два сделанных карандашом наброска. На одном корона нарисована, на другом — ряса монашеская, а вокруг нее топор, плаха да виселица.
   У Елизаветы Петровны пудра из рук выпала.
   — Как вас понимать?
   — Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею али сидеть в монашеской келье, а головы друзей и приверженцев ваших видеть на колья насаженные? — спросил Лесток.
   Пала Елизавета Петровна на колени перед образом богоматери да час, а то и поболе, усердно молилась.
   — Помоги, заступница, не оставь милостью своею...
   А в соседних комнатах суета, заговорщики топчутся, прибывают: камер-юнкеры Шуваловы все трое, Разумовский, камергер Михайло Илларионович Воронцов, Салтыков Василий Федорович и другие без счета.
   — Все ли готово?
   — Как не готово — готово... Но ежели теперь не поспешить, так поздно будет!
   — А цесаревна как?
   — Сумневается... Как бы вовсе духом не пала. Тогда всем нам конец!
   Вышла Елизавета Петровна.
   К ней Лесток подскочил да, не давая ей опомниться и рта раскрыть, подал орден святой Екатерины и серебряный крест. Поглядел со значением.
   Та орден да крест на себя возложила.
   — С богом!...
   У подъезда уж стояли приготовленные для нее сани. С нею рядом поместился Лесток, на запятках, хоть и не по чину, да выбирать не приходится, стали Воронцов и Шуваловы. В других санях поместились Разумовский и Салтыков.
   Тронулись.
   Санки легко скользили по пустым улицам Петербурга. Было тревожно.
   Как подкатили к съезжей Преображенского полка, стоявший на карауле солдат вдарил в барабан тревогу, чуть было все не испортив. Но Лесток, первым соскочив с саней, бросился на него с кинжалом в руке да распорол кожу на барабане.
   К саням, шагнув из темноты, как черт из табакерки, приблизился рослый унтер, сунулся в приоткрытую дверцу.
   — Все ли готово? — спросил Лесток.
   — Так точно, — прошептал унтер. — Только-то матушку и ждем!
   А сам на цесаревну косится.
   — Кто таков? — спрашивает Елизавета Петровна.
   — Унтер-офицер Преображенского полка Фирлефанц! — вытянувшись во фрунт, отрапортовал тот.
   — А звать-то тебя как?
   — Карл... — чуть растерялся гренадер.
   — Он здесь верховодит, — прошептал Лесток.
   — Ступай, Карл, да помни: коли удастся все — я тебя милостью своей не обойду! — махнула ему Елизавета Петровна.
   — Сзывай всех, — приказал Лесток.
   Унтер побежал в сторонку, где его приятели, с ноги на ногу переминаясь, дожидались.
   — Ну?...
   — Приехала матушка! Велела всех кликать! — выпалил он. — Надобно теперь всех с коек подымать!
   — А ты?
   — Я-то?... Я к дежурному офицеру. Кто ныне службу несет?
   — Кажись, Гревс.
   Гревс — офицер известный, из иноземных, злой, как черт, такой за матушкой не пойдет и, ежели его без надзору оставить, много бед наделать может!
   — Надобно его, пока тревогу не поднял, заарестовать. Кто со мной?
   Молчат гренадеры — боязно. За такое, ежели что, — не помилуют — враз голову срубят. Да токма поздно отступать-то — теперича нужно до самого конца идти.
   Вызвались двое.
   Гренадеры, числом тридцать, разбежались по казармам играть побудку. Карл с помощниками бросился в караульню, где дежурный офицер был.
   Ворвались. Тот подле печки, в кресле сидя, дремал. Как вошли — вскинулся:
   — Чего вам? Почему без рапорта?!
   Глазищи грозные, сверкают!
   Сробели гренадеры. И Карл стушевался. Виданое ли дело — супротив офицера идти?! Сколько их товарищей, когда только словами грозили офицерам своим, — жизней лишились! А тут шутка сказать — бунт.
   — Ну, чего встали истуканами? Отвечать! — рявкнул Гревс.
   И хоть не хотели, а во фрунт вытянулись гренадеры...
   Но только ежели счас сробеть да минуту упустить — он, барабанщика вызвав, тревогу сыграет, и тогда уж неизвестно, как дело пойдет!
   — Матушка наша Елизавета Петровна, в полк прибывши, велит на верность ей присягать, — тихо, через силу, молвил Карл.
   — Что?! — вскочил на ноги Гревс. — Бунт чинить?! — И за шпагой потянулся.
