Касумов Имран & Сеидбейли Гасан
На дальних берегах
Имран Касумов
Гасан Сеидбейли
На дальних берегах
Памяти славного сына азербайджанского
народа Мехти Гусейн-заде посвящается
эта книга.
Авторы
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зимним воскресным днем по улицам Триеста медленно брел старик с помятым ведром и толстой кистью в руках. Его давно небритое лицо было черным не то от грязи, не то от загара и хранило флегматичное выражение. Шлепая рваными ботинками по снежной слякоти, он завернул на улицу Святого Якоба в рабочем квартале и, облюбовав один из заборов, остановился перед ним, опустил кисть в ведро, обмазал клеем влажный камень ограды и налепил на него объявление, оповещавшее на итальянском и немецком языках жителей Триеста о том, что за поимку партизана под кличкой Михайло устанавливается денежное вознаграждение в сто тысяч немецких марок.
У объявления собралась толпа, послышались изумленные возгласы:
- Сто тысяч! Ого!..
- Да, немало...
- Ну и молодец же этот Михайло!
- Сто тысяч на улице не валяются. Крепко он, видать, им насолил.
- Ишь, как расщедрились!
Старик окинул всех безразличным взглядом и двинулся дальше. Объявления появились на каждой улице; они были наклеены на заборах, на стволах деревьев, на стенах городских домов и на решетчатых оградах скверов, на витринах пустующих магазинов и на стеклах одиноких трамваев, в порту и даже среди развалин древнего амфитеатра.
Триестинцы читали объявления и старались представить себе облик таинственного Михайло. Кто он? Откуда? Каков собой?.. Приметы, указанные в объявлениях, были скудны и неопределенны: "выше среднего роста, смуглый, широкоплечий, припухлые веки, черные глаза, подбородок с небольшой ямочкой...".
Кое-где объявления висели рядом с немецкими военными сводками. В сводках сообщалось о наступлении гитлеровцев на восточном фронте, перечислялись захваченные ими города. А объявление красноречиво свидетельствовало о фальшивости благополучия, разрекламированного в немецких сводках.
Перед афишным стендом остановились двое прохожих: невысокого роста мужчина - усталым лицом и худой сутулый старик. Пробежав глазами объявление, старик усмехнулся:
- М-да... Как вы думаете: если нацисты... гм... терпят такие успехи на восточном фронте, то почему же их пугает горсточка партизан? И даже один этот Михайло?
Мужчина пожал плечами и в той своему собеседнику заметил:
- Действительно, люди уже не знают, чему и верить? то ли их сводкам, то ли объявлению... По радио-то я слышал, что русские громят немцев...
Старик опасливо оглянулся и шепнул своему собеседнику:
- Чему верить, говорите?.. Да вот в местечке Сюзанна, где на прошлой неделе останавливалась на отдых дивиаия СС, был взорван нацистский кинотеатр. Говорят, восемь часов подряд оттуда увозили трупы гитлеровцев... Пускай-ка кто-нибудь этому не поверит...
- Это работа Михайло! - не то с радостью, на то с испугом воскликнул мужчина и снова поднял взгляд на объявление. - Да разве разыщешь его по этим приметам!
- А вам очень хочется его разыскать? - настороженно спросил старик.
Мужчина улыбнулся:
- Очень. - И совсем уже шёпотом добавил: - Мне хочется пожать ему руку.
К одному из объявлений подошел щеголеватый немецкий офицер с кожаной сумкой, перекинутой через плечо.
Отогнув борт шинели, он извлек из бокового кармана записную книжку и стал неторопливо списывать в нее приметы партизана.
- Хотите заработать сто тысяч, господин обер-лейтенант? - послышался сзади него насмешливый голос.
- А почему бы и нет, лейтенант, - спокойно, не поворачивая головы, ответил обер-лейтенант. Он сложил книжку, спрятал ее в карман и только после этого обернулся к подошедшему офицеру - тощему, вытянутому, как цапля.
Тот пробормотал удивленно:
- Простите, господин обер-лейтенант, как это вы разгадали мой чин?
Обер-лейтенант самодовольно усмехнулся.
- Здесь, - он обвел взглядом улицу, - надо уметь видеть и спиной. Учтите это!
