Страница:
остров был не такой уж необитаемый. С набегающей волной иногда выплескивался
краб, неуклюже забегал за край скалы и, высовываясь из-за камня, следил за
мной злыми, хозяйскими глазами. Если глядеть в глубину, можно было заметить
каких-то серебристых мальков, которые неожиданно проносились, вспыхивая как
искры, выбитые из головешки.
Иногда я ложился на спину и, когда волна перекатывалась через меня,
видел диск солнца, качающийся и мягкий.
Вокруг, в воде и на берегу, было много народу. Отдыхающих легко было
узнать по неестественно белым телам или искусственно темному загару. На
вершине каменной глыбы, громоздившейся на берегу, сидела девушка в синем
купальнике. Она читала книгу -- вернее, делала вид, что читает, точнее,
притворялась, что пытается читать. Рядом с ней на корточках сидел парень в
белоснежной рубашке и в новеньких туфлях, блестящих и черных, как дельфинья
спина. Он ей что-то говорил. Девушка, иногда откидывая голову, смеялась и
щурилась не то от солнца, не то оттого, что парень слишком близко и слишком
прямо смотрел на нее. Отсмеявшись, она решительно опускала голову, чтобы
читать, но парень опять что-то говорил, и она опять смеялась, и зубы ее
блестели, как пена вокруг скалы и как рубашка парня. Он ей все время приятно
мешал читать. Я следил за ними со своего островка и, хоть ничего не понимал
в таких делах, понимал, что им хорошо. Парень иногда поворачивал голову и
мельком глядел в сторону моря, как бы призывая его в свидетели. Он глядел
весело и уверенно, как подобает человеку, у которого все хорошо и еще долго
будет все хорошо. Мне было приятно их видеть, и я вздрагивал от смутного и
сладкого сознания, что когда-нибудь и у меня будет такое.
От долгого купания я продрог, но, не успев как следует отогреться на
берегу, снова лез в воду. Я боялся, что чудо не повторится и я не смогу
удержаться на воде.
До скалы и обратно -- раз. До скалы и обратно -- два, до скалы и
обратно... И вдруг я понял, что тону. Хотел вдохнуть, но захлебнулся. Вода
была горькая, как английская соль, холодная и враждебная. Я рванулся изо
всех сил и вынырнул. Солнце ударило по лицу, я услышал всплеск воды, смех,
голоса и увидел парня и девушку.
Не знаю почему, выныривая, я не кричал. Возможно, не успевал, возможно,
язык отнимался от страха. Но мысль работала ясно. Оттого, что я не мог
кричать, было страшно, как это бывает во сне, и я с отчаянной жаждой ждал,
что парень повернется в сторону моря. Но вдруг у меня в голове мелькнула
неприятная догадка, что он не прыгнет в море в таких отутюженных брюках, в
такой белоснежной рубашке, что я вообще не стою порчи таких прекрасных
вещей. С этой грустной мыслью я опять погрузился в воду, она казалась мутной
и равнодушной. Нахлебавшись воды, я опять рванулся, и солнце опять ударило
по глазам, и вокруг с удесятеренной отчетливостью слышались голоса людей. И
тем обидней было тонуть у самого берега.
Второй раз я унырнул немного ближе к обломку скалы, на котором они
сидели, и теперь совсем близко увидел туфлю парня, черную, лоснящуюся,
крепко затянутую шнурком.
Я даже разглядел металлический наконечник на шнурке. Я вспомнил, что
такие наконечники на моих ботинках часто почему-то терялись, и концы шнурков
делались пушистыми, как кисточки, и их трудно было продеть в дырочки на
ботинках, и я ходил с развязанными шнурками, и меня за это ругали. Вспоминая
об этом, я еще больше пожалел себя.
В последний раз погружаясь в воду, я вдруг заметил, что лицо парня
повернулось в мою сторону и что-то такое мелькнуло на нем, как будто он с
трудом припоминает меня.
"Это я, я! -- хотелось крикнуть мне. -- Я проплывал мимо вас, вы должны
меня вспомнить!" Я даже постарался сделать постное лицо; я боялся, что
волнение и страх так исказили его, что парень меня не узнает. Но он меня
узнал, и тонуть стало как-то спокойней, и я уже не сопротивлялся воде,
которая сомкнулась надо мной.
Что-то схватило меня и швырнуло на берег. Как только я упал на
прибрежную гальку, я очнулся и понял, что парень меня все-таки спас. От
радости и от тепла, постепенно разливавшегося по телу, хотелось тихо и
благодарно скулить. Но я не только не благодарил, но молча и неподвижно
лежал с закрытыми глазами. Я был уверен, что мое спасение не стоит его
намокшей одежды, и старался оправдаться серьезностью своего положения.
-- Надо сделать искусственное дыхание, -- раздался голос девушки надо
мной.
-- Сам очухается, -- ответил парень, и я услышал, как хлюпнула вода в
его туфле.
Что такое искусственное дыхание, я знал и поэтому сейчас же затаил
дыхание. Но тут что-то подступило к горлу, и изо рта у меня полилась вода. Я
поневоле открыл глаза и увидел лицо девушки, склоненное надо мной. Она
стояла на коленях и, хлопая жесткими, выгоревшими ресницами, глядела на меня
жалостливо и нежно. Потом она положила руку мне на лоб, рука была теплой и
приятной. Я старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее ладонь.
-- Трави, трави, -- сказал парень, оборачиваясь ко мне и снимая
рубашку.
Рубашка потемнела, но у самого ворота была белой, как и раньше: туда
вода не доставала. Когда он заговорил, я понял, что расплаты за причиненный
ущерб не будет. Я сосредоточился и "стравил": было приятно, что у меня в
животе столько воды. Ведь это означало, что я все-таки по-настоящему тонул.
-- Будешь теперь заплывать? -- спросил у меня парень, с силой
выкручивая снятую рубашку.
Он теперь разделся и стоял в трусах. Ладный и крепкий, он и раздетый
казался нарядным.
-- Не буду, -- охотно ответил я. Мне хотелось ему угодить.
-- Напрасно, -- сказал парень и еще туже закрутил рубашку.
Я решил, что это необычный взрослый и действовать надо необычно.
Я встал и, шатаясь, пошел к морю, легко доплыл до своего островка и
легко поплыл обратно. Море возвращало силу, отнятую страхом. Парень стоял на
берегу и улыбался мне, и я плыл на улыбку, как на спасательный круг. Девушка
тоже улыбалась, поглядывая на него, и видно было, что она гордится им. Когда
я вылез из воды, они медленно шли вдоль берега, и девушка держала в руках
свою ненужную, наконец закрытую книгу. Я лег на горячую гальку, стараясь
плотнее прижиматься к ней, и чувствовал, как в меня входит крепкое, сухое
тепло разогретых камней.