   Тут уж словами ничего не поделать! И ничего боле не говоря, как в воду ледяную, бросился Карл вперед, шпагу у Гревса из рук вышибая да валя его на пол. А на помощь ему приятели его... Кое-как скрутили да на улицу бросились...
   На плацу, что перед съезжей избой, суета — солдаты, из постелей поднятые, толкутся, с ноги на ногу переминаясь.
   — Чего случилось-то? Али война?...
   А кто скажет?... Офицеров-то нет — они по обывательским квартирам отдыхают. Был один — Гревс, да тот теперь связанный по рукам-ногам лежит. Да и не знают офицеры ничего: бунт одни только нижние чины составили — и то не все.
   Некому командовать...
   — Стройсь! — кричит унтер Фирлефанц.
   Его все знают да уважают. Послушались...
   Кое-как разобрались, выровнялись.
   Карл к санкам бросился. А из санок не кто-нибудь, а сама Елизавета Петровна выбралась.
   Солдаты так и ахнули, ее узнавши!
   Сама матушка к ним приехала!
   Лесток вперед выступил — крикнул:
   — А ну, молодцы, кто желает Елизавете Петровне верой да правдой послужить?
   Вперед унтер Фирлефанц ступил да еще сорок гренадеров. Остальные молчат, насупились.
   Сейчас они за ними пойдут, а назавтра их на дыбе за то вздернут. Боязно...
   Карл крикнул:
   — Чего молчите? Кто царице послужит, того она вовек не забудет! Выходь из строя, кто с нами!
   Нет, стоят. Кабы кто первый выступил, остальные тоже шагнули. А коли ни один — так и никто! Тут сама Елизавета Петровна голос подала:
   — Знаете ли, чья дочь я?... Меня хотят выдать насильно замуж или постричь в монастырь! Хотите ли идти за мною?
   Тут-то все и должно было решиться.
   Унтер Фирлефанц на колени бухнулся да крикнул:
   — Готовы, матушка! Умрем за тебя!
   Тут уж и все остальные крикнули:
   — Готовы!... Присягаем тебе, матушка!
   И все по одному, к цесаревне подходя, стали крест целовать, что она в руке держала.
   А как последний на верность ей присягнул, цесаревна сказала:
   — Верю вам, как себе! А потому — ступайте за мной!
   Все гренадеры, числом более трехсот шестидесяти, при шпагах, с фузеями, заправленными порохом и пулями, тронулись за санками. Построением да маршем командовал, покуда офицеров не было, унтер Фирлефанц, что первым присягнул.
   Как вышли из казарм, разделились на четыре отряда, дабы тут же, ночью, не откладывая, арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.
   Карл — тот при Елизавете Петровне остался, слушая приказы Лестока.
   У Адмиралтейской площади Елизавета вышла из саней и до Зимнего дворца пешком пошла. Да только за гренадерами никак не поспевала. Их уж, поди, и из окон видели.
   — А ну, возьмем матушку нашу! — гаркнул унтер Фирлефанц. Да первый плечо свое подставил.
   Взяли цесаревну на руки да так до самого дворца и донесли!
   Ворвались в караульню. Как дело дальше пойдет, не знали, отчего гренадеры вперед выступили, матушку свою прикрывая.
   Та говорит солдатам:
   — И я, и вы все много натерпелись от немцев, и народ наш много терпит от них, освободимся же от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!
   — Присягай теперь матушке! — требует Карл. — Весь полк наш за нее! А нет — смерть вам, хоть вы и приятели нам! — И фузею с плеча сорвав, вперед ее выставил.
   Переглянулись караульные да тут же молча решили:
   — Что велишь, матушка, — все сделаем!
   Дале уж по дворцу спокойно шли, до самых царских покоев.
   Внутрь ступили — впереди Елизавета Петровна, за ней гренадеры.
   Елизавета над кроватью склонилась да говорит тихонько:
   — Сестрица! Пора вставать!
   Та проснулась — вокруг кровати гренадеры с ружьями стоят!
   Поняла: проспала царство свое! Да только ничего уже не поделать!
   Гренадеры сыскали кормилицу, которая спустила вниз, в караульню, малолетнего императора. Елизавета Петровна взяла младенца на руки и говорит:
   — Бедное дитя! Ни в чем ты невинно — виноваты родители твои!...
   Обратно в город выехали, а улицы уж народа полны.
   Цесаревна с ребенком в первых санках сидит, слушает, как народ ей «ура!» кричит. Младенец с того шума проснулся да вдруг развеселился — стал на коленках ее подпрыгивать и ручонками махать.
