Карр Филиппа. Лев-триумфатор

   Он слегка отступил. Ему всегда было неловко, когда я укоряла его, а я часто делала это. Он сложил руки, и я снова заметила шрамы на его запястьях и подумала, где он мог их получить.
   — Я выполнял приказ, — ответил он. — Мне не хотелось причинить вам зло.
   — Так вы считаете, что нас можно похитить из дома, изнасиловать и унизить, не причинив зла?
   Он ничего не ответил. В это время остальные присоединились к нам.
   Удивительное чувство свободы ощущала я, когда мы гуляли по улицам. Вся атмосфера города действовала на меня возбуждающе. Лавки поражали воображение. Уже давно мы их не видели. Они выходили прямо на улицу и выглядели, как дивные пещеры. В них продавали ароматную еду и горячий хлеб, отличающийся от хлеба, который пекли у нас дома; но что удивило нас больше всего, так это тюки с разнообразными тканями, которые мы увидели в одной из лавок.
   Мы не могли пройти мимо. Хани зачарованно глядела на ткани, к нам вышла темноглазая женщина в черном и показала темно-синий, как полуночное небо, бархат.
   — Кэтрин, это подойдет тебе. Какое дивное платье может получиться! — воскликнула Хани.
   Она приложила ко мне материю, и женщина в черном одобрительно закивала головой.
   Хани обернула ткань вокруг меня. Но я сказала:
   — Что ты делаешь, Хани? У нас нет денег. Тогда я решила, что больше не буду носить одежду Изабеллы. Хани сама нашла себе одежду. Я поступила так же, но как мне хотелось одеться в бархат.
   — Пойдем, Хани, — сказала я. — Все это ни к чему.
   По моему настоянию мы ушли.
   В гостинице нам подали напиток, который имел странный привкус мяты, и мы быстро выпили его и отправились назад.
   Войдя в свою комнату, я увидела на моей кровати сверток. Открыв его, я обнаружила отрез бархата, который мы видели в лавке.
   В восхищении я смотрела на него. Что бы это значило? Неужели женщина в магазине подумала, что мы его покупаем? Его надо сейчас же вернуть.
   Я пошла к Хани. Ее это удивило не меньше, чем меня, и мы решили, что женщина поняла, будто мы покупаем этот материал.
   Мы решили найти Джона Грегори и немедленно объяснить ему все. Когда мы наконец отыскали его, он сказал:
   — Это не ошибка. Бархат ваш.
   — Но как мы расплатимся за него?
   — Все будет в порядке.
   — Кто же заплатит?
   — Женщина из лавки знает, что вы с гасиенды. Здесь не будет никаких затруднений.
   — Значит, дон Фелипе заплатит за это?
   — Да.
   — Я не могу принять такой подарок.
   — Но отказываться нельзя.
   — Меня насильно привезли сюда. Меня заставили подчиниться, но я не приму от него подарков.
   — Материал нельзя вернуть обратно. Женщина думает, что вы находитесь под покровительством дона Фелипе. Он первый человек на острове. Это будет неуважением к нему, если вы вернете бархат. Это невозможно.
   — Тогда верните его ему, так как я не приму его. Джон Грегори поклонился и взял материал, который я впихнула ему в руки.
   — Жаль, — сказала Хани, — из него получилось бы очень хорошее платье.
   — Ты хочешь, чтоб я принимала подарки от человека, унизившего меня? Это равносильно оправданию того, что произошло. Я никогда не прощу ему.
   — Никогда, Кэтрин? Осторожнее произноси это слово. Все могло бы быть и хуже. В конце концов, он относился к тебе с уважением.
   — Уважение! Ты видела? Ты видела мое унижение?
   — Но ты же не страдала, как Изабелла в руках Джейка Пенлайона.
   — Это было точно так же… только способ немного отличался. Она родила ребенка Джейка Пенлайона, и я ношу ребенка. Хани, мне становится тошно, когда я думаю об этом.
