Страница:
неожиданно растаял: -- Древнегреческую статую... Может, поныряете с нами?
-- Я не умею нырять, -- сказала она с идиотской улыбкой, словно
приглашая его научить. На ней была красная косыночка. И физрук с молчаливым
восхищением уставился на эту косыночку, как бы удивляясь, где она могла
достать ее.
-- А сами вы откуда? -- спросил он ни с того ни с сего, словно, откуда
была косынка, он уже установил.
-- Из Москвы, а что? -- ответила девушка и на всякий случай посмотрела
на берег, прикидывая, не опасна ли на такой глубине разговаривать с чужими
мужчинами.
-- Вам повезло, -- сказал физрук, -- я вас научу нырять.
-- Нет, -- улыбнулась она на этот раз смелей, -- лучше посмотрю, как вы
ищете.
-- Если я не вынырну, считайте, что вы меня нокаутировали, -- сказал
он, улыбкой перехватывая ее улыбку и доводя ее до нахальных размеров.
Он особенно мощно перевернулся и пошел ко дну. Я понял, что начались
трали-вали и теперь ему будет не до плиты.
-- Вы в самом деле видели статую? -- спросила девушка и, вынув руку из
воды, мизинцем, который ей по глупости показался наименее мокрым, приткнула
сбившиеся волосы под косынку.
-- Не статую, а стелу, -- поправил я ее, глядя, как она бесстыдно
прихорашивается для физрука.
-- А что это такое? -- спросила она, продолжая спокойно стараться.
Я тоже решил принять свои меры, пока он не вынырнул.
-- Не мешайте, -- сказал я, -- что, вам моря мало, плывите дальше.
-- А ты, мальчик, не груби, -- ответила она надменно, словно
разговаривала со мной из окна собственного дома. Быстро же они осваиваются.
Она знала, что физрук рано или поздно вынырнет и будет на ее стороне.
Физрук шумно вынырнул, словно танцор, ворвавшийся в круг. Хотя он очень
долго был под водой, это был пропащий нырок, потому что сейчас он нырял не
для нас, а для нее.
-- Ну как, видели? -- спросила она у него, словно они были из одной
компании, и даже подплыла к нему немного.
-- А, -- сказал он, отдышавшись, -- фантазеры! -- Так он называл всех
маломощных и вообще никчемных людей. -- Давайте лучше сплаваем.
-- Давайте, только не очень далеко, -- согласилась она, может быть,
назло мне.
-- А как же плита? -- проговорил я, тоскливо напоминая о долге.
-- Я сейчас дам тебе шалабан, и ты сразу очутишься под своей плитой, --
разъяснил он спокойно, в они поплыли. Черная голова с широкой загорелой шеей
рядом с красной косынкой.
Я посмотрел на берег. Многие ребята уже лежали на песке и грелись.
Учитель еще стоял на своих костылях и ожидал, когда я найду плиту. Если б я
еще вчера не видел этого пацана, с которым мы ее нашли, я бы, может, решил,
что все это мне примерещилось.
Я пронырнул еще раз десять и перещупал дно от самой сваи до буйка. Но
проклятая плита куда-то запропала. За это время учитель наш несколько раз
меня окликал, но я плохо его слышал и делал вид, что не слышу совсем. Мне
было стыдно вылезать, я не знал, что ему скажу.
Я сильно устал и замерз и наглотался воды. Нырять с каждым разом
делалось все противней и противней. Я уже не доныривал до дна, а только
погружался в воду, чтобы меня не было видно. Многие ребята оделись,
некоторые уходили домой, а учитель все стоял и ждал.
Физрук и девушка уже вылезли из воды, и он перешел со своей одеждой к
девушке, и они сидели рядом и, разговаривая, бросали камушки в воду.
Я надеялся, что нашим надоест ждать и они уйдут и тогда я вылезу из
воды. Но учитель не уходил, а я продолжал нырять.
За это время физрук успел надеть на голову девушкину косынку. Пока я
соображал, с чего это он повязал голову ее косынкой, он неожиданно сделал
стойку, а она по его часам стала следить, сколько он продержится на руках.
Он долго стоял на руках и даже разговаривал с нею в таком положении, что ей,
конечно, очень нравилось.
Я уныло залюбовался им, но в это время учитель меня очень громко
окликнул, и я от неожиданности посмотрел на него. Наши взгляды встретились.
Мне ничего не оставалось как плыть к берегу.
-- Ты же замерз, -- закричал он, когда я подплыл поближе.
-- Вы мне не верите, да? -- спросил я, клацая зубами, и вышел из воды.
-- Почему не верю, -- строго сказал он, подавшись вперед и крепче
сжимая костыли своими гладиаторскими руками, -- но разве можно так долго
купаться. Сейчас же ложись!
-- Со мной был мальчик, -- сказал я противным голосом неудачника, -- я
завтра его вам покажу.
-- Ложись! -- приказал он и сделал шаг в мою сторону. Но я продолжал
стоять, потому что чувствовал -- мне и стоя трудно будет их убедить, не то
что лежа.
-- А может, этот мальчик вытащил? -- спросил один из ребят. Это был
соблазнительный ход. Я посмотрел на учителя и по его взгляду понял, что он
ждет только правды и то, что я скажу, то и будет правдой, и поэтому не мог
солгать. Гордость за его доверие не дала.
-- Нет, -- сказал я, как всегда в таких случаях жалея, что не вру, -- я
его видел вчера, он бы мне сказал...
-- Может, ее какая-нибудь рыба унесла, -- добавил тот же мальчик,
прыгая на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из ушей.
Это был первый камушек, я знал, что за ним посыплется град насмешек, но
учитель одним взглядом остановил их и сказал:
-- Если бы я не верил, я бы не пришел сюда. -- Потом он задумчиво
оглядел море и добавил: -- Видно, ее во время шторма засосало песком или
отнесло в сторону.
И все-таки через пятнадцать лет ее нашли, не очень далеко от того
места, где я ее видел. И нашел ее, между прочим, брат моего товарища. Так
что и на этот раз она далеко от меня не ушла.
Знатоки говорят, что это редкое и ценное произведение искусства --
надгробная стела с мягким, печальным барельефом.
Я с волнением и гордостью вспоминаю нашего учителя, его курчавую голову
с прекрасным горбоносым лицом эллинского бога, бога с перебитыми ногами.
...Хотя в наших морях не бывает приливов и отливов, земля детства --
это мокрый, загадочный берег после отлива, на котором можно найти самые
неожиданные вещи.
И я все время искал и, может быть, от этого сделался немного
рассеянным. И потом, когда стал взрослым, то есть когда стало что терять, я
понял, что все счастливые находки детства -- это тайный кредит судьбы, за
который мы потом расплачиваемся взрослыми. И это вполне справедливо.
И еще одно я твердо понял: все потерянное можно найти -- даже любовь,
даже юность. И только потерянную совесть еще никто не находил.
