Хозяин, наконец добравшись до нее, снова принялся пить воду, но уже не
придавая этому никакого символического значения, а главное, не выпуская из
левой руки спасенную винтовку. Говорят, он выпил несколько кружек и, каждый
раз зачерпнув из ручья, внимательно следил, не протекает ли, бормоча при
этом:
-- Моя бедная... цинковая... чуть не загробил, новехонькую...
Напившись, он камнем выправил ее помятые бока и, окончательно
успокоившись, привязал ее к своему поясу. А волчонок, что пытался похитить
ружье, уселся на самой вершине горы и сидел там до тех пор, сияя рыжей
головенкой, пока бойцы вместе с немцами не покинули горы.
Вновь появился толмач со своей трубой, теперь уже аккуратно залатанной
новыми железными латками, что почему-то язвительно отметили бойцы
истребительного батальона. К тому же они стали подшучивать над своим
товарищем, заметив его нежную привязанность к своей кружке, говоря, что ему
было нечего так бояться за свою кружку, что в случае чего толмач привел бы
ее в порядок, вон как свою трубу залатал.
-- Так я ему и доверил ее, -- отвечал боец, пошлепывая по кружке
ладонью, -- я с нею три года пропастушил, а тут пришел в город -- и на тебе.
Лейтенант снова стал торопить толмача, он боялся, как бы немцы не
утонули. Толмач снова стал кричать в свою трубу, чтобы немцы сдавались
по-хорошему.
И тут из пещеры наконец раздался хриплый голос. Лейтенант и все бойцы
очень обрадовались этому голосу.
Лейтенант радостно приказал немцам, чтобы они плыли к выходу. Толмач
передал приказ, и из пещеры снова раздался голос.
-- Он говорит, что они не умеют плавать, -- не вполне уверенно перевел
толмач.
-- Тогда как же они держатся? -- удивился лейтенант. Толмач перевел его
удивление. Теперь немцы охотно переговаривались и даже продолжали что-то
говорить, пока толмач оборачивался к лейтенанту.
-- Он говорит, что они держатся на пробковых поясах, -- перевел толмач,
-- потому что летают из Румынии.
-- Ах, из Румынии? -- удивился лейтенант и приказал, чтобы немцы
отдавались течению, что оно их как раз и вытянет к выходу. Но тут немец,
тот, что переговаривался, прохрипел, что они отдаваться течению не намерены,
что они, наоборот, держатся за сталактит и будут держаться, хотя у них вышли
из строя электрические обогреватели.
-- А почему второй молчит? -- вдруг спросил лейтенант. По мнению
некоторых позднейших комментаторов, этот вопрос был связан с тем, что он
хотел сыграть на возможных противоречиях между осажденными немцами. Может,
так оно и было, а может, он просто хотел узнать, жив ли второй немец.
-- Он говорит, что его товарищ потерял голос, -- перевел толмач.
-- Скажи им, чтоб скорее сдавались, -- заторопил его лейтенант, -- а то
и этот совсем осипнет... На черта нам сдались безголосые "языки"...
Толмач приник к своей трубе, но тут, говорят, лейтенант его остановил и
сказал, чтобы про безголосые "языки" он немцам не переводил.
-- Что, я первый раз, что ли?! -- ответил толмач обиженно, хотя
обижаться было не на что, тем более что он и в самом деле первый раз работал
с немцами. Об этом в городе знали точно, а пленных вообще тогда еще не было
в наших краях.
На этот раз он долго переговаривался с немцами и даже спорил с тем из
них, кто все еще не мог отвечать, а лейтенант все порывался узнать, что они
говорят, но толмач отмахивался от него и никак не мог оторваться от своей
залатанной трубы.
Возможно, он не все понимал, учитывая, что немец довольно сильно хрипел
и у него не было даже такого латаного-перелатаного рупора, если не считать
самой пещеры, которая до того гулко резонировала и гремела немецким эхом,
что в иные мгновения казалось -- уж не расплодились ли они там в нашей
животворной воде?
Одним словом, он до того долго с ними переговаривался, что, когда
перевел смысл разговора, бойцы истребительного батальона остались
недовольны, ворча, что такой долгий разговор можно было перевести и
подлинней. Как-то он им не пришелся по вкусу, этот толмач, вот они и
придирались к нему.
-- Он говорит, -- перевел толмач, -- что немецкие летчики могут
продержаться в черноморской воде тридцать часов и что хотя вода в пещере
гораздо холодней, они будут держаться оставшиеся два часа с оружием в руках.
-- Вот суки! -- восхитился лейтенант психикой немцев, еще не сломленной
Сталинградом, и велел ждать.
К этому времени весь поселок и все живущие под горой собрались у
пещеры, и, конечно, не обошлось без Богатого Портного. С начала осады немцев
он каждый день, прихрамывая, наведывался сюда. Уже в первый день он пришел
сюда с ковриком и с нардами. За это время он много чего здесь наговорил, но
в памяти очевидцев остались два его изречения.
