Страница:
-- Что же ты, обещал мне новую ручку приделать к мотыге, а все не
делаешь, -- бросает тетушка в сторону деда, заходя в кухню.
-- Сейчас, -- говорит дедушка и подходит к поленнице, где свалено в
кучу несколько мотыг и лопат. Он подымает тетушкину мотыгу и одним ударом
обуха топорика отбивает лезвие от ручки. Дедушка наклоняется и берет лезвие
в руки.
Я захожу в кухню и усаживаюсь у очага рядом с бабушкой. Высоко над
огнем в большом чугуне висит готовая мамалыга. Я вытягиваю ноги. Золотистый
запах поджаренной мамалыжной корочки нестерпимой сладостью щекочет ноздри.
Скорее бы за стол, но тетушка ждет хозяина, как она говорит про мужа.
Покамест он не придет, мы за стол не сядем.
-- А ну, сукин сын, поди сюда, -- зовет дедушка моего братца.
-- Чего тебе... -- слышится после некоторой паузы.
-- Иди, покрутишь мне точильный камень, -- говорит дедушка.
-- Мамка будет драться, -- после некоторого раздумья отвечает мальчик,
как бы и матери давая время высказаться по этому поводу.
Но тетушка не высказывается.
-- Не бойся, иди, -- говорит дед и, зайдя в кухню, наливает в кувшинчик
воды, чтобы поливать точильный камень.
У огня ноги мои начинают чесаться, и бабушка обращает внимание на это.
Увидев, в каком они состоянии, она всплескивает руками и начинает ругать
дедушку. Тут и тетушка подходит ко мне, низко наклоняется над моими
окровавленными ногами и тоже начинает ругать дедушку.
-- Ничего, -- говорю я, -- это же комары...
-- Господи, пронеси, -- говорит бабушка, -- да что же он наделал с
тобой, проклятый непоседа!
-- Мне не больно, бабушка, -- говорю я.
-- Вот это и плохо, что не больно, -- причитает бабушка, -- лучше бы
болело.
-- Что мы теперь скажем его маме? Здорово мы сберегли ее ребенка, --
повторяет тетушка, напоминая, что скоро должна приехать из города моя мама.
Бабка ставит у огня чайник с водой.
-- Запричитали, дуры, запричитали, -- слышится из-за кухни голос деда.
Потом доносится сочный звук металла, трущегося о мокрый точильный
камень. Бабка ставит возле меня тазик, наливает туда теплую воду из чайника
и наклоняется мыть мне ноги. Мне стыдно, но я знаю, что теперь трудно с ней
сладить, и соглашаюсь. Бабка и тетушка продолжают ворчать на деда и жалеть
меня.
Мне приходится расстаться с ролью взрослого парня, каким я себя
чувствовал, когда вошел во двор со своей поклажей. Мне навязывают состояние
угнетенного безжалостным дедом, чуть ли не сиротки. И я постепенно вхожу в
него. Я чувствую, что состояние угнетенности не лишено своего рода
приятности.
Хотя ноги мои и в самом деле в кровавых ссадинах и немного припухли, я
никаких особых страданий не испытываю. Немного печет -- вот и все. Но мне
уже приятно соглашаться с ними, приятно чувствовать себя страдающим, когда
признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что
сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли.
Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди.
Ноги мои в крови -- значит, я страдаю -- таковы правила игры, которую
предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю.
-- Ровно крути, -- слышится голос дедушки, -- еще ровней...
-- Что я, мельница, что ли? -- ворчит Ремзик. Снова сочный звук
металла, трущегося о мокрый камень.
-- Теперь в обратную сторону, -- слышится голос дедушки.
-- Мне неудобно, у меня рука болит, -- ворчит Ремзик, но все же крутит.
-- Лоботряс, -- говорит дедушка, -- я в твоем возрасте...
Бабка подает мне чистую тряпку и выносит тазик с водой. Слышится, как
шлепнулась вода о траву. Я вытираю ноги.
Но тут тетке показалось, что кто-то ее кличет. Она замирает,
прислушиваясь.
-- Тише вы там! -- кричит она деду и выбегает во двор.
Она подходит к самой изгороди и слушает. В самом деле чей-то далекий
голос.
-- Чего тебе, уй! -- кричит она своим пронзительным голосом.
В открытую кухонную дверь видно, как она стоит, слегка наклонившись
вперед, в позе, поглощающей звук.
-- Так гоните ж, гоните! -- кричит она, что-то выслушав.
Опять оттуда доносится неопределенный звук, и она замирает,
прислушиваясь. Почувствовав, что воздушная связь прочно налажена, точильный
камень снова заработал.
-- У меня уже рука болит, я не могу, -- сдавленным голосом жалуется
Ремзик.
-- А ты левой, -- говорит дедушка.
-- Левой я не привык, -- продолжает ворчать Ремзик.
Снова слышится звук металла, трущегося о мокрый точильный камень.
-- Хорошо, передам, хорошо! -- кричит тетка и возвращается на кухню.
-- Что там случилось? -- спрашивает бабушка испуганно. С тех пор как в
прошлом году ее сын, дядя Азис, погиб на охоте, она так и не пришла в себя и
все боится, что еще что-нибудь случится.
-- Ничего, ничего, просто буйвол Датико опять залез в кукурузник, --
отвечает тетушка и ставит у огня чугунок с утренним лобио.
Об этом буйволе я уже слышал сто раз. Как только его выпустят, он как
сумасшедший бежит прямо на колхозную кукурузу, и никакая изгородь его не
может удержать. Дядя мой работает бригадиром, поэтому сюда и кричат.
-- Вернули бы мне три дня молодости, -- говорит дедушка из-за дома:
оказывается, он все слышал, -- я бы показал этому буйволу...
Я думаю над дедушкиными словами и никак не могу сообразить, что бы он
показал этому буйволу и почему ему нужно для этого три дня молодости. Потом
догадываюсь: дедушка его украл бы и съел. А так как буйвол большой, ему
пришлось бы есть его целых три дня. Я представляю, как дедушка сидит в лесу
над костром, зажаривает куски буйволятины и ест. Жарит и ест, жарит и ест, и
так целых три дня и три ночи. Потом собирает кости и забрасывает их в кусты,
а когда поворачивается, то он уже снова старик, то есть у него волосы опять
побелели, а все остальное осталось таким же.
Тетушка быстро и ловко продевает на вертел вяленое мясо, разгребает жар
и, присев на низенький стульчик, покручивает вертел на огне, время от
времени отворачиваясь от огня -- слишком печет. Постепенно мясо
зажаривается, покрывается розовой коркой, влажнеет от жира, который начинает
по каплям стекать на раскаленные угли. Там, где упадет капля, всплескивается
голубой язычок пламени. От вяленого и теперь еще зажаренного мяса подымается
такой дух, что просто нет никакого терпения.
-- Пепе идет! -- кричит Ремзик, первым заметив отца. Так они его
почему-то называют. Это сигнал к примирению. Он как бы хочет сказать маме,
стоит ли помнить мелкие обиды перед таким общим праздником, как приход отца.
