Карр Филиппа. Лев-триумфатор

   — Добрый день, малыш, — обратилась я к нему. Он удивленно посмотрел, и я повторила приветствие по-испански. Мой голос подбодрил его. Он подошел к воротам и остановился. Коричневые глаза смотрели на меня. Его густые и прямые волосы были светло-коричневыми, а кожа — смуглой. Он оказался приятным малышом. Любопытство взяло верх, и он перестал плакать.
   Я улыбнулась ему и присела, наши лица оказались рядом. Я, запинаясь, по-испански спросила, что случилось. Его губы дрогнули, и он показал мне руку.
   Синяк, красовавшийся на ней, поразил меня. Почувствовав мое расположение, он протянул мне руку. Я нежно ее поцеловала, чем вызвала его улыбку. У него была ослепительная улыбка, очень похожая на улыбку другого человека, и я сразу догадалась, что это сын Джейка Пенлайона и несчастной Изабеллы.
   Всем сердцем я ненавидела Джейка Пенлайона, который повсюду оставлял своих незаконнорожденных детей, не думая об их будущем. Даже здесь, в этом отдаленном месте, их было двое. И чем больше я ненавидела Джейка Пенлайона, тем больше жалела несчастного ребенка. Меня всегда сердил вид запущенных детей.
   Вдруг я услышала голос, зовущий: «Карлос, Карлос!». И поток слов, которые я не могла понять, думаю, это был местный диалект. Ребенок повернулся и убежал. Я вышла за ворота, когда появилась женщина. Ее волосы спадали на лицо, рот был перекошен от гнева, а в черных глазах сверкала ярость. Ее впалые груди выпали из глубокого выреза платья.
   Я повторяла имя Карлоса. Глядя на нее, я соображала, что мне делать, если она найдет ребенка, ведь именно она его, вероятно, била.
   Я хотела открыть ворота и войти, чтобы остановить ее, но поняла, что сделаю ребенку только хуже.
   Накричавшись вволю, она ушла в дом. Я ждала, когда выйдет ребенок, но он не появлялся. В задумчивости я вернулась на гасиенду.
   Я рассказала все Хани.
   — Мне кажется, что я видела ребенка Джейка Пенлайона, — сказала я и описала внешность Карлоса.
   — Ты не должна туда ходить. Нам ясно дали понять, что мы там нежеланные гости.
   — Какой странный дом, Хани! — продолжала я. — Что там происходит, как ты думаешь? Часто ли дон Фелипе посещает его?
   — Что тебе до этого?
   — Конечно, ничего. О, Хани, как только родится мой ребенок, мы уедем домой.
   Я не могла забыть Карлоса. Эти огромные карие глаза и их взгляд, когда я поцеловала синяк, и страх при звуке голоса, звавшего его. Я представила, как она бьет его. На следующий день я взяла маленькую тряпичную куклу, которую Хани сшила для Эдвины.
   Удивительно, но он ждал у ворот, и я поняла, что он надеялся на мой новый визит. Увидев меня, Карлос ухватился за засов и стал прыгать. Я присела, и он просунул руку, чтобы я поцеловала ее. От этого жеста у меня на глазах навернулись слезы.
   Я протянула тряпичную куклу. Он взял ее и засмеялся. Подержав перед собой, он протянул мне ее назад. Я поняла, что он вернул ее мне для поцелуя.
   — Карлос, — сказала я. Он кивнул.
   — Каталина, — назвала я по-испански свое им ««.
   — Каталина, — повторил он, Затем он побежал, все время оглядываясь, и вернулся с цветком олеандра, который протянул мне. Я взяла его и прикрепила к лифу. Малыш засмеялся.
   Мне хотелось задать ему несколько вопросов, но языковой барьер был так сложен. Послышались голоса, и малыш опять спрятался в кусты. Я укрылась в олеандрах и стала наблюдать. Из дома вышли двое детей, одному было около восьми, другому около шести лет. Они подбежали к кустам и вытащили оттуда Карлоса. Я слышала, как он пронзительно визжит. Дети схватили тряпичную куклу, и старший мальчик стал разрывать ее на куски. Карлос кричал от гнева, но он был слишком слаб, и куски куклы падали на траву.