-- Тот человек счастливый, -- сказал он, расставляя фишки для новой
партии в нарды и внезапно останавливаясь, словно прислушиваясь к грохоту
далекой канонады, -- тот человек счастливый, что сейчас на фронте в самом
пекле находится...
В этом его не слишком ясном изречении было понятно только одно, что ему
хочется на фронт, но, увы, больная нога не пускает. После своего ишиаса,
полученного в часы ночных бдений в саду, он и раньше прихрамывал с оттенком
участника гражданской войны. Теперь он вовсе захромал уже без всяких
оттенков, жалуясь при случае, что у него в колене нашли гнилую воду.
В этот день он предложил лейтенанту прорыть гору над пещерой и выйти
немцам в тыл. (Но это еще не второе его изречение, тем более что лейтенант
его не послушался).
-- Вот и рой, -- холодно ответил ему лейтенант. Ровно через два часа
лейтенант, взяв с собой троих добровольцев, отправился в пещеру. Он
разъяснил бойцам, что враг хотя измотан, но продолжает оставаться коварным,
поэтому надо быть начеку, но стрелять только в самом крайнем случае.
Сзади на некотором расстоянии шел переводчик, слегка прикрываясь
рупором, хотя уже было достаточно ясно, что немецкая пуля его пробивает.
Один из бойцов, проявив военную хитрость, привязал электрический фонарик к
дулу своей винтовки и, оттянув ее подальше от себя и своих товарищей,
освещал дорогу, чтобы запугать немцев, если они проявят вероломство. Но
немцы стрелять не стали.
Трое бойцов вместе с лейтенантом и догнавшим их переводчиком, хлюпая по
воде, подошли к краю огромного озера. В середине озера торчала вершина
сталактита, которую, стараясь пистолеты держать повыше, в обнимку сжимали
летчики. Лейтенант включил и свой фонарик, так что оба немца теперь
беспомощно помаргивали белесыми глазами в прожекторном перекрещении двух
световых лучей.
Толмач опять попытался говорить в рупор, но тут уж лейтенант не
выдержал и, выхватив у него трубу, бросил ее в воду, и сразу же всем, может
быть даже включая немцев, стало ясно, до чего эта труба надоела лейтенанту и
какую железную выдержку проявил он, смиряясь с ее необходимостью.
-- Говори так, -- сказал он ему, кивая на сравнительно небольшое
расстояние от сталактита до берега.
-- Хорошо, -- ответил толмач, тоже проявив немалую выдержку, -- но за
то, что ты это сделал при немцах, ответишь.
-- А немцы и не видели, -- вступился один из бойцов за своего
лейтенанта, имея в виду, что немцы их фонарями не освещали, а, наоборот, они
немцев освещали.
-- Там выяснят, -- ответил толмач мимоходом, продолжая слушать немцев,
отчего его угроза прозвучала еще убедительней.
Боец хотел было войти в воду и достать рупор, тем более что упал он
недалеко, но тут опять произошло замешательство, потому что немцы к берегу
плыть отказались. Они сказали (говорил-то все еще один из них), что сами в
плен не сдаются, но, если их возьмут в плен, они не отказываются. Тогда
лейтенант приказал бросить сталактит, потому что будет рассматривать это как
сопротивление. Тут немцы, говорят, переглянулись и в самом деле бросили
сталактит, после чего они еще некоторое время с дурацким выражением
нейтралитета покружились на поверхности озера, и когда приблизились на
расстояние вытянутой винтовки, их окончательно подогнали к берегу.
Поразительно, что, выходя из воды, один из них успел вытащить рупор и
подать его именно толмачу, из чего неминуемо следовало, что столкновение
лейтенанта с переводчиком не осталось незамеченным. Беря рупор, толмач
кивнул головой, как бы злорадно намекая на это обстоятельство.
Вытащив из оцепеневших пальцев пленных пистолеты, их выволокли на
солнце. К великому удивлению всех людей, надо полагать, всех, кроме
хироманта и его выводка, мокрые немцы оказались облепленными каким-то пухом
и перьями, словно это были не подбитые летчики, а Дедал и Икар после
неудачного полета.
Немного отдышавшись, тот из немцев, у которого оставался кое-какой
голосишко, что-то сказал переводчику, показывая на голову своего онемевшего
товарища, из чего жители поселка сделали чересчур поспешный вывод, что
второй немец сошел с ума.
-- Притворяется! -- крикнул Богатый Портной, но тут переводчик доложил,
что немец намекает на камни, которые ночью бросали в пещеру.
-- Он говорит, что будет жаловаться на нечестное ведение боя, --
перевел толмач, продолжая мстить за свой рупор. Но лейтенант не растерялся.
-- А кто мирный договор нарушил? -- спросил он в упор.
На это немец не нашелся что ответить и неожиданно принялся чихать, а
через секунду к нему присоединился и второй пленный. Тут бойцы да и сам
лейтенант обрадовались, что у второго немца хоть таким образом прорезался
голос. И тогда все поняли, что немец онемел не от камня, а от простуды, в
чем сам же виноват. Тут один из бойцов истребительного батальона привел,
имея в виду этого невезучего немца, абхазскую пословицу, гласящую, что, мол,
упавшего с дерева укусила змея.