Так он и ушел навсегда со своей девушкой, ушел, мимоходом вернув мне
жизнь.
--------
Все математики, с которыми мне приходилось встречаться в школе и после
школы, были людьми неряшливыми, слабохарактерными и довольно гениальными.
Так что утверждение насчет того, что пифагоровы штаны якобы во все стороны
равны, навряд ли абсолютно точно.
Возможно, у самого Пифагора так оно и было, но его последователи,
наверно, об этом забыли и мало обращали внимания на свою внешность.
И все-таки был один математик в нашей школе, который отличался от всех
других. Его нельзя было назвать слабохарактерным, ни тем более неряшливым.
Не знаю, был ли он гениален, -- сейчас это трудно установить. Я думаю,
скорее всего был.
Звали его Харлампий Диогенович. Как и Пифагор, он был по происхождению
грек. Появился он в нашем классе с нового учебного года. До этого мы о нем
не слышали и даже не знали, что такие математики могут быть.
Он сразу же установил в нашем классе образцовую тишину. Тишина стояла
такая жуткая, что иногда директор испуганно распахивал дверь, потому что не
мог понять, на месте мы или сбежали на стадион.
Стадион находился рядом со школьным двором и постоянно, особенно во
время больших состязаний, мешал педагогическому процессу. Директор даже
писал куда-то, чтобы его перенесли в другое место. Он говорил, что стадион
нервирует школьников. На самом деле нас нервировал не стадион, а комендант
стадиона дядя Вася, который безошибочно нас узнавал, даже если мы были без
книжек, и гнал нас оттуда со злостью, не угасающей с годами.
К счастью, нашего директора не послушались и стадион оставили на месте,
только деревянный забор заменили каменным. Так что теперь приходилось
перелезать и тем, которые раньше смотрели на стадион через щели в деревянной
ограде.
Все же директор наш напрасно боялся, что мы можем сбежать с урока
математики. Это было немыслимо. Это было все равно что подойти к директору
на перемене и молча скинуть с него шляпу, хотя она всем порядочно надоела.
Он всегда, и зимой и летом, ходил в одной шляпе, вечнозеленой, как магнолия.
И всегда чего-нибудь боялся.
Со стороны могло показаться, что он больше всего боялся комиссии из
гороно, на самом деле он больше всего боялся нашего завуча. Это была
демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе,
но сейчас я рассказываю о другом.
Конечно, мы никак не могли сбежать с урока математики. Если мы вообще
когда-нибудь и сбегали с урока, то это был, как правило, урок пения.
Бывало, только входит наш Харлампий Диогенович в класс, сразу все
затихают, и так до самого конца урока. Правда, иногда он нас заставлял
смеяться, но это был не стихийный смех, а веселье, организованное сверху
самим же учителем. Оно не нарушало дисциплины, а служило ей, как в геометрии
доказательство от обратного.
Происходило это примерно так. Скажем, иной ученик чуть припоздает на
урок, ну примерно на полсекунды после звонка, а Харлампий Диогенович уже
входит в дверь. Бедный ученик готов провалиться сквозь пол. Может, и
провалился бы, если б прямо под нашим классом не находилась учительская.
Иной учитель на такой пустяк не обратит внимания, другой сгоряча
выругает, но только не Харлампий Диогенович. В таких случаях он
останавливался в дверях, перекладывал журнал из руки в руку и жестом,
исполненным уважения к личности ученика, указывал на проход.
Ученик мнется, его растерянная физиономия выражает желание как-нибудь
понезаметней проскользнуть в дверь после учителя. Зато лицо Харлампия
Диогеновича выражает радостное гостеприимство, сдержанное приличием и
пониманием необычности этой минуты. Он дает знать, что само появление такого
ученика -- редчайший праздник для нашего класса и лично для него, Харлампия
Диогеновича, что его никто не ожидал, и раз уж он пришел, никто не посмеет
его упрекнуть в этом маленьком опозданьице, тем более он, скромный учитель,
который, конечно же, пройдет в класс после такого замечательного ученика и
сам закроет за ним дверь в знак того, что дорогого гостя не скоро отпустят.
Все это длится несколько секунд, и в конце концов ученик, неловко
протиснувшись в дверь, спотыкающейся походкой идет на свое место.
Харлампий Диогенович смотрит ему вслед и говорит что-нибудь
великолепное. Например:
-- Принц Уэльский.
Класс хохочет. И хотя мы не знаем, кто такой принц Уэльский, мы
понимаем, что в нашем классе он никак не может появиться. Ему просто здесь
нечего делать, потому что принцы в основном занимаются охотой на оленей. И
если уж ему надоест охотиться за своими оленями и он захочет посетить
какую-нибудь школу, то его обязательно поведут в первую школу, что возле
электростанции. Потому что она образцовая. В крайнем случае, если б ему
вздумалось прийти именно к нам, нас бы давно предупредили и подготовили
класс к его приходу.
Потому-то мы и смеялись, понимая, что наш ученик никак не может быть
принцем, тем более каким-то Уэльским.
Но вот Харлампий Диогенович садится на место. Класс мгновенно смолкает.
Начинается урок.
Большеголовый, маленького роста, аккуратно одетый, тщательно выбритый,
он властно и спокойно держал класс в руках. Кроме журнала, у него был
блокнотик, куда он что-то вписывал после опроса. Я не помню, чтобы он на
кого-нибудь кричал, или уговаривал заниматься, или грозил вызвать родителей
в школу. Все эти штучки были ему ни к чему.
Во время контрольных работ он и не думал бегать между рядами,
заглядывать в парты или там бдительно вскидывать голову при всяком шорохе,
как это делали другие. Нет, он спокойно читал себе что-нибудь или перебирал
четки с бусами, желтыми, как кошачьи глаза.
Списывать у него было почти бесполезно, потому что он сразу узнавал
списанную работу и начинал высмеивать ее. Так что списывали мы только в
самом крайнем случае, если уж никакого выхода не было.
Бывало, во время контрольной работы оторвется от своих четок или книги
и говорит:
-- Сахаров, пересядьте, пожалуйста, к Авдеенко.
Сахаров встает и смотрит на Харлампия Диогеновича вопросительно. Он не
понимает, зачем ему, отличнику, пересаживаться к Авдеенко, который плохо
учится.
-- Пожалейте Авдеенко, он может сломать шею.
Авдеенко тупо смотрит на Харлампия Диогеновича, как бы не понимая, а
может быть, и в самом деле не понимая, почему он может сломать шею.
-- Авдеенко думает, что он лебедь, -- поясняет Харлампий Диогенович. --
Черный лебедь, -- добавляет он через мгновение, намекая на загорелое,
угрюмое лицо Авдеенко. -- Сахаров, можете продолжать, -- говорит Харлампий
Диогенович.
