Второе обстоятельство, приведшее к гибели аграрного общества, – распространение грамотности и образования в целом. После изобретения книгопечатания (1500-е годы) духовенство утратило монополию на образованность и науку. В итоге наука с присущим ей рационализмом бросила вызов доминирующей в обществе религии и «запустила» процесс отделения церкви от государства. Предприниматели и ремесленники, опираясь на достижения технического прогресса, набравшего к 1800-м годам стремительный ход, представили обществу ткацкий станок, паровой двигатель, железную дорогу и прочие инновации, ключевые для развития современной промышленности. Именно научные достижения обусловили тот факт, что аграрному обществу наследовал не просто коммерческий, но промышленный капитализм.
   Коммерческий капитализм сложился на протяжении XVI—XVII веков, прежде всего в Европе и в Японии, где децентрализованные федеральные государства оказались наиболее восприимчивы к возникновению купеческого сословия(18). Вторая половина XVIII века ознаменовалась индустриализацией Великобритании, а XIX век – индустриализацией континентальной Европы, Северной Америки и Японии. В 1789 году сельское хозяйство давало 40% национального продукта Великобритании; 21 % приходился на промышленность. К 1900 году доля сельского хозяйства составляла всего 7% валового национального продукта, тогда как промышленность обеспечивала 43% ВНП. К середине 1800-х годов три четверти взрослого мужского населения Великобритании было занято вне сферы сельского хозяйства(19). Промышленное производство быстрыми темпами вытесняло аграрное в качестве основного способа производства.
   Индустриальная эра принесла с собой новую форму правления – республиканскую демократию(20). Индустриализация способствовала формированию «политики консенсуса»; тому были три основные причины. Во-первых, возник влиятельный «конгломерат» промышленников, финансистов, купцов и ла вочников, заинтересованных в приобретении влияния на экономическую и политическую жизнь. Укрепление экономического статуса среднего класса повлекло за собой усиление его политической активности, подкрепленной возможностью управлять необходимыми ресурсами. Именно растущий средний класс выступил в авангарде Французской революции и возглавил борьбу за республиканскую демократию в Западной Европе.
   Во-вторых, индустриальная экономика требовала образованной и мобильной рабочей силы, которая, в свою очередь, нуждалась в системе массового образования. Впрочем, массовое образование выводило рабочую силу на политическую арену и угрожало господству индустриальной и земельной элиты. Вдобавок «отрыв» земельных работников от земли и переселение в города способствовали созданию классовых альянсов, которые нивелировали культурные, языковые, этнические и религиозные различия. Появление образованного и организованного рабочего класса тем самым ускоряло переход к республиканской форме управления и всеобщему свободному волеизъявлению.
   В-третьих, капитализм и индустриальный способ производства основывались на комплексе идей, логическим следствием реализации которых было возникновение демократического правительства. Приоритет индивидуальной экономической конкуренции и постоянного развития, свободный рынок, либерализация торговли – все эти идеи шли «рука об руку» с идеей политической свободы. Представление о том, что государство должно служить интересам граждан и стремиться к максимизации их благосостояния, также совпадало с порожденным научной революцией стремлением к рационализму и эффективности.
   Индустриальная эра вдобавок радикальным образом изменила институт общественной идентичности – прежние институты уступили место национализму. Последний стал логическим следствием возникновения индустриального общества и формирования «политики консенсуса». Религия утратила доминирующее положение в социуме вследствие научных достижений и отделения церкви от государства. Требовался новый «социальный клей», дабы привлечь гражданина к светскому государству; с этой задачей отлично справился национализм, создавший новую общую цель и новую общественную идентичность. Благодаря национальной идее безликое административное государство преобразилось в нацию – эмоционально притягательное политическое сообщество, заслуживающее лояльности, общности и даже самопожертвования. Комбинация последствий индустриализации и внедрения массового образования усугубила «контакт» государства и нации, создав, как выразился Эрнст Геллнер, «резервуар единства»(21). Высшая школа, газеты, конвейер, железная дорога, всеобщая воинская повинность – все это «объединяющие» институты индустриального общества, одновременно порождавшие национализм как новую форму общественной идентичности и содействовавшие его быстрому распространению.
   Сегодня индустриальная эпоха готова уступить место цифровой. Научно-технический прогресс привел к тому, что промышленное производство утратило свое значение доминирующего способа производства. В 1950 году промышленный сектор охватывал 34% американской рабочей силы вне сельского хозяйства и производил 29% валового национального продукта. К концу 1990-х эти показатели составляли 15 и 16% соответственно(22). В то же время был зафиксирован подъем в информационном и финансовом секторах и в секторе услуг. При этом сельскохозяйственный и промышленный секторы экономики трансформировались вследствие внедрения таких изобретений, как генетически модифицированные семена, автоматизированные производственные линии и прочие инновации, которые стали возможны благодаря цифровым технологиям.