   Поглядела на него государыня и говорит:
   — Бедняжка! Ты и не знаешь, зачем это кричит народ, — он тому радуется, что ты короны лишился!...
   Уж после, как время прошло, новая императрица главных заговорщиков к себе призвала, дабы наградить их за службу верную. Всем нижним чинам что первыми ей на верность присягнули, пожаловала она дворянские звания, земли богатые да дома в Москве и Санкт-Петербурге. Да сверх того каждого спросила, чего ему надобно.
   И Карла Фирлефанца спросила.
   — Доволен ли?
   — Доволен матушка!
   — Как государыне своей служить желаешь?...
   И ответ услышала, какой никак не ожидала:
   — Батюшка мой золотых дел мастером был, у Петра Лексееча при Рентерее государевой состоял. Кабы была на то ваша милость, хотел бы я дело его продолжить.
   — А разве ты в золоте да каменьях разумеешь? — подивилась императрица.
   — Как не разуметь, когда я у батюшки своего покойного Густава, в подмастерьях будучи, алмазы гранил да оправы резал, — ответил Карл.
   — Ну тогда ладно — будь по-твоему! — согласилась Елизавета Петровна. — Сокровища царские люди верные стеречь должны, а тебе я верю — ты первым присягнул, хошь мог через то головы лишиться! Так тому и быть!
   — Ну и дурак! — шепнул Карлу Лесток. — Просил бы звание генеральское али денег поболе. Непременно дала бы! А с того богатства чужого все одно никакого проку тебе не станет!...
   Уж уходить надобно было, другим место давая, а Карл все стоит.
   Заметила императрица маету его. Спросила:
   — Чего еще хочешь?
   Тут уж Карл решился:
   — Хочу тебя, матушка, о другой милости просить...
   Нахмурилась Елизавета Петровна — и так уж немало пожаловала.
   — Говори!
   — Была у меня невеста, — сказал Карл. — Анастасья Лопухина, через которую был я шпицрутенами бит и в дальний гарнизон сослан. И как ссылали меня, была она на сносях, а разродилась али нет — того я не знаю. Коли родила, дозволь мне дитя свое сыскать да имя свое ему передать.
   Молчит Елизавета Петровна.
   Хлопотное это дело! Не могут дети незаконнорожденные фамилий отцовых да гербов наследовать — не по закону то! Ране был Карл простой солдат, а ныне дворянин! Ежели ему разрешить приблудное дитя усыновить — так и иные, от девок крепостных детей нагулявши, того же потребуют! Отчего кровь дворянская крестьянской размоется да через то оскудеет! А дворяне — они основа основ!
   Лучше бы он жезл фельдмаршальский просил...
   Глядит Карл на государыню — глаз не отрывает. Знает: о таком просит, о чем ненадобно!
   Долго думала государыня...
   — Ладно, — вздохнула, — ищи дитя свое! А как найдешь — зваться ему, коли он мужеского полу, на русский манер Фирлефанцевым, а ежели девица это — то Фирлефанцевой, и звание твое и герб пусть в наследство им следуют и потомкам их! И пусть они к делу твоему приучаются, дабы сокровища наши хранить и множить!
   Хоть не как хотел, хоть с прибавкой русской, а получил Карл желанное!
   — Благодарствуйте за милость вашу! — поклонился Карл Фирлефанц, да уж не унтер, а дворянин.
   Поклонился еще раз — да вышел!
   Чудеса!...
   Был Карл Фирлефанц солдатом, азиатчину, турок да иных нехристей воевал, изранен весь, сто раз жизни через то чуть не лишился — а выслужил себе лишь орден да звание унтера. А как царицу с трона сковырнул да другую на ее место подсадил, сразу дворянином стал!
   И всегда-то так на Руси было!...
   И, верно, впредь до скончания веков будет!...

Глава 43

   Вот и все. Можно подводить черту — жирную, которая — тире между двумя датами: рождения и смерти. Как на могильном камне, которых будет целых два — там, в Монако, в фамильном склепе фон Штольцев, где среди гранитных завитушек на щите герба, обвитого плющом, будет выбито вязью имя Мишеля Герхарда фон Штольца-младшего, и здесь, неподалеку, на Митинском кладбище, на доске из прессованной мраморной крошки, где будет написано: «Михаил Шутов»... И цифры...
   Какие будут на памятниках цифры, он догадывался, так как помнил свой год рождения, а теперь знал, и какой будет год смерти. И день. И час. И даже мгновение. Потому что это будет следующее мгновение...