Тетушка выглядывает в дверь и, прислонив вертел с мясом к стенке очага,
ставит перед скамьей, на которой мы сидим, низенький деревенский столик.
Дядя Кязым вдруг останавливается посреди двора. А-а, это он подымает
Зину. О ней как-то все забыли. Наревевшись, она не то забылась, не то уснула
на зеленой лужайке двора. Сейчас она ковыляет рядом с отцом на кухню.
Сразу же после отца в кухню входят дедушка и Ремзик, чувствующий себя
прощенным за свои труды с дедушкой.
Между делом тетушка все-таки успевает достать его таким быстрым,
бреющим ударом по голове.
-- Ты чего? -- удивляется дядя. Обычно он суров, а все-таки не любит,
чтобы детей били.
-- Он знает чего, -- говорит тетушка.
Ремзик обиженно опускает свои бычьи веки, но долго обижаться не
приходится, еще без обеда останешься.
Тетушка поливает мужу воду. Дядя медленно моет огромные руки, потом
мокрыми ладонями несколько раз проводит по лицу и коротко остриженной
голове.
-- Опять буйвол Датико залез в кукурузник, -- говорит тетушка, поливая,
-- тебе кричали...
-- Гори огнем, -- отвечает дядя безразлично и молчит. Потом, вытирая
руки, не выдерживает: -- Заперли?
-- Да, -- говорит тетушка и накрывает на стол.
-- Кого, буйвола или Датико? -- спрашиваю я, потому что как-то неясно,
кого следует наказывать: буйвола или его хозяина.
Дядя усмехается, а все остальные смеются. Обидно, что и дети смеются.
-- Стоило бы его самого запереть дня на три, -- говорит дядя, как бы
оправдывая мое предположение.
Мы все сидим, в ряд возле очага. В головах дед, потом бабушка, потом
дядя, потом остальные. Тетушка мамалыжной лопатой накладывает каждому свою
порцию прямо на тщательно выскобленную розовую доску стола. Мамалыга густо
дымит. Потом она каждому в тарелочку разливает лобио, разбрасывает по столу
снопы зеленого лука, а потом уже более расчетливо делит жареное мясо.
Я не могу удержаться, чтобы тайно, краем глаза не проследить, как она
раздает мясо. Все мне кажется, что лучшие куски она раздает своим, мужу и
детям. Я знаю, что стыдно за этим следить, но все же не удерживаюсь и
подглядываю. Вот и Ремзику, хоть он и провинился, а все же не удержалась и
дала ему самый большой кусок мяса и тут же, словно спохватилась, что чаша
весов слишком явно перевесила в его сторону, шлепнула его по лбу ладонью,
словно толкнула рукой другую чашу.
Я чувствую, что тетушка знает, что я прослеживаю за ней, и это
сковывает ее действия, и она старается скорей закончить раздачу.
-- Дали бы мне три дня молодости, -- повторяет дедушка с полным ртом,
-- я бы показал, что сделать с этим буйволом...
-- Ну, ты у нас герой, -- говорит дядя насмешливо. Я знаю, на что он
намекает.
На краю табачной плантации стоит огромное каштановое дерево. Часть
веток его отбрасывает тень на плантацию, и на этом месте табак всегда хилый,
недоразвитый. С самого начала лета я слышал разговоры о том, что надо бы
подрубить ветки этому каштану, но почему-то никто не брался. Правда, влезть
на него очень трудно, потому что метров на десять поднимается совсем голый
ствол и не за что ухватиться.
Сначала все решили, что на дерево подымется заведующий фермой, охотник
и скалолаз. Но в это время он был в горах, и решили послать за ним человека,
потому что все равно пора было ехать в горы за сыром. Человека послали,
заведующий фермой приехал, но, когда ему показали на дерево, он отказался на
него влезать, потому что, по его словам, за дичью он может лазить по скалам,
как муха по стене, но на этот каштан влезать боится, потому что у него
кружится голова от одного взгляда на такие большие деревья. Тогда ему
сказали, зачем же он приехал, если у него кружится голова, даже когда он
смотрит на такие большие деревья. На это он ответил, что на альпийских лугах
он так соскучился по семье, что каштан этот ему показался не таким уж
высоким и ветки вроде, казалось, пониже расти начинают. Но теперь, когда он
повидался с семьей, он чувствует, что ему не одолеть этот каштан, что он,
пожалуй, поедет назад, потому что пастухи без него там загубят весь скот.
Одним словом, заведующего фермой пришлось отпустить, а каштан так и
остался со своей раскидистой тенью, и никому неохота было на него лезть, и
все почему-то шутили по этому поводу, а то и ругались: пропади он пропадом,
весь табак, чтобы еще из-за него на дерево влезать...
Дедушка долгое время все это терпел, и в конце концов, с неделю тому
назад, когда утром пришли мотыжить эту самую плантацию, дедушка уже был на
дереве и, привалившись спиной к стволу, молча рубил ветви, обращенные к
плантации. Никто не видел, как он залез, но, судя по тому, что он слез при
помощи двух остроносых топориков, попеременно вонзая в ствол то один, то
другой, предполагали, что он таким же способом и залез на дерево. После
этого дедушку не только не хвалили, его дня два просто поедом ели, потому
что он мог свалиться с дерева и опозорить семью, люди могли подумать, что
дедушку заставляли работать, да еще в колхозе. Об этом и напоминал сейчас
дядя.
Все заняты едой. Редко, редко перекинутся словом. Дедушка с жадным
удовольствием мнет в пальцах мамалыгу, сочно кусает зеленый лук, яростно
рвет все еще крепкими зубами упругие куски вяленого мяса; дядя ест вяло,
словно печаль какой-то неразрешенной задачи навсегда испортила ему аппетит и
он каждый раз заставляет себя есть.
Тетушка, я знаю, тоже ест с удовольствием, но ей приходится скрывать
это от насмешливого мужа. И она все время сдерживается, просто почти не
жует, а прямо-таки заглатывает непрожеванные ломти, чтобы не создавать суеты
пережевывания. Временами мне делается страшно -- до того огромные куски ей
приходится заглатывать.
Но вот мы поели, вымыли руки. У дяди, как у всех людей, которые плохо
едят, есть свое лакомство. Он любит сухую корочку, которая прижаривается к
чугунку после мамалыги. Сейчас он ее не спеша соскребает, выколупливает
ножом. Сам хрустит и нас угощает.
Тетушка укладывает в плетеную корзину обед для старшей дочки. Она
осталась в табачном сарае, где вместе с другими девушками и женщинами нижет
табак. Понесет его Зина. Она натягивает на себя зеленое праздничное
платьице, обувается в сандалии. Все-таки как-никак на люди выходит.
С корзинкой в руке с какой-то девичьей пристойностью она переходит двор
и, оглянувшись, сворачивает на тропу.
-- Не бойся, я здесь стою, -- говорит тетушка, следя за ней с веранды.
