Касумов Имран. На дальних берегах

   Приближался обеденный час.
   Офицеры начали переходить в большой зал.
   Когда массивные часы, упрятанные в резной коробке из черного орехового дерева, показали ровно два часа, старшие чины, с немецкой аккуратностью и точностью, заняли свои места за столами. Заиграл небольшой оркестр, забегали официантки, заскрипели стулья, посыпались сдержанные шутки.
   В это время в зал вошли обер-лейтенант и солдат. Офицер был уже без сумки. Заметив за одним из ближайших столов свободные места, он дал знак денщику следовать за ним. Они уселись за стол. Солдат снял с плеча свою тяжелую сумку: она мешала ему, спрятал под стол и поудобней устроился на стуле.
   - Здесь зал для офицеров, - заметила подошедшая к нему сухощавая официантка. - Вам надо спуститься в нижний этаж.
   - Пусть это решают сами офицеры, - учтиво, но сухо произнес обер-лейтенант.
   - Встать! - раздался вдруг за их спиной пронзительный окрик.
   Малыш вздрогнул и вскочил с места с такой быстротой, что тяжелый стул, на котором он сидел, грохнулся на пол. Многие офицеры обернулись на шум.
   Обер-лейтенант медленно поднялся и спокойно смотрел на высокого капитана с холеным лицом, с волосами, густо намазанными бриолином и блестевшими, как лаковые туфли.
   - Как ты посмел прийти сюда! - с прежней пронзительностью прокричал капитан.
   Малыш побледнел; у него стала дергаться правая щека и скривился рот.
   - Что-о?! - снова крикнул капитан, наступая на него. - Что ты кривляешься?
   - Господин капитан, - тихо и сдержанно сказал обер-лейтенант, заслонив собой Малыша. - Я понимаю, что дергающаяся щека - не особенное украшение для солдата, которого приветствовал недавно сам рейхсмаршал. Прошу познакомиться, его зовут просто Малыш.
   - Не понимаю! - капитан окинул обер-лейтенанта высокомерным взглядом.
   - Малыш спас мне жизнь, - продолжал обер-лейтенант. - Когда в воздухе просвистел русский снаряд, он накрыл меня своим телом. Сам он получил контузию. Это настоящий герой!
   - Ну, это еще не дает ему основания совать нос в ваши тарелки. Он спас вам жизнь? Так вы можете угостить его в любом трактире у себя на родине!
   Этим капитан очевидно хотел сказать, что, судя по произношению этого офицера, они родились в разных странах. Он пододвинул стул и сел за их стол. Обер-лейтенант взглянул на Малыша, улыбнулся и сказал, похлопав его по плечу:
   - Что ж, Малыш, придется тебе, видно, покинуть нас и спуститься ниже... Пойдем, пойдем. Я устрою тебя внизу. Боюсь, как бы тебя и там не обидели. Я сейчас вернусь, господин капитан.
   Капитан промолчал. Когда обер-лейтенант и солдат вышли из зала, он громко обратился к старому, увешанному крестами полковнику, сидевшему за соседним столом:
   - Как вам нравится этот выскочка?!
   - Надо бы поговорить с ним, - заметил полковник. - После обеда я это сделаю.
   - О нет, позвольте мне самому. Уж я испорчу ему аппетит.
   Они потянулись к салфеткам, вложенным в стаканы Малышом.
   И вдруг в зале начался переполох... Старый полковник заметил, что на его салфетке что-то написано... Он расправил измятую бумагу, надел очки, пробежал надпись глазами. Потом резко, так, чтобы все могли слышать, приказал:
   - Просмотреть салфетки на столах!.
   Музыка оборвалась. Зашелестела бумага. И каждый из находившихся в зале прочел на своей салфетке три слова: "Смерть за смерть!", и подпись внизу: "Народные мстители".
   Шульц (он только что вошел в зал) взял салфетку и почувствовал, как по спине у него пробежал легкий озноб. "Ого! Они и сюда проникли!..".
   - Директора! - истошно завопил кто-то.
   - Закрыть двери, никого не выпускать! - выкрикнул полковник.
