Касумов Имран. На дальних берегах

   Все обошлось хорошо, и Сильвио чувствовал себя героем дня. Он готов был сейчас на любой подвиг! Признаться, ему даже хотелось, чтоб они столкнулись с опасностью. Вот тогда он показал бы Мехти, на что он способен!
   А в комнате, где сидел Росселини с гостями, раздался в это время телефонный звонок. Майор резко изменился в лице. Не успел Росселини подойти к телефону, как майор дал отбой и тут же выключил телефон. Синьора Фраскини встала.
   - Все! - напряженно сказал Мехти.
   - Простите, - растерянно обратился к нему Росселини. - Но мне могут позвонить по очень важным делам.
   Оглушительный взрыв сотряс дом, заглушил слова Росселини. Он увидел в окно огромное зарево, поднявшееся в районе виа Фортуна.
   Росселини повернул голову, и лицо его залила бледность. Майор в упор глядел на итальянца: в руке он сжимал пистолет. Росселини быстро перевел взгляд на Анжелику. Сейчас она уже не была похожа на молодую светскую даму. Так, как она, смотрели на него работницы в каждом цехе его завода, взглядом, полным ненависти.
   - Сколько? - спросил Росселини.
   Не получив ответа, он сам назвал сумму. Майор молчал. Тогда Росселини поднял сумму с тысячи лир до полумиллиона, а потом и до миллиона.
   В ответ ему было предложено поднять трубку и позвонить управляющему. Он должен был сообщить о своем срочном отъезде в Венецию.
   Мехти включил телефон и протянул Росселини трубку.
   - Но мне не нужно в Венецию! - запротестовал Росселини.
   Мехти поднял пистолет.
   Росселини сел, взял трубку и, помедлив, начал набирать номер.
   - Стоп! - остановил его Мехти. - Вы не то набираете.
   Отобрав у него трубку, Мехти сам набрал нужный номер.
   - Говорите!
   И Росселини, не сводя испуганных глаз с дула пистолета, сообщил управляющему о своем срочном отъезде. Повинуясь новому приказанию, он добавил, что им подписаны кое-какие документы, по которым надлежит отпустить продовольствие в первую очередь.
   Когда телефонный разговор был закончен, Росселини, позеленевший от страха, повернулся к Мехти.
   - Я выполнил ваш приказ. Что вы теперь собираетесь со мной делать?
   - Это зависит от того, как вы будете себя вести.
   Росселини покорно поднялся:
   - Что от меня требуется?
   - Прежде всего открыть сейф.
   - Сейф у меня в кабинете.
   - Я провожу вас туда.
   В коридоре Росселини повернул к комнате горничной.
   - Назад! - властно окликнул его Мехти. Он начинал терять терпение. Перестаньте валять дурака. Вот ваш кабинет.
   Анжелика не оставила в сейфе ни клочка бумаги: все забрала с собой.
   - Что еще? - упавшим голосом спросил Росселини. Он совсем раскис.
   - А теперь позвольте связать вас, - мягко сказал Мехти. Росселини бессильно опустился на диван. Они подняли его, сошли вниз и вышли через черный ход во двор, заперев изнутри на замки все двери, чтобы в дом невозможно было проникнуть. Машина была не очень вместительной, и пришлось уложить связанного Росселини между передним и задним сиденьем.
   Мехти сам открыл ворота. За ними никого не была. Привлеченные взрывом, солдаты ушли за угол.
   Сильвио вывел машину со двора и завернул влево, на шоссе. Позади, над городом, стояло зловещее зарево.
   Вскоре город потонул в темноте. Впереди угадывались очертания горных вершин.
   Секретные документы Росселини Мехти вручил связному товарища П., а самого Росселини решено было отвезти к партизанам, предварительно получив от него подписанные наряды на несколько машин продовольствия из дальних ферм. Наряды были выписаны на имя начальника немецкой карательной части. От связного Мехти и его спутники узнали, что часть эта разгромлена, и теперь дороги опять находятся под контролем партизан. Давно уж друзья не радовались так, как в эту ночь!