   — Все равно, — сказала Хани, — мне жаль бархат…
   Мне передали приглашение пообедать с доном Фелипе.
   Я гадала, что это значит.
   Я тщательно нарядилась. Мы с Хани сшили платье из материала, найденного в комнате для рукоделия.
   Когда я надела платье, то подумала, что в моих поступках не было логики, когда я надменно отвергла бархат, принесенный из лавки. Поскольку все в этом доме принадлежало ему, мы жили за его счет.
   Он ждал меня в холодной темной гостиной, в которой мы раньше обедали. В черном камзоле, отделанном ослепительно белыми кружевами, он казался утонченно изящным. Когда мы обедали здесь в первый раз, нас ничего не смущало, теперь же между нами стояли воспоминания, которые ни он, ни я уже не могли вычеркнуть из памяти.
   Он был равнодушен, но учтив, и, как в первый раз, безмолвные слуги уставили стол блюдами, которые были мне знакомы. Я почувствовала некоторое возбуждение, которого не знала раньше. Я вспоминала ту ночь, когда нежно и чувственно дотронулась до его лица, притворясь спящей.
   Пока в гостиной были слуги, он рассказывал об острове. Он говорил без вдохновения, но под этой сдержанной манерой я ощущала сильные чувства. Он распоряжался островом. Он управлял от имени своего господина, Филиппа II, столь же странного и молчаливого, как и он сам. Испанцы отличались от нас: они не смеялись так громко, как мы, и вообще считали нас варварами.
   Он рассказал мне, как гуанчи, коренные жители острова, раскрашивали кожу темно-красной смолой драконова дерева, и как они мумифицировали своих покойников.
   Это было интересно, и мне хотелось знать все больше и больше об острове. Он сказал, что пик Тейдо, возвышавшийся над равниной снежной вершиной, снег на которой никогда не таял, даже когда внизу был зной, почитался гуанчами как божество, которое надо задабривать.
   И только когда мы закончили трапезу и остались одни, я поняла, почему он пригласил меня поужинать.
   — Вы ходили в Лагуну и видели собор, — произнес он.
   — Да, — ответила я.
   — Вам не следует вести себя подобно еретикам в Лагуне.
   — Я веду себя, как хочу, и если вы считаете меня еретичкой, то я и буду вести себя, как еретичка.
   — Когда вы посещаете католический собор, то должны проявлять уважение к Пресвятой Деве и алтарю, вы должны преклонить колени и молиться, как другие.
   — Вы хотите, чтоб я лицемерила…
   — Я решил, что вы должны родить ребенка, и не хочу, чтобы с вами случилось что-нибудь, чего я не могу предотвратить.
   Я положила руки на живот. Иногда я обманывала себя, воображая, что чувствую своего ребенка. Этого не могло быть, так как было еще слишком рано, я это очень хорошо знала.
   — А что может случиться? — настаивала я.
   — Вы можете предстать перед инквизицией. Там вас будут допрашивать.
   — Меня? В чем я провинилась перед инквизицией?
   — Это Испания. О, я знаю, что мы далеко, на острове, но Испания — везде, в любом месте на земле.
   — Но не в Англии, — сказала я гордо.
   — И там тоже. Уверяю вас, что это скоро произойдет.
   — Этого никогда не будет. — Я представила Джейка Пенлайона с его насмешливо сверкающими глазами, размахивающего абордажной саблей и кричащего испанцам, что они еще узнают его.
   — Послушайте, — сказал он, — вскоре весь мир будет нашим. Мы принесем священную инквизицию на вашу землю… и все будет так, как и в любом другом месте. Никто не избежит этого. Если вас схватят, то даже я не смогу помочь. Инквизиция следит за всем , даже за нашим высочайшим королем Филиппом.
   — Я не испанка. Они не осмелятся тронуть меня.
   — Они захватили многих ваших земляков. Будьте благоразумны. Послушайте меня. Завтра вас начнут наставлять в истинную веру.
   — Я не пойду на это.