   Переход к цифровой эре едва успел начаться. По мере его углубления современные политические и социальные институты неминуемо претерпят серьезные изменения, как происходило в предыдущие эпохи. Америка – пионер новой эры, она активно внедряет цифровые технологии в общество, экономику, армию. Более того, она приняла для себя некий «свод правил грядущего поколения», связанных с потоками капитала, информационными технологиями и глобализацией; эти правила помогают Америке выступать в авангарде цифровой революции. Однако, как ни парадоксально, цифровая эра вполне способна уничтожить ключевые политические и социальные институты, верой и правдой служившие Америке на пути к вершинам мирового господства.

АМЕРИКА В ЦИФРОВУЮ ЭПОХУ

   Определить, где заканчивается одна эпоха и начинается следующая, возможно лишь при ретроспективном анализе. Технический прогресс происходит постоянно, однако инновации имеют в большей степени количественное, нежели качественное влияние на способ производства. Изобретение телефона, к примеру, явилось грандиозным прорывом в сфере средств коммуникации. Это открытие, безусловно, повысило эффективность производства, обеспечив непрерывную связь между заказчиками и исполнителями, поставщиками и изготовителями. Однако телефон не изменил базовых принципов промышленного производства и потому не стимулировал значимых перемен в политических и социальных институтах.
   Сейчас слишком рано с уверенностью утверждать, что цифровые технологии знаменуют собой смену способа производства и, следовательно, наступление новой эры. Однако финансовый сектор и рынок услуг уже производят от 40 до 70% (в зависимости от отраслей, включаемых при оценке в эти секторы) валового национального продукта Соединенных Штатов(23). Ниже приводятся характеристики цифровых технологий, способные наделить последние «трансформационным потенциалом», достаточным для осуществления исторического прорыва.
 
   • В отличие от ткацкого станка и телефона, представлявших собой весьма скромные по масштабам инновации, цифровые технологии суть операционная система, которая оказывает воздействие практически на все сферы экономической деятельности. Они одновременно автоматизируют заводские конвейеры, позволяют использовать методы генной инженерии в сельском хозяйстве и животноводстве, изменяют финансовые потоки и инструменты управления ими. С этой точки зрения цифровые технологии – «родовая инновация», родственная изобретению парового двигателя с его способностью преобразовывать тепло в энергию – изобретение, трансформировавшее и сельское хозяйство, и производство, и транспорт.
 
   • Цифровые технологии повышают производительность труда и снижают затраты на производство в размерах, сопоставимых с выгодами от внедрения парового двигателя или электричества. В период с 1990 по 1997 год производители товаров широко внедряли информационные технологии, добиваясь почти двукратного прироста производительности труда по сравнению с теми компаниями, которые оставались верны традиционным технологиям. В 1980-е годы американские автомобильные концерны тратили от 4 до 6 лет на разработки промышленных образцов новых моделей; цифровые технологии снизили данный показатель до двух лет. Заказ авиабилетов через туристическое агентство стоит 8 долларов, а та же операция через Интернет обходится всего в 1 доллар. В пределах сектора высоких технологий производительность труда повысилась в двадцать раз по сравнению с другими секторами экономики(24). Вдобавок цифровые технологии «проникают» в экономику намного быстрее, чем предыдущие инновации. Электричеству понадобилось 46 лет, чтобы проложить дорогу в 30% американских домов, телефону – 38 лет, телевидению – 17 лет. Что касается Интернета, он охватил 30% американских семей всего за 7 лет(25).
   Цифровые технологии одновременно увеличивают и сокращают масштабы экономик. Скорость, охват и интегрированная природа глобальной экономики способствую развитию крупных предприятий, «перекрывающих» национальные границы в своем местоположении, рабочей силе и финансовых потоках. В то время малые биотехнологические фирмы и интернет-проекты могут оказаться ключевыми «узлами инноваций» экономики, в которой знания являются необходимым условием роста. Централизованное государство индустриальной эры тем самым испытывает давление как сверху, так и снизу.
 
   • Цифровые технологии ослабляют связь между географическим местонахождением предприятия и его деятельностью. Производство, основанное на информационных технологиях, оказывается в меньшей зависимости от близости к источникам сырья и структуры транспортной сети. Все большее количество работников меняют места работы не вследствие необходимости, а по своему выбору. В результате происходит упадок индустриальных городов, городское население «растекается» по стране и формируется более «атомизированный» и индивидуализированный способ производства.