   Дочь Александра Николича захотела отправиться с ними к партизанам. Она с жаром рассказывала о том, что умеет делать:
   - Я буду стирать, готовить... Я все могу!
   Ее решили взять с собой в горы, к партизанам.
   Первым, кто встретил Мехти в бригаде, был Сергей Николаевич. И, как обычно, по всему отряду стала передаваться весть: Михайло вернулся, Михайло здесь!
   "Так вот он какой! - мрачно думал Росселини, глядя на Мехти, совершенно не похожего на того, каким он был всего несколько часов назад. - Совсем мальчишка! Ишь, как краснеет, когда его хвалят! А я - то так дрожал перед ним... Сдаться этакому простаку - вот болван! А теперь все кончено. Живым мне отсюда не выбраться!"
   Росселини не ошибся. После суда, на котором его обвинили в прислужничестве немцам и в измене родине, Росселини повесили.
   На следующий день в условленное село прибыл целый караван машин с продовольствием. По освобожденным дорогам к партизанам потянулись вереницы крестьянок, несущих на головах корзины, кувшины, большие свертки.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Полость, прикрывающая вход в палатку, была отдернута и туда проникал свет.
   Ферреро и Сергей Николаевич сидели друг против друга за изящным письменным столиком, крытым тончайшим малиновым сукном. Стол был раскладной; партизаны, ведавшие хозяйством бригады, ухитрились втиснуть его в одну из повозок, прежде чем покинуть виллу триестинского фабриканта, в которой прежде располагался штаб.
   Командир, у которого в последнее время начало портиться зрение, писал в очках, нацепленных на самый кончик носа. Стекла очков были подобраны наспех, и он вынужден был надевать их при работе так, чтобы, нагибаясь к бумагам, смотреть через стекла, а поднимая голову, поверх очков.
   Трижды подчеркнув одну из цифр, Ферреро сумрачно взглянул на полковника, ожидая, пока тот закончит свои подсчеты.
   Если бы кто-нибудь увидел Ферреро в эту минуту, то, пожалуй, решил бы, что перед ним мирный, уже стареющий бухгалтер, всю жизнь просидевший за пухлыми конторскими книгами, а не один из самых смелых и решительных руководителей, возглавляющий наиболее опасное для фашистов партизанское соединение.
   - Кончил, полковник? - нетерпеливо спросил Ферреро.
   - Сейчас заканчиваю... А ты?
   - У меня уже все. Не пропустил ни одного рапорта, ни одной сводки.
   - И что получается?
   - Получается вот что, - Ферреро наклонил голову, чтобы видеть цифры на бумаге через стекла очков. - Потеряно сто двенадцать человек, не считая захваченных фашистами связных и разведчиков. Из них сто пять убито в бою, семь пропало без вести. И потом: пятьдесят семь раненых, тридцать два больных. И особый счет: двое расстреляны за трусость, один повешен за измену, один удрал, трое посажены под арест.
   Старый Ферреро проговорил это совсем расстроенным голосом.
   - А у меня так, - сказал Сергей Николаевич, - примерно, конечно. Шестьсот тридцать фашистов погибло при взрыве зольдатенхайма, триста - в казармах, шестьсот пятьдесят - на железных дорогах, триста восемьдесят - при разных других обстоятельствах... Получается тысяча девятьсот с лишним... В общем - две тысячи... Итак, за последний месяц мы уничтожили десять нацистов на одного нашего человека.
   - Неплохо, - мрачно буркнул Ферреро.
   - Да, неплохо, если забыть о том, что нет с нами двухсот наших людей! Людей, командир! - тихо произнес Сергей Николаевич.
   Ферреро снял очки, потер пальцами веки.
   - Вот об этом я и думаю, полковник... - тоже необычно тихо сказал он. Я не ребенок, видел в жизни многое... Но нет для меня ничего страшнее, чем подытоживать эти цифры. Двести человек за месяц, полковник!
   - И у каждого из них мать, дети или невеста... - сказал полковник. Каждый унес с собой целый мир!..