Зина исчезает за изгородью, а через несколько минут, когда она доходит
до самого страшного места, где особенно густо обступают тропу заросли
ежевики, папоротников, бузины, вдруг раздается ее голос. Отчаянно фальшивя,
она поет неведомо как залетевшую в горы песенку, которая почему-то и тогда
казалась устаревшей:
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы тоже не сидели,
Того дожидалися...
И вдруг не выдержала, побежала, встряхивая и рассыпая слова песенки.
-- Понесло, -- говорит тетушка, улыбаясь голосом. Вздохнув и помедлив,
входит в кухню.
Слышно, как дедушка возится на веранде, обтачивая новую ручку для
теткиной мотыги. Чувствуется, что после еды у него хорошее настроение, он
что-то напевает себе и строгает ручку.
-- Наелся мяса и поет, -- говорит дядя насмешливо, кивая в сторону
деда.
И вдруг дедушка замолкает. Может, услышал? Мне делается как-то
неприятно.
Я люблю дядю. Я знаю, что он самый умный из всех знакомых мне людей, и
я знаю, что ему не мясо жалко, просто он завидует дедушкиной безмятежности.
Сам он редко бывает таким, разве что во время пирушки какой-нибудь...
Но сейчас вдруг горячая жалость к дедушке пронизывает меня. "Дедушка,
деду, -- думаю я, -- за что они тебя все ругают, за что?.."
В тишине слышно старательное сопение дедушки и сочный звук стали,
режущей свежую древесину: хруст, хруст, хруст...
--------
У дяди Кязыма была замечательная скаковая лошадь. Звали ее Кукла. Почти
каждый год на скачках она брала какие-нибудь призы. Особенно она была сильна
в беге на длинные дистанции и в состязаниях, которые, кажется, известны
только у нас в Абхазии, -- чераз.
Суть чераза состоит в том, что лошадь разгоняют и заставляют скользить
по мокрому полю. При этом она не должна спотыкаться и не должна прерывать
скольжения. Выигрывает та, которая оставляет самый длинный след.
Возможно, это состязание вызвано к жизни условиями горных дорог, где
умение лошади в трудную минуту скользить, а не падать, особенно ценно.
Я не буду перечислять ее стати, тем более что ничего в них не понимаю.
Я ушел от лошади, хотя и не пришел к машине.
Внешность Куклы помню хорошо. Это была небольшая лошадь рыжей масти с
длинным телом и длинным хвостом. На лбу у нее было белое пятнышко. Одним
словом, внешне она мало отличалась от обычных абхазских лошадей, но, видно,
все-таки отличалась, раз брала призы и была всем известна.
Днем она паслась в котловине Сабида или в ее окрестностях. К вечеру
сама приходила домой. Неподвижно стояла у ворот, время от времени прядая
маленькими острыми ушами. Дядя выносил ей горстку соли и кормил ее с руки,
что-то тихо приговаривая. Кукла осторожно дотягивалась до его ладони,
раздувала ноздри, страшно косила фиолетовым глазом с выпуклым белком,
похожим на маленький глобус с кровавыми меридианами.
Во время прополки кукурузы дядя собирал срезанные стебли, и вечером
лошадь хрустела свежими листьями молодой кукурузы.
Тетя Маница, дядина жена, иногда ворчала, что он только и занят своей
лошадью целыми днями. Это было не совсем так. Дядя был хорошим хозяином. Я
думаю, что тетя Маница слегка ревновала его к лошади, а может, ей было
обидно за коров и коз. Впрочем, кто его знает, почему ворчит женщина.
Иногда Кукла не возвращалась из котловины Сабида, и дядя, как бы поздно
ни узнавал об этом, сейчас же подпоясывался уздечкой, топорик через плечо и
уходил искать. Бывало, возвратиться поздно ночью по пояс в росе или весь
мокрый, если дождь. Присядет у огня, греется. Красивая, резко высеченная
большая голова, неподвижно растопыренные пальцы. Сидит успокоенный, главное
дело сделано -- Кукла найдена.
В жаркие дни дядя водил ее купать. Стоя по пояс в ледяной воде, он
окатывал ее со всех сторон, расчесывал гриву, выдергивал репьи и всякую
труху.
-- Мухи заедают, -- бормотал он и соскребал с ее живота пригоршни
твердых, нагло упирающихся мух.
В воде Кукла вела себя более спокойно. Она только изредка дергалась и
не переставала дрожать.
Стоя на берегу ручья, я любовался дядей и его лошадью. Каждый раз,
когда он наклонялся, чтобы плеснуть в нее водой, на его худом, костистом
теле прокатывались мускулы и выделялись ребра. Иногда к его ногам
присасывались пиявки. Выходя из воды, он спокойно отдирал их и одевался.
Этих пиявок мы смертельно боялись и из-за них не купались в ручье.
После купания дядя иногда сажал меня на Куклу, брал в руки поводья, и
мы подымались наверх, к дому. Тропинка была очень крутая, я все время боялся
соскользнуть с мокрой лошадиной спины, всеми силами прижимался ногами к ее
животу и крепко держался за гриву. Ехать было мокро и неудобно и все-таки
приятно, и я держался за лошадь, испуганно радуясь и смущаясь оттого, что
чувствовал ее отвращение к седоку и смутно сознавал, что это отвращение
справедливо. Каждый раз, как только ослабевали поводья, она поворачивала
голову, чтобы укусить меня за ногу. Но я был начеку. Обычно мы таким образом
подходили к воротам, и я слезал с лошади, празднично возбужденный оттого,
что катался на ней, и еще больше оттого, что теперь, целый и невредимый,
стою на земле.
Однажды мы так же подъехали к воротам, и вдруг с другой стороны двора
появился один из наших соседей, которого почему-то особенно не любили
собаки. Они ринулись в его сторону.
-- Пошел! Пошел! -- закричал дядя, но было уже поздно. -- Держи! -- Он
метнул мне поводья.
Мне кажется, лошадь только этого и ждала. Я это почувствовал раньше,
чем она повернула голову. Я вцепился в поводья изо всей силы. Она стала
поворачивать голову, и я понял, что удержать ее так же невозможно, как
остановить падающее дерево. Она пошла сначала рысью, и я, подпрыгивая на ее
спине, все еще пытался сдержать ее. Но вот она перешла в галоп, плавно и
неотвратимо увеличивая скорость, как увеличивает скорость падающее дерево.
Замелькало что-то зеленое, и ударил сумасшедший ветер, словно на этой
скорости была совсем другая погода.
Не знаю, чем бы это кончилось, если б не мой двоюродный брат. Он жил на
взгорье, недалеко от дяди, и, услышав собачий лай, вышел посмотреть, что
случилось. Он увидел меня, выбежал на тропу, закричал и замахал руками. В
нескольких метрах от него Кукла остановилась как вкопанная, и я, перелетев
через ее голову, упал на землю.