Это не так грустно, как может показаться, если учесть, что по
рассеянности ее невозможно потерять.
--------
В жаркий летний день я сидел у лодочного причала и ел мороженое с
толченым орехом. Такое уж тут мороженое продают. Сначала накладывают тебе в
металлическую чашечку твердые кругляки мороженого, а потом посыпают сверху
толченым орехом. Наверное, можно было попросить не посыпать его толченым
арахисом (если уж быть точным), но никто не просил, поэтому не решился и я.
Юная продавщица в белоснежном халате, на вид прохладная и потому
приятная, работает молча, мягко, равномерно. Никому не хочется менять этого
налаженного равновесия. Жарко, лень.
Цветущие олеандры бросают негустую тень на столики открытого кафе.
Сквозь их жидковатые кусты с моря задувает спасительный ветерок. От
истомленных розовых цветов потягивает сладковатый гнилостный запах. Сквозь
ветви олеандров виднеется море и лодочный причал.
Вдоль берега время от времени медленно проходят лодки
рыбаков-любителей. За каждой лодкой по дну волочится самодельный трал --
кошелка на железном обруче.
Сегодня суббота. Рыбаки ловят креветок, готовятся к завтрашней рыбалке.
Иногда лодка останавливается, сидящий на корме подтягивает канат и
вволакивает в лодку тяжелую от ила и мокрого песка кошелку. Склонившись,
долго выбирают из нее креветок, выбрасывая за борт шлепающие пригоршни ила.
Освободив кошелку, они ополаскивают ее в воде и забрасывают за корму,
стараясь держаться подальше от трала, чтобы близость лодки не пугала
креветок. Они проходят очень близко от берега, потому что в такую погоду
креветки выбираются к самой кромке воды.
На верхнем ярусе причала пляжники ожидают катера. Из воды доносятся
азартно перебивающие друг друга голоса мальчишек. Они просят, пожалуй,
скорее требуют, чтобы пляжники бросали в воду монеты. Туговато поддаваясь на
эти уговоры, пляжники время от времени швыряют в воду монеты. Судя по их
лицам, склоненным над барьером причала, большого веселья от этого занятия
они не испытывают. Один из пацанов все время отплывает подальше от причала и
требует, чтобы бросали в глубину. Блеснув на солнце, монета иногда летит в
его сторону. Здесь достать ее трудней, зато нет соперников, и он спокойно
работает один.
Некоторые пацаны прыгают за монетами прямо с пристани. Звук
шлепающегося в воду тела, детские голоса обдают свежестью. Когда катер с
пляжниками отходит от причала, те из пацанов, которым удалось поймать
несколько монет, прибегают наверх и покупают мороженое. Мокрые, дрожащие от
холода, громко звякая ложками, они поедают свою порцию и снова бегут на
причал.
-- Здесь свободно? -- услышал я над собой мужской голос.
Возле моего столика стоял человек с чашечкой мороженого и свернутой
газетой в руке.
-- Да, -- сказал я.
Он кивнул головой, отодвинул стул и сел. Занятый морем, я не заметил,
как он подошел к моему столику. По выговору, по едва заметной растяжке слов
я догадался, что он немец. Это был загорелый человек лет пятидесяти пяти, с
коротким энергичным ежиком светлых волос, с чуть асимметричным лицом и
яркими глазами.
Сейчас в руках он держал одну из черноморских русских газет. Некоторое
время он просматривал ее, потом усмехнулся и, отложив газету, принялся за
мороженое. Усмешка усилила асимметрию его лица, и я подумал, что привычка
усмехаться таким образом, может быть, слегка стянула в сторону нижнюю часть
его в остальном правильного лица.
Мне захотелось узнать, чему это он там усмехнулся, и я попытался
незаметно заглянуть в газету.
-- Хотите прочесть? -- спросил он живо, заметив мою не слишком ловкую
попытку и протягивая газету.
-- Нет, -- сказал я и, по тону почувствовав, что душа его жаждет
общения, добавил: -- Вы очень хорошо говорите по-русски.
-- Да, -- согласился он, и его яркие глаза блеснули еще ярче, -- это
моя гордость, но я с юношеских лет изучаю русский язык.
-- Да ну? -- удивился я.
-- Да, -- повторил он энергично и добавил с неожиданным лукавством: --
Догадайтесь почему?
-- Не знаю, -- сказал я, слегка притормаживая выражение общительности,
если, конечно, оно было у меня на лице. -- Чтобы читать Достоевского?
-- Точно, -- кивнул он и отодвинул пустую чашечку. Все это время он
энергично орудовал над ней, в то же время не выпуская меня из поля зрения
своих ярких глаз. Так что для совмещения этих двух дел ему приходилось
смотреть на меня почти все время исподлобья.
-- Как вам здесь нравится? -- спросил я у моего собеседника.
-- Хорошо, -- кивнул он головой. -- Вот приехал с женой и дочкой, хотя
у вас это очень дорого стоит...
-- А где они? -- спросил я.
-- Вот жду их с пляжа, -- сказал он и посмотрел на часы, -- я решил
сегодня погулять по городу один.
-- Слушайте, -- сказал я, стараясь сдерживать воодушевление, -- что,
если мы разопьем бутылку шампанского?
-- Готов, -- сказал он добродушно и развел руками.
Я встал и подошел к буфету.
Из голубого пластика и стекла, сверкая обтекаемыми изгибами, буфет
напоминал по своим очертаниям скорее летательный аппарат, чем торговую
точку.
Внутри этого пластика и стекла сидел буфетчик и с буколическим
благодушием ел мамалыгу с сыром. Рядом с ним возвышалась жена, а внизу,
запустив руки в ящик с конфетами и задумчиво роясь в нем, стоял ребенок.
-- Шампанское и кило яблок, -- сказал я, оглядев витрины.
Единственная официантка, опершись спиной о стойку буфета, стояла рядом
со мной и ела мороженое. Буфетчик вытер руки тряпкой и, почмокивая языком,
полез в бочку со льдом. Официантка и ухом не повела на мой заказ.
-- Иностранец, -- кивнул я головой в сторону моего столика.
Буфетчик ответил мне понимающим кивком, и я почувствовал, как рука его,
похрустывая сдавленными льдинками, глубже зарылась в бочку. Официантка
спокойно продолжала есть мороженое.
-- Скажи детям, чтоб тише сидели, -- услышал я за спиной голос
буфетчика.
Рядом с нами за освободившийся столик уселись ловцы монет. Локти
пацанов беспрерывно двигались по столику. Один из них то и дело мотал
головой, чтобы вытряхнуть воду из уха, что вызвало у остальных приступы
неудержимого смеха. Мокрые, загорелые, в гусиной коже от холода, дети
выглядели крепышами, и на них было приятно смотреть.