Бойцы истребительного батальона посмеялись удачно приведенной
пословице, и тогда тот, кто ее вовремя вспомнил, попросил переводчика
перевести ее на немецкий язык для пострадавшего немца.
Говорят, переводчик довольно долго переводил эту пословицу на немецкий
язык, а немец продолжал чихать, глядя на него непонимающими глазами, может
быть решив, что уже начался допрос.
Пока переводчик, поднатужившись, старался довести до сознания пленного
немца смысл пословицы, указывая для наглядности на его голову, бойцы
истребительного батальона рассказывали окружающим представителям других
наций, как сжат и точен абхазский язык, если переводчику так долго
приходится переводить эту пословицу. Представители других наций сдержанно
соглашались, намекая, что и в их языках тоже есть немало хорошего.
Перевод пословицы, видно, как-то не дошел до сознания немцев, потому
что тот, что пострадал от камня, неожиданно энергично замотал головой и
что-то просипел, как бы в корне не соглашаясь с пословицей, что выглядело не
вполне прилично со стороны пленного. Но тут второй немец разъяснил, что его
товарищ, когда парашют зацепился за дерево, не упал с него, а спрыгнул,
потому что там было невысоко.
Но тут вмешался лейтенант и велел оставить немцев в покое, оберегая их
умственные усилия для более важных дел. Но немцев не оставили в покое,
потому что к ним протиснулся Богатый Портной и сказал, обращаясь к
переводчику:
-- Переведи слова Александра Невского: "Кто с мечом к нам войдет, от
меча и погибнет!"
Это было второе его изречение, надолго запомнившееся местным жителям.
-- Для чего? -- спросил переводчик и без того утомленный предыдущей
пословицей.
-- Интересно, что они скажут, -- сказал Богатый Портной.
Но тут лейтенант опять отстранил Богатого Портного, да, и непохоже
было, чтобы немцы могли что-нибудь отвечать, потому что они как принялись
чихать, так и продолжали, почти не переставая.
И потом, когда их вели к машине и в самой машине, они продолжали
чихать, и даже когда приехали в НКВД, никак не унимались. Да и позже, в
кабинете самого полковника, рассказывают жители нашего города, немцы
продолжали почихивать, хотя и не столь безудержно, но и без особых признаков
затухания.
А все тот же толмач, рассказывают старожилы, хотя непонятно, откуда они
все это видели или тем более слышали, стоял рядом с ними весьма удрученный,
но уж не тем, что нельзя пользоваться рупором, а тем, что вот полковник все
ждет, постукивая пальцами по столу, а ему переводить нечего, кроме этого
чихания.
Но тут, говорят, полковник перестал постукивать пальцами, а надо
полагать, потеряв терпение, двинул всем кулаком по столу и сказал несколько
русских слов, которые в переводе могли прозвучать как строгое напоминание о
том, что они находятся не в поликлинике, а совсем в другом месте. И тут,
говорят всезнающие старожилы, немцы перестали чихать и притихли, перед тем
как заговорить.
В тот же день в пещеру был вызван водолаз, потому что вода начала
заливать жителей, живущих у подножия горы, и он открыл завал, устроенный
хиромантом, спустил воду. Вот так хироманта за его полезную находчивость
оставили в нижней сталактитовой пещере, хотя сам лаз у выхода в верхнюю
сталактитовую пещеру на всякий случай заделали железной решеткой.
Подбитый немецкий самолет, это был "юнкере", выволокли на буйволах из
ущелья, где он застрял, привезли в город и поставили в парке, сохранив его
ужасный вид для наглядного примера того, что ждет всю германскую военную
машину, а не только ее отдельные самолеты. Там он стоял в неприглядном виде
до самого конца войны и даже дольше.
Должен сказать, что события этого бурного года я отчасти восстанавливаю
со слов очевидцев, так что кое-где возможны некоторые преувеличения, впрочем
незначительные.
Дело в том, что как только появилась опасность попасть под бомбежку,
мама решила тактически более правильным (экономически тоже) переехать в
деревню, что мы и сделали.
Когда мы вернулись из деревни, события на фронте изменились в нашу
пользу, и в городе было полным-полно пленных немцев. Они работали в основном
на строительстве разрушенных бомбежкой домов, что было вполне справедливо и
поучительно. Кстати, заодно они восстановили и привели в порядок наш театр,
сгоревший из-за халатности неизвестного лица.
Среди пленных находились и двое этих летчиков, и когда колонна
проходила по улице, они обычно стояли рядом. С бодрыми песнями, лихо щелкая
деревянными босоножками, они проходили по улицам города.
Я часто замечал, когда они проходили мимо парка, каким странным
взглядом эти двое смотрели на свой самолет. Но если они даже не смотрели
туда, наши старожилы, которым случалось стоять поблизости, рукой показывали
им на парк в том смысле, что во-он ваш самолет еще стоит, на что эти двое, а
иногда и остальные пленные вежливо кивали головой, давая знать, что этот
факт им известен.