   — Вы более глупы, чем я предполагал. Вам следует знать, что происходит с теми, кто идет против нашей религии.
   — Истинной религии? Вашей? Того, кто растоптал невинных ради собственной мести? Вы похитили трех женщин, подвергли их унижению и боли, убили хорошего человека только потому, что он пытался защитить свою жену. И вы говорите мне о вере, истинной вере, единственной вере!
   — Замолчите! — Впервые я увидела, что он вышел из себя. — Неужели вы не понимаете, что слуги могут услышать?
   — Но они, кроме двух негодяев, которых вы наняли, чтоб привезти нас сюда, не говорят на моем варварском языке.
   — Я буду терпеливым. Успокойтесь. Прошу вас вести себя достойно.
   — Достойно? Это так же смешно, как и ваши религиозные добродетели.
   — Я говорю для вашей же пользы. Я говорю ради вас и вашего ребенка.
   — Вашего незаконного ребенка, насильно данного мне. — Даже когда я в сердцах произнесла это, то про себя подумала, успокаивая его: «Нет, нет, малыш, я хочу тебя. Я рада, что ты есть. Подожди, скоро я обниму тебя».
   Мой голос, вероятно, дрогнул, поскольку он мягко сказал:
   — Что сделано, то сделано. Это нельзя изменить. Вам не повезло, что вы были обручены с этим разбойником. У вас есть ребенок. Родите его и смиритесь со своей судьбой. Клянусь, что с этого момента вам не причинят зла. Согласны?
   Я кивнула, но сказала:
   — Вы понимаете, что причинили мне такое зло, что его никогда невозможно будет исправить?
   — Уверяю вас, что это так. Я не хотел причинить вам зло. Вы были нужны мне для выполнения клятвы. Теперь я предоставлю вам все, чтобы вы спокойно родили ребенка.
   — Вы обещали, что отпустите меня домой, как только ребенок будет зачат.
   — Я сказал, что должен увидеть родившегося ребенка. Поэтому вы останетесь здесь, но я хочу, чтобы в это время вы были в безопасности и покое. Поэтому послушайтесь меня.
   Я закричала:
   — Не думайте, что меня можно купить бархатом!
   — Это был не мой подарок. Хозяйка прислала его вам.
   — Почему?
   — Потому что мы покупаем у нее много одежды, и она хотела угодить мне, прислав этот подарок.
   — Почему это должно было доставить ей удовольствие?
   — Неужели же непонятно? Она считает, как и многие другие, что вы моя любовница. Вас привезли сюда для нашего обоюдного удовольствия.
   — Ваша любовница! Как она смела…
   — Но это же правда. Давайте смотреть фактам в лицо. В этом случае вы находитесь под моим покровительством. Но, как вы только что слышали, даже я не смогу защитить вас от могущественной инквизиции. Поэтому я хочу, чтобы вас наставили в истинную веру Джон Грегори, который действительно считается священником, будет вашим наставником. Вы должны слушаться его. Я не хочу, чтобы вас схватили до того момента, когда родится ребенок.
   — Я отказываюсь, — сказала я. Он вздохнул.
   — Вы недальновидны, — сказал он. — Я расскажу, что случилось в вашей стране за это время. Ваша королева глупа. Она выйдет замуж за Филиппа, когда умрет ее сестра. Это поможет объединить наши государства и поможет избежать многих бед.
   — Она не сможет выйти замуж за мужа своей сестры. Кроме того, я думаю, ему не слишком-то и хочется жениться.
   — На этой бедной бесплодной женщине лежит грех. И сейчас ее глупая сводная сестра, незаконнорожденная Елизавета, владеет троном.
   — Чему радуется страна, — сказала я, — Она может долго прожить.
   — Вы слишком давно покинули родину. Ее трон сейчас пошатнулся. Она не сможет долго удержаться на нем. Истинная королева Мария, королева Франции и Шотландии, взойдет на него, и, когда это случится, истинная вера восстановится в Англии.
   — Вместе с вашей священной инквизицией?