   Карлос опустился на землю и жалобно заплакал. Старший мальчик подошел и ударил его. Карлос вскочил на ноги. Оба мальчика покатались по траве, и в это время из дома вышла женщина. Старший мальчик тут же убежал. Карлос уже поднимался на ноги, когда женщина ударила его.
   Я со всей силы толкнула ворота, и, к моему удивлению, они открылись. Женщина уставилась на меня и разразилась потоком оскорблений.
   Карлос перестал плакать и подбежал ко мне, я чувствовала, как его ручки вцепились в мою юбку.
   Женщина попыталась схватить его, но я отстранила ее, защищая ребенка. Это, несомненно, была все та же женщина. В ее лице не было благородства, только хитрость и жестокость, странная беспричинная жестокость.
   Ее глаза горели садистским удовлетворением. Слюни текли изо рта. Я отступила. Она была омерзительной и страшной.
   Не думая о том, что делаю, я взяла Карлоса на руки и вышла за ворота. Я чувствовала его руки, крепко обнимающие меня, его грязное горячее лицо, прижавшееся к моему.
   Женщина побежала за нами. Я попыталась захлопнуть ворота перед ее носом, но, заспешив с ребенком на руках, опоздала.
   Я увидела дуэнью.
   Она уставилась на меня огромными глазами из-под насупленных бровей.
   — За этим ребенком нужен уход, — сказала я. Дуэнья подошла ко мне и попыталась забрать Карлоса. Он закричал и прижался ко мне еще сильнее.
   — Понятно, — продолжала я, — почему он боится вас. Вы слишком плохо обращаетесь с ним. Я заберу его на гасиенду.
   — На гасиенду? — закричала она. — Нет, нет! — Она выкрикнула еще что-то о доне Фелипе.
   — Мне нет дела до дона Фелипе, — сказала я, хотя это было глупо, поскольку он был тут хозяином всего.
   Во дворик вошла Изабелла. Она посмотрела на ребенка и подбежала к нам. Она попыталась отнять его у меня.
   Карлос от страха начал истошно кричать. Я знала, что должна защитить ребенка, что нельзя допускать к нему мать, ведь она была безумна. Я никогда раньше не видела безумной женщины. Говорят, в сумасшедших вселяется дьявол; если это действительно так, то именно это я и видела сейчас. Она стала кричать. Дуэнья была рядом с ней, когда Изабелла упала на землю. Она корчилась в страшных муках.
   Я выбежала из ворот и по траве побежала к гасиенде.
   — Все в порядке, Карлос, — шептала я. — Теперь ты со мной.
 
   Дона Фелипе, к счастью, не было дома. Я знала, что все в доме удивлены моим поступком. Я не могла сделать ничего более предосудительного. Ужасная трагедия этого дома началась тогда, когда «Вздыбленный лев» пришел на Тенериф, и тень этих событий висела над его обитателями в течение трех лет. По истинно испанскому обычаю эти события следовало забыть, и все должны были вести себя так, как будто ничего не случилось, даже если безумная невеста дона Фелипе жила в отдельном домике, а он похитил чужестранку для осуществления своей мести. И я — эта чужестранка — принесла в его дом напоминание об этой трагедии. Мне было все равно. У меня должен был появиться ребенок, и вообще я любила детей. Я не могла оставаться в стороне и смотреть, как над ним издеваются, чтобы спасти честь дона Фелипе.
   Было трогательно смотреть, как Карлос обращался со мной. Я была кем-то, вроде божества, которое все может сделать. Я была единственной, кто целовал его синяки, кто принес его из грязи в прекрасный дом. Я купала его в своей ванной комнате и лечила многочисленные синяки. Их вид пробуждал во мне такой гнев, что я была готова отплатить таким же наказанием этой женщине с лицом дьявола. Я лечила его примочками и закутывала в шелковую рубашку, и он спал в моей постели. Когда я проснулась на следующее утро, его рука крепко сжимала мою рубашку, он лежал рядом со мной. Я уверена, что он не выпускал ее все время, пока спал, так как боялся потерять меня. Я знала, что никогда не смогу бросить его.