Я вскочил и удивился, что снова попал в тихую погоду. Неожиданный
толчок прервал мое удивление. Что-то опрокинуло меня и поволокло по земле.
Но тут подскочил мой брат, выхватил из рук поводья и стал успокаивать Куклу.
Оказывается, я от страха так вцепился в поводья, что не мог разжать пальцы,
даже после того как упал.
С тех пор дядя меня на Куклу больше не сажал, да и я не просился. И все
же я не только не охладел к ней, но, наоборот, еще больше полюбил. Ведь так
и должно было случиться -- она знаменитая лошадь и никого не признает, кроме
своего хозяина.
Надо сказать, что даже самому дяде она давалась не просто. Чтобы надеть
на нее уздечку, он медленно подходил к ней, вытягивал руку, говорил что-то
ласковое, а дотянувшись до нее, поглаживал ее по холке, по спине и наконец
вкладывал в рот железо. Такими же плавными, замедленными движениями
пасечники вскрывают ульи.
Обычно, когда дядя подходил к ней, Кукла пятилась, задирала голову,
отворачивалась, вся напряженная, дрожащая, готовая рвануться от одного
неосторожного движения. Казалось, каждый раз она со стыдом и страхом
отдавалась в руки своему хозяину.
Иногда днем, когда мы ходили в котловину Сабида за черникой или
лавровишней, мы ее встречали в самых неожиданных местах.
Бывало, окликнешь ее: "Кукла, Кукла!" Она остановится и смотрит долгим,
удивленным лошадиным взглядом. Если пытались подойти, она удирала, вытянув
свой длинный красивый хвост. Вдали от дома она совсем дичала.
Бывало, где-нибудь в зарослях ежевики, лесного ореха, папоротников
раздавался неожиданный хруст, треск, топот. Леденея от страха, ждем: вот-вот
на нас набросится дикий кабан. Но из-за кустов вырывается Кукла и, как
огненное видение, проносится мимо, и через мгновение далеко-далеко затихает
топот ее копыт.
-- Куклу не видели? -- спрашивал дядя, заметив, что мы возвращаемся из
котловины Сабида.
-- Видели, -- отвечали мы хором.
-- Вот и молодцы, -- говорил он довольный, словно то единственное, что
можно было сделать в котловине Сабида, мы сделали, а об остальном и
спрашивать не стоит.
Мы все в доме, хотя дядя об этом никогда не говорил, чувствовали, как
он любит свою лошадь. Надо сказать, что и Кукла, несмотря на свою дикость,
любила по-своему дядю. Вечерами, когда она стояла у ворот, только заслышит
его голос, сразу же поворачивает голову и смотрит, смотрит...
Иногда днем дядя ловил Куклу и приезжал на ней, сидя боком -- ноги на
одну сторону. У него это получалось как-то молодо, лихо. Эта молчаливая
шутка была особенно приятна, как бывала приятна неожиданная улыбка на его
обычно суровом лице.
Видно было, что у него хорошее настроение, а хорошее настроение оттого,
что предстояла особенно дальняя и интересная поездка. Дядя привязывал Куклу
к яблоне. Подогревал кувшинчик с водой, брился, мыл голову. Тетя Маница
начинала ворчать, но слова ее отлетали от него, как градины от бурки,
которую он, переодевшись, набрасывал на себя.
И вот он перекидывает ногу через седло, усаживается поудобней, в руке
щеголеватая камча. Статный, сильный, он некоторое время медлит посреди
двора, отдавая последние хозяйские распоряжения. Легко пригнувшись, сам себе
открывает ворота и удаляется быстрой рысью. В эти минуты нельзя было не
залюбоваться им, и только тетушка продолжала ворчать и делать вид, что не
слушает его и не смотрит в его сторону. Но и она не удерживается. А в руках
сито, или забытая вязанка хвороста, или еще что. Грустно ей чего-то, а чего
-- мы не знаем.
...Война подходила все ближе и ближе. Где-то за перевалом уже шли бои,
и, если прислушаться, можно было услышать отдаленный, как бы уставший грохот
канонады. В деревне почти не осталось молодых парней и мужчин.
Однажды председатель объявил, что временно мобилизуются все ослики и
лошади для перевозки боеприпасов на перевал. Сначала забрали всех осликов, а
потом назначили день, когда будут брать лошадей, чтобы их приготовили и
держали дома.
Накануне вечером дядя загнал Куклу во двор, а утром ее уже не
выпустили.
В этот же день рано утром приехал из соседней деревни известный
лошадник Мустафа. Это был человек небольшого роста, с коротенькими
кустистыми бровями. из-под которых, как настороженные зверьки, выглядывали
глаза.
Мы поняли, что он приехал неспроста. В честь его приезда зарезали
курицу, и тетка поставила на стол алычовую водку.
-- Про меблизацию, конечно, знаешь? -- спросил он.
-- Конечно, -- ответил дядя.
-- Как решил? -- Мустафа облизнул губы и, стараясь не опережать дядю,
осторожно приподнял рюмку.
-- Сам видишь, -- дядя кивнул во двор, -- придется отдать.
-- Дурное дело, -- сказал лошадник и без всякого перехода: -- За твой
дом, за старых и за малых, за всю семью!..
-- Спасибо...
Выпили и некоторое время молча ели. Дядя, как всегда, вяло, без
интереса. Гость, наоборот, с удовольствием. Мы, дети, сидели в сторонке,
жадно прислушивались и жадно глядели, как гость сокрушает лучшие куски
курятины.
-- Знаю, что дурость, но куда податься...
-- Сегодня же найду тебе -- сдай другую...
-- Неудобно, все знают мою Куклу...
-- Не мне тебя учить, но...
-- За твоих близких, которые там, чтобы все вернулись! -- Дядя кивнул в
сторону перевала.
-- Спасибо, Кязым. Судьба -- вернутся. Нет -- что поделаешь...
Снова выпили. Гость вновь заработал жирными челюстями.
-- Учти, что, если лошадь и вернется, это будет не та лошадь.
-- Что поделаешь -- меблизация, азакуан.
-- Слыхал, чтоб они понимали наших лошадей? Они и своих лошадей не
понимают.
-- Что поделаешь...
-- Азакуан требует лошадь, а не Куклу...
-- Но люди знают...
-- Хлеб-соль прикроет любой рот.
-- Мустафа, ты это видишь? -- Дядя приподнял в руке белый ломтик сыру.
-- Вижу, -- сказал Мустафа, и зверечки под его густыми бровями
забеспокоились.
-- Ты знаешь, во что он превратится после того, как я его съем?
-- Ну и что?
-- И все-таки мы его хотим есть чистым и белым. Иначе не хотим. Так и
это, Мустафа.
-- Говоришь как мулла, а лошадь губишь.
-- Знаю, но так лучше. -- И вдруг неожиданно горько добавил: -- В этой
чертовой жаровне наши мальчики стоят по колено в огне, а что лошадь... Лучше
выпьем за них.
-- Конечно, выпьем, но азакуан что говорит? Он говорит...