Недоумение не исчезло с лица лейтенанта: он не догадывался, что обер-лейтенант заметил отражение его погон на блестящем черном мраморе тумбы с объявлением. Растерянно пробормотав "хайль Гитлер", лейтенант зашагал прочь.
Обер-лейтенант посмотрел ему вслед с усмешкой.
Это был плечистый, выше среднего роста, ладно скроенный человек лет двадцати пяти. Смуглое лицо, чуть припухлые веки над черными глазами, ямочка на подбородке соответствовали приметам, описанным в объявлении; и если бы не налет высокомерия на его лице, делавший его непривлекательным, многие оглянулись бы с подозрением.
Обер-лейтенант зевнул и посмотрел вокруг.
Отсюда видна была набережная, выложенная гранитными плитами. Корабли приткнулись носами к берегу. Военные транспорты ощетинились задранными вверх дулами пушек и пулеметов.
Призрачными и какими-то воздушными казались издалека губернаторский дом и гостиница "Экзельциор", высящиеся на берегу моря.
Стояла на редкость теплая для января погода... Небо было зимнее, белесое, но ясное, и солнце щедро лило свои лучи на город, огромным серпом изогнутый по берегу моря, на дома, дворцы, церкви, музеи, отели, на корпуса машиностроительных заводов, ткацких фабрик находящихся на окраинах, на суда в бухте, на фуникулер, соединяющий центр с предместьем Опчина, расположенным выше, чем сам город, у подножия гор...
Там шмыгал вверх и вниз крохотный, словно игрушечный, трамвайчик салатного цвета.
При взгляде на здания бросалось в глаза беспорядочное смешение архитектурных стилей различных эпох - романские капители, готические башни, византийские арки мирно уживались рядом с древнехристианской базиликой и конструктивистским нагромождением бетонно-стеклянных кубов.
Обер-лейтенант взглянул на часы и, не зная, видимо, как убить время, медленно пересек площадь.
Мимо него прошел по площади патруль эсесовцев, прогромыхал грузовик, набитый изможденными, усталыми рабочими, которых охраняли два итальянских солдата; просеменила тощая монахиня в черном, наглухо застегнутом одеянии и чепце. Перед съестной лавкой стояла длинная очередь женщин. Крестьяне в запыленной одежде неторопливо брели по тротуару, внимательно всматриваясь в номера домов. Несколько лакированных фиатов поджидали у подъезда большого особняка, своих хозяев.
Обер-лейтенант очутился вскоре в рабочих кварталах города. Дома и маленькие трактирчики были сложены здесь из камня: дерево в Триесте ценится на вес золота.
Булыжную мостовую покрывал тонкий слой истоптанного, подтаявшего снега...
Было воскресенье, но особенного оживления в городе не чувствовалось: только из трактиров доносились громкие, возбужденные голоса. Сквозь занавеси из камыша или железных цепочек, заменявшие в трактирах двери, видны были темные земляные полы, политые водой, и ничем не накрытые столы, за которыми теснились рабочие.
По улице, топая коваными подошвами, прошагал взвод гитлеровцев, и снова стало тихо.
Ближе к рынку было и шумнее и люднее.
Десятки рук потянулись к обер-лейтенанту; перед его глазами замелькали козлы и слоны, искусно вырезанные из дерева; барельефы, вырезанные на огромных, с ладонь, пробках; чаще всего они изображали толстого красноносого мужчину с пивной кружкой у вытянутых губ...
Обер-лейтенант вышел к центру.
Весной и летом в городе было, наверно, нарядней: радовала глаз пышная зелень акаций и каштанов, растущих на улицах; на площадях, скверах и бульварах величественно красовались пальмы.
Сейчас же пальмы поблекли и не скрашивали однообразия городского пейзажа.
Но не только дома и пальмы придавали городу скучный, унылый вид.
Город - это прежде всего люди.
А люди брели по узким тротуарам с понурыми головами; лица у них были невеселые, озабоченные.
На всем лежала тяжелая, мрачная печать оккупации.
Асфальт испещрен морщинами - это оставили свои следы тяжелые гусеницы танков, беспрерывно проползавших по городу.
Провели под конвоем рабочих, возвращающихся с заводов.
На виа дель Акведотто раскачиваются на деревьях повешенные. У одного рубаха в крови, а веревка - вся в узлах: она, наверно, рвалась несколько раз, когда его вешали.