Во взгляде старожилов на этих двух летчиков, как, впрочем, и во взгляде
летчиков на свой бывший самолет, было много скрытого юмора. Старожилы своими
взглядами и кивками в сторону летчиков как бы напоминали им, что они, эти
летчики, личная лепта нашего города в общей победе над немцами и что поэтому
им, летчикам, не стоит слишком затериваться в толпе пленных.
"Ладно, не затеряемся", -- как бы отвечали летчики своим суховатым
кивком. Возможно, им надоедали эти бесконечные напоминания. Во взгляде
летчиков на свой самолет тоже было немало смешного. Теперь, осовременивая
впечатление от этого взгляда, но не меняя его сути, я бы осмелился привести
такой образ. Так мог бы смотреть посетитель ночного кабаре на танцовщицу
этого кабаре, в которой вдруг узнал свою бывшую жену. В качестве бывшего
мужа он как бы оскорблен этой встречей и в то же время показывает взглядом,
что никакой ответственности не несет за ее теперешнее поведение.
Но вернемся к нашему хироманту. После войны, когда в наших краях стало
появляться довольно много туристов, он сам себя назначил проводником а эту
теперь уже знаменитую пещеру. В разгар сезона он обычно сидел у входа в
пещеру в одних трусах, иногда измазанный пещерной глиной, якобы удерживающей
организм от постарения.
-- Войдешь старичком, выйдешь бодрячком! -- говорил он, подмигивая и
кивая на рыжую команду, если она околачивалась рядом.
Туристы, как правило, клевали на его призыв, и тогда он им предлагал
раздеться, раздавал свечи собственного изготовления и, оставив одежду под
присмотром кого-нибудь из рыжиков, отправлялся в путь. По дороге он успевал
себе выбрать, как бы шутливо, интеллигентную фаворитку в купальном костюме.
В пещере он обычно рассказывал историю поимки немецких летчиков и
показывал на сталактит, за который они держались, когда их стала поднимать
вода. Высоко подняв свечи, туристы вглядывались в вершину сталактита,
стараясь разглядеть на ней следы пребывания немецких летчиков, хотя никаких
следов там не было.
Когда группа доходила до места, где имелись небольшие, по его
уверениям, запасы целебной глины, он предлагал всем натереться этой глиной,
а фаворитку натирал сам.
В глубине пещеры у самого ручья был очень крутой, метров на десять,
глинистый (по-моему, такой же целебный) обрыв, раскатанный неугомонными
задами его рыжих волчат. Обрыв этот можно было обойти, но хиромант всегда
приводил туристов к этому месту.
Обычно, подходя к этому месту, он отбирал у них свечи, часть из них
гасил, а одну или две, придавив к ближайшим сталактитам, оставлял гореть.
После этого он пропускал вперед ничего не подозревающих туристов, а сам,
придерживая за руку свою избранницу, оставался сзади.
Туристы один за другим с предсмертным воплем летели в бездну и тут же
бултыхались в довольно глубокий бочаг, служивший вполне безопасным
тормозящим устройством.
Каждый раз после того, как кто-нибудь летел вниз, сверху раздавался
демонический хохот хироманта. Проводив всех в бездну, он вместе с фавориткой
обрушивался вниз, на лету издавая радостный вопль.
-- Афинские ночи!
Это была его любимая шутка, которая ему никогда не надоедала. Многие
туристы говорили, что после выхода из пещеры они ощущали исключительный
прилив физических и духовных сил, который объясняли немедленным воздействием
целебной глины.
Я сам неоднократно обрушивался в эту бездну, и надо сказать, что
радость по поводу того, что остался жив, надолго перекрывала несколько
мгновений ужаса, испытанного во время падения.
Гадать он, кстати, предлагал после выхода из пещеры, уже дружественно и
весело настроенным туристам. Если гадание проходило успешно, он в виде
особой любезности предлагал им купить пещерный жемчуг, маленькие, с
горошину, желтоватые камушки, которые, по-моему, он сам же обтачивал.
Если же туристы, проходившие по этим местам, отказывались гадать,
покупать свечи, вымазаться целебной глиной, поверить в естественное
происхождение пещерного жемчуга, и вообще никак не давали себя загнать в
пещеру, хиромант мрачно кивал головой и говорил:
-- Ничего, идите, идите...
С несколько подпорченным настроением туристы шли дальше, и ничего
особенного с ними не случалось. Разве что, если в компании не было
достаточно решительных мужчин, их догонял рыжий выводок и отбирал бутерброды
и банки со сгущенным молоком.
После войны хиромант перестал ездить по дворам и гадать. То ли люди
стали плохо верить в хиромантию, то ли ему запретили в связи с внесением
большей четкости в идеологическую работу, остается неизвестным.
Где-то в конце сороковых годов он исчез вместе с осликом и всем своим
многочисленным выводком. Все же в памяти старожилов нашего города
(напоминаю, что речь идет о городе Мухусе, а не каком-нибудь другом, чтобы
не было путаницы, обид, жалоб), так вот в памяти старожилов нашего города он
оставил довольно яркий след, его и сейчас хорошо помнят.