   О, Джейк Пенлайон, я еще поборюсь за твоего сына…
   Дженнет не сможет хорошо ухаживать за ним. Сходство между ее ребенком и этим мальчиком было очевидно. Хотя один был светлый, а другой темный… они были сводными братьями.
   Никто на гасиенде не воспрепятствовал мне, хотя и возникла некоторая натянутость.
   — Они ждут, — сказала Хани, — когда вернется домой дон Фелипе.
 
   Он приехал три дня спустя после того, как я принесла Карлоса. За это время ребенок перестал бояться, он еще ходил за мной, но больше не чувствовал необходимости держаться за мою юбку. После лечения синяки исчезли с его тела. Скоро, я надеялась, эти черные дни его прежней жизни станут лишь тяжким воспоминанием, дурным сном, который исчезнет с первыми лучами солнца. К этому я стремилась.
   Все ждали, чем это закончится. Я чувствовала, все считают, что моя смелая вспышка самовыражения на этом и закончилась.
   За целый день ничего не произошло. Я жила в напряжении и вздрагивала, ожидая приглашения к дону Фелипе всякий раз, когда слуга приходил ко мне.
   Поздним вечером дон Фелипе прислал за мной. Он ждал меня в кабинете.
   Он встал, когда я вошла, и, как всегда, бесстрастно посмотрел на меня, на его лице не было и следа гнева. Я вообще не заметила никаких чувств на его лице.
   Он сказал:
   — Прошу садиться.
   И я села. Стены кабинета были обиты панелями, над креслом я увидела герб Испании.
   — Вы проявили большое безрассудство, взяв ребенка на гасиенду. Вы хорошо знаете, кто он.
   — Это ясно с первого взгляда.
   — Тогда вы должны знать, что он является для меня напоминанием о трагедии. Я зло рассмеялась:
   — Знаете, вы дьявольски жестоки по отношению к нему. Последние три дня ребенок был счастлив впервые в жизни.
   — Это причина, чтобы не выполнять мои приказы?
   — Лучшая из причин, — сказала я настойчиво.
   — Потому, что он ребенок вашего любовника?
   — Потому, что он ребенок. Он не ребенок моего любовника. Джейк Пенлайон не был моим любовником. Я, так же как и вы, ненавижу этого человека. Но я не могу оставаться в стороне, видя, что с ребенком плохо обращаются. — Я встала, мои глаза сверкали. Я была полна решимости оставить Карлоса. Кто-то сказал о моей матери — думаю, это Кейт, — что когда она родила ребенка, то стала матерью всем детям. Скоро и у меня должен был появиться ребенок. Я всегда любила детей, но сейчас я была готова возглавить крестовый поход за них. Карлос так привязался ко мне! И, несмотря на то, что всякий раз, глядя на него, я вспоминала Джейка Пенлайона, я хотела спасти его и хотела сделать его счастливым, чего бы мне это ни стоило.
   Дон Фелипе сказал:
   — Вы обручены с Джейком Пенлайоном и выйдете за него замуж.
   — Я никогда не сделаю этого. Ваши планы отмщения рушатся. Мы обручились только потому, что он принудил меня к этому. Он предал бы сестру и ее мужа, если бы я не согласилась.
   — Вы всех защищаете, — сказал он, и я не могла понять, сказано это с иронией или с участием.
   — У этого человека нет сострадания. Он изнасиловал бы меня, как Изабеллу. Я избегала его, хотя обручение было необходимо. Позже я притворялась, что серьезно больна, до тех пор, пока его корабль не ушел. Вот мое отношение к Джейку Пенлайону.
   Он удивленно посмотрел на меня:
   — Как вы неистовы! Как яростны!
   — Меня вынудили к этому. Но знайте, вы не должны осуждать Джейка Пенлайона. Своей похотью он разрушил многие жизни, вы же это делаете из-за своей гордыни, и, мне кажется, что это такой же грех, как и первый.