Официантка принесла вазу с яблоками и бутылку шампанского. Поставив
вазу на стол, она стала снимать с горлышка бутылки фольговую обертку. Пацаны
за соседним столом замерли, ожидая, когда хлопнет пробка. Тут я заметил, что
она еще не принесла бокалов, и остановил ее. Она нисколько не обиделась на
это, но и не смущаясь промахом, отправилась за бокалами. В ней угадывалось
повышенное чувство независимости. Кроме того, скрытая ирония по отношению ко
всем клиентам. Особенно это угадывалось, когда она удалялась, покачивая
широкими бедрами, но в меру, для собственного удовольствия, а не для кого-то
там.
Через минуту она вернулась с двумя длинными узкими бокалами. Пробку она
открыла, постепенно выпуская газ, так что мальчишки, замершие было снова в
ожидании выстрела, были разочарованы. Мы выпили за встречу по полному
бокалу.
-- Божественный напиток, -- сказал немец и твердо поставил пустой
бокал. Лоб у него покрылся мелкими капельками пота. Шампанское и в самом
деле было очень хорошим.
-- Во времена нацизма вы жили в Германии? -- спросил я у него, когда
разговор зашел о фильме Ромма "Обыкновенный фашизм", который он очень
хвалил. Оказывается, он его смотрел еще у себя в Западной Германии.
-- Да, -- сказал он, -- с первого дня до разгрома.
-- Дело прошлое, -- спросил я, -- как вы думаете, Гитлер был по-своему
человеком умным ил к талантливым?
-- Умным он никогда не был, -- качнул головой мой собеседник, слегка
оттянув в сторону губу, -- но он обладал, по-моему, своего рода
гипнотическим даром...
-- Как это понять?
-- Речи его возбуждали толпу, внушали ей своеобразный политико-половой
психоз...
-- Ну, а "Майн кампф"? -- спросил я. -- Что это?
-- По форме это типичный поток сознания... Только, в отличие от Джойса,
это поток глупого сознания...
-- Меня интересует не форма, -- пояснил я свой вопрос, -- меня
интересует, каким образом он доказывал в этой книге, ну, скажем,
необходимость уничтожения славян?
-- В "Майн кампф" все это подавалось в очень туманной упаковке, прямо
обо всем этом они начали говорить только после прихода к власти, а эта книга
написана в двадцать четвертом году. Вообще ничтожная полуграмотная книжка,
-- добавил он презрительно. Чувствовалось, что ему скучно о ней говорить.
-- Это вы сейчас так думаете или и тогда она вам казалась такой? --
спросил я.
-- Я и тогда так думал, -- несколько надменно, как мне показалось,
ответил он и вдруг добавил: -- За что чуть не поплатился...
Он остановился, словно вспоминая что-то, а может, раздумывая, стоит ли
рассказывать?
-- Мои вопросы вам не надоели? -- спросил я, разливая шампанское.
-- Нет, нет, -- живо возразил он и, отпив несколько глотков из бокала,
твердо поставил его на столик. По-видимому, устойчивость этого бокала не
внушала ему доверия.
-- Это была мальчишеская затея, -- сказал он, улыбнувшись. -- Мы с
двумя товарищами однажды ночью пробрались в здание нашего университета и
разбросали там листовки. В них приводилось несколько явно неграмотных цитат
из "Майн кампф" и говорилось о том, что человек, плохо знающий немецкий
язык, не может претендовать на роль вождя немецкого народа.
-- Ну и что было? -- спросил я, стараясь не слишком обнажать свое
любопытство.
-- Нас спасла схематичность полицейского мышления, -- сказал он и,
допив шампанское из бокала, встал, услышав гудок подходящего катера.
-- Сейчас приду, -- кивнул он и быстро направился к причалу, легко
перебирая мускулистыми ногами. Только сейчас я заметил, что он в шортах. За
столиком, где до этого сидели мальчишки, сейчас сидел местный пенсионер. Это
был небольшой розовый старик в чистом чесучовом кителе. На столике у него
стояла бутылка боржома и маленький граненый стаканчик, из которого он время
от времени попивал боржом двумя-тремя глоточками. Отопьет, пожует губами и,
перебирая четки, глядит на окружающих с праздным любопытством.
Всем своим видом он как бы говорил: вот я в жизни хорошо поработал, а
теперь пользуюсь заслуженным отдыхом. Захочу -- пью боржом, захочу -- четки
перебираю, а захочу -- просто так сижу и смотрю на вас. И вам никто не
мешает хорошо поработать, чтобы потом, в свое время, пользоваться, как я
сейчас пользуюсь, заслуженным отдыхом.
Сначала он сидел один, но потом за его столик присела с чашечкой
мороженого крупная, как-то неряшливо накрашенная женщина с деревянными
бусами на шее. Сейчас они оживленно беседовали, и в голове пенсионера все
время чувствовался холодок интеллектуального превосходства, который
собеседница безуспешно пыталась растопить, отчего в ее собственный голос
проскальзывали нотки тайной обиды и даже упрека. Но старик, не обращая на
них ни малейшего внимания, упрямо держался взятого тона.
Я стал прислушиваться.
--...Япония сейчас считается великой страной,-- сказал пенсионер,
перебрасывая несколько бусинок на четках, -- и, между прочим, у них очень
красивые женщины встречаются.
-- Зато мужчины некрасивые, -- радостно подхватила женщина, -- в сорок
пятом году у нас в Иркутске я видела много пленных японцев, среди них ни
одного красивого не было...
-- Пленные никогда красивыми не бывают, -- перебил ее пенсионер
наставительно, как бы вскрывая за ее этнографическим наблюдением более
глубокий, психологический смысл и тем самым сводя на нет даже скромную
ценность самого наблюдения.
-- Но почему же... -- запротестовала было женщина, но чесучовый поднял
палец, и она замолкла.
-- В то же время Япония в будущем -- крупный источник агрессии, --
сказал он, -- потому что связана с Америкой через банковский капитал.
-- По-моему, в Америке, кроме десяти процентов, все остальные негодяи,
-- сказала женщина и, посмотрев на руки старика, сейчас снова перебирающие
четки, зачем-то притронулась к своим бусам.
-- Богатейшая страна, -- сказал пенсионер задумчиво и поставил локти на
столик -- сквозь широкие чесучовые рукава два острых независимых локотка.
-- ...Дочь Дюпона, -- начал он что-то рассказывать, но остановился,
вспомнив об уровне аудитории. -- Дюпон кто такой, знаете?
-- Ну этот самый, -- растерялась женщина.
-- Дюпон -- миллиардер, -- жестко уточнил старик и добавил: -- А против
миллиардера миллионер считается нищим.
-- Господи, -- вздохнула женщина.
-- Так вот, -- продолжал пенсионер, -- дочь Дюпона пришла на один
банкет с бриллиантами на десять миллионов долларов. А теперь спрашивайте,
почему ее никто не ограбил?
Старик слегка откинулся, как бы давая время и простор для любых
догадок.