   Наступило молчание. Сергей Николаевич поднялся, сделал несколько шагов по палатке.
   - Есть и еще одна сторона у этой страшной бухгалтерии, - вдруг повернулся он к Ферреро. - Двести человек составляют пять процентов главных сил нашей бригады, а две тысячи фашистских солдат чуть ли не пятую долю процента одной только европейской армии Гитлера и его приспешников!
   Ферреро тоже встал и подошел к полковнику:
   - Я так понимаю, полковник. На крупные проценты уменьшает силы нацистов только Россия!
   - Да, и вместе того чтобы помочь ей довести этот разгром до конца, пусть даже так, как помогаем мы - десятыми, сотыми долями процентов, союзники топчутся на юге Италии, бездействуют во Франции!
   - Вот уж этого я никак не понимаю!
   В комнату вбежал ординарец Ферреро.
   - Уходит группа венгров, человек двадцать, - с тревогой в голосе доложил он.
   - Куда уходят? - скорее недоверчиво, чем удивленно спросил Ферреро.
   - Домой!
   - Как это домой?
   - Домой, к себе, в Венгрию!
   Ферреро, не оборачиваясь, махнул рукой Сергею Николаевичу, чтобы он оставался, и размашистым шагом вышел из палатки.
   За хижиной лесника Ферреро увидел группу венгров с рюкзаками за плечами, с сумками и узелками в руках. Против венгров, спиной к хижине стоял Мехти. Он в чем-то горячо убеждал венгров. У стены хижины аккуратными пирамидками возвышались винтовки и автоматы; на земле лежали патронташи, пистолеты, гранаты.
   - Что это за маскарад? - загремел Ферреро, подходя ближе.
   Мехти вытянулся перед командиром:
   - Венгерские товарищи решили покинуть бригаду и пробираться домой!
   Чувствовалось, что Мехти прилагает все усилия, чтобы казаться собранным и спокойным.
   - Бежать домой? - хрипло выговорил Ферреро. - Да вы понимаете, что каждому из вас за дезертирство грозит расстрел у этой вот стенки?
   Разгневанный, со сверкающими глазами, он угрожающе надвигался на безмолствующих венгров, пока не очутился лицом к лицу с командиром отряда Маркосом Даби.
   У Даби из-под еле державшейся на макушке шапки выбивались на лоб огненно-медные волосы.
   В бригаде хорошо знали Маркоса - лучшего партизанского снайпера, горячего и своенравного, но беззаветно храброго. Потомственный батрак, он в начале войны гнул спину в имении одного из отпрысков фамилии Эстергази богатейших венгерских феодалов. Чтобы не идти на фронт, Маркос отрубил себе топором два пальца на правой руке. Это избавило его от призыва в армию, но ему еще долго пришлось изнурять себя каторжным трудом в конюшнях и в хлевах помещика, поставляющего провиант для гитлеровских войск. Потом Маркос услышал о партизанах, действующих у берегов Адриатического моря. Вместе с другими батраками Маркос, захватив фамильные охотничьи ружья и старинные пистолеты помещика, ушел в лес, а позднее пробрался к партизанам. У него был меткий глаз и сердце, исполненное ненависти к врагу, и вскоре о Маркосе заговорили во всех отрядах бригады. За короткий срок он был дважды ранен в грудь навылет, но это не мешало ему добровольно вызываться на самые трудные, опасные дела.
   Зная нрав Маркоса, Ферреро ждал горячего объяснения или запальчивого протеста. Спокойный тон венгра поразил его.
   - Зачем вы кричите, командир? - глухим от печали голосом, укоризненно сказал Маркос. - Разве мы бежим? Мы уходим честно, сдаем оружие. Вот только эти штуки я оставляю при себе. Я их сам принес. - Он показал на кремневые пистолеты, ручки которых, отделанные перламутром, торчали у него из-за пояса.
   - Что... что такое?.. Вы, значит, открыто заявляете, что струсили? изумился Ферреро.
   - Среди нас нет трусов. Но оставаться здесь нам больше нельзя.