 
   Сегодня еще рано проводить четкие параллели между началом цифровой эры и признаками «усталости» американской демократии. Тем не менее уже можно с высокой долей вероятности предположить, что государство приближается к историческому «поворотному пункту» – никто не станет отрицать, что постепенное изменение способа производства в значительной степени влияет на политические и социальные институты. Действие прочих сил – упадок традиционной американской семьи, экономическое неравенство и экономическая уязвимость, дополнительные часы, которые американцы вынуждены проводить на работе, – несомненно, причастно к «ковыляющей походке» политической системы США. Однако отчуждение населения от исполнения гражданского долга и ослабление национального государства – тренды, описываемые ниже, – подтверждают предположение о том, что американские институты становятся все более хрупкими и невосприимчивыми перед лицом политических и социальных перемен, сопровождающих переход от индустриальной экономики к цифровой. Как и в предыдущие исторические циклы, смена способа производства, судя по всему, ведет к делегитимизации и упадку доминирующих в обществе политических и социальных институтов.
   Отцы-основатели американского государства горячо спорили о том, каким образом повседневная жизнь может и должна влиять на функционирование политических институтов страны. Джефферсон и Гамильтон расходились во взглядах относительно того, какая экономика более отвечает интересам нации – аграрная или индустриальная; однако они соглашались с тем, что для республиканской формы правления принципиально важны гражданская позиция и политическая активность населения. Алексис де Токвиль, один из самых прозорливых аналитиков ранней Америки, писал: «Городские митинги столь же полезны для развития свободы, как школьное обучение – для повышения грамотности населения; они приносят свободу в каждый дом, учат людей пользоваться свободой и наслаждаться ею. Нация может создать свободное правительство, однако без муниципальных институтов она не обретет духа свободы»(26). На протяжении большей части своей истории Америка извлекала выгоду из сравнительно высокой гражданской и политической активности населения страны. Вопреки тревогам Джефферсона и многих его последователей относительно потенциальных опасностей индустриального общества, индустриальная эра и сопровождавший ее процесс формирования национального государства поддерживали в социуме высокий уровень гражданской «вовлеченности».
   В последние десятилетия, впрочем, американская демократия начала «сбоить» и выказывать явные признаки «утраты темпа». Шестидесятые годы XX века ознаменовали собой рубеж, после которого активное участие граждан в политической жизни страны резко пошло на убыль. Профессор Гарвардского университета Роберт Патнем провел исследование по измерению гражданской вовлеченности населения по нескольким параметрам и сделал следующие выводы: «Американцы стали на 10—15% менее активными в выражении своего отношения к происходящему в стране, будь то участие в выборах или написание писем в Конгресс или местные газеты; на 15—20% – менее заинтересованными в общественно-политической жизни страны; приблизительно на 25% снизилась избирательная активность, и приблизительно на 35% – готовность посещать публичные мероприятия, как партийные, так и внепартийные; приблизительно на 40% сократилось участие американцев в партийной деятельности и в целом в политических и гражданских организациях. В итоге, – заключает Патнем, – между серединой семидесятых и девяностых годов XX века более трети гражданской инфраструктуры США просто испарилось»(27). Патнем полагает, что информационные технологии и современные средства массовой информации суть «преступники» и что существует тесная связь между «просмотром телевизора и уменьшением гражданской активности»(28). Чем больше времени человек проводит перед телевизором, тем меньше у него остается времени на гражданскую деятельность.
   На первый взгляд, по крайней мере, цифровая эра и порожденная ею информационная революция должны обладать потенциалом по укреплению социальной сплоченности, что, в свою очередь, может обратить вспять процесс «дегражданизации» американского общества. В конце концов, Интернет делает коммуникацию быстрой, легкой и дешевой. Некоторые организации используют коммуникативные возможности Интернета с максимальной для себя эффективностью. Международная кампания по запрещению противопехотных мин мобилизовывала своих сторонников посредством электронной почты – равно как и (весьма парадоксально) движение антиглобалистов. Организации и политические группы обращаются к «всемирной паутине» и электронной почте как к основному источнику распространения информации. Некоторые критики Патнема утверждают, что он преувеличивает упадок гражданской активности населения, поскольку оценивает только традиционные способы коммуникации и не учитывает новых типов «вовлеченности»(29).
   Информационная эпоха влияет также не только на количество времени, «отводимого» на гражданскую деятельность, но и на качество и характер социальной активности населения. Американцы используют Интернет для фильтрации информации, посещая только те сайты и прочитывая только ту электронную почту, которые представляют для них интерес. Чем больше времени люди проводят в Сети, тем меньше внимания они уделяют традиционным средствам массовой информации(30). Уменьшение «информационного охвата» угрожает возникновением более поляризованного и менее единодушного во мнениях электората(31).