Обер-лейтенанту надоело бродить по городу.
У дворца Револьтелло эсесовцы под присмотром нескольких офицеров проворно грузили на двухтонные машины картины из городского художественного музея. На смуглом лице обер-лейтенанта появились признаки оживления.
Подойдя к нищему музыканту, стоящему со скрипкой у входа в музей, он спросил на ломаном итальянском языке:
-Как пройти в Сан-Джусто?
Музыкант поднял седую лохматую голову и указал рукой:
- Прямо!
И вот обер-лейтенант в соборе Сан-Джусто, перед изображением богоматери с младенцем на руках, сидящей на троне между двумя архангелами.
Офицер долго не мог оторвать взгляда от чудесного произведения старинного искусства. Как зачарованный смотрел он на роспись, то отходя на несколько шагов, то вновь приближаясь. Он даже потрогал пальцем изумительную виаантийскую мозаику, которой было декорировано основное изображение. Лицо у офицера было теперь не высокомерным и отталкивающим, а одухотворенным, юным. В глазах светилось неподдельное, пылкое восхищение, губы беззвучно шевелились, и, глядя на офицера со стороны, можно было подумать, что он очень набожен и шепчет сейчас про себя слова молитвы. Но это были слова восторга и признательности, которые всегда вызывает у впечатлительных людей высокое, поэтическое искусство.
Офицер, наконец, поймал себя на том, что слишком долго задерживается у изображения богоматери. Он оглянулся. Народу в соборе было немного: несколько праздношатающихся равнодушных немецких унтеров, тучный старик с зонтом, две испуганные девочки, старающиеся не попадаться на глаза солдатам, и маленький священник, со сморщенным, как сушеный абрикос, лицом. Привратник - пожилой, с болезненно-желтым цветом кожи и редкими прядями длинных волос с удивлением смотрел на щегольски одетого немецкого офицера. За последнее время это был, пожалуй, единственный посетитель собора, проявлявший такой горячий интерес к искусству, - если не считать старого священника, заходившего сюда уже второй раз.
Офицер подошел к священнику и склонил голову, испрашивая благословения. Священник перекрестил его, и между ними начался не совсем обычный разговор.
- Вы тоже любитель ваяния и живописи, святой отец? - спросил офицер у священника.
- Тоже?.. Гм.. Мне думается, что вы приятней провели бы время в зольдатенхзйме на виа Гегга.
- Я слышал, святой отец, об этом доме. В какие часы удобней всего его посетить?
- В два часа дня: там ваши в это время обедают.
- Благодарю вас.
Спустя несколько минут немецкий обер-лейтенант стоял уже на углу улицы Гегга, возле небольшой парикмахерской: видно было, что он поджидал кого-то.
По улице шел отряд гитлеровской фельджандарме - человек двадцать, в касках и с галунами на груди. Они останавливали всех военных, проверяли у них документы.
Однако обер-лейтенант не обратил особого внимания на приближающихся к нему жандармов. Взгляд его был прикован к длинноногому немецкому солдату, шагающему по противоположному тротуару. В одной руке солдат нес тяжелую офицерскую сумку, другой - обнимал за плечи хрупкую миловидную девушку-итальянку с черными вьющимися волосами.
Веснушчатый, белобрысый, с выцветшими бровями и голубыми глазами солдат выглядел совсем мальчишкой, ему от силы можно было дать лет девятнадцать-двадцать. Солдат был на верху блаженства - он раскатисто хохотал, прижимал к себе итальянку и шептал ей на ухо что-то такое, от чего девушка вздрагивала и зябко куталась в шаль.
На губах у обер-лейтенанта заиграла злорадная усмешка.
Солдат шел навстречу жандармам. Однако ему не удалось дойти до них: он наткнулся на неожиданно выросшего перед ним обер-лейтенанта.
Солдат виновато заморгал глазами и машинально опустил руки по швам. Но было уже поздно. Офицер разразился такой оглушительной бранью, что даже видавшие виды жандармы переглянулись и нерешительно остановились поодаль.