   В зале появился смертельно испуганный, круглый, как мяч, маленький итальянец с обрюзгшим лицом. Он только отрывисто спрашивал:
   - Что? Что? Что?..
   Прибежали солдаты. Прибежали официантки. Сбежался весь обслуживающий персонал "Дейче зольдатенхайм"...
   Двери дома закрыли, поставив возле них фельджандармов.
   Все с подозрением поглядывали друг на друга.
   Начался обыск. Гитлеровцев было много, огромный зал едва вмещал их...
   * * *
   А улицы Триеста жили в это время обычной для военного времени жизнью.
   Городской трамвай медленно полз в гору, увозя среди других пассажиров обер-лейтенанта и его спутника - белобрысого Малыша.
   Трамвай остановился, и они прошли к выходу. Пассажиры, посторонившись, пропустили их вперед. Когда мимо них шел немецкий солдат или офицер, лица у людей словно каменели.
   Офицер и Малыш стали удаляться от трамвайных линий, поднимаясь все выше, к живописным желтым скалам, которые когда-то омывались волнами Адриатического моря.
   Слева открывался вид на долину. В долине темнели виноградники. Аккуратные домики казались отсюда совем крохотными. А за домами - скалистые горы, вершины которых покрыты редкими соснами.
   Местечко это называлось Опчиной.
   Обер-лейтенант и солдат остановились у большой отвесной скалы.
   - Вот что, Вася, - тихо заговорил обер-лейтенант, обращаясь к Малышу. Что это ты, в самом деле, вздумал ходить по городу, обнявшись с Анжеликой?
   Вася озорно улыбнулся:
   - Так делают все немцы.
   - Не нужно, Вася. Это может вызвать у местных жителей неприязнь к Анжелике. И потом - Анжелика очень красивая девушка, другим солдатам захочется последовать твоему примеру.
   Лицо у Васи стало серьезным, выцветшие брови нахмурились.
   - Хорошо, - сказал он. - Если так нужно, я не буду больше обнимать Анжелику.
   "Совсем еще мальчик!" - подумал обер-лейтенант. Он вытащил карманные часы и поглядел на циферблат.
   - Странно... Что бы это могло значить?
   - А сколько прошло?
   - Тридцать одна минута.
   - Нужно тридцать.
   Они встревоженно переглянулись.
   - Вася! - послышался вдруг сзади горячий шепот. Оба оглянулись на голос. Неподалеку от них стояла взволнованная Анжелика. Щеки ее пылали. Она была сейчас небывало красива, - так, во всяком случае, казалось Васе.
   - Ну как? - приблизившись к ним, спросила Анжелика.
   Обер-лейтенант снова взглянул на свои карманные часы.
   - Сколько? - спросил Вася.
   - Тридцать три минуты, - мрачно сказал обер-лейтенант.
   Лицо Анжелики потемнело. Она вопросительно посматривала то на Васю, то на офицера.
   - Ничего не понимаю, - сказал обер-лейтенант. - Ты хорошо раздавил капсюль в уборной?
   - Да... тридцатиминутный... и вложил детонатор в взрывчатку в сумке.
   - Так в чем же дело? - нетерпеливо воскликнула Анжелика.
   - Может быть, они обратили внимание на сумку, оставленную под столом? спросил Вася.
   - Не думаю. Кроме того, другие-то порции взрывчатки не под столом, а в уборной, под диваном, на втором этаже, за радиатором...
   Он оборвал фразу. До них донесся глухой взрыв, подобный далекому залпу орудий. Все трое посмотрели вниз, в ту сторону, где раскинулся город. В районе улицы Гегга поднялся столб желтоватого дыма. Дым почернел и стал медленно оседать на город: казалось, кто-то накинул на улицы зловещее покрывало.
   - Вива! - звонко выкрикнула Анжелика.
   Дым, смешанный с пылью, стал постепенно рассеиваться...
   Анжелика улыбнулась и, понизив голос, сказала так тихо, как будто открывала друзьям сокровенную тайну:
   - А знаете, товарищ Михайло, как называют вас местные жители? Своим Спартаком...