   Ферреро снова вскипел.
   - Да что вы, рехнулись, черт вас возьми? - крикнул он, обращаясь ко всем венграм.
   - Мы уходим, чтобы не быть уничтоженными, - ответил за них Маркос.
   - Товарищ командир, - вмешался Мехти, - им кто-то сказал, что в одной из партизанских частей на прошлой неделе тайно расстреляли венгров.
   - И ничего более умного они не могли придумать? - перебил его Ферреро.
   - Мы не придумали это, - возразил Маркос. - Нам принес эту весть Шандор Дьердь, он никогда не лгал и может подтвердить свои слова, если не умер.
   Еше утром дозорные подобрали на тропе тяжело раненного незнакомого партизана-венгра. Вспомнив об этом, Ферреро кинулся ко входу в хижину. В узких сенях доктор мыл руки в эмалированном тазу.
   - Я хочу поговорить с раненым, которого доставили утром, - сказал Ферреро.
   - Поздно, он уже при смерти, - покачал головой доктор. Он снял с гвоздя полотенце и вытер руки.
   - Он больше не приходил в себя? - быстро спросил Ферреро.
   - Приходил дважды. Поэтому я и собирался идти к вам.
   - Что он говорил?
   Доктор наклонился к уху командира и вполголоса сообщил:
   - Его зовут Шандор Дьердь. Он говорил, что к ним прибыл какой-то отряд, увез на грузовиках всех венгров из их части и расстрелял в глухом ущелье. Сам Дьердь был ранен, отполз в сторону и слышал, что отряд, расстрелявший их, собирается идти дальше...
   - Куда дальше?
   - В другие части, выполнять приказ о расстреле венгров.
   - Чей приказ?
   Доктор еще ближе придвинулся к Ферреро:
   - Из штаба корпуса, - шепнул он.
   Ферреро так сжал доктору руку, что тот тихо охнул от боли.
   - Кто слышал об этом? - в упор смотря на доктора, проговорил Ферреро.
   - Только я. Раненый с трудом произносил слова. Я больше угадывал их по движению губ...
   - И вы забыли его слова! - повелительно и жестко сказал Ферреро.
   Он отпустил руку оторопевшего доктора и поспешил обратно к венграм.
   Говорил он с ними теперь спокойно, даже ласково.
   - Слушайте, ребята, ведь у нас же один враг, одна цель...
   Венгры слушали настороженно, недоверчиво.
   - И разве не побратала нас кровь, пролитая нами? Тебя, Маркос, - со мной, меня - с Михайло, Михайло - с тобой?
   Ферреро замолчал, обвел венгров пытливым взглядом:
   - В корпусе, друзья, действует вражеская рука. Та самая, что подослала мне начальника штаба - предателя, а теперь занеслась над нашим братством. Но от вражьей руки ничего другого и не жди. Вместе с вами будем стараться обезвредить ее.
   Ферреро подозвал к себе Мехти и Маркоса и, когда они подошли к нему, неожиданно обнял их за плечи:
   - А вот тем, что вы поверили, будто можно разбить кровью скрепленное братство Ферреро, Маркоса, Михайло, - этим вы крепко обидели меня!
   Венгры заволновались. А командир бригады, простой, суровый, справедливый, стоял перед ними и ждал, что они ответят.
   Мехти шагнул к венграм. Ему трудно было говорить, потому что приходилось говорить о себе.
   - Вот что, ребята, - сказал он. - Что бы вы подумали обо мне, если бы я, оправившись от раны, которую нанес мне предатель, покинул своих товарищей? Подумали бы, что Михайло - трус, что Михайло смалодушничал.
   К Мехти подошел один из венгров, вихрастый молодой парень:
   - А ты знаешь, что я однажды один отстреливался от пятидесяти фашистов? И держался до тех пор, пока не покончил со всеми?
   - Все знают об этом, - сказал Мехти.
   - Вот. И другие наши ребята не отсиживались по землянкам! - запальчиво продолжал венгр.
   - И это верно, - согласился Мехти.
   Ферреро внимательно слушал их разговор.