придавая этому никакого символического значения, а главное, не выпуская из
левой руки спасенную винтовку. Говорят, он выпил несколько кружек и, каждый
раз зачерпнув из ручья, внимательно следил, не протекает ли, бормоча при
этом:
-- Моя бедная... цинковая... чуть не загробил, новехонькую...
Напившись, он камнем выправил ее помятые бока и, окончательно
успокоившись, привязал ее к своему поясу. А волчонок, что пытался похитить
ружье, уселся на самой вершине горы и сидел там до тех пор, сияя рыжей
головенкой, пока бойцы вместе с немцами не покинули горы.
Вновь появился толмач со своей трубой, теперь уже аккуратно залатанной
новыми железными латками, что почему-то язвительно отметили бойцы
истребительного батальона. К тому же они стали подшучивать над своим
товарищем, заметив его нежную привязанность к своей кружке, говоря, что ему
было нечего так бояться за свою кружку, что в случае чего толмач привел бы
ее в порядок, вон как свою трубу залатал.
-- Так я ему и доверил ее, -- отвечал боец, пошлепывая по кружке
ладонью, -- я с нею три года пропастушил, а тут пришел в город -- и на тебе.
Лейтенант снова стал торопить толмача, он боялся, как бы немцы не
утонули. Толмач снова стал кричать в свою трубу, чтобы немцы сдавались
по-хорошему.
И тут из пещеры наконец раздался хриплый голос. Лейтенант и все бойцы
очень обрадовались этому голосу.
Лейтенант радостно приказал немцам, чтобы они плыли к выходу. Толмач
передал приказ, и из пещеры снова раздался голос.
-- Он говорит, что они не умеют плавать, -- не вполне уверенно перевел
толмач.
-- Тогда как же они держатся? -- удивился лейтенант. Толмач перевел его
удивление. Теперь немцы охотно переговаривались и даже продолжали что-то
говорить, пока толмач оборачивался к лейтенанту.
-- Он говорит, что они держатся на пробковых поясах, -- перевел толмач,
-- потому что летают из Румынии.
-- Ах, из Румынии? -- удивился лейтенант и приказал, чтобы немцы
отдавались течению, что оно их как раз и вытянет к выходу. Но тут немец,
тот, что переговаривался, прохрипел, что они отдаваться течению не намерены,
что они, наоборот, держатся за сталактит и будут держаться, хотя у них вышли
из строя электрические обогреватели.
-- А почему второй молчит? -- вдруг спросил лейтенант. По мнению
некоторых позднейших комментаторов, этот вопрос был связан с тем, что он
хотел сыграть на возможных противоречиях между осажденными немцами. Может,
так оно и было, а может, он просто хотел узнать, жив ли второй немец.
-- Он говорит, что его товарищ потерял голос, -- перевел толмач.
-- Скажи им, чтоб скорее сдавались, -- заторопил его лейтенант, -- а то
и этот совсем осипнет... На черта нам сдались безголосые "языки"...
Толмач приник к своей трубе, но тут, говорят, лейтенант его остановил и
сказал, чтобы про безголосые "языки" он немцам не переводил.
-- Что, я первый раз, что ли?! -- ответил толмач обиженно, хотя
обижаться было не на что, тем более что он и в самом деле первый раз работал
с немцами. Об этом в городе знали точно, а пленных вообще тогда еще не было
в наших краях.
На этот раз он долго переговаривался с немцами и даже спорил с тем из
них, кто все еще не мог отвечать, а лейтенант все порывался узнать, что они
говорят, но толмач отмахивался от него и никак не мог оторваться от своей
залатанной трубы.
Возможно, он не все понимал, учитывая, что немец довольно сильно хрипел
и у него не было даже такого латаного-перелатаного рупора, если не считать
самой пещеры, которая до того гулко резонировала и гремела немецким эхом,
что в иные мгновения казалось -- уж не расплодились ли они там в нашей
животворной воде?
Одним словом, он до того долго с ними переговаривался, что, когда
перевел смысл разговора, бойцы истребительного батальона остались
недовольны, ворча, что такой долгий разговор можно было перевести и
подлинней. Как-то он им не пришелся по вкусу, этот толмач, вот они и
придирались к нему.
-- Он говорит, -- перевел толмач, -- что немецкие летчики могут
продержаться в черноморской воде тридцать часов и что хотя вода в пещере
гораздо холодней, они будут держаться оставшиеся два часа с оружием в руках.
-- Вот суки! -- восхитился лейтенант психикой немцев, еще не сломленной
Сталинградом, и велел ждать.
К этому времени весь поселок и все живущие под горой собрались у
пещеры, и, конечно, не обошлось без Богатого Портного. С начала осады немцев
он каждый день, прихрамывая, наведывался сюда. Уже в первый день он пришел
сюда с ковриком и с нардами. За это время он много чего здесь наговорил, но
в памяти очевидцев остались два его изречения.
-- Тот человек счастливый, -- сказал он, расставляя фишки для новой
партии в нарды и внезапно останавливаясь, словно прислушиваясь к грохоту
далекой канонады, -- тот человек счастливый, что сейчас на фронте в самом
пекле находится...