   — Замолчите!
   — Я не буду молчать, дон Фелипе, ваша гордыня так велика, что вы похитили из дома женщину. Вы виновны в изнасиловании. Вы наградили ее ребенком. Более того, вы причинили мучения невинному плоду похоти другого мужчины. И все это для успокоения своей гордыни. Черт побери вашу гордость… и вас самого!
   — Осторожно! Вы забываете…
   — Я ничего не забыла. Я никогда не забуду, что вы и Джейк Пенлайон сделали с женщинами и детьми. Вы, великие мужчины! Такие мужественные, такие сильные! Да! Когда действуете против слабых и против тех, кто не может вам противостоять.
   — Я не нахожу в вас слабости, — сказал он.
   — Даже когда принудили меня подчиниться вашим дьявольским желаниям?
   — Скажите, а не слишком ли быстро вы смирились? Я почувствовала, как краска медленно заливает мне лицо;
   — Я не понимаю вас, дон Фелипе Гонсалес…
   — Тогда оставим этот разговор и вернемся к тому, ради которого я вас сюда пригласил. Ребенка необходимо вернуть назад, я не позволю ему находиться здесь.
   — Вы не сможете отослать его обратно… не сейчас. Ему там будет еще хуже, чем раньше.
   — Видите, что вы наделали.
   Я подошла к нему и почувствовала, как на мои глаза набегают слезы, потому что представила Карлоса рядом с этой ужасной женщиной, ждущей его возвращения. Я готова была тысячу раз унизиться, чтобы спасти его.
   Я положила свою руку на его. Он посмотрел на меня.
   — Вы меня разочаровали… глубоко. Прошу вас, отдайте мне ребенка.
   — У вас будет свой ребенок.
   — Я хочу этого.
   — Я никогда не оставлю его здесь.
   — Пожалуйста! — сказала я. — Вы плохо обошлись со мной, и я прошу вас об этом. Это единственное, о чем я вас прошу. Отдайте мне ребенка.
   Он взял мою руку, подержал ее немного, отпустил и повернулся к столу. Я вышла из кабинета. Я знала, что выиграла.
 
   Все ждали, что ребенка отошлют назад. Этой ночью, ложась с ним в постель, я все еще боялась, но утром малыш был все еще со мной. Два дня я беспокоилась, но мои страхи были необоснованны. Дон Фелипе решил оставить ребенка на гасиенде.
   Мои чувства к нему стали почти теплыми. Однажды я увидела его в саду и заговорила с ним. Карлос находился около меня. Я сказала:
   — Спасибо, дон Фелипе.
   Я почувствовала руку Карлоса на моей юбке, нежно взяла ее, и мы отошли.
   Дон Фелипе смотрел нам вслед.
   Прошло несколько недель. Моя беременность стала заметна. Эдвина уже проявляла характер — она была хорошим ребенком. Я иногда смотрела на нее в колыбели и думала: «Дорогая маленькая Эдвина еще не знает, что ее отец убит пиратами-грабителями и что ее выносили, несмотря на ужасные события, поэтому и смеется».
   Карлос уже освоился в детской комнате, как будто жил там всю жизнь. У меня был небольшой тюфячок, который я принесла для него и положила в моей комнате перед кроватью. Карлосу было хорошо на нем, хотя он все еще приходил ко мне в постель по утрам, чтобы удостовериться, тут ли я.
   Дон Фелипе опять уехал, и мы возобновили нашу привычную жизнь, но перед отъездом он пригласил меня к себе. Я испугалась, что он хочет изменить свое решение и отослать Карлоса из дома, но я ошиблась. Он хотел поговорить со мной о другом.
   — Я узнал от Джона Грегори, что вы не преуспеваете в наставлениях.
   — Мое сердце не лежит к этому, — сказала я.
   — Вы глупы. Я сказал, что вам необходимо стать хорошей католичкой.
   — Разве что-то может нравиться против воли? Он посмотрел на дверь и сказал:
   — Говорите тише. Люди могут услышать. Некоторые здесь понимают английский язык. Вам не поздоровится, если узнают, что вы еретичка.