Сахаров садится.
-- И вы тоже,-- обращается он к Авдеенко, но что-то в голосе его едва
заметно сдвинулось. В него влилась точно дозированная порция насмешки. --
...Если, конечно, не сломаете шею... черный лебедь! -- твердо заключает он,
как бы выражая мужественную надежду, что Александр Авдеенко найдет в себе
силы работать самостоятельно.
Шурик Авдеенко сидит, яростно наклонившись над тетрадью, показывая
мощные усилия ума и воли, брошенные на решение задачи.
Главное оружие Харлампия Диогеновича -- это делать человека смешным.
Ученик, отступающий от школьных правил, -- не лентяй, не лоботряс, не
хулиган, а просто смешной человек. Вернее, не просто смешной, на это,
пожалуй, многие согласились бы, но какой-то обидно смешной. Смешной, не
понимающий, что он смешной, или догадывающийся об этом последним.
И когда учитель выставляет тебя смешным, сразу же распадается круговая
порука учеников, и весь класс над тобой смеется. Все смеются против одного.
Если над тобой смеется один человек, ты можешь еще как-нибудь с этим
справиться. Но невозможно пересмеять весь класс. И если уж ты оказался
смешным, хотелось во что бы то ни стало доказать, что ты хоть и смешной, но
не такой уж окончательно смехотворный.
Надо сказать, что Харлампий Диогенович не давал никому привилегии.
Смешным мог оказаться каждый. Разумеется, я тоже не избежал общей участи.
В тот день я не решил задачу, заданную на дом. Там было что-то про
артиллерийский снаряд, который куда-то летит с какой-то скоростью и за
какое-то время. Надо было узнать, сколько километров пролетел бы он, если бы
летел с другой скоростью и чуть ли не в другом направлении.
В общем, задача была какая-то запутанная и глупая. У меня решение никак
не сходилось с ответом. А между прочим, в задачниках тех лет, наверное из-за
вредителей, ответы иногда бывали неверные. Правда, очень редко, потому что
их к тому времени почти всех переловили. Но, видно, кое-кто еще орудовал на
воле.
Но некоторые сомнения у меня все-таки оставались. Вредители
вредителями, но, как говорится, и сам не плошай.
Поэтому на следующий день я пришел в школу за час до занятий. Мы
учились во вторую смену. Самые заядлые футболисты были уже на месте. Я
спросил у одного из них насчет задачи, оказалось, что и он ее не решил.
Совесть моя окончательно успокоилась. Мы разделились на две команды и играли
до самого звонка.
И вот входим в класс. Еле отдышавшись, на всякий случай спрашиваю у
отличника Сахарова:
-- Ну, как задача?
-- Ничего, -- говорит он, -- решил. При этом он коротко и значительно
кивнул головой в том смысле, что трудности были, но мы их одолели.
-- Как решил, ведь ответ неправильный?
-- Правильный, -- кивает он мне головой с такой противной уверенностью
на умном добросовестном лице, что я его в ту же минуту возненавидел за
благополучие, хотя и заслуженное, но тем более неприятное. Я еще хотел
посомневаться, но он отвернулся, отняв у меня последнее утешение падающих:
хвататься руками за воздух.
Оказывается, в это время в дверях появился Харлампий Диогенович, но я
его не заметил и продолжал жестикулировать, хотя он стоял почти рядом со
мной. Наконец я догадался, в чем дело, испуганно захлопнул задачник и замер.
Харлампий Диогенович прошел на место.
Я испугался и ругал себя за то, что сначала согласился с футболистом,
что задача неправильная, а потом не согласился с отличником, что она
правильная. А теперь Харлампий Диогенович, наверное, заметил мое волнение и
первым меня вызовет.
Рядом со мной сидел тихий и скромный ученик. Звали его Адольф Комаров.
Теперь он себя называл Аликом и даже на тетради писал Алик, потому что
началась война и он не хотел, чтобы его дразнили Гитлером. Все равно все
помнили, как его звали раньше, и при случае напоминали ему об этом.
Я любил разговаривать, а он любил сидеть тихо. Нас посадили вместе,
чтобы мы влияли друг на друга, но, по-моему, из этого ничего не получилось.
Каждый остался таким, каким был.
Сейчас я заметил, что даже он решил задачу. Он сидел над своей
раскрытой тетрадью, опрятный, худой и тихий, и оттого, что руки его лежали
на промокашке, он казался еще тише. У него была такая дурацкая привычка --
держать руки на промокашке, от чего я его никак не мог отучить.
-- Гитлер капут, -- шепнул я в его сторону. Он, конечно, ничего не
ответил, но хоть руки убрал с промокашки, и то стало легче.
Между тем Харлампий Диогенович поздоровался с классом и уселся на стул.
Он слегка вздернул рукава пиджака, медленно протер нос и рот носовым
платком, почему-то посмотрел после этого в платок и сунул его в карман.
Потом он снял часы и начал листать журнал. Казалось, приготовления палача
пошли быстрей.
Но вот он отметил отсутствующих и стал оглядывать класс, выбирая
жертву. Я затаил дыхание.
-- Кто дежурный? -- неожиданно спросил он. Я вздохнул, благодарный ему
за передышку.
Дежурного не оказалось, и Харлампий Диогенович заставил самого старосту
стирать с доски. Пока он стирал, Харлампий Диогенович внушал ему, что должен
делать староста, когда нет дежурного. Я надеялся, что он расскажет по этому
поводу какую-нибудь притчу из школьной жизни, или басню Эзопа, или
что-нибудь из греческой мифологии. Но он ничего по стал рассказывать, потому
что скрип сухой тряпки о доску был неприятен, и он ждал, чтобы староста
скорей кончил свое нудное протирание. Наконец староста сел.
Класс замер. Но в это мгновение раскрылась дверь и в дверях появились
доктор с медсестрой.
-- Извините, это пятый "А"? -- спросила доктор.
-- Нет, -- сказал Харлампий Диогенович с вежливой враждебностью,
чувствуя, что какое-то санитарное мероприятие может сорвать ему урок. Хотя
наш класс был почти пятый "А", потому что он был пятый "Б", он так
решительно сказал "нет", как будто между нами ничего общего не было и не
могло быть.
-- Извините,-- сказала доктор еще раз и, почему-то нерешительно
помешкав, закрыла дверь.
Я знал, что они собираются делать уколы против тифа, В некоторых
классах уже делали. Об уколах заранее никогда не объявляли, чтобы никто не
мог улизнуть или, притворившись больным, остаться дома.
Уколов я не боялся, потому что мне делали массу уколов от малярии, а
это самые противные из всех существующих уколов.
И вот внезапная надежда, своим белоснежным халатом озарившая наш класс,
исчезла. Я этого не мог так оставить.