В этом его не слишком ясном изречении было понятно только одно, что ему
хочется на фронт, но, увы, больная нога не пускает. После своего ишиаса,
полученного в часы ночных бдений в саду, он и раньше прихрамывал с оттенком
участника гражданской войны. Теперь он вовсе захромал уже без всяких
оттенков, жалуясь при случае, что у него в колене нашли гнилую воду.
В этот день он предложил лейтенанту прорыть гору над пещерой и выйти
немцам в тыл. (Но это еще не второе его изречение, тем более что лейтенант
его не послушался).
-- Вот и рой, -- холодно ответил ему лейтенант. Ровно через два часа
лейтенант, взяв с собой троих добровольцев, отправился в пещеру. Он
разъяснил бойцам, что враг хотя измотан, но продолжает оставаться коварным,
поэтому надо быть начеку, но стрелять только в самом крайнем случае.
Сзади на некотором расстоянии шел переводчик, слегка прикрываясь
рупором, хотя уже было достаточно ясно, что немецкая пуля его пробивает.
Один из бойцов, проявив военную хитрость, привязал электрический фонарик к
дулу своей винтовки и, оттянув ее подальше от себя и своих товарищей,
освещал дорогу, чтобы запугать немцев, если они проявят вероломство. Но
немцы стрелять не стали.
Трое бойцов вместе с лейтенантом и догнавшим их переводчиком, хлюпая по
воде, подошли к краю огромного озера. В середине озера торчала вершина
сталактита, которую, стараясь пистолеты держать повыше, в обнимку сжимали
летчики. Лейтенант включил и свой фонарик, так что оба немца теперь
беспомощно помаргивали белесыми глазами в прожекторном перекрещении двух
световых лучей.
Толмач опять попытался говорить в рупор, но тут уж лейтенант не
выдержал и, выхватив у него трубу, бросил ее в воду, и сразу же всем, может
быть даже включая немцев, стало ясно, до чего эта труба надоела лейтенанту и
какую железную выдержку проявил он, смиряясь с ее необходимостью.
-- Говори так, -- сказал он ему, кивая на сравнительно небольшое
расстояние от сталактита до берега.
-- Хорошо, -- ответил толмач, тоже проявив немалую выдержку, -- но за
то, что ты это сделал при немцах, ответишь.
-- А немцы и не видели, -- вступился один из бойцов за своего
лейтенанта, имея в виду, что немцы их фонарями не освещали, а, наоборот, они
немцев освещали.
-- Там выяснят, -- ответил толмач мимоходом, продолжая слушать немцев,
отчего его угроза прозвучала еще убедительней.
Боец хотел было войти в воду и достать рупор, тем более что упал он
недалеко, но тут опять произошло замешательство, потому что немцы к берегу
плыть отказались. Они сказали (говорил-то все еще один из них), что сами в
плен не сдаются, но, если их возьмут в плен, они не отказываются. Тогда
лейтенант приказал бросить сталактит, потому что будет рассматривать это как
сопротивление. Тут немцы, говорят, переглянулись и в самом деле бросили
сталактит, после чего они еще некоторое время с дурацким выражением
нейтралитета покружились на поверхности озера, и когда приблизились на
расстояние вытянутой винтовки, их окончательно подогнали к берегу.
Поразительно, что, выходя из воды, один из них успел вытащить рупор и
подать его именно толмачу, из чего неминуемо следовало, что столкновение
лейтенанта с переводчиком не осталось незамеченным. Беря рупор, толмач
кивнул головой, как бы злорадно намекая на это обстоятельство.
Вытащив из оцепеневших пальцев пленных пистолеты, их выволокли на
солнце. К великому удивлению всех людей, надо полагать, всех, кроме
хироманта и его выводка, мокрые немцы оказались облепленными каким-то пухом
и перьями, словно это были не подбитые летчики, а Дедал и Икар после
неудачного полета.
Немного отдышавшись, тот из немцев, у которого оставался кое-какой
голосишко, что-то сказал переводчику, показывая на голову своего онемевшего
товарища, из чего жители поселка сделали чересчур поспешный вывод, что
второй немец сошел с ума.
-- Притворяется! -- крикнул Богатый Портной, но тут переводчик доложил,
что немец намекает на камни, которые ночью бросали в пещеру.
-- Он говорит, что будет жаловаться на нечестное ведение боя, --
перевел толмач, продолжая мстить за свой рупор. Но лейтенант не растерялся.
-- А кто мирный договор нарушил? -- спросил он в упор.
На это немец не нашелся что ответить и неожиданно принялся чихать, а
через секунду к нему присоединился и второй пленный. Тут бойцы да и сам
лейтенант обрадовались, что у второго немца хоть таким образом прорезался
голос. И тогда все поняли, что немец онемел не от камня, а от простуды, в
чем сам же виноват. Тут один из бойцов истребительного батальона привел,
имея в виду этого невезучего немца, абхазскую пословицу, гласящую, что, мол,
упавшего с дерева укусила змея.