   Из-за ближних скал показался вдруг коренастый человек в сером пальто и мягкой шляпе. Он одним прыжком достиг трех друзей и увлек их за большую отвесную скалу.
   Мимо того места, где они недавно стояли, грузно топая сапогами, прошел немецкий патруль.
   Когда патруль удалился, незнакомец обернулся к Михайло и сказал на ломаном русском языке:
   - Надо быть поосторожней, парень, когда взрываешь дома!
   Михайло резко выпрямился.
   - Не понимаю! - надменно произнес он на немецком языке, глядя прямо в серые глаза незнакомцу.
   - У нас нет времени для пререканий! - улыбнулся незнакомец. - Я должен сообщить вам нечто важное.
   Михайло молчал и продолжал взглядом изучать незнакомца.
   Тот в нерешительности оглянулся на Васю и Анжелику. Взглянул на них и Михайло. Вася и Анжелика молча отошли в сторону.
   - Передайте в штаб бригады, - доверительным тоном сказал незнакомец, что сегодня наш самолет не
   появится над высотой семь. И назначьте мне время новой встречи.
   Михайло смотрел на незнакомца, стараясь не пропустить ни одного его жеста. Тот пошарил в карманах и, достав сигареты, закурил. Михайло заметил, что сигареты были итальянские и на пачке нарисованы карандашом женские ножки. Впрочем, это не имело сейчас никакого значения. Гораздо более важным было то, что незнакомец откуда-то знал Михайло, знал даже и то, что сегодня над высотой семь должен был появиться самолет.
   - Что вы мне ответите? - с улыбкой спросил незнакомец.
   - Ничего, - сказал Михайло.
   - Не доверяете? - грустно вздохнул незнакомец. - Жаль, это не по-союзнически. Вы ведь русский?
   Михайло промолчал и на этот раз и тоже закурил сигарету. Он старался оттянуть время, чтобы обдумать все как следует.
   - Что ж, тогда прощайте, - дружески улыбнулся ему незнакомец, придется мне, видно, действовать через других. Желаю дальнейших удач!
   Он махнул рукой, повернулся и зашагал прочь. Но не успел он пройти и несколько шагов, как Михайло окликнул его:
   - Стойте!
   Незнакомец остановился. Михайло решительно произнес:
   - Ничего я передавать не буду. И никуда вы не пойдете, а отправитесь вместе со мной в штаб. Дорога длинная, веселей будет.
   Это был рискованный шаг. Неизвестно было, что представляет собой сероглазый. Но Михайло решил рискнуть. Если это друг, тогда все в порядке. А если враг... Но не Михайло же бояться врага! Он привык встречаться с врагом лицом к лицу, и встречи эти не пугали Михайло, а лишь сильней и взволнованней заставляли биться его горячее сердце.
   Предложение Михайло заставило незнакомца задуматься. Потом он весело хлопнул Михайло по плечу:
   - Ну что ж! Это тоже неплохо придумано... Нет, вы мне определенно нравитесь... Клянусь честью, у нас в Штатах вы котировались бы как национальный герой и Голливуд посвятил бы каждому вашему подвигу по целому фильму!
   Когда они, беседуя дружески, вышли из-за отвесной скалы, Вася и Анжелика удивленно переглянулись.
   * * *
   Там, где высилось раньше здание "Дейче зольдатенхайм", дымились сейчас руины и среди них копошились немецкие и итальянские солдаты, вытаскивавшие из-под развалин трупы.
   Гудки бесчисленных машин, вой сирен санитарных карет, истерические выкрики эсесовцев, плач детей и женщин (зсесовцы выгнали на улицу из ближних домов всех жителей), еще не успевшая осесть пыль, от которой все кашляли и чихали, - все это представляло собой хаотичное зрелище. Среди камней и почерневших балок рыскал начальник отряда фельджандермерии. Он поднял валявшийся на земле самодельный солдатский портсигар из плексигласа. Внутри портсигара лежала вчетверо сложенная бумажка. Начальник развернул ее, прочел грозное: "Смерть за смерть!", и его грубоватое, словно высеченное из камня, лицо побледнело: жуткая надпись; страшило и то, что эту листовку счел нужным незаметно сунуть в карман немецкий солдат. Зачем она ему понадобилась? Украдкой читать другим солдатам? Он вздрогнул, потом по привычке потянулся к переносице.