Я помню, как пронзила меня неожиданная горечь дядиных слов. Может быть,
делаешь, -- бросает тетушка в сторону деда, заходя в кухню.
-- Сейчас, -- говорит дедушка и подходит к поленнице, где свалено в
кучу несколько мотыг и лопат. Он подымает тетушкину мотыгу и одним ударом
обуха топорика отбивает лезвие от ручки. Дедушка наклоняется и берет лезвие
в руки.
Я захожу в кухню и усаживаюсь у очага рядом с бабушкой. Высоко над
огнем в большом чугуне висит готовая мамалыга. Я вытягиваю ноги. Золотистый
запах поджаренной мамалыжной корочки нестерпимой сладостью щекочет ноздри.
Скорее бы за стол, но тетушка ждет хозяина, как она говорит про мужа.
Покамест он не придет, мы за стол не сядем.
-- А ну, сукин сын, поди сюда, -- зовет дедушка моего братца.
-- Чего тебе... -- слышится после некоторой паузы.
-- Иди, покрутишь мне точильный камень, -- говорит дедушка.
-- Мамка будет драться, -- после некоторого раздумья отвечает мальчик,
как бы и матери давая время высказаться по этому поводу.
Но тетушка не высказывается.
-- Не бойся, иди, -- говорит дед и, зайдя в кухню, наливает в кувшинчик
воды, чтобы поливать точильный камень.
У огня ноги мои начинают чесаться, и бабушка обращает внимание на это.
Увидев, в каком они состоянии, она всплескивает руками и начинает ругать
дедушку. Тут и тетушка подходит ко мне, низко наклоняется над моими
окровавленными ногами и тоже начинает ругать дедушку.
-- Ничего, -- говорю я, -- это же комары...
-- Господи, пронеси, -- говорит бабушка, -- да что же он наделал с
тобой, проклятый непоседа!
-- Мне не больно, бабушка, -- говорю я.
-- Вот это и плохо, что не больно, -- причитает бабушка, -- лучше бы
болело.
-- Что мы теперь скажем его маме? Здорово мы сберегли ее ребенка, --
повторяет тетушка, напоминая, что скоро должна приехать из города моя мама.
Бабка ставит у огня чайник с водой.
-- Запричитали, дуры, запричитали, -- слышится из-за кухни голос деда.
Потом доносится сочный звук металла, трущегося о мокрый точильный
камень. Бабка ставит возле меня тазик, наливает туда теплую воду из чайника
и наклоняется мыть мне ноги. Мне стыдно, но я знаю, что теперь трудно с ней
сладить, и соглашаюсь. Бабка и тетушка продолжают ворчать на деда и жалеть
меня.
Мне приходится расстаться с ролью взрослого парня, каким я себя
чувствовал, когда вошел во двор со своей поклажей. Мне навязывают состояние
угнетенного безжалостным дедом, чуть ли не сиротки. И я постепенно вхожу в
него. Я чувствую, что состояние угнетенности не лишено своего рода
приятности.
Хотя ноги мои и в самом деле в кровавых ссадинах и немного припухли, я
никаких особых страданий не испытываю. Немного печет -- вот и все. Но мне
уже приятно соглашаться с ними, приятно чувствовать себя страдающим, когда
признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что
сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли.
Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди.
Ноги мои в крови -- значит, я страдаю -- таковы правила игры, которую
предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю.
-- Ровно крути, -- слышится голос дедушки, -- еще ровней...
-- Что я, мельница, что ли? -- ворчит Ремзик. Снова сочный звук
металла, трущегося о мокрый камень.
-- Теперь в обратную сторону, -- слышится голос дедушки.
-- Мне неудобно, у меня рука болит, -- ворчит Ремзик, но все же крутит.
-- Лоботряс, -- говорит дедушка, -- я в твоем возрасте...
Бабка подает мне чистую тряпку и выносит тазик с водой. Слышится, как
шлепнулась вода о траву. Я вытираю ноги.
Но тут тетке показалось, что кто-то ее кличет. Она замирает,
прислушиваясь.
-- Тише вы там! -- кричит она деду и выбегает во двор.
Она подходит к самой изгороди и слушает. В самом деле чей-то далекий
голос.
-- Чего тебе, уй! -- кричит она своим пронзительным голосом.
В открытую кухонную дверь видно, как она стоит, слегка наклонившись
вперед, в позе, поглощающей звук.
-- Так гоните ж, гоните! -- кричит она, что-то выслушав.
Опять оттуда доносится неопределенный звук, и она замирает,
прислушиваясь. Почувствовав, что воздушная связь прочно налажена, точильный
камень снова заработал.
-- У меня уже рука болит, я не могу, -- сдавленным голосом жалуется
Ремзик.
-- А ты левой, -- говорит дедушка.
-- Левой я не привык, -- продолжает ворчать Ремзик.
Снова слышится звук металла, трущегося о мокрый точильный камень.
-- Хорошо, передам, хорошо! -- кричит тетка и возвращается на кухню.
-- Что там случилось? -- спрашивает бабушка испуганно. С тех пор как в
прошлом году ее сын, дядя Азис, погиб на охоте, она так и не пришла в себя и
все боится, что еще что-нибудь случится.
-- Ничего, ничего, просто буйвол Датико опять залез в кукурузник, --
отвечает тетушка и ставит у огня чугунок с утренним лобио.
Об этом буйволе я уже слышал сто раз. Как только его выпустят, он как
сумасшедший бежит прямо на колхозную кукурузу, и никакая изгородь его не
может удержать. Дядя мой работает бригадиром, поэтому сюда и кричат.
-- Вернули бы мне три дня молодости, -- говорит дедушка из-за дома:
оказывается, он все слышал, -- я бы показал этому буйволу...
Я думаю над дедушкиными словами и никак не могу сообразить, что бы он
показал этому буйволу и почему ему нужно для этого три дня молодости. Потом
догадываюсь: дедушка его украл бы и съел. А так как буйвол большой, ему
пришлось бы есть его целых три дня. Я представляю, как дедушка сидит в лесу
над костром, зажаривает куски буйволятины и ест. Жарит и ест, жарит и ест, и
так целых три дня и три ночи. Потом собирает кости и забрасывает их в кусты,
а когда поворачивается, то он уже снова старик, то есть у него волосы опять
побелели, а все остальное осталось таким же.
Тетушка быстро и ловко продевает на вертел вяленое мясо, разгребает жар
и, присев на низенький стульчик, покручивает вертел на огне, время от
времени отворачиваясь от огня -- слишком печет. Постепенно мясо
зажаривается, покрывается розовой коркой, влажнеет от жира, который начинает
по каплям стекать на раскаленные угли. Там, где упадет капля, всплескивается
голубой язычок пламени. От вяленого и теперь еще зажаренного мяса подымается
такой дух, что просто нет никакого терпения.
-- Пепе идет! -- кричит Ремзик, первым заметив отца. Так они его
почему-то называют. Это сигнал к примирению. Он как бы хочет сказать маме,
стоит ли помнить мелкие обиды перед таким общим праздником, как приход отца.