-- Почему? -- спросила женщина, все еще подавленная богатством
миллиардерши.
-- Потому что ее сопровождали пятьдесят переодетых сыщиков в виде
знатных иностранцев, -- торжественно заключил пенсионер и отпил боржом из
своего маленького стаканчика.
-- Они интимную переписку адмирала Нельсона предали огласке, --
вспомнила женщина, -- мало ли что мужчина может писать женщине...
-- Знаю, -- строго перебил ее старик, -- но это англичане.
-- Все равно это подлость, -- сказала женщина.
-- Вивьен Ли, -- продолжал пенсионер, -- пыталась спасти честь
адмирала, но у нее ничего не получилось.
-- Я знаю, -- кивнула женщина, -- но она, кажется, умерла...
-- Да, -- подтвердил старик, -- она умерла от туберкулеза, потому что
ей нельзя было жить половой жизнью... Вообще при туберкулезе и при раке, --
придерживая одной рукой четки, он на другой загнул два пальца, -- половая
жизнь категорически запрещается...
Это прозвучало как сдержанное предупреждение. Старик слегка покосился
на женщину, стараясь почувствовать ее личное отношение к вопросу.
-- Я знаю, -- сказала женщина, не давая ничего почувствовать.
-- Виссарион Белинский тоже умер от ТБЦ, -- неожиданно вспомнил
пенсионер.
-- Толстой -- мой самый любимый писатель, -- ответила ему на это
женщина.
-- Смотря какой Толстой, -- поправил старик, -- всего их было три.
-- Ну, конечно, Лев Толстой, -- сказала женщина.
-- "Анна Каренина", -- заметил пенсионер, -- самый великий семейный
роман всех времен и народов.
-- Но почему, почему она так ревновала Вронского?! -- с давней горечью
заметила женщина. -- Это ужасно, этого никто не может перенести...
Толпа пляжников поднялась на берег и лениво разбрелась по улице.
Иностранки в коротких купальных халатах казались особенно длинноногими.
Несколько лет тому назад им не разрешали в таком виде появляться в городе,
но теперь, видимо, примирились.
Появился мой собеседник.
-- Что-то сильно запаздывают, -- сказал он без особого сожаления и
присел за столик. Я разлил шампанское.
-- Вот вам и немецкая аккуратность, -- сказал я.
-- Немецкая аккуратность сильно преувеличена, -- ответил он.
Мы выпили. Он взял из вазы яблоко и крепко откусил его.
-- Значит, вас спасла схематичность полицейского мышления? -- напомнил
я, дав ему проглотить откушенный кусок.
-- Да, -- кивнул он головой и продолжил: -- Гестапо поставило вверх
дном философский факультет, но нас почему-то не тронули. Решили, что это
дело рук студентов, которые по роду своих занятий могли Гегеля сравнить с
Гитлером. В один день на всех курсах философского факультета у студентов
отобрали конспекты, хотя мы писали эти листовки измененным почерком и
печатными буквами. Двое отказались отдавать конспекты, и их прямо из
университета забрали в гестапо...
-- Что с ними сделали? -- спросил я.
-- Ничего, -- ответил он, усмехнувшись своей асимметричной усмешкой, --
на следующий день их выпустили с большими извинениями. У смельчаков
оказались высокопоставленные родственники. У одного из них дядя работал чуть
ли не в канцелярии самого Геббельса. Правда, пока это выяснилось, ему успели
под глазом оставить... -- Он сделал красноречивый жест кулаком.
-- Синяк, -- подсказал я.
-- Да, синяк, -- с удовольствием повторил он, по-видимому, выпавшее из
памяти слово, -- и он этот синяк целую неделю с гордостью носил. Вообще для
рейха было характерно возвращение назад, к простейшим родовым связям.
-- Это делалось сознательно или вытекало из логики режима? -- спросил
я.
-- Думаю, и то и другое, -- сказал он, помедлив, -- функционеры рейха
старались подбирать людей не только по родственным, но и по земляческим
признакам. Общность произношения, общность воспоминаний о родном крае и тому
подобное давало им эрзац того, что у культурных людей называется духовной
близостью. Ну и, конечно, система незримого заложничества. Например, над
нашей семьей все время висел страх из-за маминого брата. Он был
социал-демократом. В тридцать четвертом году его арестовали. Переписка
длилась несколько лет, а потом наши письма стали приходить обратно со
штампом "адресат унбекант", то есть адресат выбыл. Маме мы говорили, что его
перевели в другой лагерь без права переписки, но мы с отцом подозревали, что
его убили. Так оно и оказалось после войны...
-- Скажите, -- спросил я, -- это вам не мешало в учебе или в работе?
-- Прямо не мешало, -- сказал он, подумав, -- но все время было
ощущение какой-то неуверенности или даже вины... Это ощущение трудно
передать словами, его надо пережить... Оно временами ослабевало, потом опять
усиливалось... Но полностью никогда не исчезало... Комплекс государственной
неполноценности -- вот как я определил бы это состояние.
-- Вы очень ясно выразились, -- сказал я и разлил остатки шампанского.
Возможно, под влиянием напитка или точного определения, но я очень ясно
представил описанное им состояние.
-- Чтобы вы еще лучше могли представить это, я вам расскажу такой
случай из своей жизни, -- сказал он и, щелкнув губами, поставил на столик
пустой бокал. Видно было, что шампанское ему очень нравится.
-- Выпьем еще бутылку? -- спросил я.
-- Идет, -- согласился он, -- только теперь за мой счет...
-- У нас это не положено, -- сказал я, чувствуя некоторый прилив
великодушной спеси.
Я приподнял пустую бутылку и показал ее официантке. Она наблюдала за
рабочим, присевшим на корточки возле бочки, в которую был погружен бак с
мороженым, -- рабочий расколачивал обухом топорика брусок льда, обернутый
мокрой мешковиной. Официантка кивнула и неохотно подошла к буфету. Мой
собеседник закурил и угостил меня.
Пенсионер все еще разговаривал со своей собеседницей. Я снова
прислушался.
-- Черчилль, -- сказал он важно, -- кроме армянского коньяка и
грузинского боржома, никаких напитков не признавал.
-- А он не боялся, что ему отомстят? -- сказала женщина, кивнув на
бутылку с боржомом.
-- Нет, -- ответил пенсионер миролюбиво. -- Сталин ему дал слово. А
слово Сталина -- знаете, что это такое?
-- Конечно, -- сказала женщина.
-- Интересно, -- заметил немец, -- какое из местных вин у вас
популярно?
-- Я читал переписку Сталина с Черчиллем, -- сказал пенсионер, --
редкая книга.
-- Сейчас, -- сказал я, невольно прислушиваясь к разговору за соседним
столиком, -- популярно вино "изабелла".
-- Вы не могли бы мне дать ее почитать? -- попросила женщина.