Как только не честил офицер незадачливого солдата! он обзывал его свиньей, мерзавцем и прохвостом, который нимало не заботится о своем начальнике и заставляет битых два часа искать себя по городу. Судя по словам офицера, солдат только и делает, что шляется по всем триестинским притонам: его вечно видят пьяным, с грязными девками; он - негодяй и подлец, которого лишь оплеухами можно заставить выполнять свой долг денщика.
Офицер сделал угрожающее движение в сторону девушки, та метнулась к стене и бросилась в ближайший переулок.
У солдата дергалась левая щека; он сильно заикался, пытаясь сказать что-то, но новые потоки брани заставили его отказаться от безнадежной попытки оправдаться.
- Довольно дергать щекой, идиот! - кричал офицер. - Я убежден, что тебя не контузило на поле боя, а огрели пивной кружкой в кабаке. И этого-то олуха я запросто звал Малышом - из уважения к его кресту, к его ранению, к его отцу наконец! Кто бы мог подумать, что у штурмбанфюрера СС такой кретин-сын? Ублюдок! Марш за мной!
У Малыша действительно висел на груди железный крест, как-то не вязавшийся с его глупым и жалким видом.
Возмущенно скривив губы и не обернувшись даже в сторону жандармов, офицер пошел вперед. Следом за ним, закинув через плечо сумку, поплелся деншик.
Начальник отряда фельджандармерии в раздумье почесал мизинцем переносицу. Что-то очень уж тверды окончания слов в речи этого обер-лейтенанта, но, собственно, ему и необязательно быть уроженцем Баварии или Померании. Столько сейчас в армии немцев из Судет, Венгрии, Эльзаса, Польши. И не немцев - одних переводчиков или, скажем, легионеров, как мух на медовой бумаге. Недавно задержал чернявого слюнтяя, двух слов правильно произнести не может, булькает что-то у него в гортани вместо слов. Задержал, а оказался шишкой, наследник турецкого паши, кончил военную школу в Берлине, теперь переводчик при высшем командовании. И чего он здесь слоняется, сидел бы у себя в Стамбуле или Анкаре. Дьявол его знает, остановишь в такую горячую минуту этого офицера - он, пожалуй, и на тебя начнет орать. Не всякий обер-лейтенант может себе позволить назвать ублюдком сына штурмбанфюрера.
Жандарм перестал чесать переносицу и, окликнув двух солдат, идущих с чемоданами в сторону вокзала, сердито потребовал у них пропуска.
А обер-лейтенант с денщиком подошли к старинному пятиэтажному дому. Его красотой и великолепием прежде гордились все жители этой улицы; они так объясняли приезжим, где они живут: "Виа Гегга? Вам надо пройти за угол и свернуть налево... Вы сразу увидите пятиэтажный дом - очень красивый. Через три дома от него перейдете улицу... Там мы и живем". А теперь старожилы виа Гегга старались даже не смотреть на этот дом. Он назывался: "Дейче зольдатенхайм", и жители улицы считали его самым гнусным уголком города. "Ах, лучше б и вовсе его не было!" - причитали старухи, как будто бы этот дом привел немцев в Триест.
Когда обер-лейтенант и его белобрысый спутник вошли в "Дейче зольдатенхайм", пожилая словенка, которая плелась, еле волоча ноги, по тротуару, посмотрела им вслед слезящимися зеленоватыми глазами и незаметно плюнула в их сторону: "Ах, чтоб он провалился, этот дом, чтоб он обрушился на вас, проклятых! Если б не вы, убийцы, мой Митрий остался бы в живых!".
Из блещущего чистотой небольшого вестибюля ведут наверх широкие лестницы с золочеными перилами. Колонны из голубоватого мрамора кажутся прозрачными, невесомыми. Ослепительно сверкают огромные люстры. Откуда-то доносятся звуки музыки и шипение заигранной патефонной пластинки. Пахнет кухней. Низкорослый офицер, сняв шинель, пытается дотянуться до высокой вешалки. Мимо него идут - даже не идут, а почти бегут - официантки в накрахмаленных фартуках и кружевных чепцах. Все они немки. В этот дом могут войти только немцы. Низкорослый офицер задерживает официантку, с шуткой берет ее за подбородок. У официантки на лице терпеливая дежурная улыбка.