Тетушка выглядывает в дверь и, прислонив вертел с мясом к стенке очага,
ставит перед скамьей, на которой мы сидим, низенький деревенский столик.
Дядя Кязым вдруг останавливается посреди двора. А-а, это он подымает
Зину. О ней как-то все забыли. Наревевшись, она не то забылась, не то уснула
на зеленой лужайке двора. Сейчас она ковыляет рядом с отцом на кухню.
Сразу же после отца в кухню входят дедушка и Ремзик, чувствующий себя
прощенным за свои труды с дедушкой.
Между делом тетушка все-таки успевает достать его таким быстрым,
бреющим ударом по голове.
-- Ты чего? -- удивляется дядя. Обычно он суров, а все-таки не любит,
чтобы детей били.
-- Он знает чего, -- говорит тетушка.
Ремзик обиженно опускает свои бычьи веки, но долго обижаться не
приходится, еще без обеда останешься.
Тетушка поливает мужу воду. Дядя медленно моет огромные руки, потом
мокрыми ладонями несколько раз проводит по лицу и коротко остриженной
голове.
-- Опять буйвол Датико залез в кукурузник, -- говорит тетушка, поливая,
-- тебе кричали...
-- Гори огнем, -- отвечает дядя безразлично и молчит. Потом, вытирая
руки, не выдерживает: -- Заперли?
-- Да, -- говорит тетушка и накрывает на стол.
-- Кого, буйвола или Датико? -- спрашиваю я, потому что как-то неясно,
кого следует наказывать: буйвола или его хозяина.
Дядя усмехается, а все остальные смеются. Обидно, что и дети смеются.
-- Стоило бы его самого запереть дня на три, -- говорит дядя, как бы
оправдывая мое предположение.
Мы все сидим, в ряд возле очага. В головах дед, потом бабушка, потом
дядя, потом остальные. Тетушка мамалыжной лопатой накладывает каждому свою
порцию прямо на тщательно выскобленную розовую доску стола. Мамалыга густо
дымит. Потом она каждому в тарелочку разливает лобио, разбрасывает по столу
снопы зеленого лука, а потом уже более расчетливо делит жареное мясо.
Я не могу удержаться, чтобы тайно, краем глаза не проследить, как она
раздает мясо. Все мне кажется, что лучшие куски она раздает своим, мужу и
детям. Я знаю, что стыдно за этим следить, но все же не удерживаюсь и
подглядываю. Вот и Ремзику, хоть он и провинился, а все же не удержалась и
дала ему самый большой кусок мяса и тут же, словно спохватилась, что чаша
весов слишком явно перевесила в его сторону, шлепнула его по лбу ладонью,
словно толкнула рукой другую чашу.
Я чувствую, что тетушка знает, что я прослеживаю за ней, и это
сковывает ее действия, и она старается скорей закончить раздачу.
-- Дали бы мне три дня молодости, -- повторяет дедушка с полным ртом,
-- я бы показал, что сделать с этим буйволом...
-- Ну, ты у нас герой, -- говорит дядя насмешливо. Я знаю, на что он
намекает.
На краю табачной плантации стоит огромное каштановое дерево. Часть
веток его отбрасывает тень на плантацию, и на этом месте табак всегда хилый,
недоразвитый. С самого начала лета я слышал разговоры о том, что надо бы
подрубить ветки этому каштану, но почему-то никто не брался. Правда, влезть
на него очень трудно, потому что метров на десять поднимается совсем голый
ствол и не за что ухватиться.
Сначала все решили, что на дерево подымется заведующий фермой, охотник
и скалолаз. Но в это время он был в горах, и решили послать за ним человека,
потому что все равно пора было ехать в горы за сыром. Человека послали,
заведующий фермой приехал, но, когда ему показали на дерево, он отказался на
него влезать, потому что, по его словам, за дичью он может лазить по скалам,
как муха по стене, но на этот каштан влезать боится, потому что у него
кружится голова от одного взгляда на такие большие деревья. Тогда ему
сказали, зачем же он приехал, если у него кружится голова, даже когда он
смотрит на такие большие деревья. На это он ответил, что на альпийских лугах
он так соскучился по семье, что каштан этот ему показался не таким уж
высоким и ветки вроде, казалось, пониже расти начинают. Но теперь, когда он
повидался с семьей, он чувствует, что ему не одолеть этот каштан, что он,
пожалуй, поедет назад, потому что пастухи без него там загубят весь скот.
Одним словом, заведующего фермой пришлось отпустить, а каштан так и
остался со своей раскидистой тенью, и никому неохота было на него лезть, и
все почему-то шутили по этому поводу, а то и ругались: пропади он пропадом,
весь табак, чтобы еще из-за него на дерево влезать...
Дедушка долгое время все это терпел, и в конце концов, с неделю тому
назад, когда утром пришли мотыжить эту самую плантацию, дедушка уже был на
дереве и, привалившись спиной к стволу, молча рубил ветви, обращенные к
плантации. Никто не видел, как он залез, но, судя по тому, что он слез при
помощи двух остроносых топориков, попеременно вонзая в ствол то один, то
другой, предполагали, что он таким же способом и залез на дерево. После
этого дедушку не только не хвалили, его дня два просто поедом ели, потому
что он мог свалиться с дерева и опозорить семью, люди могли подумать, что
дедушку заставляли работать, да еще в колхозе. Об этом и напоминал сейчас
дядя.
Все заняты едой. Редко, редко перекинутся словом. Дедушка с жадным
удовольствием мнет в пальцах мамалыгу, сочно кусает зеленый лук, яростно
рвет все еще крепкими зубами упругие куски вяленого мяса; дядя ест вяло,
словно печаль какой-то неразрешенной задачи навсегда испортила ему аппетит и
он каждый раз заставляет себя есть.
Тетушка, я знаю, тоже ест с удовольствием, но ей приходится скрывать
это от насмешливого мужа. И она все время сдерживается, просто почти не
жует, а прямо-таки заглатывает непрожеванные ломти, чтобы не создавать суеты
пережевывания. Временами мне делается страшно -- до того огромные куски ей
приходится заглатывать.
Но вот мы поели, вымыли руки. У дяди, как у всех людей, которые плохо
едят, есть свое лакомство. Он любит сухую корочку, которая прижаривается к
чугунку после мамалыги. Сейчас он ее не спеша соскребает, выколупливает
ножом. Сам хрустит и нас угощает.
Тетушка укладывает в плетеную корзину обед для старшей дочки. Она
осталась в табачном сарае, где вместе с другими девушками и женщинами нижет
табак. Понесет его Зина. Она натягивает на себя зеленое праздничное
платьице, обувается в сандалии. Все-таки как-никак на люди выходит.
С корзинкой в руке с какой-то девичьей пристойностью она переходит двор
и, оглянувшись, сворачивает на тропу.
-- Не бойся, я здесь стою, -- говорит тетушка, следя за ней с веранды.