-- Не слыхал, -- сказал мой собеседник, подумав.
-- Я не умею нырять, -- сказала она с идиотской улыбкой, словно
приглашая его научить. На ней была красная косыночка. И физрук с молчаливым
восхищением уставился на эту косыночку, как бы удивляясь, где она могла
достать ее.
-- А сами вы откуда? -- спросил он ни с того ни с сего, словно, откуда
была косынка, он уже установил.
-- Из Москвы, а что? -- ответила девушка и на всякий случай посмотрела
на берег, прикидывая, не опасна ли на такой глубине разговаривать с чужими
мужчинами.
-- Вам повезло, -- сказал физрук, -- я вас научу нырять.
-- Нет, -- улыбнулась она на этот раз смелей, -- лучше посмотрю, как вы
ищете.
-- Если я не вынырну, считайте, что вы меня нокаутировали, -- сказал
он, улыбкой перехватывая ее улыбку и доводя ее до нахальных размеров.
Он особенно мощно перевернулся и пошел ко дну. Я понял, что начались
трали-вали и теперь ему будет не до плиты.
-- Вы в самом деле видели статую? -- спросила девушка и, вынув руку из
воды, мизинцем, который ей по глупости показался наименее мокрым, приткнула
сбившиеся волосы под косынку.
-- Не статую, а стелу, -- поправил я ее, глядя, как она бесстыдно
прихорашивается для физрука.
-- А что это такое? -- спросила она, продолжая спокойно стараться.
Я тоже решил принять свои меры, пока он не вынырнул.
-- Не мешайте, -- сказал я, -- что, вам моря мало, плывите дальше.
-- А ты, мальчик, не груби, -- ответила она надменно, словно
разговаривала со мной из окна собственного дома. Быстро же они осваиваются.
Она знала, что физрук рано или поздно вынырнет и будет на ее стороне.
Физрук шумно вынырнул, словно танцор, ворвавшийся в круг. Хотя он очень
долго был под водой, это был пропащий нырок, потому что сейчас он нырял не
для нас, а для нее.
-- Ну как, видели? -- спросила она у него, словно они были из одной
компании, и даже подплыла к нему немного.
-- А, -- сказал он, отдышавшись, -- фантазеры! -- Так он называл всех
маломощных и вообще никчемных людей. -- Давайте лучше сплаваем.
-- Давайте, только не очень далеко, -- согласилась она, может быть,
назло мне.
-- А как же плита? -- проговорил я, тоскливо напоминая о долге.
-- Я сейчас дам тебе шалабан, и ты сразу очутишься под своей плитой, --
разъяснил он спокойно, в они поплыли. Черная голова с широкой загорелой шеей
рядом с красной косынкой.
Я посмотрел на берег. Многие ребята уже лежали на песке и грелись.
Учитель еще стоял на своих костылях и ожидал, когда я найду плиту. Если б я
еще вчера не видел этого пацана, с которым мы ее нашли, я бы, может, решил,
что все это мне примерещилось.
Я пронырнул еще раз десять и перещупал дно от самой сваи до буйка. Но
проклятая плита куда-то запропала. За это время учитель наш несколько раз
меня окликал, но я плохо его слышал и делал вид, что не слышу совсем. Мне
было стыдно вылезать, я не знал, что ему скажу.
Я сильно устал и замерз и наглотался воды. Нырять с каждым разом
делалось все противней и противней. Я уже не доныривал до дна, а только
погружался в воду, чтобы меня не было видно. Многие ребята оделись,
некоторые уходили домой, а учитель все стоял и ждал.
Физрук и девушка уже вылезли из воды, и он перешел со своей одеждой к
девушке, и они сидели рядом и, разговаривая, бросали камушки в воду.
Я надеялся, что нашим надоест ждать и они уйдут и тогда я вылезу из
воды. Но учитель не уходил, а я продолжал нырять.
За это время физрук успел надеть на голову девушкину косынку. Пока я
соображал, с чего это он повязал голову ее косынкой, он неожиданно сделал
стойку, а она по его часам стала следить, сколько он продержится на руках.
Он долго стоял на руках и даже разговаривал с нею в таком положении, что ей,
конечно, очень нравилось.
Я уныло залюбовался им, но в это время учитель меня очень громко
окликнул, и я от неожиданности посмотрел на него. Наши взгляды встретились.
Мне ничего не оставалось как плыть к берегу.
-- Ты же замерз, -- закричал он, когда я подплыл поближе.
-- Вы мне не верите, да? -- спросил я, клацая зубами, и вышел из воды.
-- Почему не верю, -- строго сказал он, подавшись вперед и крепче
сжимая костыли своими гладиаторскими руками, -- но разве можно так долго
купаться. Сейчас же ложись!
-- Со мной был мальчик, -- сказал я противным голосом неудачника, -- я
завтра его вам покажу.
-- Ложись! -- приказал он и сделал шаг в мою сторону. Но я продолжал
стоять, потому что чувствовал -- мне и стоя трудно будет их убедить, не то
что лежа.
-- А может, этот мальчик вытащил? -- спросил один из ребят. Это был
соблазнительный ход. Я посмотрел на учителя и по его взгляду понял, что он
ждет только правды и то, что я скажу, то и будет правдой, и поэтому не мог
солгать. Гордость за его доверие не дала.
-- Нет, -- сказал я, как всегда в таких случаях жалея, что не вру, -- я
его видел вчера, он бы мне сказал...
-- Может, ее какая-нибудь рыба унесла, -- добавил тот же мальчик,
прыгая на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из ушей.
Это был первый камушек, я знал, что за ним посыплется град насмешек, но
учитель одним взглядом остановил их и сказал:
-- Если бы я не верил, я бы не пришел сюда. -- Потом он задумчиво
оглядел море и добавил: -- Видно, ее во время шторма засосало песком или
отнесло в сторону.
И все-таки через пятнадцать лет ее нашли, не очень далеко от того
места, где я ее видел. И нашел ее, между прочим, брат моего товарища. Так
что и на этот раз она далеко от меня не ушла.
Знатоки говорят, что это редкое и ценное произведение искусства --
надгробная стела с мягким, печальным барельефом.
Я с волнением и гордостью вспоминаю нашего учителя, его курчавую голову
с прекрасным горбоносым лицом эллинского бога, бога с перебитыми ногами.
...Хотя в наших морях не бывает приливов и отливов, земля детства --
это мокрый, загадочный берег после отлива, на котором можно найти самые
неожиданные вещи.
И я все время искал и, может быть, от этого сделался немного
рассеянным. И потом, когда стал взрослым, то есть когда стало что терять, я
понял, что все счастливые находки детства -- это тайный кредит судьбы, за
который мы потом расплачиваемся взрослыми. И это вполне справедливо.
И еще одно я твердо понял: все потерянное можно найти -- даже любовь,
даже юность. И только потерянную совесть еще никто не находил.