   Солдаты заметили вдруг среди развалин чьи-то руки, судорожно цеплявшиеся за обгоревшую, еще теплую балку. С большим трудом им удалось извлечь из-под балки оставшегося в живых офицера. Это был Отто фон Шульц. Он долгое время не мог прийти в себя, а потом что-то выкрикнул в бешенстве, и, услышав его голос, к нему стремительно бросилось несколько эсесовцев. В то время как они отряхивали костюм Шульца от пыли и грязи, тот отчаянно чертыхался и отпихивал их от себя, словно это они были виноваты в происшедшем.
   Минуту спустя к ним подъехала легковая машина, и перед Шульцем вытянулись с перепуганными лицами еще два эсесовца и молодой врач.
   - Бог мой! - в изумлении воскликнул врач, на ходу осмотрев Шульца. - Да на вас ни единой царапины! - Он облегченно вздохнул и предложил Шульцу: Вам нужен покой, господин майор. Все обошлось так, что удачней и не придумаешь. И вам нужен только полный покой... Разрешите, я отвезу вас...
   Но Шульц оттолкнул своих подчиненных и отправился пешком. После минутного замешательства за ним последовали и эсесовцы.
   Шульц шел сначала очень быстро, словно хотел кого-то настичь, поймать... Глаза у него налились кровью, лицо было разгневанным. Он вглядывался в каждого прохожего, останавливался и мучительно старался припомнить: не похож ли прохожий на кого-либо из тех, кого он видел сегодня в столовой? Один из обедавших вместе с ним был партизаном. Может быть, Михайло? Может быть! И Шульц, опытный гестаповец, ничего не заметил! Под самым носом у него была совершена наглая диверсия, а преступник остался безнаказанным и, наверно, ходит сейчас по городу как ни в чем не бывало.
   Мимо Шульца проносились машины с трупами солдат и офицеров. Шульц шел все медленнее, и улицы, по которым он проходил, мгновенно оцеплялись эсесовцами. Всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение, хватали и тащили в гестапо.
   Многие по приметам оказывались похожими на Михайло, и даже около десяти "Михайло" были брошены в гестаповский застенок.
   Шульц ни во что не вмешивался, он молча брел по тротуару... Охранявшим его эсесовцам показалось даже, что их начальник сошел с ума. Но Шульц был погружен хотя и в мрачное, но трезвое раздумье... В первые минуты ему хотелось все перевернуть в Триесте; расстреливать, жечь, разрушать. Но потом он поостыл, и в сердце его начал закрадываться страх... "Трудно придется мне в этом городе, - решил он и тут же спросил себя: - А где теперь живется спокойно?.. Ведь так всюду". Проклятые партизаны! Рейды, налеты, диверсии, взрывы, - чего доброго, они еще попытаются штурмовать город. От них этого можно ждать в любой день и час. Это же не войска янки и бриттов. Те переминаются с ноги на ногу на итальянском юге - благо, там климат помягче, чем здесь, - и не думают двигаться с места. Их командующие предпочитают устраивать прессконференции, фотографироваться в фас и в профиль, а не штурмовать такой стратегически важный центр, как Триест, или высаживать десанты у Марселя или Булони. Нет, янки и бритты ведут себя так, что лучше и не надо... Другое дело на Востоке... б-рр! Страшно вспомнить... У Шульца по спине пробежал противный морозец. Перед его взором на миг предстала картина, виденная во время недавней поездки в Белоруссию, под Барановичи: валяющиеся на боку, подбитые, сожженные, помятые танки со свастикой и надписями "Берлин-Баку-Бомбей" и поле, усеянное трупами солдат и офицеров самых отборных фюрерских дивиаий... Б-рр! Гнусный город Триест, но в нем все-таки лучше...