   Я сделала нетерпеливый жест.
   — Думаю, вы не понимаете, какую выгоду извлекаете из моего покровительства.
   — Я не настаиваю на вашем покровительстве.
   — Тем не менее, вы находитесь под ним. Я уже говорил, что есть некоторые силы, над которыми я не властен. Я прошу вас быть осторожной ради себя, ради будущего ребенка и ребенка, взятого вами под защиту — Что вы имеете в виду?
   — То, что вы подвергнетесь большой опасности, если вы не извлечете пользы из наставлений Джона Грегори. У вас есть враги. За последние несколько недель их число увеличилось. За вами будут наблюдать, шпионить, и, как я предупреждал, я не смогу спасти вас. Подумайте об этом. Вы вспыльчивы. Будьте осторожны. Это все, что я могу вам сказать.
   Я улыбнулась ему, он не обратил на это внимания. По-видимому, он считал мою улыбку дьявольским искушением.
   — Благодарю вас за то, что вы заботитесь обо мне, — сказала я.
   — Я забочусь только потому, что вы должны родить ребенка.
   — И когда я рожу его, то вы обещали отпустить нас домой.
   Он ничего не ответил. Затем произнес:
   — До родов осталось несколько месяцев. В оставшееся время вам необходимо быть особенно осторожной. На этом меня отпустили.
 
   Два дня спустя Джон Грегори сказал, что мы пойдем в город. Так приказал дон Фелипе.
   — Зачем? — спросила я.
   — Будет зрелище, которое он хочет, чтобы вы увидели.
   — А моя сестра пойдет с нами?
   — Надеюсь, нет. Вы должны быть там со мной и Ричардом Рэккелом.
   Я пришла в замешательство.
   Был теплый день, и солнце нещадно палило, когда мы въехали на улицы города. Толпы людей съехались сюда из пригорода.
   — Я никогда не видела здесь столько людей, — сказала я. — Должно быть, будет большой праздник.
   — Увидите, — тихо отозвался Джон Грегори.
   Я внимательно посмотрела на него. Он что-то скрывал. Меня всегда занимал вопрос: почему англичанин служил испанцам? Я пыталась расспрашивать о его жизни, но он всегда уходил от ответа.
   Сейчас я поняла, что он очень глубоко взволнован — Будет что-то, что действует на вас, Джон Грегори?
   Он кивнул головой.
   Толпы людей собрались на площади, где возвышались несколько помостов. Меня подвели к одному, наиболее причудливо украшенному, с прикрепленным к нему гербом.
   Я поднялась на помост и села на скамью.
   — Что должно произойти? — спросила я Джона Грегори.
   Он прошептал;
   — Не говорите по-английски. Говорите по-испански и тихо. Лучше, чтобы никто не знал, что вы иностранка.
   Мной стал овладевать ужас. Я начинала догадываться, что мне предстоит увидеть страшное зрелище, которое приходило ко мне в ночных кошмарах. Я вспомнила те дни, когда запах дыма спускался вниз по реке из Смитфилда. Сейчас я увидела кучу хвороста и поняла, что это значит. Вспоминая последний разговор с доном Фелипе, я поняла, почему он хотел, чтобы я пришла сюда.
   — Мне нехорошо, — сказала я Джону Грегори. — Я хочу вернуться на гасиенду.
   — Слишком поздно, — ответил он.
   — Это плохо отразится на ребенке.
   — Сейчас слишком поздно, — повторил он снова Я никогда не забуду этот день. Жару, площадь, гул голосов, звон колоколов, зловещие фигуры в мантиях, капюшоны, закрывающие их лица и их глаза, сверкающие через прорези, угрожающие и страшные. Никто не сомневался, что здесь должно произойти нечто ужасное.
   Я хотела уйти с помоста и попыталась встать. Но, не дав мне подняться, Джон Грегори крепко схватил меня и усадил.
   — Я не смогу это вынести, — сказала я. Он прошептал мне в ответ:
   — Вы должны. Вы не можете уйти. Вас увидят.