Это не так грустно, как может показаться, если учесть, что по
рассеянности ее невозможно потерять.
--------
В жаркий летний день я сидел у лодочного причала и ел мороженое с
толченым орехом. Такое уж тут мороженое продают. Сначала накладывают тебе в
металлическую чашечку твердые кругляки мороженого, а потом посыпают сверху
толченым орехом. Наверное, можно было попросить не посыпать его толченым
арахисом (если уж быть точным), но никто не просил, поэтому не решился и я.
Юная продавщица в белоснежном халате, на вид прохладная и потому
приятная, работает молча, мягко, равномерно. Никому не хочется менять этого
налаженного равновесия. Жарко, лень.
Цветущие олеандры бросают негустую тень на столики открытого кафе.
Сквозь их жидковатые кусты с моря задувает спасительный ветерок. От
истомленных розовых цветов потягивает сладковатый гнилостный запах. Сквозь
ветви олеандров виднеется море и лодочный причал.
Вдоль берега время от времени медленно проходят лодки
рыбаков-любителей. За каждой лодкой по дну волочится самодельный трал --
кошелка на железном обруче.
Сегодня суббота. Рыбаки ловят креветок, готовятся к завтрашней рыбалке.
Иногда лодка останавливается, сидящий на корме подтягивает канат и
вволакивает в лодку тяжелую от ила и мокрого песка кошелку. Склонившись,
долго выбирают из нее креветок, выбрасывая за борт шлепающие пригоршни ила.
Освободив кошелку, они ополаскивают ее в воде и забрасывают за корму,
стараясь держаться подальше от трала, чтобы близость лодки не пугала
креветок. Они проходят очень близко от берега, потому что в такую погоду
креветки выбираются к самой кромке воды.
На верхнем ярусе причала пляжники ожидают катера. Из воды доносятся
азартно перебивающие друг друга голоса мальчишек. Они просят, пожалуй,
скорее требуют, чтобы пляжники бросали в воду монеты. Туговато поддаваясь на
эти уговоры, пляжники время от времени швыряют в воду монеты. Судя по их
лицам, склоненным над барьером причала, большого веселья от этого занятия
они не испытывают. Один из пацанов все время отплывает подальше от причала и
требует, чтобы бросали в глубину. Блеснув на солнце, монета иногда летит в
его сторону. Здесь достать ее трудней, зато нет соперников, и он спокойно
работает один.
Некоторые пацаны прыгают за монетами прямо с пристани. Звук
шлепающегося в воду тела, детские голоса обдают свежестью. Когда катер с
пляжниками отходит от причала, те из пацанов, которым удалось поймать
несколько монет, прибегают наверх и покупают мороженое. Мокрые, дрожащие от
холода, громко звякая ложками, они поедают свою порцию и снова бегут на
причал.
-- Здесь свободно? -- услышал я над собой мужской голос.
Возле моего столика стоял человек с чашечкой мороженого и свернутой
газетой в руке.
-- Да, -- сказал я.
Он кивнул головой, отодвинул стул и сел. Занятый морем, я не заметил,
как он подошел к моему столику. По выговору, по едва заметной растяжке слов
я догадался, что он немец. Это был загорелый человек лет пятидесяти пяти, с
коротким энергичным ежиком светлых волос, с чуть асимметричным лицом и
яркими глазами.
Сейчас в руках он держал одну из черноморских русских газет. Некоторое
время он просматривал ее, потом усмехнулся и, отложив газету, принялся за
мороженое. Усмешка усилила асимметрию его лица, и я подумал, что привычка
усмехаться таким образом, может быть, слегка стянула в сторону нижнюю часть
его в остальном правильного лица.
Мне захотелось узнать, чему это он там усмехнулся, и я попытался
незаметно заглянуть в газету.
-- Хотите прочесть? -- спросил он живо, заметив мою не слишком ловкую
попытку и протягивая газету.
-- Нет, -- сказал я и, по тону почувствовав, что душа его жаждет
общения, добавил: -- Вы очень хорошо говорите по-русски.
-- Да, -- согласился он, и его яркие глаза блеснули еще ярче, -- это
моя гордость, но я с юношеских лет изучаю русский язык.
-- Да ну? -- удивился я.
-- Да, -- повторил он энергично и добавил с неожиданным лукавством: --
Догадайтесь почему?
-- Не знаю, -- сказал я, слегка притормаживая выражение общительности,
если, конечно, оно было у меня на лице. -- Чтобы читать Достоевского?
-- Точно, -- кивнул он и отодвинул пустую чашечку. Все это время он
энергично орудовал над ней, в то же время не выпуская меня из поля зрения
своих ярких глаз. Так что для совмещения этих двух дел ему приходилось
смотреть на меня почти все время исподлобья.
-- Как вам здесь нравится? -- спросил я у моего собеседника.
-- Хорошо, -- кивнул он головой. -- Вот приехал с женой и дочкой, хотя
у вас это очень дорого стоит...
-- А где они? -- спросил я.
-- Вот жду их с пляжа, -- сказал он и посмотрел на часы, -- я решил
сегодня погулять по городу один.
-- Слушайте, -- сказал я, стараясь сдерживать воодушевление, -- что,
если мы разопьем бутылку шампанского?
-- Готов, -- сказал он добродушно и развел руками.
Я встал и подошел к буфету.
Из голубого пластика и стекла, сверкая обтекаемыми изгибами, буфет
напоминал по своим очертаниям скорее летательный аппарат, чем торговую
точку.
Внутри этого пластика и стекла сидел буфетчик и с буколическим
благодушием ел мамалыгу с сыром. Рядом с ним возвышалась жена, а внизу,
запустив руки в ящик с конфетами и задумчиво роясь в нем, стоял ребенок.
-- Шампанское и кило яблок, -- сказал я, оглядев витрины.
Единственная официантка, опершись спиной о стойку буфета, стояла рядом
со мной и ела мороженое. Буфетчик вытер руки тряпкой и, почмокивая языком,
полез в бочку со льдом. Официантка и ухом не повела на мой заказ.
-- Иностранец, -- кивнул я головой в сторону моего столика.
Буфетчик ответил мне понимающим кивком, и я почувствовал, как рука его,
похрустывая сдавленными льдинками, глубже зарылась в бочку. Официантка
спокойно продолжала есть мороженое.
-- Скажи детям, чтоб тише сидели, -- услышал я за спиной голос
буфетчика.
Рядом с нами за освободившийся столик уселись ловцы монет. Локти
пацанов беспрерывно двигались по столику. Один из них то и дело мотал
головой, чтобы вытряхнуть воду из уха, что вызвало у остальных приступы
неудержимого смеха. Мокрые, загорелые, в гусиной коже от холода, дети
выглядели крепышами, и на них было приятно смотреть.