Обер-лейтенант и Малыш остановились у широко распахнутых дверей первого зала - столовой для солдат и низших чинов. Здесь только начинали собираться к обеду. Несколько солдат, окружив патефон, глазели на вертящуюся пластинку, словно могли увидеть красавицу, распевающую шутливую песенку.
- А ну, выйди-ка к нам, фрейлейн! - сказал один из солдат, и все остальные разразились хохотом. Вдруг они заметили, что на них в упор глядят из-под припухлых век черные глаза обер-лейтенанта. Солдаты замерли, вытянувшись в струнку.
Взгляд обер-лейтенанта небрежно скользнул по залу, по аккуратно накрытым столам, по стене, к которой было прислонено оружие.
Лицо офицера было непроницаемым, холодным, строгим. Солдаты не смели шевельнуться. Они стояли навытяжку до тех пор, пока обер-лейтенант, повернувшись, не направился к лестнице, ведущей наверх. Малыш подмигнул солдатам и последовал за офицером.
На втором этаже офицер задержался, окинул взглядом пустой холл, потом посмотрел на Малыша. Малыш молча направился к дивану, стоящему в углу, на ходу вынул из нагрудного кармана карандаш, задумчиво погрыз его кончик, потом достал из сумки сверток и вложил карандаш в него. Он вернулся к обер-лейтенанту уже без свертка, и они стали подниматься выше.
На третьем этаже тоже царила тишина. Тяжелые темно-коричневые портьеры, закрывавшие вход в зал, были плотно задвинуты. Обер-лейтенант развел их небрежным жестом.
Пробившийся в зал сквозь зашторенные окна солнечный луч освещал богато и строго сервированные столы, хрустальные вазы на них и безвкусные старинные, написанные маслом портреты на стенах. Обер-лейтенант задержал свой взгляд на единственной достойной внимания картине - знаменитой гравюре Дюрера "Голова девочки", шире раздвинул портьеры и вошел в зал.
Проходя между столами, офицер внимательно изучал сервировку, словно хотел убедиться, достаточно ли хорошо подготовлено все для обеда. Он пощупал пальцем вложенные в стакан салфетки из гофрированной бумаги, и губы его дрогнули в мгновенной озорной усмешке.
- Малыш! - громко позвал он. - Мне не нравятся эти салфетки. Они какие-то шершавые.
Малыш изумленно открыл было рот, но офицер сам подошел к нему и извлек из его сумки объемистую пачку бумаги.
Они быстро заменили салфетки на всех столах и покинули зал, наглухо задвинув тяжелые портьеры.
- Тебе не нужно помыть руки перед обедом, Малыш?
Солдат кивнул головой. Щека его уже не дергалась.
- Кажется, в конце коридора, - сказал обер-лейтенант.
В конце коридора на одной из дверей висела табличка с надписью: "Только для офицеров".
Обер-лейтенант и Малыш посторонились, пропуская выходящего из уборной сухощавого, сутулящегося при ходьбе эсесовского майора, козырнули ему и исчезли за дверью.
Майор хотел было остановить солдата и напомнить ему о надписи на табличке, но раздумал: слишком много у него, Отто фон Шульца, дел в этом гнусном городе, чтобы тратить драгоценное время на разговоры о дисциплине. Да и, в конце концов, что он такого сделал - этот белобрысый солдат? Бывает и хуже... Вот, к примеру, вчера, в первый раз выехав в город, он увидел двух солдат, разговаривающих на перекрестке с несколькими жителями. Фон Шульц остановил машину: "Вы из какой части?" - "Из отдельного горнострелкового батальона. Патрулируем". - "О чем беседуете?" - "Да вот Ганс - кровельщик по профессии; так решил порасспросить, как у них тут выделывают цветную черепицу". - "А вы тоже кровельщик?" - "Нет, я настройщик роялей".
Пришлось на сутки отправить на гауптвахту и кровельщика и настройщика, чтобы знали впредь, как надо нести патрульную службу. А сколько сейчас в армии таких, как они! Однако не время переучивать этот тупой сброд: ходят, стреляют, подыхают - и ладно. Фон Шульцу нужно беречь себя для более серьезной миссии. Майор вошел в зал с низким потолком. У стойки несколько офицеров тянули перед обедом вермут.
У выхода на балкон стоял старый полковник с багровой шеей и неестественно выпяченной грудью. Он аккуратно обрезал ножничками кончик сигары.