   К Мишелю Герхарду фон Штольцу, нехорошо ухмыляясь, приближалась толпа дегенератов, которые теперь могли не стесняться, могли отвести душу. Дегенераты жаждали крови — его крови!
   Самое обидное, что никакого сопротивления он оказать не мог — он был пришпилен к трубам, как жук булавкой к бумажке! Его будут бить, будут убивать, а он — болтаться, как боксерская груша?...
   Ну уж нет — коли конец близок, коли терять ему нечего, он постарается продать свою жизнь подороже!
   Дегенераты были уже рядом, кровожадно заглядывая ему в глаза и дыша ему в лицо вчерашним перегаром. Они встали подле него кружком, переглядываясь и нетерпеливо потирая кулаки.
   Кто-то должен был начать первым, после чего на обреченную жертву, скалясь и топоча, бросятся все остальные. Таковы законы волчьей стаи.
   Ну... и кто?
   Первым, как ни странно, оказался Георгий Маркович, который совершенно не был похож на матерого волка, а скорее на овечку.
   — А ну, пусти меня! — крикнул он.
   Стая расступилась.
   Георгий Маркович прошел вперед. В руках у него были плоскогубцы.
   — Где колье? — спросил плюшевый завлаб.
   — Насколько я помню, Ольга приказала, чтобы все случилось быстро, — напомнил Мишель Герхард фон Штольц, косясь на плоскогубцы.
   — Можешь ей пожаловаться, — зловеще ответил завлаб. — После...
   Стая заржала. Хотя, по идее, должна была завыть.
   Георгий Маркович стоял, поигрывая плоскогубцами и поглядывая на пальцы пленника. Ему совершенно не хотелось никого пытать, но ему хотелось узнать, где находится колье. И приобретенная алчность в нем возобладала над природной трусостью.
   — Ну ты что решил — сразу помереть или помучиться? — поинтересовался завлаб.
   — Лучше бы, конечно, помучиться, — ответил Мишель Герхард фон Штольц известной цитатой, которая как нельзя лучше подходила к ситуации.
   — Ну как знаешь, — вздохнул завлаб.
   И подошел ближе.
   Чего и добивался Мишель Герхард фон Штольц.
   Когда Георгий Маркович приблизился к нему вплотную и стал неумело прилаживаться плоскогубцами к мизинцу, он мигнул ему и прошептал:
   — Тебе — скажу. Иди ближе.
   Прошептал нарочно громко, чтобы остальные тоже услышали и придвинулись.
   Они услышали и придвинулись, налезая друг на друга и топча друг другу ноги, лишь бы не упустить волшебные, ценой в несколько сот тысяч долларов слова.
   Ну еще, еще поближе!...
   Бандиты выстраивались в ряды, как кегли на полосе кегельбана. А глупый завлаб — тот вообще подошел вплотную, встав против Мишеля.
   — Ну? — с надеждой спросил он.
   Георгий Маркович был ниже растянутого в рост Мишеля, и тот, делая вид, что хочет наклониться к нему, что было сил ударил его лбом в лицо. Сверху вниз!
   Завлаб охнул и стал оседать.
   Но упасть ему Мишель не дал — он резво подпрыгнул на месте, подтянулся на руках, поднял, придал к животу колени, собирая себя, подобно боевой пружине, и, разжав ноги, толкнул их вперед, пихнув завлаба подошвами ботинок в грудь.
   Георгий Маркович полетел назад, словно выпущенное из пушки ядро, с ходу врубившись в боевые порядки противника, разбрасывая их во все стороны, как те самые кегли. Выскочившие из его рук плоскогубцы удачно угодили кому-то в лоб.
   В рядах врага образовалась широкая просека.
   Со всех сторон доносились стоны, крики и проклятия.
   Это был отличный удар — жаль, последний в жизни Мишеля Герхарда фон Штольца.
   Вот теперь они с ним разберутся, как приказала Ольга, — быстро и милосердно. Но не потому, что так хотела она, а потому, что так пожелал Мишель!
   — Ну все, козел!...
   Бандиты вскочили на ноги и, потирая ушибленные места, пошли на него гурьбой, мешая друг другу и толкаясь. У того, что шел впереди, в руках был обрезок ржавой трубы.
   Вот и все, подумал Мишель Герхард фон Штольц.
   Обидно, что он примет смерть не от шпаги, проткнувшей насквозь его сердце, не от пули, выпущенной из дуэльного пистолета, а от куска старой водопроводной трубы, которой его тюкнут по темечку.
   Конечно, можно было попытаться увернуться...
   Но уворачиваться он не станет! Не для того он их дразнил.
   Ну давайте же, давайте!...