Официантка принесла вазу с яблоками и бутылку шампанского. Поставив
вазу на стол, она стала снимать с горлышка бутылки фольговую обертку. Пацаны
за соседним столом замерли, ожидая, когда хлопнет пробка. Тут я заметил, что
она еще не принесла бокалов, и остановил ее. Она нисколько не обиделась на
это, но и не смущаясь промахом, отправилась за бокалами. В ней угадывалось
повышенное чувство независимости. Кроме того, скрытая ирония по отношению ко
всем клиентам. Особенно это угадывалось, когда она удалялась, покачивая
широкими бедрами, но в меру, для собственного удовольствия, а не для кого-то
там.
Через минуту она вернулась с двумя длинными узкими бокалами. Пробку она
открыла, постепенно выпуская газ, так что мальчишки, замершие было снова в
ожидании выстрела, были разочарованы. Мы выпили за встречу по полному
бокалу.
-- Божественный напиток, -- сказал немец и твердо поставил пустой
бокал. Лоб у него покрылся мелкими капельками пота. Шампанское и в самом
деле было очень хорошим.
-- Во времена нацизма вы жили в Германии? -- спросил я у него, когда
разговор зашел о фильме Ромма "Обыкновенный фашизм", который он очень
хвалил. Оказывается, он его смотрел еще у себя в Западной Германии.
-- Да, -- сказал он, -- с первого дня до разгрома.
-- Дело прошлое, -- спросил я, -- как вы думаете, Гитлер был по-своему
человеком умным ил к талантливым?
-- Умным он никогда не был, -- качнул головой мой собеседник, слегка
оттянув в сторону губу, -- но он обладал, по-моему, своего рода
гипнотическим даром...
-- Как это понять?
-- Речи его возбуждали толпу, внушали ей своеобразный политико-половой
психоз...
-- Ну, а "Майн кампф"? -- спросил я. -- Что это?
-- По форме это типичный поток сознания... Только, в отличие от Джойса,
это поток глупого сознания...
-- Меня интересует не форма, -- пояснил я свой вопрос, -- меня
интересует, каким образом он доказывал в этой книге, ну, скажем,
необходимость уничтожения славян?
-- В "Майн кампф" все это подавалось в очень туманной упаковке, прямо
обо всем этом они начали говорить только после прихода к власти, а эта книга
написана в двадцать четвертом году. Вообще ничтожная полуграмотная книжка,
-- добавил он презрительно. Чувствовалось, что ему скучно о ней говорить.
-- Это вы сейчас так думаете или и тогда она вам казалась такой? --
спросил я.
-- Я и тогда так думал, -- несколько надменно, как мне показалось,
ответил он и вдруг добавил: -- За что чуть не поплатился...
Он остановился, словно вспоминая что-то, а может, раздумывая, стоит ли
рассказывать?
-- Мои вопросы вам не надоели? -- спросил я, разливая шампанское.
-- Нет, нет, -- живо возразил он и, отпив несколько глотков из бокала,
твердо поставил его на столик. По-видимому, устойчивость этого бокала не
внушала ему доверия.
-- Это была мальчишеская затея, -- сказал он, улыбнувшись. -- Мы с
двумя товарищами однажды ночью пробрались в здание нашего университета и
разбросали там листовки. В них приводилось несколько явно неграмотных цитат
из "Майн кампф" и говорилось о том, что человек, плохо знающий немецкий
язык, не может претендовать на роль вождя немецкого народа.
-- Ну и что было? -- спросил я, стараясь не слишком обнажать свое
любопытство.
-- Нас спасла схематичность полицейского мышления, -- сказал он и,
допив шампанское из бокала, встал, услышав гудок подходящего катера.
-- Сейчас приду, -- кивнул он и быстро направился к причалу, легко
перебирая мускулистыми ногами. Только сейчас я заметил, что он в шортах. За
столиком, где до этого сидели мальчишки, сейчас сидел местный пенсионер. Это
был небольшой розовый старик в чистом чесучовом кителе. На столике у него
стояла бутылка боржома и маленький граненый стаканчик, из которого он время
от времени попивал боржом двумя-тремя глоточками. Отопьет, пожует губами и,
перебирая четки, глядит на окружающих с праздным любопытством.
Всем своим видом он как бы говорил: вот я в жизни хорошо поработал, а
теперь пользуюсь заслуженным отдыхом. Захочу -- пью боржом, захочу -- четки
перебираю, а захочу -- просто так сижу и смотрю на вас. И вам никто не
мешает хорошо поработать, чтобы потом, в свое время, пользоваться, как я
сейчас пользуюсь, заслуженным отдыхом.
Сначала он сидел один, но потом за его столик присела с чашечкой
мороженого крупная, как-то неряшливо накрашенная женщина с деревянными
бусами на шее. Сейчас они оживленно беседовали, и в голове пенсионера все
время чувствовался холодок интеллектуального превосходства, который
собеседница безуспешно пыталась растопить, отчего в ее собственный голос
проскальзывали нотки тайной обиды и даже упрека. Но старик, не обращая на
них ни малейшего внимания, упрямо держался взятого тона.
Я стал прислушиваться.
--...Япония сейчас считается великой страной,-- сказал пенсионер,
перебрасывая несколько бусинок на четках, -- и, между прочим, у них очень
красивые женщины встречаются.
-- Зато мужчины некрасивые, -- радостно подхватила женщина, -- в сорок
пятом году у нас в Иркутске я видела много пленных японцев, среди них ни
одного красивого не было...
-- Пленные никогда красивыми не бывают, -- перебил ее пенсионер
наставительно, как бы вскрывая за ее этнографическим наблюдением более
глубокий, психологический смысл и тем самым сводя на нет даже скромную
ценность самого наблюдения.
-- Но почему же... -- запротестовала было женщина, но чесучовый поднял
палец, и она замолкла.
-- В то же время Япония в будущем -- крупный источник агрессии, --
сказал он, -- потому что связана с Америкой через банковский капитал.
-- По-моему, в Америке, кроме десяти процентов, все остальные негодяи,
-- сказала женщина и, посмотрев на руки старика, сейчас снова перебирающие
четки, зачем-то притронулась к своим бусам.
-- Богатейшая страна, -- сказал пенсионер задумчиво и поставил локти на
столик -- сквозь широкие чесучовые рукава два острых независимых локотка.
-- ...Дочь Дюпона, -- начал он что-то рассказывать, но остановился,
вспомнив об уровне аудитории. -- Дюпон кто такой, знаете?
-- Ну этот самый, -- растерялась женщина.
-- Дюпон -- миллиардер, -- жестко уточнил старик и добавил: -- А против
миллиардера миллионер считается нищим.
-- Господи, -- вздохнула женщина.
-- Так вот, -- продолжал пенсионер, -- дочь Дюпона пришла на один
банкет с бриллиантами на десять миллионов долларов. А теперь спрашивайте,
почему ее никто не ограбил?
Старик слегка откинулся, как бы давая время и простор для любых
догадок.