   - Но что нам остается делать, если в партизанских бригадах расстреливают наших братьев?
   - Командир, по-моему, сказал уже, что это враг хочет расстроить наше братство. Наш долг не отступать перед врагом, а разоблачить и сразить его!
   Молодой венгр задумался и спросил:
   - А как бы ты поступил, если бы вдруг ни с того ни с сего кто-то стал расстреливать русских?
   Ферреро выжидательно взглянул на Мехти.
   - Во-первых, - ответил Мехти, - я не уверен, что те, кто расстреливают венгров, не расстреливают сейчас и русских. А во-вторых... Вот послушай... Я был еще мальчишкой, когда у нас начали строить первые колхозы. Нелегко было тогда Советской власти. Кулаки поняли, что им крышка, и совсем озверели! Они стреляли в тех, кто решил жить по-новому!.. Но советские люди не испугались, не спасовали перед трудностями: они стали только прозорливей, бдительней и беспощадней и сумели очистить страну от вражьей нечисти. Борьба, борьба до победного конца! До последней капли крови. Только так!..
   Слова Мехти прозвучали, как суровая клятва. К нему подошел взволнованный Ферреро; ему, видно, многое хотелось сказать Мехти, но он только молча обнял его.
   Маркос Даби, прямо смотря в глаза командиру, сказал:
   - Прости нас, командир. Мы погорячились. Прости.
   Ферреро улыбнулся.
   Послышались глухие голоса:
   - Не надо обижаться, командир.
   - Тебе верим.
   - Не о тебе говорили...
   Перекрыв голоса венгров, Ферреро резко скомандовал:
   - Ну, раз так... Разобрать оружие!
   Мехти подошел к стене, нагнулся, взял из пирамиды карабин и подал его Маркосу.
   - Возьми, - мягко сказал он.
   Маркос решительно протянул руку и, взяв карабин, поцеловал его ложе.
   Венгры пришли в движение. Мехти начал разбирать пирамиду, вручая каждому из венгров его оружие, патронташ, сумку. Движения его были быстры, легки, веселы.
   - Вот так, - удовлетворенно крякнул Ферреро. - И чтобы я видел это в последний раз!
   Когда он вернулся в палатку, Сергей Николаевич все еще сидел над листами бумаги.
   Ферреро уперся руками в стол и нагнулся к полковнику.
   - В соседних частях расстреляли венгров, - почти шепотом сказал он.
   Полковник невольно подался вперед:
   - Кто расстрелял?
   - Указания исходили из штаба корпуса. Завелась там, видно, какая-то нечисть. Мы воюем, а они...
   Полковник сидел неподвижно; не слышно было даже его дыхания.
   После долгого раздумья он сказал:
   - Надо выяснить, чьих рук это дело!
   - А как?
   - М-да... - Полковник поднялся с места. - Ну что ж, будем воевать дальше. А выяснить - все же выясним...
   Тяжелой, недоброй была весть, что принес под конец своей жизни венгерский юноша по имени Шандор Дьердь... Однако новых подтверждений этой вести, к счастью, не было. Вскоре радисты приняли из штаба по рации приказ произвести налет на дальнюю железнодорожную ветку. Потом последовало требование передать обычные сведения о потерях и наличии боеприпасов.
   Ничего особенно тревожного эфир не приносил, а связи с другими частями не существовало: бригада уже долгое время действовала изолированно и самостоятельно.
   На долю Мехти часто выпадали теперь минуты отдыха, и он начал работать над эскизами к картине.
   Для работы он выбрал укромный уголок на краю утеса, с которого хорошо были видны и поляна со светлеющими на ней палатками и убегающие в лесную чащобу тропы. Он приходил сюда обычно утром, садился на камень, делал в альбоме быстрые зарисовки, в сердцах перечеркивал их, снова брался за карандаш или уголь, а потом откладывал в сторону и думал, думал...