Зина исчезает за изгородью, а через несколько минут, когда она доходит
до самого страшного места, где особенно густо обступают тропу заросли
ежевики, папоротников, бузины, вдруг раздается ее голос. Отчаянно фальшивя,
она поет неведомо как залетевшую в горы песенку, которая почему-то и тогда
казалась устаревшей:
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы тоже не сидели,
Того дожидалися...
И вдруг не выдержала, побежала, встряхивая и рассыпая слова песенки.
-- Понесло, -- говорит тетушка, улыбаясь голосом. Вздохнув и помедлив,
входит в кухню.
Слышно, как дедушка возится на веранде, обтачивая новую ручку для
теткиной мотыги. Чувствуется, что после еды у него хорошее настроение, он
что-то напевает себе и строгает ручку.
-- Наелся мяса и поет, -- говорит дядя насмешливо, кивая в сторону
деда.
И вдруг дедушка замолкает. Может, услышал? Мне делается как-то
неприятно.
Я люблю дядю. Я знаю, что он самый умный из всех знакомых мне людей, и
я знаю, что ему не мясо жалко, просто он завидует дедушкиной безмятежности.
Сам он редко бывает таким, разве что во время пирушки какой-нибудь...
Но сейчас вдруг горячая жалость к дедушке пронизывает меня. "Дедушка,
деду, -- думаю я, -- за что они тебя все ругают, за что?.."
В тишине слышно старательное сопение дедушки и сочный звук стали,
режущей свежую древесину: хруст, хруст, хруст...
--------
У дяди Кязыма была замечательная скаковая лошадь. Звали ее Кукла. Почти
каждый год на скачках она брала какие-нибудь призы. Особенно она была сильна
в беге на длинные дистанции и в состязаниях, которые, кажется, известны
только у нас в Абхазии, -- чераз.
Суть чераза состоит в том, что лошадь разгоняют и заставляют скользить
по мокрому полю. При этом она не должна спотыкаться и не должна прерывать
скольжения. Выигрывает та, которая оставляет самый длинный след.
Возможно, это состязание вызвано к жизни условиями горных дорог, где
умение лошади в трудную минуту скользить, а не падать, особенно ценно.
Я не буду перечислять ее стати, тем более что ничего в них не понимаю.
Я ушел от лошади, хотя и не пришел к машине.
Внешность Куклы помню хорошо. Это была небольшая лошадь рыжей масти с
длинным телом и длинным хвостом. На лбу у нее было белое пятнышко. Одним
словом, внешне она мало отличалась от обычных абхазских лошадей, но, видно,
все-таки отличалась, раз брала призы и была всем известна.
Днем она паслась в котловине Сабида или в ее окрестностях. К вечеру
сама приходила домой. Неподвижно стояла у ворот, время от времени прядая
маленькими острыми ушами. Дядя выносил ей горстку соли и кормил ее с руки,
что-то тихо приговаривая. Кукла осторожно дотягивалась до его ладони,
раздувала ноздри, страшно косила фиолетовым глазом с выпуклым белком,
похожим на маленький глобус с кровавыми меридианами.
Во время прополки кукурузы дядя собирал срезанные стебли, и вечером
лошадь хрустела свежими листьями молодой кукурузы.
Тетя Маница, дядина жена, иногда ворчала, что он только и занят своей
лошадью целыми днями. Это было не совсем так. Дядя был хорошим хозяином. Я
думаю, что тетя Маница слегка ревновала его к лошади, а может, ей было
обидно за коров и коз. Впрочем, кто его знает, почему ворчит женщина.
Иногда Кукла не возвращалась из котловины Сабида, и дядя, как бы поздно
ни узнавал об этом, сейчас же подпоясывался уздечкой, топорик через плечо и
уходил искать. Бывало, возвратиться поздно ночью по пояс в росе или весь
мокрый, если дождь. Присядет у огня, греется. Красивая, резко высеченная
большая голова, неподвижно растопыренные пальцы. Сидит успокоенный, главное
дело сделано -- Кукла найдена.
В жаркие дни дядя водил ее купать. Стоя по пояс в ледяной воде, он
окатывал ее со всех сторон, расчесывал гриву, выдергивал репьи и всякую
труху.
-- Мухи заедают, -- бормотал он и соскребал с ее живота пригоршни
твердых, нагло упирающихся мух.
В воде Кукла вела себя более спокойно. Она только изредка дергалась и
не переставала дрожать.
Стоя на берегу ручья, я любовался дядей и его лошадью. Каждый раз,
когда он наклонялся, чтобы плеснуть в нее водой, на его худом, костистом
теле прокатывались мускулы и выделялись ребра. Иногда к его ногам
присасывались пиявки. Выходя из воды, он спокойно отдирал их и одевался.
Этих пиявок мы смертельно боялись и из-за них не купались в ручье.
После купания дядя иногда сажал меня на Куклу, брал в руки поводья, и
мы подымались наверх, к дому. Тропинка была очень крутая, я все время боялся
соскользнуть с мокрой лошадиной спины, всеми силами прижимался ногами к ее
животу и крепко держался за гриву. Ехать было мокро и неудобно и все-таки
приятно, и я держался за лошадь, испуганно радуясь и смущаясь оттого, что
чувствовал ее отвращение к седоку и смутно сознавал, что это отвращение
справедливо. Каждый раз, как только ослабевали поводья, она поворачивала
голову, чтобы укусить меня за ногу. Но я был начеку. Обычно мы таким образом
подходили к воротам, и я слезал с лошади, празднично возбужденный оттого,
что катался на ней, и еще больше оттого, что теперь, целый и невредимый,
стою на земле.
Однажды мы так же подъехали к воротам, и вдруг с другой стороны двора
появился один из наших соседей, которого почему-то особенно не любили
собаки. Они ринулись в его сторону.
-- Пошел! Пошел! -- закричал дядя, но было уже поздно. -- Держи! -- Он
метнул мне поводья.
Мне кажется, лошадь только этого и ждала. Я это почувствовал раньше,
чем она повернула голову. Я вцепился в поводья изо всей силы. Она стала
поворачивать голову, и я понял, что удержать ее так же невозможно, как
остановить падающее дерево. Она пошла сначала рысью, и я, подпрыгивая на ее
спине, все еще пытался сдержать ее. Но вот она перешла в галоп, плавно и
неотвратимо увеличивая скорость, как увеличивает скорость падающее дерево.
Замелькало что-то зеленое, и ударил сумасшедший ветер, словно на этой
скорости была совсем другая погода.
Не знаю, чем бы это кончилось, если б не мой двоюродный брат. Он жил на
взгорье, недалеко от дяди, и, услышав собачий лай, вышел посмотреть, что
случилось. Он увидел меня, выбежал на тропу, закричал и замахал руками. В
нескольких метрах от него Кукла остановилась как вкопанная, и я, перелетев
через ее голову, упал на землю.
Я вскочил и удивился, что снова попал в тихую погоду. Неожиданный
толчок прервал мое удивление. Что-то опрокинуло меня и поволокло по земле.