   — Это необходимо, чтобы очистить остров от еретиков.
   — Спаси нас Господь! — произнесла я. — С нас достаточно. Мы помним Смитфилдские костры и больше не допустим этого.
   — Истинная вера будет восстановлена. Это неизбежно.
   — Народ поддерживает королеву.
   Я вспомнила ее восшествие на престол, как замечательно она сказала, входя в Тауэр: «Я должна посвятить себя благородному Богу и милосердным людям…»И мое сердце наполнилось преданностью к ней и ненавистью ко всем ее врагам.
   — Народ больше не поддерживает ее. Некоторые события изменили отношение людей к королеве.
   — Я не верю этому.
   Он холодно изучал меня в свете свечей.
   — Королева сделала Роберта Дадли своим главным шталмейстером. Ходят слухи, что она хочет выйти за него замуж. Он женат. Женился он рано и, как говорят, необдуманно, поскольку мог стать ни больше ни меньше, как королем. Хотя бы номинально, так как королева влюблена в него до безумия. Она кокетка, легкомысленная женщина, но, говорят, что ее чувство к Роберту Дадли очень глубоко. И тут его жена, Эми Робсарт, умирает при загадочных обстоятельствах. Ее тело нашли внизу, у лестницы. Кто знает, как она умерла? Некоторые говорят, что она бросилась с лестницы потому, что не могла вынести холодное отношение своего мужа; те, кто преданы королеве и лорду Роберту, скажут вам, что это несчастный случай. Но многие считают, что ее убили.
   — И королева выйдет замуж за этого человека?
   — Она выйдет за него замуж, и это ее погубит. Выйдя замуж за лорда Роберта, она тем самым признает себя соучастницей преступления. Она потеряет королевство, и кто возьмет ее корону? Королева Франции и Шотландии, истинная королева Англии. Мы поддержим ее претензии на трон. Она станет нашей подданной. А потому я приказываю вам получить наставление Джона Грегори. Я советую сделать это ради вашего же благополучия.
   — Вы не превратите меня в католичку, если я этого не захочу.
   — Не глупите, — тихо сказал он. — Я говорю это для вашего же спасения.
   Я посмотрела в его освещенное светом свечей лицо. Оно переменилось, и я знала, что он боится за меня.
 
   После этого начались мои долгие встречи с Джоном Грегори. Сначала я отказывалась его слушать. Он сказал, что я должна выучить «Верую» на латыни. Он часто читал его.
   — Если вы не сделаете этого, — сказал он, — то вас без излишних церемоний осудят, как еретичку.
   Я отвернулась от него, но не смогла смолчать: по я по своей природе не могу молчать.
   — Вы англичанин, не так ли? — наступала я. Он кивнул.
   — И продались этим испанским собакам. — В душе я смеялась над тем, что говорю, как Джейк Пенлайон.
   — Я многое должен вам объяснить, — сказал он, — может, тогда вы не будете презирать меня.
   — Я всегда буду презирать вас. Вы похитили меня из дома, вы довели меня до такого положения. Вы пришли к нам, воспользовавшись нашим гостеприимством, и обманули нас, этого я никогда не забуду.
   — Святая Дева простит меня, — смиренно произнес он.
   — На меня ее молитвы не подействуют, — жестко возразила я.
   Позже я сказала ему:
   — Вам никогда не изменить мою веру. Я никогда не меняла своего мнения, и чем больше вы будете давить на меня, тем более я буду сопротивляться. Вы думаете, я смогу забыть царствование той, которую называли Кровавой Марией? Позвольте вам сказать, Джон Грегори, мой дед потерял жизнь потому, что приютил друга — такого же священника, как вы, вашей веры — это была вера и моего деда. Отчим моей матери был сожжен в Смитфилде потому, что в его доме нашли книги о реформаторстве. Кто-то донес на него, как и на деда. И все это во имя религии. Неужели вас не удивляет, что я не принимаю ее?