Бойцы истребительного батальона посмеялись удачно приведенной
пословице, и тогда тот, кто ее вовремя вспомнил, попросил переводчика
перевести ее на немецкий язык для пострадавшего немца.
Говорят, переводчик довольно долго переводил эту пословицу на немецкий
язык, а немец продолжал чихать, глядя на него непонимающими глазами, может
быть решив, что уже начался допрос.
Пока переводчик, поднатужившись, старался довести до сознания пленного
немца смысл пословицы, указывая для наглядности на его голову, бойцы
истребительного батальона рассказывали окружающим представителям других
наций, как сжат и точен абхазский язык, если переводчику так долго
приходится переводить эту пословицу. Представители других наций сдержанно
соглашались, намекая, что и в их языках тоже есть немало хорошего.
Перевод пословицы, видно, как-то не дошел до сознания немцев, потому
что тот, что пострадал от камня, неожиданно энергично замотал головой и
что-то просипел, как бы в корне не соглашаясь с пословицей, что выглядело не
вполне прилично со стороны пленного. Но тут второй немец разъяснил, что его
товарищ, когда парашют зацепился за дерево, не упал с него, а спрыгнул,
потому что там было невысоко.
Но тут вмешался лейтенант и велел оставить немцев в покое, оберегая их
умственные усилия для более важных дел. Но немцев не оставили в покое,
потому что к ним протиснулся Богатый Портной и сказал, обращаясь к
переводчику:
-- Переведи слова Александра Невского: "Кто с мечом к нам войдет, от
меча и погибнет!"
Это было второе его изречение, надолго запомнившееся местным жителям.
-- Для чего? -- спросил переводчик и без того утомленный предыдущей
пословицей.
-- Интересно, что они скажут, -- сказал Богатый Портной.
Но тут лейтенант опять отстранил Богатого Портного, да, и непохоже
было, чтобы немцы могли что-нибудь отвечать, потому что они как принялись
чихать, так и продолжали, почти не переставая.
И потом, когда их вели к машине и в самой машине, они продолжали
чихать, и даже когда приехали в НКВД, никак не унимались. Да и позже, в
кабинете самого полковника, рассказывают жители нашего города, немцы
продолжали почихивать, хотя и не столь безудержно, но и без особых признаков
затухания.
А все тот же толмач, рассказывают старожилы, хотя непонятно, откуда они
все это видели или тем более слышали, стоял рядом с ними весьма удрученный,
но уж не тем, что нельзя пользоваться рупором, а тем, что вот полковник все
ждет, постукивая пальцами по столу, а ему переводить нечего, кроме этого
чихания.
Но тут, говорят, полковник перестал постукивать пальцами, а надо
полагать, потеряв терпение, двинул всем кулаком по столу и сказал несколько
русских слов, которые в переводе могли прозвучать как строгое напоминание о
том, что они находятся не в поликлинике, а совсем в другом месте. И тут,
говорят всезнающие старожилы, немцы перестали чихать и притихли, перед тем
как заговорить.
В тот же день в пещеру был вызван водолаз, потому что вода начала
заливать жителей, живущих у подножия горы, и он открыл завал, устроенный
хиромантом, спустил воду. Вот так хироманта за его полезную находчивость
оставили в нижней сталактитовой пещере, хотя сам лаз у выхода в верхнюю
сталактитовую пещеру на всякий случай заделали железной решеткой.
Подбитый немецкий самолет, это был "юнкере", выволокли на буйволах из
ущелья, где он застрял, привезли в город и поставили в парке, сохранив его
ужасный вид для наглядного примера того, что ждет всю германскую военную
машину, а не только ее отдельные самолеты. Там он стоял в неприглядном виде
до самого конца войны и даже дольше.
Должен сказать, что события этого бурного года я отчасти восстанавливаю
со слов очевидцев, так что кое-где возможны некоторые преувеличения, впрочем
незначительные.
Дело в том, что как только появилась опасность попасть под бомбежку,
мама решила тактически более правильным (экономически тоже) переехать в
деревню, что мы и сделали.
Когда мы вернулись из деревни, события на фронте изменились в нашу
пользу, и в городе было полным-полно пленных немцев. Они работали в основном
на строительстве разрушенных бомбежкой домов, что было вполне справедливо и
поучительно. Кстати, заодно они восстановили и привели в порядок наш театр,
сгоревший из-за халатности неизвестного лица.
Среди пленных находились и двое этих летчиков, и когда колонна
проходила по улице, они обычно стояли рядом. С бодрыми песнями, лихо щелкая
деревянными босоножками, они проходили по улицам города.
Я часто замечал, когда они проходили мимо парка, каким странным
взглядом эти двое смотрели на свой самолет. Но если они даже не смотрели
туда, наши старожилы, которым случалось стоять поблизости, рукой показывали
им на парк в том смысле, что во-он ваш самолет еще стоит, на что эти двое, а
иногда и остальные пленные вежливо кивали головой, давая знать, что этот
факт им известен.