-- Можно, я им покажу, где пятый "А"? -- сказал я, обнаглев от страха.
Два обстоятельства в какой-то мере оправдывали мою дерзость. Я сидел
против двери, и меня часто посылали в учительскую за мелом или еще за
чем-нибудь. А потом пятый "А" был в одном из флигелей при школьном дворе, и
докторша в самом деле могла запутаться, потому что она у нас бывала редко,
постоянно она работала в первой школе.
-- Покажите, -- сказал Харлампий Диогенович и слегка приподнял брови.
Стараясь сдерживаться и не выдавать своей радости, я выскочил из
класса.
Я догнал докторшу и медсестру еще в коридоре нашего этажа и пошел с
ними.
-- Я покажу вам, где пятый "А", -- сказал я. Докторша улыбнулась так,
как будто она не уколы делала, а раздавала конфеты.
-- А нам что, не будете делать? -- спросил я.
-- Вам на следующем уроке, -- сказала докторша, все так же улыбаясь.
-- А мы уходим в музей на следующий урок, -- сказал я несколько
неожиданно даже для себя.
Вообще-то у нас шли разговоры о том, чтобы организованно пойти в
краеведческий музей и осмотреть там следы стоянки первобытного человека. Но
учительница истории все время откладывала наш поход, потому что директор
боялся, что мы не сумеем пойти туда организованно.
Дело в том, что в прошлом году один мальчик из нашей школы стащил
оттуда кинжал абхазского феодала, чтобы сбежать с ним на фронт. По этому
поводу был большой шум, и директор решил, что все получилось так потому, что
класс пошел в музей не в шеренгу по два, а гурьбой.
На самом деле этот мальчик все заранее рассчитал. Он не сразу взял
кинжал, а сначала сунул его в солому, которой была покрыта Хижина
Дореволюционного Бедняка. А потом, через несколько месяцев, когда все
успокоилось, он пришел туда в пальто с прорезанной подкладкой и окончательно
унес кинжал.
-- А мы вас не пустим,-- сказала докторша шутливо.
-- Что вы, -- сказал я, начиная волноваться,-- мы собираемся во дворе и
организованно пойдем в музей.
-- Значит, организованно?
-- Да, организованно, -- повторил я серьезно, боясь, что она, как и
директор, не поверит в нашу способность организованно сходить в музей.
-- А что, Галочка, пойдем в пятый "Б", а то и в самом деле уйдут, --
сказала она и остановилась. Мне всегда нравились такие чистенькие докторши в
беленьких чепчиках и в беленьких халатах.
-- Но ведь нам сказали сначала в пятый "А",-- заупрямилась эта Галочка
и строго посмотрела на меня. Видно было, что она всеми силами корчит из себя
взрослую.
Я даже не посмотрел в ее сторону, показывая, что никто и не думает
считать ее взрослой.
-- Какая разница, -- сказала докторша и решительно повернулась.
-- Мальчику не терпится испытать мужество, да?
-- Я малярик, -- сказал я, отстраняя личную заинтересованность, -- мне
уколы делали тыщу раз.
-- Ну, малярик, веди нас, -- сказала докторша, и мы пошли.
Убедившись, что они не передумают, я побежал вперед, чтобы устранить
связь между собой и их приходом.
Когда я вошел в класс, у доски стоял Шурик Авдеенко, и, хотя решение
задачи в трех действиях было написано на доске его красивым почерком,
объяснить решение он не мог. Вот он и стоял у доски с яростным и угрюмым
лицом, как будто раньше знал, а теперь никак не мог припомнить ход своей
мысли.
"Не бойся, Шурик, -- думал я, -- ты ничего не знаешь, а я тебя уже
спас". Хотелось быть ласковым и добрым.
-- Молодец, Алик, -- сказал я тихо Комарову, -- такую трудную задачу
решил.
Алик у нас считался способным троечником. Его редко ругали, зато еще
реже хвалили. Кончики ушей у него благодарно порозовели. Он опять наклонился
над своей тетрадью и аккуратно положил руки на промокашку. Такая уж у него
была привычка.
Но вот распахнулась дверь, и докторша вместе с этой Галочкой вошли в
класс. Докторша сказала, что так, мол, и так, надо ребятам делать уколы.
-- Если это необходимо именно сейчас, -- сказал Харлампий Диогенович,
мельком взглянув на меня, -- я не могу возражать. Авдеенко, на место, --
кивнул он Шурику.
Шурик положил мел и пошел на место, продолжая делать вид, что
вспоминает решение задачи.
Класс заволновался, но Харлампий Диогенович приподнял брови, и все
притихли. Он положил в карман свой блокнотик, закрыл журнал и уступил место
докторше. Сам он присел рядом за парту. Оп казался грустным и немного
обиженным.
Доктор и девчонка раскрыли свои чемоданчики и стали раскладывать на
столе баночки, бутылочки и враждебно сверкающие инструменты.
-- Ну, кто из вас самый смелый? -- сказала докторша, хищно высосав
лекарство иглой и теперь держа эту иглу острием кверху, чтобы лекарство не
вылилось.
Она это сказала весело, но никто не улыбнулся, все смотрели на иглу.
-- Будем вызывать по списку, -- сказал Харлампий Диогенович, -- потому
что здесь сплошные герои. Он раскрыл журнал.
-- Авдеенко, -- сказал Харлампий Диогенович и поднял голову.
Класс нервно засмеялся. Докторша тоже улыбнулась, хотя и не понимала,
почему мы смеемся.
Авдеенко подошел к столу, длинный, нескладный, и по липу его было
видно, что он так и не решил, что лучше, получить двойку или идти первым на
укол.
Он заголил рубаху и теперь стоял спиной к докторше, все такой же
нескладный и не решивший, что же лучше. И потом, когда укол сделали, он не
обрадовался, хотя теперь весь класс ему завидовал.
Алик Комаров все больше и больше бледнел. Подходила его очередь. И хотя
он продолжал держать свои руки на промокашке, видно, это ему не помогало.
Я старался как-нибудь его расхрабрить, но ничего не получалось. С
каждой минутой он делался все строже и бледней. Он не отрываясь смотрел на
докторскую иглу.
-- Отвернись и не смотри, -- говорил я ему.
-- Я не могу отвернуться, -- отвечал он затравленным шепотом.
-- Сначала будет не так больно. Главная боль, когда будут впускать
лекарство, -- подготавливал я его.
-- Я худой, -- шептал он мне в ответ, едва шевеля белыми губами, -- мне
будет очень больно.
-- Ничего, -- отвечал я, -- лишь бы в кость не попала иголка.
-- У меня одни кости, -- отчаянно шептал он, -- обязательно попадут.