   — Нет, это меня не удивляет, — истово произнес он. — Но вы должны послушаться. Вы должны сделать это, чтоб обезопасить себя.
   — Значит, я должна спасать свое тело, а не душу?
   — Нет причин, чтобы не спасти и душу, и тело.
   Мы много беседовали, и я почувствовала, что за последние недели мое отношение к нему начало меняться. Изменялось все, как будто пелена спадала с моих глаз.
 
   Проходили дни и недели. Я удивлялась на себя. Я становилась счастливой на этой чужой земле. Мне стало понятным спокойствие Хани, ее забота об Эдвине. Приближался срок родов и у Дженнет. Она иногда сидела с нами в испанском садике, который специально разбили для дона Фелипе садовники, приехавшие из Испании. В жаркие дни там мы находили умиротворение. Мы могли вместе шить, поскольку в комнате для рукоделия появлялись новые полотно и кружева, и, хотя я не брала эти вещи для себя, я использовала их для своего ребенка.
   Иногда я думала о несуразности всего этого и вспоминала маму, гуляющую по саду или навещающую мою бабушку. Они, наверное, вспоминают нас. Моя мать, конечно, горюет о пропавших дочерях. Считают ли они, что мы погибли? Я переживала за нее, за ее страдания, ведь она очень любила нас обеих — особенно меня, ее родную дочь.
   Но все это осталось далеко, как другая жизнь; а здесь мы гуляли по испанскому саду, и новая жизнь во мне напоминала, что близок тот счастливый момент, когда я смогу взять на руки своего ребенка.
   Дженнет была благодушна — располневшая, абсолютно спокойная, принимающая жизнь такой, какой я никогда не смогу ее принять. Теперь она избавилась от необходимости скрывать что-либо, она, казалось, забыла свои заботы. Из-за ее привычки напевать себе что-то под нос она раздражала меня, поскольку эти мелодии напоминали о доме.
   Мы сидели, укрывшись от палящих лучей солнца, которое было жарче, чем наше дома: Хани играла с малышкой, Дженнет напевала за шитьем, я тоже шила. Внезапно я засмеялась. Это было настолько невероятно, чтобы три женщины — одна мать, две другие, готовящиеся родить, пройдя через бурные приключения, были сейчас совершенно безмятежны.
   Хани посмотрела на меня и улыбнулась. Этот смех не испугал ее, ведь это была не истерика, в нем чувствовалось счастье. Мы мирились с нашей жизнью.
 
   Я любила маленькую и хрупкую дочку Хани, с нежной кожей и голубыми глазами; я не думала, что она станет такой же красивой, как ее мать. Мне нравилось проводить с ней время. Я брала ее в испанский сад и там нежно качала. Она смотрела на меня огромными удивленными глазами. Я часто пела ей песни, которые напевала мне еще моя мама: «Охота короля»и «Зеленые рукава», которые, говорят, написал сам король Генрих Великий.
   Однажды, когда я сидела в решетчатой беседке в испанском саду и укачивала малышку, я вдруг почувствовала, что кто-то смотрит на меня.
   Я оглянулась и увидела дона Фелипе, стоящего в нескольких ярдах от меня.
   Я вспыхнула; он продолжал относиться ко мне с безразличием, к которому я уже привыкла. Я глядела на ребенка, делая вид, что не обращаю на него внимания, но он продолжал стоять. Малышка начала хныкать, как будто почувствовала чужое присутствие.
   Я прошептала:
   — Баю-бай, Эдвина. Все в порядке. Я здесь, дорогая.
   Когда я подняла глаза, его уже не было.
   Я всегда волновалась, когда он находился в доме. Слуги с удвоенным усердием делали свои дела, везде чувствовалось напряжение.
   Я испугалась этой ночью, когда, лежа в постели, услышала медленные и осторожные шаги в коридоре.
   Я вздрогнула и стала прислушиваться. Они медленно приближались и затихли возле моей двери.
   Я подумала: «Он идет ко мне», — и вспомнила, как он стоял и смотрел на меня в саду.