   На глаза ему попалось объявление о Михайло. Нужно будет повысить сумму за голову партизанского разведчика. Хотя едва ли это спасет положение. Необходимы более крутые меры. Партизаны - это грозная сила, но что они без русских? Русские упорно движутся к своим границам и, значит, все ближе продвигаются к Германии, к Европе. Вот в чем корень зла. Надо быть предусмотрительным... И это понимает не только Шульц. По дороге сюда он останавливался во Франкфурте у Рольфа фон Гаузен, племянника матери. Рольф очень близок с самим Герингом... И зная, что Отто умеет держать язык за зубами, он сболтнул, будто Геринг встречался в своем охотничьем замке с американскими банкирами. Это не выдумка, Шульц знает, что и в ставке пробовали вести переговоры с союзниками. Собственно, только это и может спасти третью империю, Гитлера, Крупна и... Шульца. Неплохо было бы, если бы Шульцу посчастливилось завести здесь связи с английскими или американскими разведчиками. Лучше, пожалуй, с американцами - это более деловой народ, с ними легче сговориться. А сговорившись - легче будет вести борьбу с партизанами. Иначе-трудно. Очень трудно. И повысить сумму за голову Михайло все-таки следует...
   Не прошло и часа, как в Триесте все затихло, успокоилось. Люди привыкли к взрывам. В воздух взлетали только те дома, которые были заняты гитлеровцами, и мирным жителям нечего было опасаться. Они радовались каждому новому взрыву; но им приходилось скрывать свою радость, и после взрывов они старались не попадаться на глаза фашистам. Только триестинские дети оставались неугомонными: они забирались на крыши домов, и оттуда неслись их ликующие возгласы. А когда их пытались поймать гитлеровцы, они удирали, ловко прыгая с крыши на крышу.
   Жизнь в городе вошла в обычную колею. Где-то пиликали на губной гармонике... Из подвальных кафешантанов доносились голоса перепившихся фашистов. Голодные, тощие собаки, вспугнутые недавним взрывом, вновь собрались у лавки мясника, где, кстати, редко бывало мясо. Возле полуразрушенного кирпичного домика расселась со своими замусоленными картами старая гадалка. Подростки-газетчики подбирали на улицах брошенные горожанами газеты и пробовали вновь продать их. Завидя шествующих по улице эсесовцев, они мигом разбегались в разные стороны...
   Шульц продолжал свой путь по улицам Триеста. В голове его все еще шумело после взрыва; он чувствовал противную тошноту. Поняв бесцельность своей "прогулки", Шульц решил, наконец, отдохнуть и повернул в сторону гестапо. По дороге он встретил двух солдат - тех самых, что вчера мирно беседовали с жителями города. Если бы не головная боль и тошнота, он и на этот раз сорвал бы на них свою злобу.
   Как только солдаты заметили Шульца, они торопливо свернули в переулок, замощенный крупным белым булыжником. Мостовая в переулке вздыбилась посередине и казалось горбатой. Откуда-то издалека доносились далекие звуки музыки.
   - Рояль, - громко сказал первый солдат. - Странно слышать здесь рояль, Эрих...
   - Нет, Ганс, это клавесин, - уточнил Эрих, - "Лунная соната" Бетховена.
   Ганс не стал спорить: Эрих музыкант, ему виднее.
   Они прислушивались, стараясь угадать: где же это играют?
   Эрих приоткрыл покосившуюся калитку, и солдаты вошли во двор. В глубине узкого, посыпанного мелким гравием дворика стоял маленький закопченный дом с подслеповатыми окнами.
   Из этого-то дома и доносилась музыка.
   Эрих направился к крыльцу.
   - Зачем ты туда? - спросил Ганс, старавшийся не отстать от приятеля.
   - Да просто так... - пробормотал Эрих. - Понимаешь, инструмент у них расстроенный.
   Ганс не расслышал его слов, но пошел вслед за Эрихом.
   Через минуту они стояли, переминаясь с ноги на ногу, перед оробевшей белокурой молодой женщиной в полутемной, почти пустой, оклеенной дешевыми сиреневыми обоями комнатушке, незатейливую обстановку которой составляли железная печка с серебристой изогнутой трубой, продетой в форточку, сундук, покрытый старым выцветшим ковром, медный кофейник на столе да клавесин в углу.