   «Политика через Интернет» укрепляется за счет личных контактов, превращая фрагментацию и атомизацию политической жизни в насущную проблему. Написать электронное письмо кандидату или в офис Конгресса совсем не то же самое, что посещать публичные мероприятия и обмениваться идеями с коллегами. Электронное письмо вполне способно передать идею, но не может выразить эмоции, язык тела и жесты, то есть все то, что оживляет политические дискуссии. Как отмечает Джоэл Коткин из университета Пеппердайн, «устраняя необходимость в личном контакте, Интернет усиливает одиночество и социальную изоляцию, поскольку расширяет виртуальную сеть, лишенную интимности взаимоотношений, порожденную физической близостью»(32). Патнем обеспокоен тем, что он называет «прокси-гражданством»; по его словам, «анонимность становится анафемой единодушию»(33).
   Цифровая эра также привела к замещению гражданского образа мыслей духом индивидуализма и поглощенностью собственными идеями. Повседневная жизнь стала прагматичной. Сотовая связь позволяет находиться в постоянном контакте, при этом лишая человека «гражданского времени». Возможность заказать через Интернет что угодно, от бакалеи до книг и медицинской помощи, безусловно удобна, однако она порождает материализм, потребность в немедленном исполнении желаний и этику потребления (взамен этики ответственности). Как замечает Дэвид Брукс: «Мы опасаемся, что Америка погибнет вовсе не из-за перенапряженности, а по причине расслабленности, поскольку все больше американцев решают, что удовольствия громадной кухни куда более привлекательны, нежели конфликты и вызовы патриотизма»(34). Даже Томас Фридман, который в своих статьях обычно прославляет цифровую эру, позволил себе обратить внимание на ее «темную сторону». В статье «Кибернетическое крепостное право» он предупреждает, что нарастает «негативная реакция на распространение технических новинок… Сегодня вы вовлечены в поток взаимодействий, каждому из которых возможно уделить лишь толику внимания… Вы всегда «включены». Вы настолько привыкли к этому, что не представляете себе иной жизни. А будучи постоянно включенным, на что вы больше всего похожи? Вот именно, на сервер. И это ведет к духовному опустошению»(35).
   Вокруг нас изобилие признаков расцвета этики потребления. Спортивные автомобили заполонили американские шоссе и городские улицы. К 2000 году каждая вторая машина представляла собой спортивный автомобиль, минивэн или легкий грузовик. Да, спортивные автомобили обеспечивают комфорт и мощь. Но средний расход топлива у них составляет 1 галлон на 13 миль – сравним с 1 галлоном на более чем 30 миль у малолитражек, – посему они «подстегивают» энергопотребление и провоцируют глобальное потепление. Население США составляет всего 4% мирового населения, однако оно потребляет около 25% добываемой в мире энергии; поэтому американцам не следует покупать «прожорливые» автомобили, дабы не усугублять ситуацию. Тем не менее, поддавшись давлению автомобильной и энергетической промышленности, в августе 2001 года Палата представителей заблокировала проект по повышению «энергетической эффективности» спортивных автомобилей(36).
   Вооруженные силы Соединенных Штатов Америки представляют собой, пожалуй, основной общественный институт страны. В 2001 году ВС провозгласили своим девизом фразу: «Армия одного». Трудно вообразить более показательный пример изменения социальных норм и растущего стремления к индивидуализму. Компания «AmtrakMetroliner» (рейсы Нью-Йорк—Вашингтон) пользовалась заслуженной славой, поскольку предоставляла отдых от городской суеты, время для неторопливых размышлений или для беседы с попутчиками. Сегодня в вагонах «Amtrak» царит какофония – все, не понижая голоса, разговаривают по мобильным телефонам. По требованию пассажиров компания ввела «тихие вагоны», в которых пользоваться мобильными телефонами запрещено.
   Положение не улучшается, но ухудшается. Молодые американцы проводят значительно больше времени за телевизором и в Интернете, нежели представители других возрастных категорий. Они также менее активны политически; для них значительно важнее материальное благополучие и комфорт. По мере взросления этого поколения и ухода из жизни более старших уровень гражданской активности населения рискует упасть намного ниже текущего. Как заметил Патнем, «наибольшая социальная деградация ожидает впереди»(37).