   Сердце мое так бешено колотилось, что, казалось, я задохнусь. Инстинктивно я притворилась спящей.
   Через полуприкрытые глаза я увидела свет и тень на стене.
   Его тень.
   Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Он стоял у изголовья постели, в его руках слабо мерцала свеча.
   Казалось, он стоял долго, затем свеча исчезла, я услышала, как дверь тихо закрылась.
   Некоторое время я еще не отваживалась открыть глаза, боясь, что он все еще в комнате; но, когда услышала его медленные удаляющиеся шаги, то открыла глаза.
 
   Пришло время рожать и Дженнет. Повивальная бабка приехала на гасиенду, но роды у Дженнет, в отличие от родов Хани, были быстрые; через несколько часов после начала схваток мы услышали пронзительный крик ребенка.
   Родился мальчик, и, клянусь, что он был похож на Джейка Пенлайона.
   Я сказала Хани:
   — Избавимся ли мы когда-нибудь от этого мужчины? Теперь ребенок Дженнет будет постоянно напоминать нам о нем.
   Мне казалось, что я не полюблю этого ребенка. Уже с первых недель он проявил свой темперамент. Я никогда бы не поверила, что ребенок может так громко кричать, требуя то, что хочет.
   Дженнет переполняла гордость, ведь мальчик являлся сыном капитана Пенлайона. Она была уверена, что второго такого ребенка не рождалось еще на свете.
   — Так думают все матери, — сказала я.
   — Это правда, госпожа, но все же я права. Только такой мужчина мог сделать подобного ребенка.
   С каждым днем он все больше и больше походил на отца.
   Джейк Пенлайон будет преследовать нас вечно.
 
   — Поскольку мой ребенок родился, — сказала Хани, — нас не должны больше держать здесь. Мы должны ехать домой. Мне надо вернуться в Аббатство.
   В глазах Хани я увидела страстное желание вернуться домой.
   Сидя в саду, мы говорили о днях, проведенных в Аббатстве, и как моя бабушка приходила с корзиной, полной притираний, конфет и цветов. Как она любила рассказывать о близнецах-сыновьях, которые иногда приходили к ней!
   И когда мы вспоминали прошлое, Хани доверила мне свои секреты.
   — Я всегда ревновала тебя, Кэтрин, — сказала она. — Ты получала все, чего хотелось мне.
   — Ты ревновала меня! Но ты была красивее.
   — Я была дочерью прислуги и человека, ограбившего Аббатство, а моя прабабушка была ведьмой.
   — Но у тебя все шло хорошо, Хани. В конце концов, ты вышла замуж за богатого человека, который страстно любил тебя. Ты была счастлива.
   — Я всегда была по-своему счастлива. Но счастье переменчиво. Я была приемная дочь, не принятая хозяином дома.
   — Но твоя красота делала тебя выше всего этого. Эдуард Эннис, лорд Калпертон, — и благодаря ему ты вошла в высший свет.
   — Я согласилась на брак с Эдуардом потому, что он был хорошей парой.
   — Это так и было. Мама была рада.
   — Все в доме были рады. Сирота выбралась из нищеты, она сделала хорошую партию, у нее был добрейший и терпеливейший муж. Это и есть счастье, Кэтрин?
   — Если ты его любила…
   — Я полюбила его. Он был таким добрым и хорошим мужем. Я привязалась к нему. Он был лучше, чем я думала.
   — О чем ты говоришь, Хани?
   — Что я любила… так же, как и ты, но он был не для меня. Я строила свои планы, но он не любил меня, он любил другую. Это было еще задолго до того, как он или она поняли это. Я знала это и ненавидела тебя, Кэтрин, ревнуя по-детски.
   — Ты ненавидела меня?
   — Да. Мама любила тебя так, как никогда не любила меня. Ты была ее родной дочерью. И Кэри любил тебя, он был задирой, и вы часто дрались… но он всегда смотрел на тебя, он был весел и счастлив только тогда, когда видел тебя. Я знаю. Я часто плакала по ночам.