   Я закрыла глаза, но что-то внутри меня заставило их открыть.
   Люди столпились на площади, только центр остался расчищен для трагедии, готовящейся здесь разыграться. Я смотрела на лица и пыталась понять, если ли здесь кто-нибудь, кто пришел посмотреть на агонию дорогих им людей. Все ли они были «добрыми католиками»? Неужели их вера, их религия, основанная на любви к ближнему, сделала их слепыми к страданиям, на которые они обрекли других? Могли ли они примириться? с этой жестокой нетерпимостью только потому, что считали оправданным предание смерти иноверцев? Я хотела подняться и призвать этих людей восстать против жестокости.
   А затем привели несчастные жертвы в страшных бесформенных одеяниях, с серыми от долгого пребывания в сырых, грязных камерах лицами. Некоторые из них после жестоких пыток не могли идти. Я готова была закрыть лицо руками, но Джон Грегори прошептал:
   — Помните, за вами следят.
   Я сидела, опустив глаза так, чтоб не видеть этой ужасающей сцены.
   Внезапно все встали и запели. В словах песни я узнала клятву верности инквизиции. Джон Грегори встал передо мной так, что меня не было видно. Я почувствовала слабость и почти потеряла сознание. Мой ребенок зашевелился, как будто для того, чтоб напомнить, что для него я должна притворяться, будто я одна из них и разделяю их веру. Поэтому я и пришла сюда.
   Так дон Фелипе показал мне, перед какой опасностью я стою. Я легко могла стать одной из этих жертв в желтых одеяниях. Меня могли подвести к такой же куче хвороста, чтоб привязать к позорному столбу для того, чтобы очистить огнем.
   Я должна жить для ребенка. Мне не хотелось умирать.
   Огонь запылал. Я увидела, что инквизиторы были милостивы к некоторым из осужденных, — их задушили, прежде чем предать огню. Нераскаившимся, тем, кто не отрекся от своих взглядов, отказали в этой милости, и пламя охватило их тела.
   Я сидела и вспоминала костры Смитфилда и день, когда отчим моей матери был арестован. Я вспоминала, что мой дед умер под топором за то, что приютил священника, а отчима сожгли за приверженность к реформизму.
   Я слышала крики умирающих, когда пламя охватывало обезображенные корчащиеся тела.
   — О, Боже! — молила я, — обереги меня от этого! Помоги вернуться домой!
 
   По пути назад я чувствовала слабость и с трудом сидела на муле. Я лежала в постели в темной комнате. Я не могла выбросить из головы увиденное мною. Дон Фелипе пришел ко мне и сел рядом. Он был в костюме для верховой езды.
   — Вы присутствовали на аутодафе? — спросил он.
   — Надеюсь, что больше никогда не увижу подобное зрелище! — крикнула я. — И больше всего меня удивляет, что это делается во имя Христа.
   — Я хотел, чтоб вы осознали грозящую вам опасность, — сказал он тихо. — Это было предостережение — А вам не хотелось бы увидеть меня среди тех несчастных созданий? Это было бы новой стороной вашей мести.
   — Это не входит в мой план, — сказал он.
   Я лежала и неподвижно смотрела на потолок с изображением ангелов, преклонивших колени перед Богом, и сказала:
   — Дон Фелипе, я ненавижу то, что произошло сегодня. Я ненавижу вашу страну. Я ненавижу вашу холодную и расчетливую жестокость. Вы считаете себя религиозным человеком и регулярно исповедуетесь. Каждый день вы благодарите Бога за то, что вы не такой, как все. У вас есть влияние, богатство, и прежде всего гордость. Думаете, это счастье? Неужели вы полагаете, что те люди, которые были убиты сегодня, более грешны, чем вы?
   — Они еретики, — сказал он.
   — Они отважились думать не так, как вы. Они поклоняются тому же Богу, но по-иному, поэтому они сгорели на костре. Не завещал ли вам Иисус Христос возлюбить ближнего своего?
   — Вы видели, что случилось с еретиками. Прошу вас быть осторожной.
   — Потому, что я еретичка? Я должна изменить веру, испугавшись жестокости безнравственных людей?