   Сокращение «социально-политического капитала» США объясняется влиянием цифровых технологий не только на гражданскую активность населения, но и на качество управления. Американцы проявляют меньше интереса к общественной деятельности потому, что у них есть другие занятия, и потому, что они теряют веру в общественные институты и ощущают нарастающую нестабильность политической системы. В 1960-х годах трое из каждых четверых американцев доверяли своему правительству и считали, что оно в целом действует в интересах населения. К 1990-м годам сложилась ситуация, полностью противоположная описанной выше: трое из каждых четверых американцев не доверяли правительству(38). Дэвид Брукс так сформулировал беды американской политики: «Сегодня большинство из нас не желает вмешиваться в политику, поскольку она представляется нам «отвратительными партийными штучками». В результате большая часть населения отстранилась от общественной жизни и научилась взирать на все, что не касается их непосредственно, с безразличием, если не с презрением. Мы допустили, чтобы наши политические воззрения исказил псевдоцинизм, утверждающий, что все политики – лжецы, а общественная деятельность – сплошная симуляция. Опросы общественного мнения демонстрируют, что мы утратили веру в общественные институты и во многие частные организации»(39).
   Несмотря на некоторые преувеличения, картина, нарисованная Бруксом, подтверждает опасения многих американцев. И здесь, как и в других случаях, в немалой степени сказывается влияние информационной революции.
   Средства массовой информации, в особенности – телевидение, подменили собой муниципальные советы в качестве арбитров американской политики. Доступ к общественным учреждениям требует доступа к радиоэлектронным волнам, каковые, в свою очередь, требуют значительных средств. Цифровая эра усилила эти тенденции, породив множество новых каналов, большинство которых вещает истерически и круглосуточно. Медиа-консультанты и руководители PR-отделов незаменимы для создания видеоряда и текста, причем оплата их деятельности также включается в цену борьбы за тот или иной выборный пост. Таким образом, «обхаживание» корпоративных доноров и организация пропагандистских кампаний стали сегодня ключевыми элементами – возможно даже, единственными – успеха в сражениях за выборные посты и залогом победы в политическом соперничестве. Во время президентских выборов 2000 года Буш и Гор потратили на предвыборную кампанию 187 миллионов и 120 миллионов долларов соответственно. Наибольший процент этих средств был истрачен на телевизионную рекламу. Майкл Блумберг израсходовал 69 миллионов долларов личных средств на успешную кампанию по выборам мэра Нью-Йорка в 2001 году. Вдобавок расходы на пропаганду постоянно растут. По оценкам экспертов, общий расход средств в предвыборных кампаниях 2000 года (президентские выборы и выборы в Конгресс) составил 3 миллиарда долларов; в 1996 году было израсходовано 2,2 миллиарда, а в 1992 году – 1,8 миллиарда долларов(40).
   Роль денег в политике превращает «состязание в идеях и характерах», как выражались отцы-основатели, в деловое соперничество. Успех кампании зависит не столько от выработки политической платформы и умения прислушиваться к советам избирателей, сколько от нахождения средств – или использования личного капитала – и найма профессиональных политтехнологов и медиа-консультантов. Связь между корпоративным капитализмом и цифровыми технологиями обеспечивает последующее лоббирование корпоративных интересов, подвергая опасности принцип «один человек – один голос» и уменьшая желание электората идти на избирательные участки. Рассмотрим, к примеру, крах компании «Enron» (2001—2002 гг.). Трудно сохранять веру в корпоративную Америку, когда выясняется, что руководство «Enron» – или той же «WorldCom» – столь откровенно обманывало своих работников и акционеров. Трудно сохранять веру в правительство, когда выясняется, что 218 из 248 сенаторов и членов Палаты представителей, которые работали в комиссиях по изучению деятельности «Enron», получали на выборах солидную финансо вую поддержку со стороны как самой компании, так и ее аудиторской фирмы «Arthur Andersen»(41).
   Проникновение в политику корпоративных средств воодушевляет и даже вознаграждает тех людей, которые профессионально манипулируют этой системой, а также разочаровывает тех, кто придерживается традиционалистских воззрений на республиканскую форму правления и гражданскую ответственность. Отнюдь не случайно американские политики часто оказываются замешанными в громких скандалах – ведь они-то как раз и извлекают выгоду из нынешней политической ситуации. Также не случайно нынешние подобия Ли Гамильтона, Сэма Нанна, Нэнси Кассбаум и Дейла Бамперса добровольно уходят из политики – эти люди принципиально не желают идти на компромиссы с собственной совестью. Тенденции весьма тревожные, особенно если вспомнить слова Джеймса Мэдисона, который надеялся, что американская система правления «позволит найти среди народной массы самых честных и благородных ее представителей»(42).