   — Ты любила Кэри?
   — Конечно, я любила его. Кто же мог не любить его?
   — О, Хани, — сказала я, — и ты… Мы замолчали, думая о нем, — Кэри, мой любимый Кэри. Но я потеряла его. И Хани потеряла его.
   — Наша любовь была обречена, — сказала я. — Но у тебя же не было таких причин. Она засмеялась:
   — Из-за того, что любовь одной отвергнута, вовсе не значит, что повезет другой.
   — Но он любил тебя.
   — Как сестру… Я знала, что любит-то он тебя, и приняла предложение Эдуарда. Только после свадьбы я узнала правду.
   Я отвернулась. Посмотрев на ослепительное небо, на пальмы на горизонте, я подумала о трагических поворотах нашей жизни, которые привели нас сюда. Благодаря этой исповеди мы стали ближе, ведь мы обе любили и потеряли Кэри.
 
   Ребенок Дженнет, как и ребенок Хани, был крещен по католическому ритуалу. Хани была католичкой еще до того, как покинула Англию, а Дженнет была готова принять любую веру. Альфонсо наставил ее на путь истинный, а Джон Грегори повел по этому пути. Я думала о том, что скажет Джейк Пенлайон, когда узнает, что его сын, хотя и незаконнорожденный, был крещен как католик, и эта мысль доставила мне удовольствие.
   Дженнет назвала сына в честь его отца Джейком, и скоро его стали называть Жако.
   Наши жизни заполнились заботой о двух детях. Но вскоре в нее вошел и третий ребенок.
   Это был найденный мной Карлос, бедный маленький Карлос. Он мог тронуть сердце любой женщины, главным образом потому, что в нем было что-то живое, веселое и шаловливое.
   Я думала о доне Фелипе больше, чем могла допустить. Он часто отсутствовал, даже если приезжал в Лагуну. Когда он был дома, я прилагала все усилия, чтобы не встречаться с ним, но любила тайно следить за ним. Иногда мне удавалось, оставаясь в тени, увидеть его из окна глядящим наверх так, будто он знал, что я наблюдаю за ним.
   Меня очень интересовало его отношение к Изабелле. Часто ли он навещал ее? О чем они говорили? Знала ли она о моем присутствии на гасиенде? А если знала, то что она об этом думала? Знала ли она о том, что я беременна?
   Я часто прогуливалась мимо Голубого дома и заглядывала через железную решетку во внутренний дворик, где олеандры отбрасывали тень на булыжники.
   Этот дом стал моим наваждением. Ноги несли меня туда всегда, когда я оставалась одна.
   Однажды ворота оставили открытыми, и я вошла вовнутрь. Было время полуденной сиесты. Дом выглядел спящим вместе со своими обитателями. Мне нравилось гулять в это тихое, спокойное время, и, несмотря на жару, я возвращалась всегда отдохнувшей. Во время моих одиноких прогулок я могла думать о доме, о матери и надеяться, что она не очень скорбит обо мне. Я чувствовала, что старая жизнь кончилась и я должна начать здесь новую, поскольку сомневалась, что дон Фелипе когда-нибудь отпустит нас.
   Тишина во дворе захватила меня. Я смотрела на балкон, на котором в первый раз увидела Изабеллу, но двери были закрыты. Я тихо прошла в увитую зеленью беседку и остановилась, увидев небольшое пространство и маленькое, похожее на хижину, жилище.
   Пока я стояла, глядя через ворота, из дома вышел ребенок. Я решила, что ему около двух лет, он был грязным и босым, в лохмотьях, доходивших ему до колен. Мальчик тер кулаком глаз и очевидно был чем-то расстроен, так как его тело сотрясалось от рыданий.
   Меня заинтересовал ребенок, а его слезы глубоко тронули. Мне захотелось как-то его утешить.
   Внезапно он увидел меня и остановился. На минуту мне показалось, что он хочет убежать.