-- А ты расслабься,-- говорил я ему, похлопывая его по спине, -- тогда
краб, неуклюже забегал за край скалы и, высовываясь из-за камня, следил за
мной злыми, хозяйскими глазами. Если глядеть в глубину, можно было заметить
каких-то серебристых мальков, которые неожиданно проносились, вспыхивая как
искры, выбитые из головешки.
Иногда я ложился на спину и, когда волна перекатывалась через меня,
видел диск солнца, качающийся и мягкий.
Вокруг, в воде и на берегу, было много народу. Отдыхающих легко было
узнать по неестественно белым телам или искусственно темному загару. На
вершине каменной глыбы, громоздившейся на берегу, сидела девушка в синем
купальнике. Она читала книгу -- вернее, делала вид, что читает, точнее,
притворялась, что пытается читать. Рядом с ней на корточках сидел парень в
белоснежной рубашке и в новеньких туфлях, блестящих и черных, как дельфинья
спина. Он ей что-то говорил. Девушка, иногда откидывая голову, смеялась и
щурилась не то от солнца, не то оттого, что парень слишком близко и слишком
прямо смотрел на нее. Отсмеявшись, она решительно опускала голову, чтобы
читать, но парень опять что-то говорил, и она опять смеялась, и зубы ее
блестели, как пена вокруг скалы и как рубашка парня. Он ей все время приятно
мешал читать. Я следил за ними со своего островка и, хоть ничего не понимал
в таких делах, понимал, что им хорошо. Парень иногда поворачивал голову и
мельком глядел в сторону моря, как бы призывая его в свидетели. Он глядел
весело и уверенно, как подобает человеку, у которого все хорошо и еще долго
будет все хорошо. Мне было приятно их видеть, и я вздрагивал от смутного и
сладкого сознания, что когда-нибудь и у меня будет такое.
От долгого купания я продрог, но, не успев как следует отогреться на
берегу, снова лез в воду. Я боялся, что чудо не повторится и я не смогу
удержаться на воде.
До скалы и обратно -- раз. До скалы и обратно -- два, до скалы и
обратно... И вдруг я понял, что тону. Хотел вдохнуть, но захлебнулся. Вода
была горькая, как английская соль, холодная и враждебная. Я рванулся изо
всех сил и вынырнул. Солнце ударило по лицу, я услышал всплеск воды, смех,
голоса и увидел парня и девушку.
Не знаю почему, выныривая, я не кричал. Возможно, не успевал, возможно,
язык отнимался от страха. Но мысль работала ясно. Оттого, что я не мог
кричать, было страшно, как это бывает во сне, и я с отчаянной жаждой ждал,
что парень повернется в сторону моря. Но вдруг у меня в голове мелькнула
неприятная догадка, что он не прыгнет в море в таких отутюженных брюках, в
такой белоснежной рубашке, что я вообще не стою порчи таких прекрасных
вещей. С этой грустной мыслью я опять погрузился в воду, она казалась мутной
и равнодушной. Нахлебавшись воды, я опять рванулся, и солнце опять ударило
по глазам, и вокруг с удесятеренной отчетливостью слышались голоса людей. И
тем обидней было тонуть у самого берега.
Второй раз я унырнул немного ближе к обломку скалы, на котором они
сидели, и теперь совсем близко увидел туфлю парня, черную, лоснящуюся,
крепко затянутую шнурком.
Я даже разглядел металлический наконечник на шнурке. Я вспомнил, что
такие наконечники на моих ботинках часто почему-то терялись, и концы шнурков
делались пушистыми, как кисточки, и их трудно было продеть в дырочки на
ботинках, и я ходил с развязанными шнурками, и меня за это ругали. Вспоминая
об этом, я еще больше пожалел себя.
В последний раз погружаясь в воду, я вдруг заметил, что лицо парня
повернулось в мою сторону и что-то такое мелькнуло на нем, как будто он с
трудом припоминает меня.
"Это я, я! -- хотелось крикнуть мне. -- Я проплывал мимо вас, вы должны
меня вспомнить!" Я даже постарался сделать постное лицо; я боялся, что
волнение и страх так исказили его, что парень меня не узнает. Но он меня
узнал, и тонуть стало как-то спокойней, и я уже не сопротивлялся воде,
которая сомкнулась надо мной.
Что-то схватило меня и швырнуло на берег. Как только я упал на
прибрежную гальку, я очнулся и понял, что парень меня все-таки спас. От
радости и от тепла, постепенно разливавшегося по телу, хотелось тихо и
благодарно скулить. Но я не только не благодарил, но молча и неподвижно
лежал с закрытыми глазами. Я был уверен, что мое спасение не стоит его
намокшей одежды, и старался оправдаться серьезностью своего положения.
-- Надо сделать искусственное дыхание, -- раздался голос девушки надо
мной.
-- Сам очухается, -- ответил парень, и я услышал, как хлюпнула вода в
его туфле.
Что такое искусственное дыхание, я знал и поэтому сейчас же затаил
дыхание. Но тут что-то подступило к горлу, и изо рта у меня полилась вода. Я
поневоле открыл глаза и увидел лицо девушки, склоненное надо мной. Она
стояла на коленях и, хлопая жесткими, выгоревшими ресницами, глядела на меня
жалостливо и нежно. Потом она положила руку мне на лоб, рука была теплой и
приятной. Я старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее ладонь.
-- Трави, трави, -- сказал парень, оборачиваясь ко мне и снимая
рубашку.
Рубашка потемнела, но у самого ворота была белой, как и раньше: туда
вода не доставала. Когда он заговорил, я понял, что расплаты за причиненный
ущерб не будет. Я сосредоточился и "стравил": было приятно, что у меня в
животе столько воды. Ведь это означало, что я все-таки по-настоящему тонул.
-- Будешь теперь заплывать? -- спросил у меня парень, с силой
выкручивая снятую рубашку.
Он теперь разделся и стоял в трусах. Ладный и крепкий, он и раздетый
казался нарядным.
-- Не буду, -- охотно ответил я. Мне хотелось ему угодить.
-- Напрасно, -- сказал парень и еще туже закрутил рубашку.
Я решил, что это необычный взрослый и действовать надо необычно.
Я встал и, шатаясь, пошел к морю, легко доплыл до своего островка и
легко поплыл обратно. Море возвращало силу, отнятую страхом. Парень стоял на
берегу и улыбался мне, и я плыл на улыбку, как на спасательный круг. Девушка
тоже улыбалась, поглядывая на него, и видно было, что она гордится им. Когда
я вылез из воды, они медленно шли вдоль берега, и девушка держала в руках
свою ненужную, наконец закрытую книгу. Я лег на горячую гальку, стараясь
плотнее прижиматься к ней, и чувствовал, как в меня входит крепкое, сухое
тепло разогретых камней.