-- Почему? -- спросила женщина, все еще подавленная богатством
миллиардерши.
-- Потому что ее сопровождали пятьдесят переодетых сыщиков в виде
знатных иностранцев, -- торжественно заключил пенсионер и отпил боржом из
своего маленького стаканчика.
-- Они интимную переписку адмирала Нельсона предали огласке, --
вспомнила женщина, -- мало ли что мужчина может писать женщине...
-- Знаю, -- строго перебил ее старик, -- но это англичане.
-- Все равно это подлость, -- сказала женщина.
-- Вивьен Ли, -- продолжал пенсионер, -- пыталась спасти честь
адмирала, но у нее ничего не получилось.
-- Я знаю, -- кивнула женщина, -- но она, кажется, умерла...
-- Да, -- подтвердил старик, -- она умерла от туберкулеза, потому что
ей нельзя было жить половой жизнью... Вообще при туберкулезе и при раке, --
придерживая одной рукой четки, он на другой загнул два пальца, -- половая
жизнь категорически запрещается...
Это прозвучало как сдержанное предупреждение. Старик слегка покосился
на женщину, стараясь почувствовать ее личное отношение к вопросу.
-- Я знаю, -- сказала женщина, не давая ничего почувствовать.
-- Виссарион Белинский тоже умер от ТБЦ, -- неожиданно вспомнил
пенсионер.
-- Толстой -- мой самый любимый писатель, -- ответила ему на это
женщина.
-- Смотря какой Толстой, -- поправил старик, -- всего их было три.
-- Ну, конечно, Лев Толстой, -- сказала женщина.
-- "Анна Каренина", -- заметил пенсионер, -- самый великий семейный
роман всех времен и народов.
-- Но почему, почему она так ревновала Вронского?! -- с давней горечью
заметила женщина. -- Это ужасно, этого никто не может перенести...
Толпа пляжников поднялась на берег и лениво разбрелась по улице.
Иностранки в коротких купальных халатах казались особенно длинноногими.
Несколько лет тому назад им не разрешали в таком виде появляться в городе,
но теперь, видимо, примирились.
Появился мой собеседник.
-- Что-то сильно запаздывают, -- сказал он без особого сожаления и
присел за столик. Я разлил шампанское.
-- Вот вам и немецкая аккуратность, -- сказал я.
-- Немецкая аккуратность сильно преувеличена, -- ответил он.
Мы выпили. Он взял из вазы яблоко и крепко откусил его.
-- Значит, вас спасла схематичность полицейского мышления? -- напомнил
я, дав ему проглотить откушенный кусок.
-- Да, -- кивнул он головой и продолжил: -- Гестапо поставило вверх
дном философский факультет, но нас почему-то не тронули. Решили, что это
дело рук студентов, которые по роду своих занятий могли Гегеля сравнить с
Гитлером. В один день на всех курсах философского факультета у студентов
отобрали конспекты, хотя мы писали эти листовки измененным почерком и
печатными буквами. Двое отказались отдавать конспекты, и их прямо из
университета забрали в гестапо...
-- Что с ними сделали? -- спросил я.
-- Ничего, -- ответил он, усмехнувшись своей асимметричной усмешкой, --
на следующий день их выпустили с большими извинениями. У смельчаков
оказались высокопоставленные родственники. У одного из них дядя работал чуть
ли не в канцелярии самого Геббельса. Правда, пока это выяснилось, ему успели
под глазом оставить... -- Он сделал красноречивый жест кулаком.
-- Синяк, -- подсказал я.
-- Да, синяк, -- с удовольствием повторил он, по-видимому, выпавшее из
памяти слово, -- и он этот синяк целую неделю с гордостью носил. Вообще для
рейха было характерно возвращение назад, к простейшим родовым связям.
-- Это делалось сознательно или вытекало из логики режима? -- спросил
я.
-- Думаю, и то и другое, -- сказал он, помедлив, -- функционеры рейха
старались подбирать людей не только по родственным, но и по земляческим
признакам. Общность произношения, общность воспоминаний о родном крае и тому
подобное давало им эрзац того, что у культурных людей называется духовной
близостью. Ну и, конечно, система незримого заложничества. Например, над
нашей семьей все время висел страх из-за маминого брата. Он был
социал-демократом. В тридцать четвертом году его арестовали. Переписка
длилась несколько лет, а потом наши письма стали приходить обратно со
штампом "адресат унбекант", то есть адресат выбыл. Маме мы говорили, что его
перевели в другой лагерь без права переписки, но мы с отцом подозревали, что
его убили. Так оно и оказалось после войны...
-- Скажите, -- спросил я, -- это вам не мешало в учебе или в работе?
-- Прямо не мешало, -- сказал он, подумав, -- но все время было
ощущение какой-то неуверенности или даже вины... Это ощущение трудно
передать словами, его надо пережить... Оно временами ослабевало, потом опять
усиливалось... Но полностью никогда не исчезало... Комплекс государственной
неполноценности -- вот как я определил бы это состояние.
-- Вы очень ясно выразились, -- сказал я и разлил остатки шампанского.
Возможно, под влиянием напитка или точного определения, но я очень ясно
представил описанное им состояние.
-- Чтобы вы еще лучше могли представить это, я вам расскажу такой
случай из своей жизни, -- сказал он и, щелкнув губами, поставил на столик
пустой бокал. Видно было, что шампанское ему очень нравится.
-- Выпьем еще бутылку? -- спросил я.
-- Идет, -- согласился он, -- только теперь за мой счет...
-- У нас это не положено, -- сказал я, чувствуя некоторый прилив
великодушной спеси.
Я приподнял пустую бутылку и показал ее официантке. Она наблюдала за
рабочим, присевшим на корточки возле бочки, в которую был погружен бак с
мороженым, -- рабочий расколачивал обухом топорика брусок льда, обернутый
мокрой мешковиной. Официантка кивнула и неохотно подошла к буфету. Мой
собеседник закурил и угостил меня.
Пенсионер все еще разговаривал со своей собеседницей. Я снова
прислушался.
-- Черчилль, -- сказал он важно, -- кроме армянского коньяка и
грузинского боржома, никаких напитков не признавал.
-- А он не боялся, что ему отомстят? -- сказала женщина, кивнув на
бутылку с боржомом.
-- Нет, -- ответил пенсионер миролюбиво. -- Сталин ему дал слово. А
слово Сталина -- знаете, что это такое?
-- Конечно, -- сказала женщина.
-- Интересно, -- заметил немец, -- какое из местных вин у вас
популярно?
-- Я читал переписку Сталина с Черчиллем, -- сказал пенсионер, --
редкая книга.
-- Сейчас, -- сказал я, невольно прислушиваясь к разговору за соседним
столиком, -- популярно вино "изабелла".
-- Вы не могли бы мне дать ее почитать? -- попросила женщина.
-- Не слыхал, -- сказал мой собеседник, подумав.