Во взгляде старожилов на этих двух летчиков, как, впрочем, и во взгляде
летчиков на свой бывший самолет, было много скрытого юмора. Старожилы своими
взглядами и кивками в сторону летчиков как бы напоминали им, что они, эти
летчики, личная лепта нашего города в общей победе над немцами и что поэтому
им, летчикам, не стоит слишком затериваться в толпе пленных.
"Ладно, не затеряемся", -- как бы отвечали летчики своим суховатым
кивком. Возможно, им надоедали эти бесконечные напоминания. Во взгляде
летчиков на свой самолет тоже было немало смешного. Теперь, осовременивая
впечатление от этого взгляда, но не меняя его сути, я бы осмелился привести
такой образ. Так мог бы смотреть посетитель ночного кабаре на танцовщицу
этого кабаре, в которой вдруг узнал свою бывшую жену. В качестве бывшего
мужа он как бы оскорблен этой встречей и в то же время показывает взглядом,
что никакой ответственности не несет за ее теперешнее поведение.
Но вернемся к нашему хироманту. После войны, когда в наших краях стало
появляться довольно много туристов, он сам себя назначил проводником а эту
теперь уже знаменитую пещеру. В разгар сезона он обычно сидел у входа в
пещеру в одних трусах, иногда измазанный пещерной глиной, якобы удерживающей
организм от постарения.
-- Войдешь старичком, выйдешь бодрячком! -- говорил он, подмигивая и
кивая на рыжую команду, если она околачивалась рядом.
Туристы, как правило, клевали на его призыв, и тогда он им предлагал
раздеться, раздавал свечи собственного изготовления и, оставив одежду под
присмотром кого-нибудь из рыжиков, отправлялся в путь. По дороге он успевал
себе выбрать, как бы шутливо, интеллигентную фаворитку в купальном костюме.
В пещере он обычно рассказывал историю поимки немецких летчиков и
показывал на сталактит, за который они держались, когда их стала поднимать
вода. Высоко подняв свечи, туристы вглядывались в вершину сталактита,
стараясь разглядеть на ней следы пребывания немецких летчиков, хотя никаких
следов там не было.
Когда группа доходила до места, где имелись небольшие, по его
уверениям, запасы целебной глины, он предлагал всем натереться этой глиной,
а фаворитку натирал сам.
В глубине пещеры у самого ручья был очень крутой, метров на десять,
глинистый (по-моему, такой же целебный) обрыв, раскатанный неугомонными
задами его рыжих волчат. Обрыв этот можно было обойти, но хиромант всегда
приводил туристов к этому месту.
Обычно, подходя к этому месту, он отбирал у них свечи, часть из них
гасил, а одну или две, придавив к ближайшим сталактитам, оставлял гореть.
После этого он пропускал вперед ничего не подозревающих туристов, а сам,
придерживая за руку свою избранницу, оставался сзади.
Туристы один за другим с предсмертным воплем летели в бездну и тут же
бултыхались в довольно глубокий бочаг, служивший вполне безопасным
тормозящим устройством.
Каждый раз после того, как кто-нибудь летел вниз, сверху раздавался
демонический хохот хироманта. Проводив всех в бездну, он вместе с фавориткой
обрушивался вниз, на лету издавая радостный вопль.
-- Афинские ночи!
Это была его любимая шутка, которая ему никогда не надоедала. Многие
туристы говорили, что после выхода из пещеры они ощущали исключительный
прилив физических и духовных сил, который объясняли немедленным воздействием
целебной глины.
Я сам неоднократно обрушивался в эту бездну, и надо сказать, что
радость по поводу того, что остался жив, надолго перекрывала несколько
мгновений ужаса, испытанного во время падения.
Гадать он, кстати, предлагал после выхода из пещеры, уже дружественно и
весело настроенным туристам. Если гадание проходило успешно, он в виде
особой любезности предлагал им купить пещерный жемчуг, маленькие, с
горошину, желтоватые камушки, которые, по-моему, он сам же обтачивал.
Если же туристы, проходившие по этим местам, отказывались гадать,
покупать свечи, вымазаться целебной глиной, поверить в естественное
происхождение пещерного жемчуга, и вообще никак не давали себя загнать в
пещеру, хиромант мрачно кивал головой и говорил:
-- Ничего, идите, идите...
С несколько подпорченным настроением туристы шли дальше, и ничего
особенного с ними не случалось. Разве что, если в компании не было
достаточно решительных мужчин, их догонял рыжий выводок и отбирал бутерброды
и банки со сгущенным молоком.
После войны хиромант перестал ездить по дворам и гадать. То ли люди
стали плохо верить в хиромантию, то ли ему запретили в связи с внесением
большей четкости в идеологическую работу, остается неизвестным.
Где-то в конце сороковых годов он исчез вместе с осликом и всем своим
многочисленным выводком. Все же в памяти старожилов нашего города
(напоминаю, что речь идет о городе Мухусе, а не каком-нибудь другом, чтобы
не было путаницы, обид, жалоб), так вот в памяти старожилов нашего города он
оставил довольно яркий след, его и сейчас хорошо помнят.