Но тут подскочил мой брат, выхватил из рук поводья и стал успокаивать Куклу.
Оказывается, я от страха так вцепился в поводья, что не мог разжать пальцы,
даже после того как упал.
С тех пор дядя меня на Куклу больше не сажал, да и я не просился. И все
же я не только не охладел к ней, но, наоборот, еще больше полюбил. Ведь так
и должно было случиться -- она знаменитая лошадь и никого не признает, кроме
своего хозяина.
Надо сказать, что даже самому дяде она давалась не просто. Чтобы надеть
на нее уздечку, он медленно подходил к ней, вытягивал руку, говорил что-то
ласковое, а дотянувшись до нее, поглаживал ее по холке, по спине и наконец
вкладывал в рот железо. Такими же плавными, замедленными движениями
пасечники вскрывают ульи.
Обычно, когда дядя подходил к ней, Кукла пятилась, задирала голову,
отворачивалась, вся напряженная, дрожащая, готовая рвануться от одного
неосторожного движения. Казалось, каждый раз она со стыдом и страхом
отдавалась в руки своему хозяину.
Иногда днем, когда мы ходили в котловину Сабида за черникой или
лавровишней, мы ее встречали в самых неожиданных местах.
Бывало, окликнешь ее: "Кукла, Кукла!" Она остановится и смотрит долгим,
удивленным лошадиным взглядом. Если пытались подойти, она удирала, вытянув
свой длинный красивый хвост. Вдали от дома она совсем дичала.
Бывало, где-нибудь в зарослях ежевики, лесного ореха, папоротников
раздавался неожиданный хруст, треск, топот. Леденея от страха, ждем: вот-вот
на нас набросится дикий кабан. Но из-за кустов вырывается Кукла и, как
огненное видение, проносится мимо, и через мгновение далеко-далеко затихает
топот ее копыт.
-- Куклу не видели? -- спрашивал дядя, заметив, что мы возвращаемся из
котловины Сабида.
-- Видели, -- отвечали мы хором.
-- Вот и молодцы, -- говорил он довольный, словно то единственное, что
можно было сделать в котловине Сабида, мы сделали, а об остальном и
спрашивать не стоит.
Мы все в доме, хотя дядя об этом никогда не говорил, чувствовали, как
он любит свою лошадь. Надо сказать, что и Кукла, несмотря на свою дикость,
любила по-своему дядю. Вечерами, когда она стояла у ворот, только заслышит
его голос, сразу же поворачивает голову и смотрит, смотрит...
Иногда днем дядя ловил Куклу и приезжал на ней, сидя боком -- ноги на
одну сторону. У него это получалось как-то молодо, лихо. Эта молчаливая
шутка была особенно приятна, как бывала приятна неожиданная улыбка на его
обычно суровом лице.
Видно было, что у него хорошее настроение, а хорошее настроение оттого,
что предстояла особенно дальняя и интересная поездка. Дядя привязывал Куклу
к яблоне. Подогревал кувшинчик с водой, брился, мыл голову. Тетя Маница
начинала ворчать, но слова ее отлетали от него, как градины от бурки,
которую он, переодевшись, набрасывал на себя.
И вот он перекидывает ногу через седло, усаживается поудобней, в руке
щеголеватая камча. Статный, сильный, он некоторое время медлит посреди
двора, отдавая последние хозяйские распоряжения. Легко пригнувшись, сам себе
открывает ворота и удаляется быстрой рысью. В эти минуты нельзя было не
залюбоваться им, и только тетушка продолжала ворчать и делать вид, что не
слушает его и не смотрит в его сторону. Но и она не удерживается. А в руках
сито, или забытая вязанка хвороста, или еще что. Грустно ей чего-то, а чего
-- мы не знаем.
...Война подходила все ближе и ближе. Где-то за перевалом уже шли бои,
и, если прислушаться, можно было услышать отдаленный, как бы уставший грохот
канонады. В деревне почти не осталось молодых парней и мужчин.
Однажды председатель объявил, что временно мобилизуются все ослики и
лошади для перевозки боеприпасов на перевал. Сначала забрали всех осликов, а
потом назначили день, когда будут брать лошадей, чтобы их приготовили и
держали дома.
Накануне вечером дядя загнал Куклу во двор, а утром ее уже не
выпустили.
В этот же день рано утром приехал из соседней деревни известный
лошадник Мустафа. Это был человек небольшого роста, с коротенькими
кустистыми бровями. из-под которых, как настороженные зверьки, выглядывали
глаза.
Мы поняли, что он приехал неспроста. В честь его приезда зарезали
курицу, и тетка поставила на стол алычовую водку.
-- Про меблизацию, конечно, знаешь? -- спросил он.
-- Конечно, -- ответил дядя.
-- Как решил? -- Мустафа облизнул губы и, стараясь не опережать дядю,
осторожно приподнял рюмку.
-- Сам видишь, -- дядя кивнул во двор, -- придется отдать.
-- Дурное дело, -- сказал лошадник и без всякого перехода: -- За твой
дом, за старых и за малых, за всю семью!..
-- Спасибо...
Выпили и некоторое время молча ели. Дядя, как всегда, вяло, без
интереса. Гость, наоборот, с удовольствием. Мы, дети, сидели в сторонке,
жадно прислушивались и жадно глядели, как гость сокрушает лучшие куски
курятины.
-- Знаю, что дурость, но куда податься...
-- Сегодня же найду тебе -- сдай другую...
-- Неудобно, все знают мою Куклу...
-- Не мне тебя учить, но...
-- За твоих близких, которые там, чтобы все вернулись! -- Дядя кивнул в
сторону перевала.
-- Спасибо, Кязым. Судьба -- вернутся. Нет -- что поделаешь...
Снова выпили. Гость вновь заработал жирными челюстями.
-- Учти, что, если лошадь и вернется, это будет не та лошадь.
-- Что поделаешь -- меблизация, азакуан.
-- Слыхал, чтоб они понимали наших лошадей? Они и своих лошадей не
понимают.
-- Что поделаешь...
-- Азакуан требует лошадь, а не Куклу...
-- Но люди знают...
-- Хлеб-соль прикроет любой рот.
-- Мустафа, ты это видишь? -- Дядя приподнял в руке белый ломтик сыру.
-- Вижу, -- сказал Мустафа, и зверечки под его густыми бровями
забеспокоились.
-- Ты знаешь, во что он превратится после того, как я его съем?
-- Ну и что?
-- И все-таки мы его хотим есть чистым и белым. Иначе не хотим. Так и
это, Мустафа.
-- Говоришь как мулла, а лошадь губишь.
-- Знаю, но так лучше. -- И вдруг неожиданно горько добавил: -- В этой
чертовой жаровне наши мальчики стоят по колено в огне, а что лошадь... Лучше
выпьем за них.
-- Конечно, выпьем, но азакуан что говорит? Он говорит...
Я помню, как пронзила меня неожиданная горечь дядиных слов. Может быть,