Шульц достал зажигалку и поднес к сигаре огонь.
- Благодарю, - хмыкнул полковник. Он ценил проявление почтительности к себе в любых формах, от кого бы она ни исходила. Полковник, правда, недолюбливал полицейских, а охранные части, к которым, судя по нашивкам, принадлежал этот майор, были, по мнению полковника, частями полицейскими. Но почтительность всегда приятна...
Он пристальней взглянул на майора. Брови его чуть поднялись:
- Фон Шульц?..
Шульц слегка, с достоинством поклонился.
- Хм... - ухмыльнулся полковник. - А я ведь помню вас еще безусым кадетом. Мы виделись, если не ошибаюсь, в имении вашего отца. Зрительная память редко мне изменяет.
Шульц снова отвесил легкий поклон: да, все это вполне возможно,
- Давно в Триесте? - поинтересовался полковник.
- Только что прибыл.
- С чрезвычайными полномочиями?
- Нет, всего-навсего специальным помощником начальника гестапо по обезвреживанию партизан в округе.
- Что же, желаю успеха! - полковник снисходительно похлопал его по плечу. И добавил без всякой связи: А ваш покойный отец прекрасный был генерал, м-да, прекрасный!
Полковник заложил большой палец за борт кителя и отошел к стойке.
В том, что полковник вспомнил о фон Шульце-отце, которого он хорошо знал, ничего предосудительного, конечно, не было. Однако всколзь брошенное замечание полковника сильно обозлило Шульца-сына. Он понимал, что полковник не столько хотел засвидетельствовать уважение к покойному, сколько выразить сожаление, - пусть не очень открытое, - что фон Шульц, потомок древнего прусского рода, предпочел военной карьере полицейскую...
Шульц сейчас охотно выругался бы вслух.
С тупыми и чванливыми вояками, вроде полковника, ему приходилось сталкиваться довольно часто. Они убеждены, что представляют собой ось, вокруг которой обязан вращаться мир, и являются избранной кастой, постигшей высшую премудрость: штурм, обходы, атаки, "клещи"...
Густав фон Шульц, его отец, в свое время достойно представлял эту касту. Он гордился тем, что в пятьдесят пять лет сумел сохранить юношескую стройность фигуры; спал в кабинете, на узкой походной кровати, зимой и летом принимал холодный душ и не носил с собой записной книжки: запоминал каждую мелочь.
В их имении в северной Пруссии на десяти тысячах акров не было ни одного невозделанного сантиметра, а в холодных и неуютных комнатах дома - ни одного пятнышка на вощеном паркете.
Генерал выбрал себе в жены Эльзу фон Гаузен, подходившую к нему во всех отношениях: по знатности, по росту, по педантичности. Эльза родила ему троих детей: сына и двух дочерей - именно столько, сколько он и хотел.
Он заставлял и Отто принимать по утрам душ, больно ударял его - ребром ладони по спине, когда тот сутулился, размеренно, без всякого выражения, читал сыну вслух труды Клаузевица и старался привить ему мысль, что история не знает людей более великих, чем Фридрих Первый, Бисмарк, Мольтке.
- Германии должна принадлежать вся планета, - восклицал он скрипучим голосом по любому поводу, а часто и без всякого повода.
Его дивиаию изрядно потрепали в Польше, под Седаном, в России.
Чем же он кончил? В день отречения кайзера генерал переменил белье, побрился и в своем кабинете пустил себе пулю в висок.
Отто не прочь был сослаться порой на свое генеалогическое древо, но лишь тогда, когда это бывало выгодно.
Выгоду же он понимал куда лучше своего родителя. Он не был спесив и не фыркал оскорбленно, как некоторые, когда к власти в Германии пришел истеричный и наглый ефрейтор. Оскорбляться тут было нечего: цели и интересы были у него с ефрейтором общие, а на происхождение в конце концов наплевать. Времена изменились: теперь больше всего уважалась сила.
Младший фон Шульц продал родовое поместье и вложил свои капиталы в крупповский концерн - и выгодно, и меньше возни.
Он вступил в национал-социалистическую партию, и с ним стали первыми раскланиваться многие старые военные, даже такие, которые были намного выше его чином.