   - Это вы играли? - осведомился Эрих.
   - Я. А что, разве нельзя?.. Я не буду, если это запрещено, - испуганно пролепетала женщина.
   Зачем пришли к ней эти солдаты? Ах, ну и глупость же она сделала, вздумав сесть за клавесин и хоть немного рассеять томившую ее тоску!
   Плохо приходится тем, чей порог переступила нога фашистского солдата. И кто защитит ее - одинокую-робкую женщину, раньше перебивавшуюся кое-как уроками музыки в частных домах, а теперь совсем потерявшую голову и не знавшую, куда ей приткнуться в этом зловещем, мрачном городе?
   Она застыла у стола, думая, что же ей делать, и со страхом ожидала, что будет дальше.
   - У вас расстроенный клавесин, - проворчал один из вошедших.
   - Да... - одними губами прошептала женщина.
   И тут произошло такое, чему женщина никак не могла поверить даже после того, как ушли солдаты.
   Один из них сел на сундук, а второй, передав ему автомат, подошел к клавесину, несколькими ловкими движениями снял с клавесина крышку и разобрал деку.
   - Это надолго? - спросил примостившийся на сундуке Ганс.
   - Нет, я быстро, - озабоченно произнес Эрих. - У вас не найдется щетки? - обратился он к женщине.
   - Поищу... Сейчас поищу... - проговорила та с покорной готовностью.
   Она принесла мягкую щетку, которой обычно чистила шляпу.
   Эрих принялся за работу. Он очистил инструмент от пыли, взял два-три аккорда, попробовал педаль.
   Ганс смотрел на него с нескрываемым лобюпытством, но без особенного удивления.
   Обветренные руки Эриха, грубые, заскорузлые, сейчас словно порхали в воздухе, всегда насупленные брови распрямились над живыми и умными глазами.
   Эрих был мастером своего дела. Он подтягивал струны, ослаблял их, легонько щелкал по ним, водил взад и вперед указательным пальцем.
   Женщина все еще не могла прийти в себя.
   Эрих собрал деку, привинтил крышку и придвинул к себе стул.
   И из клавесина полились теплые, прозрачные звуки.
   Эрих сыграл заключительную часть "Лунной сонаты", опустил крышку и удовлетворенно произнес:
   - Теперь хорошо.
   Ганс неловко поднялся с сундука и уронил на пол автомат. Гулкий стук заставил вздрогнуть обоих.
   Эрих поднял оружие, и, не сказав больше ни слова, солдаты торопливо вышли на улицу.
   Женщина кинулась было вдогонку, потом вернулась в комнату и обессиленно опустилась на сундук. Она так ничего и не поняла...
   А Эрих и Ганс затворили за собой калитку и двинулись по мостовой.
   - Ты, извини, Ганс, - произнес, наконец, Эрих. - Руки истосковались по делу - не мог удержаться.
   - Понимаю, дружище, - ответил Ганс. - Ты настраивал инструмент, а я... я воображал в это время, что сижу высоко-высоко на крыше и мну, выгибаю железный лист, стучу по нему деревянным молотком... Я очень хорошо тебя понимаю!
   * * *
   Михайло со своими друзьями и гостем вышли из города, дождавшись, пока стемнеет. Им предстояло перейти через железнодорожное полотно. Пришлось долго ждать Анжелику, ушедшую вперед, чтобы проверить, не грозит ли им опасность. Наконец они уловили едва слышный хруст подмерзшего снега. Анжелика молча потянула Васю за рукав, и все последовали за ней. Переходя через рельсы, они заметили, как вдали сверкнули и тут же нырнули в темноту фонари охранников.
   Михайло пробовал выяснить, кто же таков его гость, но тот тоже вежливо отвел его вопросы, заявив, что на них все равно придется отвечать в бригаде и незачем это делать дважды. Сам он тоже ни о чем не спрашивал. Через пару часов до слуха путников донесся ленивый собачий лай; он становился все громче; показались тусклые, огоньки. Еще через полчаса они пробирались уже между дворами местечка Просек.