   Детали картины вырисовывались еще смутно. То Мехти представлялась весна: тает снег, рыхлые облака скользят в небе; то осень - золотая, прозрачная; то лето - с холста должно повеять солнечным теплом, запахом полевых цветов... По-разному виделся ему и солдат. Вот он идет прямо на зрителя, усталый, счастливый, с вещевым мешком через плечо... Вот присел отдохнуть на пенек. Вот лежит в высокой траве, бросив возле себя мешок, закинув за голову руки... А неподалеку - искореженный вражеский танк... В одном из вариантов - девушки в ярких, цветастых платьях выносили солдату воду.
   Неизменной оставалась лишь тема картины: солдат возвращается после войны домой.
   Иногда на скалу прибегал Вася. Он смотрел через плечо Мехти на рисунок, веско ронял:
   - Здорово!
   А Мехти вырывал лист с рисунком из альбома, комкал его и отбрасывал прочь.
   В конце концов Вася, чтоб не расстраиваться, перестал заглядывать в альбом, а проходя мимо пустого холста, неодобрительно хмурился. Авторитет Мехти, как художника, явно начинал колебаться...
   Приходила и Анжелика. Она редко заглядывала в альбом, ей все равно было, что рисует Мехти. Присев поодаль на поваленную сосенку, она следила за тем, с какой порывистостью движется рука Мехти, как меняется его лицо... Перед ней был такой Мехти, которого до сих пор Анжелика почти не знала. Глаза его, когда он поднимал их от альбома, были темными от неведомого ей смятения. Взгляд Мехти из внимательного, ищущего становился рассеянным, задумчивым, а потом загорался вдруг вдохновенным блеском.
   Мехти решил, наконец, что изобразит дорогу, уходящую в светлую, прозрачную даль... Недавно пронеслась гроза, но небо уже очистилось от туч: цвет у него мягкий, лазурный. На земле, словно камни-самоцветы, блестят лужицы. Слева от дороги высится стройный тополь. Одна из ветвей, подшибленная осколком снаряда, свесилась вниз; но и на ней весело распушились листья. Она дышит, живет!.. А вокруг зеленые, бескрайные поля. Тут и там проглядывают в густой зелени ярко-алые маки, белые ромашки.
   А по дороге шагает советский солдат - высокий, плечистый, - шагает нестроевым, свободным шагом. Солдат добыл победу и идет домой. Деревня его еще далеко: отсюда ему видны лишь красные черепичные крыши домов да зацветшие в садах деревья, солнце блестит на них, как на снежинках... Солдат счастливо жмурится... Он словно прислушивается к какой-то неповторимо прекрасной песне...
   Мехти так ясно видел своего солдата, что ему, казалось, ничего не стоило перенести этот образ на холст. Он приготовил краски, кисти. На холст легли первые мазки.
   Вася был уже тут как тут, - словно он давно поджидал, когда Мехти возьмется, наконец, за кисть. Глядя, как Мехти выдавливает из тюбиков краски, Вася спросил:
   - Что это за краска?
   - Это? Белила. А это вот - ультрамарин.
   - А эта как называется?
   - Берлинская лазурь. Не мешай, Вася!
   - Гм... Берлинская?..
   Вася отошел в сторону, а Мехти стал смешивать ультрамарин с белилами, чтобы на холсте заголубело небо. Но небу не дано было заголубеть. Мехти сделал еще несколько мазков, а потом, помрачнев, неожиданно бросил кисть в ящик и смыл краски с холста.
   - Опять? - уныло вздохнул Вася.
   Мехти не ответил...
   Васе что? Ему кажется, что рисовать очень просто: помахал кистью, и картина готова. А Мехти не только пишет картину... Своей картиной он должен ответить на мучающие его вопросы. Вопросов же этих становится все больше. Случай с венграми не выходил у Мехти из головы Кто-то расстреливает венгров... Кто-то заслал в их штаб врага - Карранти... Подозрительно часто начала ошибаться авиация союзников... Солдату Мехти мешают вернуться домой! Даже не верится: расстреляны венгры...
   Мехти останавливал себя: при чем здесь картина? Как будто бы ни при чем. Но ведь его солдат - свидетель всех этих событий. И, значит, им место в картине Мехти. Вот только как все это передать?.. Отказываться от задуманной им темы и образов Мехти не хотелось...