Так он и ушел навсегда со своей девушкой, ушел, мимоходом вернув мне
жизнь.
--------
Все математики, с которыми мне приходилось встречаться в школе и после
школы, были людьми неряшливыми, слабохарактерными и довольно гениальными.
Так что утверждение насчет того, что пифагоровы штаны якобы во все стороны
равны, навряд ли абсолютно точно.
Возможно, у самого Пифагора так оно и было, но его последователи,
наверно, об этом забыли и мало обращали внимания на свою внешность.
И все-таки был один математик в нашей школе, который отличался от всех
других. Его нельзя было назвать слабохарактерным, ни тем более неряшливым.
Не знаю, был ли он гениален, -- сейчас это трудно установить. Я думаю,
скорее всего был.
Звали его Харлампий Диогенович. Как и Пифагор, он был по происхождению
грек. Появился он в нашем классе с нового учебного года. До этого мы о нем
не слышали и даже не знали, что такие математики могут быть.
Он сразу же установил в нашем классе образцовую тишину. Тишина стояла
такая жуткая, что иногда директор испуганно распахивал дверь, потому что не
мог понять, на месте мы или сбежали на стадион.
Стадион находился рядом со школьным двором и постоянно, особенно во
время больших состязаний, мешал педагогическому процессу. Директор даже
писал куда-то, чтобы его перенесли в другое место. Он говорил, что стадион
нервирует школьников. На самом деле нас нервировал не стадион, а комендант
стадиона дядя Вася, который безошибочно нас узнавал, даже если мы были без
книжек, и гнал нас оттуда со злостью, не угасающей с годами.
К счастью, нашего директора не послушались и стадион оставили на месте,
только деревянный забор заменили каменным. Так что теперь приходилось
перелезать и тем, которые раньше смотрели на стадион через щели в деревянной
ограде.
Все же директор наш напрасно боялся, что мы можем сбежать с урока
математики. Это было немыслимо. Это было все равно что подойти к директору
на перемене и молча скинуть с него шляпу, хотя она всем порядочно надоела.
Он всегда, и зимой и летом, ходил в одной шляпе, вечнозеленой, как магнолия.
И всегда чего-нибудь боялся.
Со стороны могло показаться, что он больше всего боялся комиссии из
гороно, на самом деле он больше всего боялся нашего завуча. Это была
демоническая женщина. Когда-нибудь я напишу о ней поэму в байроновском духе,
но сейчас я рассказываю о другом.
Конечно, мы никак не могли сбежать с урока математики. Если мы вообще
когда-нибудь и сбегали с урока, то это был, как правило, урок пения.
Бывало, только входит наш Харлампий Диогенович в класс, сразу все
затихают, и так до самого конца урока. Правда, иногда он нас заставлял
смеяться, но это был не стихийный смех, а веселье, организованное сверху
самим же учителем. Оно не нарушало дисциплины, а служило ей, как в геометрии
доказательство от обратного.
Происходило это примерно так. Скажем, иной ученик чуть припоздает на
урок, ну примерно на полсекунды после звонка, а Харлампий Диогенович уже
входит в дверь. Бедный ученик готов провалиться сквозь пол. Может, и
провалился бы, если б прямо под нашим классом не находилась учительская.
Иной учитель на такой пустяк не обратит внимания, другой сгоряча
выругает, но только не Харлампий Диогенович. В таких случаях он
останавливался в дверях, перекладывал журнал из руки в руку и жестом,
исполненным уважения к личности ученика, указывал на проход.
Ученик мнется, его растерянная физиономия выражает желание как-нибудь
понезаметней проскользнуть в дверь после учителя. Зато лицо Харлампия
Диогеновича выражает радостное гостеприимство, сдержанное приличием и
пониманием необычности этой минуты. Он дает знать, что само появление такого
ученика -- редчайший праздник для нашего класса и лично для него, Харлампия
Диогеновича, что его никто не ожидал, и раз уж он пришел, никто не посмеет
его упрекнуть в этом маленьком опозданьице, тем более он, скромный учитель,
который, конечно же, пройдет в класс после такого замечательного ученика и
сам закроет за ним дверь в знак того, что дорогого гостя не скоро отпустят.
Все это длится несколько секунд, и в конце концов ученик, неловко
протиснувшись в дверь, спотыкающейся походкой идет на свое место.
Харлампий Диогенович смотрит ему вслед и говорит что-нибудь
великолепное. Например:
-- Принц Уэльский.
Класс хохочет. И хотя мы не знаем, кто такой принц Уэльский, мы
понимаем, что в нашем классе он никак не может появиться. Ему просто здесь
нечего делать, потому что принцы в основном занимаются охотой на оленей. И
если уж ему надоест охотиться за своими оленями и он захочет посетить
какую-нибудь школу, то его обязательно поведут в первую школу, что возле
электростанции. Потому что она образцовая. В крайнем случае, если б ему
вздумалось прийти именно к нам, нас бы давно предупредили и подготовили
класс к его приходу.
Потому-то мы и смеялись, понимая, что наш ученик никак не может быть
принцем, тем более каким-то Уэльским.
Но вот Харлампий Диогенович садится на место. Класс мгновенно смолкает.
Начинается урок.
Большеголовый, маленького роста, аккуратно одетый, тщательно выбритый,
он властно и спокойно держал класс в руках. Кроме журнала, у него был
блокнотик, куда он что-то вписывал после опроса. Я не помню, чтобы он на
кого-нибудь кричал, или уговаривал заниматься, или грозил вызвать родителей
в школу. Все эти штучки были ему ни к чему.
Во время контрольных работ он и не думал бегать между рядами,
заглядывать в парты или там бдительно вскидывать голову при всяком шорохе,
как это делали другие. Нет, он спокойно читал себе что-нибудь или перебирал
четки с бусами, желтыми, как кошачьи глаза.
Списывать у него было почти бесполезно, потому что он сразу узнавал
списанную работу и начинал высмеивать ее. Так что списывали мы только в
самом крайнем случае, если уж никакого выхода не было.
Бывало, во время контрольной работы оторвется от своих четок или книги
и говорит:
-- Сахаров, пересядьте, пожалуйста, к Авдеенко.
Сахаров встает и смотрит на Харлампия Диогеновича вопросительно. Он не
понимает, зачем ему, отличнику, пересаживаться к Авдеенко, который плохо
учится.
-- Пожалейте Авдеенко, он может сломать шею.
Авдеенко тупо смотрит на Харлампия Диогеновича, как бы не понимая, а
может быть, и в самом деле не понимая, почему он может сломать шею.
-- Авдеенко думает, что он лебедь, -- поясняет Харлампий Диогенович. --
Черный лебедь, -- добавляет он через мгновение, намекая на загорелое,
угрюмое лицо Авдеенко. -- Сахаров, можете продолжать, -- говорит Харлампий
Диогенович.