   Мишель Герхард фон Штольц уверенно смотрел на своих врагов — в его взгляде не было страха, его губы скривила презрительная усмешка.
   Он не боялся смерти. Он торопил ее!
   Лучше труба, чем плоскогубцы...
   Злодеи даже слегка растерялись, ожидая какого-нибудь подлого подвоха. Подпирая друг друга, они подошли вплотную и в нерешительности замерли.
   Мишель Герхард фон Штольц переиграл самого себя!...
   И испугался.
   Теперь, чего доброго, они передумают его убивать сразу!...
   — Ну что же вы, джентльмены? — насмешливо спросил он. — Или вы боитесь?
   Пленник был один, безоружен, прикован к трубам, но все равно внушал опасения.
   Это была победа Мишеля Герхарда фон Штольца.
   Ставшая его поражением...
   Доигрался!...
   Позади бандитов, стеная и охая, встал завлаб и начал шарить по земле, разыскивая плоскогубцы.
   — Погодите, не убивайте его! — сипел он.
   Как ни прискорбно, но следует признать, что Мишель Герхард фон Штольц оторвался от своих корней, от простого народа, утратив с ним общий язык. Слава богу, не оторвался обитавший в его шкуре Мишка Шутов!
   Который спас ситуацию...
   — Эй вы, ублюдки, — крикнул он. — Мразь вы поганая... Фраера драные!... Петухи щипаные!... Ах вы!...
   И добавил кое-что еще...
   И еще...
   И сверх того...
   И еще обидней!...
   И напряжение сразу же спало.
   Ну так бы сразу и сказал!...
   Осерчавшие дегенераты сделали последний шаг.
   Металлическая труба взлетела куда-то вверх и обрушилась на непутевую голову Мишеля Герхарда фон Штольца.
   Все!
   Боль...
   Темнота...
   Конец...

Глава 44

   Вот тебе и раз!...
   Кабинет точно был, да только в кабинете-то никого и не было. Вовсе!
   Купчик остановился в нерешительности.
   Половой, проскользнув мимо него, забежал вперед, быстро сдвинул в сторону стол, отбросил половик и, поддев, потянул вверх большой квадратный люк, за которым смутно просматривалась лестница.
   — Сюда пожалте, ваше вашество!... — показал он.
   Такого поворота Валериан Христофорович не ожидал. И никто не ожидал!
   «Купчик» беспокойно оглянулся назад. Что, к счастью, вполне совпадало с разыгрываемой им ролью.
   — Не извольте беспокоиться. Вас ждут-с. Федька ждет!
   Ну и что теперь делать?... Возвращаться? Или идти?
   — Вы тока чего не подумайте, он туточки, рядом... — успокоил половой.
   Ну разве что «туточки»...
   Купчик вздохнул и, пыхтя и отдуваясь, стал спускаться в лаз, обдирая шубу о близкие края.
   Спустились на несколько ступенек, прошли по узкому, освещенному свечой коридорчику, с дальнего конца которого доносился какой-то неясный шум.
   — Здеся он...
   Половой остановился, толкнул какую-то дверь, и на него и на купчика обрушился гул голосов.
   Здесь-то и был другой, настоящий, зал, где гуляла хитровская публика.
   Половой пошел вперед, крутясь между столами. Купчик за ним.
   Зал был большой, ничуть не меньше, чем тот, что наверху. Под черным, закопченным потолком качались тусклые керосиновые лампы, на столах горели, оплавляясь воском, свечи. Как отворилась дверь, пламя на свечах дрогнуло, затрепетало от потянувшего сквозняка, дверь захлопнулась — пламя выправилось, ровно потянулось вверх.
   На вошедших никто не обратил никакого внимания — все были заняты собой. Кто ел, кто пил, кто спал, уронив голову на руки, кто-то играл на интерес, иные ссорились, кулаками, а то и кастетами выясняя отношения. Меж столиков сновали половые, разнося заказы.
   Гул стоял такой, что отдельных слов не разобрать и даже граммофона, который на прилавке стоял, развернутый огромным медным раструбом в зал, не слыхать.
   — Эй, человек! — орал кто-нибудь во всю глотку. — Давай тащи сюда еще водки!
   — Сию минуту!...
   Там, наверху, был мороз, голод, разруха — была революция. А здесь ничего не изменилось, все было ровно так, как прежде. Здесь гуляла хитровская голытьба, пропивая сворованный или вытащенный из кармана зарезанного прохожего кошелек. За день спускали все, что имели, чтобы следующей ночью вновь выйти на промысел.