   И он снова уселся за альбом.
   Над альбомом и застал своего друга Вася в одно теплое, безоблачное утро.
   Через плечо у Васи было перекинуто мохнатое полотенце, подмышкой он держал сверток, из которого торчал конец мочалки.
   - Ты что это, опять в ручье вздумал мыться? - покосился на него Мехти. - Смотри, кончишь воспалением легких!
   - Зачем же в ручье? - степенно ответил Вася. - Баню построили, сегодня торжественное открытие!
   Баня была для партизан насущной "проблемой".
   Обычно им приходилось мыться наспех, возвращаясь с задания, в каком-нибудь лесу; чаше же всего, согрев ведро воды, они споласкивались возле землянки или же, как Вася, на свой страх и риск купались в ледяном ручье.
   - Где построили? Уж не в Триесте ли? - насмешливо спросил Мехти.
   - Почему в Триесте? В Триесте мы, конечно, устраиваем баню фашистской сволочи... Да вряд ли я сунулся бы туда с одним полотенцем...
   Мехти отмахнулся:
   - Ну, замолол! Не морочь голову: мешаешь работать.
   - Да, ей-богу же, баня! - взмолился Вася. - Пошли!
   Мехти бросил кисть в ящик и вытер тряпкой руки.
   - Идем, идем, - торопил Вася. - Сильвио уберет все, я ему уже сказал. Ох, и попаримся!
   - А ты не врешь, Вася?
   - Да нет же! Вот спустимся вниз, минуем крутояр, а за ним этот... грот...
   - И в гроте баня?
   - Да еще какая! Выпросили у повара котел, вкатили его в грот, под ним очаг сложили, вытяжку сделали...
   Вася оторвал от приземистой сосны несколько веток. Мехти невольно прибавил шагу.
   - Молодцы ребята!
   - Вот вытяжка только плохая, - пожаловался Вася. - Дыма в бане больше, чем пара... Зато жарища!.. Поп первым полез, а обратно его за ноги вытянули. Думали, уж конец, ан нет, отдышался на свежем воздухе!
   Маленький священник с мокрой, свалявшейся бородой все еще сидел у грота. Вокруг него толпились партизаны.
   - Привет святому отцу! - подходя, крикнул Мехти, - Не по вкусу пришлась банька?
   - Это не баня, - отрезал старик.
   - А что же это такое? - запальчиво спросил Вася.
   - Та самая геенна огненная, что уготовил нам Ватикан на том свете! сокрушенно, под общий хохот произнес священник. - И никому не советую ходить в этот ад, пока туда не поволокут силой.
   - А мы неверующие, товарищ священник! - озорно крикнул Мехти, стягивая с себя свитер. Они с Васей быстро разделись и в одних трусах вбежали в грот.
   Грот - узкий, с низеньким сводом - и впрямь мог сойти за один из вариантов адского пекла.
   В углу грота сложен был очаг, а на нем установлен огромный котел передвижной солдатской кухни. В очаге с треском и шипением горели еловые ветки, языки пламени лизали бока котла. Котел дрожал, грозя в любую минуту разорваться.
   От жары, дыма и пара нечем было дышать.
   Тем не менее картина преисподней показалась бы священнику куда более полной, если бы он рискнул заглянуть сюда еще раз. В "геенне огненной" налицо была теперь еще одна неотъемлемая ее деталь: скачущие и вопящие черти.
   - Эх, люблю! Дух спирает! - кричал Вася, растирая мочалкой тело. Давай прибавим!
   - Давай!
   Ножкой табуретки Вася вытолкнул из очага большой раскаленный камень. Вася зачерпнул тазом из котла кипящую воду и вылил ее на камень. Столб горячего пара взметнулся вверх; расползшись, пар заполнил весь грот.
   - Хорошо! - одобрительно крикнул Мехти.
   А Вася уже неистово хлестал себя сосновой ветвью, весь извиваясь после каждого удара.