Сахаров садится.
-- И вы тоже,-- обращается он к Авдеенко, но что-то в голосе его едва
заметно сдвинулось. В него влилась точно дозированная порция насмешки. --
...Если, конечно, не сломаете шею... черный лебедь! -- твердо заключает он,
как бы выражая мужественную надежду, что Александр Авдеенко найдет в себе
силы работать самостоятельно.
Шурик Авдеенко сидит, яростно наклонившись над тетрадью, показывая
мощные усилия ума и воли, брошенные на решение задачи.
Главное оружие Харлампия Диогеновича -- это делать человека смешным.
Ученик, отступающий от школьных правил, -- не лентяй, не лоботряс, не
хулиган, а просто смешной человек. Вернее, не просто смешной, на это,
пожалуй, многие согласились бы, но какой-то обидно смешной. Смешной, не
понимающий, что он смешной, или догадывающийся об этом последним.
И когда учитель выставляет тебя смешным, сразу же распадается круговая
порука учеников, и весь класс над тобой смеется. Все смеются против одного.
Если над тобой смеется один человек, ты можешь еще как-нибудь с этим
справиться. Но невозможно пересмеять весь класс. И если уж ты оказался
смешным, хотелось во что бы то ни стало доказать, что ты хоть и смешной, но
не такой уж окончательно смехотворный.
Надо сказать, что Харлампий Диогенович не давал никому привилегии.
Смешным мог оказаться каждый. Разумеется, я тоже не избежал общей участи.
В тот день я не решил задачу, заданную на дом. Там было что-то про
артиллерийский снаряд, который куда-то летит с какой-то скоростью и за
какое-то время. Надо было узнать, сколько километров пролетел бы он, если бы
летел с другой скоростью и чуть ли не в другом направлении.
В общем, задача была какая-то запутанная и глупая. У меня решение никак
не сходилось с ответом. А между прочим, в задачниках тех лет, наверное из-за
вредителей, ответы иногда бывали неверные. Правда, очень редко, потому что
их к тому времени почти всех переловили. Но, видно, кое-кто еще орудовал на
воле.
Но некоторые сомнения у меня все-таки оставались. Вредители
вредителями, но, как говорится, и сам не плошай.
Поэтому на следующий день я пришел в школу за час до занятий. Мы
учились во вторую смену. Самые заядлые футболисты были уже на месте. Я
спросил у одного из них насчет задачи, оказалось, что и он ее не решил.
Совесть моя окончательно успокоилась. Мы разделились на две команды и играли
до самого звонка.
И вот входим в класс. Еле отдышавшись, на всякий случай спрашиваю у
отличника Сахарова:
-- Ну, как задача?
-- Ничего, -- говорит он, -- решил. При этом он коротко и значительно
кивнул головой в том смысле, что трудности были, но мы их одолели.
-- Как решил, ведь ответ неправильный?
-- Правильный, -- кивает он мне головой с такой противной уверенностью
на умном добросовестном лице, что я его в ту же минуту возненавидел за
благополучие, хотя и заслуженное, но тем более неприятное. Я еще хотел
посомневаться, но он отвернулся, отняв у меня последнее утешение падающих:
хвататься руками за воздух.
Оказывается, в это время в дверях появился Харлампий Диогенович, но я
его не заметил и продолжал жестикулировать, хотя он стоял почти рядом со
мной. Наконец я догадался, в чем дело, испуганно захлопнул задачник и замер.
Харлампий Диогенович прошел на место.
Я испугался и ругал себя за то, что сначала согласился с футболистом,
что задача неправильная, а потом не согласился с отличником, что она
правильная. А теперь Харлампий Диогенович, наверное, заметил мое волнение и
первым меня вызовет.
Рядом со мной сидел тихий и скромный ученик. Звали его Адольф Комаров.
Теперь он себя называл Аликом и даже на тетради писал Алик, потому что
началась война и он не хотел, чтобы его дразнили Гитлером. Все равно все
помнили, как его звали раньше, и при случае напоминали ему об этом.
Я любил разговаривать, а он любил сидеть тихо. Нас посадили вместе,
чтобы мы влияли друг на друга, но, по-моему, из этого ничего не получилось.
Каждый остался таким, каким был.
Сейчас я заметил, что даже он решил задачу. Он сидел над своей
раскрытой тетрадью, опрятный, худой и тихий, и оттого, что руки его лежали
на промокашке, он казался еще тише. У него была такая дурацкая привычка --
держать руки на промокашке, от чего я его никак не мог отучить.
-- Гитлер капут, -- шепнул я в его сторону. Он, конечно, ничего не
ответил, но хоть руки убрал с промокашки, и то стало легче.
Между тем Харлампий Диогенович поздоровался с классом и уселся на стул.
Он слегка вздернул рукава пиджака, медленно протер нос и рот носовым
платком, почему-то посмотрел после этого в платок и сунул его в карман.
Потом он снял часы и начал листать журнал. Казалось, приготовления палача
пошли быстрей.
Но вот он отметил отсутствующих и стал оглядывать класс, выбирая
жертву. Я затаил дыхание.
-- Кто дежурный? -- неожиданно спросил он. Я вздохнул, благодарный ему
за передышку.
Дежурного не оказалось, и Харлампий Диогенович заставил самого старосту
стирать с доски. Пока он стирал, Харлампий Диогенович внушал ему, что должен
делать староста, когда нет дежурного. Я надеялся, что он расскажет по этому
поводу какую-нибудь притчу из школьной жизни, или басню Эзопа, или
что-нибудь из греческой мифологии. Но он ничего по стал рассказывать, потому
что скрип сухой тряпки о доску был неприятен, и он ждал, чтобы староста
скорей кончил свое нудное протирание. Наконец староста сел.
Класс замер. Но в это мгновение раскрылась дверь и в дверях появились
доктор с медсестрой.
-- Извините, это пятый "А"? -- спросила доктор.
-- Нет, -- сказал Харлампий Диогенович с вежливой враждебностью,
чувствуя, что какое-то санитарное мероприятие может сорвать ему урок. Хотя
наш класс был почти пятый "А", потому что он был пятый "Б", он так
решительно сказал "нет", как будто между нами ничего общего не было и не
могло быть.
-- Извините,-- сказала доктор еще раз и, почему-то нерешительно
помешкав, закрыла дверь.
Я знал, что они собираются делать уколы против тифа, В некоторых
классах уже делали. Об уколах заранее никогда не объявляли, чтобы никто не
мог улизнуть или, притворившись больным, остаться дома.
Уколов я не боялся, потому что мне делали массу уколов от малярии, а
это самые противные из всех существующих уколов.
И вот внезапная надежда, своим белоснежным халатом озарившая наш класс,
исчезла. Я этого не мог так оставить.