   Михайло остановился у покосившегося набок домика, к которому был пристроен непомерно большой сарай. Анжелика тихо забарабанила в замерзшее стекло окошка, и минуту спустя на пороге появился почесывающийся спросонья мужчина с накинутым на плечо длинным кожухом из овечьей шкуры.
   - Это мы, - хрипло шепнул Вася.
   Хозяин дома перекрестился.
   - Слава богу! Все целы?
   - Все, - весело отозвался Вася.
   Хозяин сошел с крыльца, обогнул дом и открыл двери сарая, которые при этом жалобно скрипнули. Он негромко выругался. Все, кроме Михайло и крестьянина, вошли в сарай.
   - Ну что? - приглушенным шепотом спросил Михайло.
   - Они были здесь, - так же тихо ответил крестьянин.
   - Ну?
   - Обшарили все дома. Никого не нашли, угнали только соседскую корову...
   - Ничего, - подбодрил его Михайло, - вот кончится война...
   - С вами - гость? - прервал его хозяин.
   - Вроде того, - кивнул Михайло. - Ну, ступайте отдыхать.
   - Я спать не буду, - твердо заявил крестьянин, - спокойной ночи... - И он прикрыл дверь сарая.
   Михайло чиркнул спичкой. В глубине сарая Вася устраивался на ночлег на куче осенних листьев. Гость озадаченно осматривался, ища места поудобнее, но не нашел, и тоже улегся на листьях.
   Над их головами находился насест для кур. Куры, встревоженные появлением людей, беспокойно кудахтали. Анжелика, запахнувшись в шинель, которую уступил ей Вася, таскала охапки листьев из дальнего угла сарая. Спичка погасла. Михайло зажег новую и осветил лицо проходящей мимо него Анжелики. Волосы девушки были покрыты инеем - она казалась седой.
   - Анжелика... - тихо проговорил Михайло. Анжелика вопросительно взглянула на него.
   - Ты очень устала. Отправляйся-ка в комнату. Мы сами все сделаем.
   Она облизнула языком посиневшие от холода губы и послушно кивнула головой. Догорела и вторая спичка.
   Анжелика прислушалась к шагам Михайло, он отправился в дальний угол сарая, и огонек вспыхнул теперь там. Анжелика не видела лица Михайло, но зато заметила, как ласково смотрит на нее Вася. Она улыбнулась и вышла из сарая, плотно прикрыв за собой дверь.
   Михайло лег между Васей и гостем. Погасла третья спичка, и в сарае воцарилась темнота.
   Вася и Михайло спали по очереди: они договорились следить за гостем.
   Американец долго еще ворочался на листьях... Вскоре Вася разбудил всех: пора двигаться дальше. Хозяин дома принес им горячее молоко и маленькие лепешки из кукурузной муки. Михайло поблагодарил его, и они покинули сарай.
   Туманы... туманы... туманы... Мир словно уснул под густым белесым покровом. И все же угадывается наступление утра. Туман принимает то светло-серый, то сизый оттенок. Вот провиднелись сквозь него горные гряды, покрытые заснеженными сосновыми лесами. И кажется, что медленно, нехотя просыпается огромные великан, скидывает с себя тяжелое покрывало, потягивается. По склонам гор, лениво извиваясь, ползут последние клочья тумана... Издалека доносится мычание коровы, скрип тележных колес...
   Дорога в горы становилась все труднее. Путникам пришлось замедлить шаги. Анжелика шла впереди, часто скользя на неровной узкой, покрытой снегом тропе, и Вася, идущий сзади, поддерживал ее. Цепочку замыкал Михайло. Люди погружались в туман и вновь выбирались из него. Характерный для триестинского побережья пейзаж открывался перед ними. Скалистые горы, и на них - сосны и ели; реже - дикая вишня и бледно-розовые кусты терновника, сохранившего свои листья с осени. Тут и там взлетали вспугнутые появлением людей дятлы; перепрыгивали с ветки на ветку белки.