   — Молчите. Вы глупы. Я говорил, что здесь нас могут услышать. То, что вы сегодня видели, — это предостережение. Поймите опасность, которой подвергаетесь. Вы зря симпатизируете еретикам. Они обречены гореть в аду вечно. Что значит двадцать минут на земле?
   — Они не пойдут в ад — они мученики. А вот те жестокие люди, которые радуются их несчастью, получат вечное проклятие.
   — Я пытаюсь спасти вас.
   — Почему?
   — Потому, что хочу увидеть рождение ребенка.
   — И когда он родится, я покину вашу ненавистную страну. Я вернусь домой. Я жду этого дня.
   — Вы переутомились, — сказал он. — Отдохните немного. Я пришлю успокоительное.
   Когда он ушел, я лежала, думая о нем, было облегчением перестать размышлять об этой ужасной сцене, и я удивилась его терпимости ко мне. Было сказано достаточно, чтоб подвергнуть меня допросу и пыткам инквизиции, он же был мягок со мной. Он отдал мне маленького Карлоса, и когда я думала об этом ребенке и о еще не родившемся, то презирала себя за то, что дала выплеснуться своим чувствам. Я должна быть осторожной, должна сохранить себя… ради них. Я ничего не совершу, чтобы подвергнуться опасности. Я должна благодарить дона Фелипе за то, что он показал мне опасность, которая подстерегает меня.
 
   Я внимательно слушала Джона Грегори. Я могла прочесть «Верую», ответить на вопросы, которые он мне задавал. Я делала успехи.
   Мы мало разговаривали. Он был грустным, тихим человеком, и я убеждена, что он раскаивался, что участвовал в моем похищении.
   Однажды, после наставления, я сказала:
   — У вас есть что рассказать мне, если бы вы только захотели.
   — Да уж, — неопределенно произнес он.
   — Вы грустите, не так ли?
   Он не ответил, и я продолжала:
   — Вы, англичанин, продались испанцам!
   — У меня не было выбора.
   И постепенно он рассказал мне свою историю.
   — Я был моряком, — сказал он, — и служил у Джейка Пенлайона.
   — Так вы знали его?
   — Я испугался, когда мы столкнулись лицом к лицу, что он узнает меня, и он узнал. Я боялся, что он опознает меня в Девоне.
   — Он сказал, что где-то видел вас раньше.
   — Да, видел, но в другой одежде. Он знал меня английским моряком, членом его экипажа. Я и оставался бы им по сей день, если б не был захвачен. Мы попали в шторм, великий океан бурлил вокруг нас. Мы не ожидали, что выживем, и надеялись только на капитана, Джейка Пенлайона. Видеть его, бушующего на палубе, отдающего команды, грозящего тем, кто не подчинится, наказанием, страшнее вечных мук в аду, было великолепным зрелищем для уставших, испуганных матросов. Среди моряков существует легенда, что он непобедим.
   Они не затонули благодаря Джейку Пенлайону, но должны были встать в бухте для ремонта. Во время стоянки Джон Грегори с другими матросами сел в шлюпку, чтобы обследовать море и найти, где можно пришвартоваться.
   — Нас захватили испанцы, — сказал Джон Грегори, — и увезли в Испанию.
   — А там?
   — Отдали в руки инквизиции.
   — Шрамы на щеках, запястьях, на шее… и другие…
   — Это оттуда. Меня долго пытали и приговорили к сожжению.
   — Вы были близки к ужасной смерти, Джон Грегори. Что же вас спасло?
   — Они поняли, что могут извлечь из меня выгоду. Я был англичанином, который по принуждению принял их религию. Мне сказали, что я могу стать священником. Вспомните, они пытали меня. Я знаю, что значит умереть страшной смертью. Я отрекся. И мне дали свободу. Сам не знаю, почему. Они редко бывают столь снисходительны, и тогда я понял, что меня будут использовать как шпиона. Я несколько раз бывал в Англии во время правления последней королевы. А затем меня отдали в услужение к дону Фелипе. И он послал меня с этим поручением.