-- Можно, я им покажу, где пятый "А"? -- сказал я, обнаглев от страха.
Два обстоятельства в какой-то мере оправдывали мою дерзость. Я сидел
против двери, и меня часто посылали в учительскую за мелом или еще за
чем-нибудь. А потом пятый "А" был в одном из флигелей при школьном дворе, и
докторша в самом деле могла запутаться, потому что она у нас бывала редко,
постоянно она работала в первой школе.
-- Покажите, -- сказал Харлампий Диогенович и слегка приподнял брови.
Стараясь сдерживаться и не выдавать своей радости, я выскочил из
класса.
Я догнал докторшу и медсестру еще в коридоре нашего этажа и пошел с
ними.
-- Я покажу вам, где пятый "А", -- сказал я. Докторша улыбнулась так,
как будто она не уколы делала, а раздавала конфеты.
-- А нам что, не будете делать? -- спросил я.
-- Вам на следующем уроке, -- сказала докторша, все так же улыбаясь.
-- А мы уходим в музей на следующий урок, -- сказал я несколько
неожиданно даже для себя.
Вообще-то у нас шли разговоры о том, чтобы организованно пойти в
краеведческий музей и осмотреть там следы стоянки первобытного человека. Но
учительница истории все время откладывала наш поход, потому что директор
боялся, что мы не сумеем пойти туда организованно.
Дело в том, что в прошлом году один мальчик из нашей школы стащил
оттуда кинжал абхазского феодала, чтобы сбежать с ним на фронт. По этому
поводу был большой шум, и директор решил, что все получилось так потому, что
класс пошел в музей не в шеренгу по два, а гурьбой.
На самом деле этот мальчик все заранее рассчитал. Он не сразу взял
кинжал, а сначала сунул его в солому, которой была покрыта Хижина
Дореволюционного Бедняка. А потом, через несколько месяцев, когда все
успокоилось, он пришел туда в пальто с прорезанной подкладкой и окончательно
унес кинжал.
-- А мы вас не пустим,-- сказала докторша шутливо.
-- Что вы, -- сказал я, начиная волноваться,-- мы собираемся во дворе и
организованно пойдем в музей.
-- Значит, организованно?
-- Да, организованно, -- повторил я серьезно, боясь, что она, как и
директор, не поверит в нашу способность организованно сходить в музей.
-- А что, Галочка, пойдем в пятый "Б", а то и в самом деле уйдут, --
сказала она и остановилась. Мне всегда нравились такие чистенькие докторши в
беленьких чепчиках и в беленьких халатах.
-- Но ведь нам сказали сначала в пятый "А",-- заупрямилась эта Галочка
и строго посмотрела на меня. Видно было, что она всеми силами корчит из себя
взрослую.
Я даже не посмотрел в ее сторону, показывая, что никто и не думает
считать ее взрослой.
-- Какая разница, -- сказала докторша и решительно повернулась.
-- Мальчику не терпится испытать мужество, да?
-- Я малярик, -- сказал я, отстраняя личную заинтересованность, -- мне
уколы делали тыщу раз.
-- Ну, малярик, веди нас, -- сказала докторша, и мы пошли.
Убедившись, что они не передумают, я побежал вперед, чтобы устранить
связь между собой и их приходом.
Когда я вошел в класс, у доски стоял Шурик Авдеенко, и, хотя решение
задачи в трех действиях было написано на доске его красивым почерком,
объяснить решение он не мог. Вот он и стоял у доски с яростным и угрюмым
лицом, как будто раньше знал, а теперь никак не мог припомнить ход своей
мысли.
"Не бойся, Шурик, -- думал я, -- ты ничего не знаешь, а я тебя уже
спас". Хотелось быть ласковым и добрым.
-- Молодец, Алик, -- сказал я тихо Комарову, -- такую трудную задачу
решил.
Алик у нас считался способным троечником. Его редко ругали, зато еще
реже хвалили. Кончики ушей у него благодарно порозовели. Он опять наклонился
над своей тетрадью и аккуратно положил руки на промокашку. Такая уж у него
была привычка.
Но вот распахнулась дверь, и докторша вместе с этой Галочкой вошли в
класс. Докторша сказала, что так, мол, и так, надо ребятам делать уколы.
-- Если это необходимо именно сейчас, -- сказал Харлампий Диогенович,
мельком взглянув на меня, -- я не могу возражать. Авдеенко, на место, --
кивнул он Шурику.
Шурик положил мел и пошел на место, продолжая делать вид, что
вспоминает решение задачи.
Класс заволновался, но Харлампий Диогенович приподнял брови, и все
притихли. Он положил в карман свой блокнотик, закрыл журнал и уступил место
докторше. Сам он присел рядом за парту. Оп казался грустным и немного
обиженным.
Доктор и девчонка раскрыли свои чемоданчики и стали раскладывать на
столе баночки, бутылочки и враждебно сверкающие инструменты.
-- Ну, кто из вас самый смелый? -- сказала докторша, хищно высосав
лекарство иглой и теперь держа эту иглу острием кверху, чтобы лекарство не
вылилось.
Она это сказала весело, но никто не улыбнулся, все смотрели на иглу.
-- Будем вызывать по списку, -- сказал Харлампий Диогенович, -- потому
что здесь сплошные герои. Он раскрыл журнал.
-- Авдеенко, -- сказал Харлампий Диогенович и поднял голову.
Класс нервно засмеялся. Докторша тоже улыбнулась, хотя и не понимала,
почему мы смеемся.
Авдеенко подошел к столу, длинный, нескладный, и по липу его было
видно, что он так и не решил, что лучше, получить двойку или идти первым на
укол.
Он заголил рубаху и теперь стоял спиной к докторше, все такой же
нескладный и не решивший, что же лучше. И потом, когда укол сделали, он не
обрадовался, хотя теперь весь класс ему завидовал.
Алик Комаров все больше и больше бледнел. Подходила его очередь. И хотя
он продолжал держать свои руки на промокашке, видно, это ему не помогало.
Я старался как-нибудь его расхрабрить, но ничего не получалось. С
каждой минутой он делался все строже и бледней. Он не отрываясь смотрел на
докторскую иглу.
-- Отвернись и не смотри, -- говорил я ему.
-- Я не могу отвернуться, -- отвечал он затравленным шепотом.
-- Сначала будет не так больно. Главная боль, когда будут впускать
лекарство, -- подготавливал я его.
-- Я худой, -- шептал он мне в ответ, едва шевеля белыми губами, -- мне
будет очень больно.
-- Ничего, -- отвечал я, -- лишь бы в кость не попала иголка.
-- У меня одни кости, -- отчаянно шептал он, -- обязательно попадут.
-- А ты расслабься,-- говорил я ему, похлопывая его по спине, -- тогда