Отто пошел в гору. И, к слову сказать, он успешно следовал отцовским заветам - дело ведь тут не в холодном душе и не в походке...
Отец хотел видеть сына настойчивым? Именно настойчивость и упорство позволяют Отто выполнять в оккупированных местностях самые трудные задачи. Надо надеяться, что он не осрамится и в этом Триесте, вокруг которого рыщут партизаны.
Отец стремился закалить своего потомка? Потомок может похвалиться своей закалкой. Он лично руководил расстрелами жителей городов и сел на Украине, заставлял солдат раздевать трупы, отрезать косы у женщин и наутро рассматривал платья, детские рубашонки, туфли, костюмы, часы, украшения с таким видом, будто находился перед витриной универсального магазина.
Отец учил его аккуратности? Пожалуйста. Не Отто ли подал идею о применяемой ныне во многих концентрационных лагерях "камере умерщвления": ложе для тела, автоматический нож, желоба для стока крови. Найдите что-нибудь сделанное более аккуратно!
Генерал добивался, чтобы Отто стал большим человеком. Что ж, вес человека в обществе определяется не числом звезд на погонах. Отто умеет чувствовать обстановку, заранее угадывать - на чьей стороне сила. Может, завтра чаши весов перевесят не в пользу истеричного ефрейтора. Все равно найдутся новые сильные люди, с которыми ему будет по пути...
Гасан Сеидбейли
На дальних берегах
Памяти славного сына азербайджанского
народа Мехти Гусейн-заде посвящается
эта книга.
Авторы
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зимним воскресным днем по улицам Триеста медленно брел старик с помятым ведром и толстой кистью в руках. Его давно небритое лицо было черным не то от грязи, не то от загара и хранило флегматичное выражение. Шлепая рваными ботинками по снежной слякоти, он завернул на улицу Святого Якоба в рабочем квартале и, облюбовав один из заборов, остановился перед ним, опустил кисть в ведро, обмазал клеем влажный камень ограды и налепил на него объявление, оповещавшее на итальянском и немецком языках жителей Триеста о том, что за поимку партизана под кличкой Михайло устанавливается денежное вознаграждение в сто тысяч немецких марок.
У объявления собралась толпа, послышались изумленные возгласы:
- Сто тысяч! Ого!..
- Да, немало...
- Ну и молодец же этот Михайло!
- Сто тысяч на улице не валяются. Крепко он, видать, им насолил.
- Ишь, как расщедрились!
Старик окинул всех безразличным взглядом и двинулся дальше. Объявления появились на каждой улице; они были наклеены на заборах, на стволах деревьев, на стенах городских домов и на решетчатых оградах скверов, на витринах пустующих магазинов и на стеклах одиноких трамваев, в порту и даже среди развалин древнего амфитеатра.
Триестинцы читали объявления и старались представить себе облик таинственного Михайло. Кто он? Откуда? Каков собой?.. Приметы, указанные в объявлениях, были скудны и неопределенны: "выше среднего роста, смуглый, широкоплечий, припухлые веки, черные глаза, подбородок с небольшой ямочкой...".
Кое-где объявления висели рядом с немецкими военными сводками. В сводках сообщалось о наступлении гитлеровцев на восточном фронте, перечислялись захваченные ими города. А объявление красноречиво свидетельствовало о фальшивости благополучия, разрекламированного в немецких сводках.
Перед афишным стендом остановились двое прохожих: невысокого роста мужчина - усталым лицом и худой сутулый старик. Пробежав глазами объявление, старик усмехнулся:
- М-да... Как вы думаете: если нацисты... гм... терпят такие успехи на восточном фронте, то почему же их пугает горсточка партизан? И даже один этот Михайло?
Мужчина пожал плечами и в той своему собеседнику заметил:
- Действительно, люди уже не знают, чему и верить? то ли их сводкам, то ли объявлению... По радио-то я слышал, что русские громят немцев...
Старик опасливо оглянулся и шепнул своему собеседнику:
- Чему верить, говорите?.. Да вот в местечке Сюзанна, где на прошлой неделе останавливалась на отдых дивиаия СС, был взорван нацистский кинотеатр. Говорят, восемь часов подряд оттуда увозили трупы гитлеровцев... Пускай-ка кто-нибудь этому не поверит...
- Это работа Михайло! - не то с радостью, на то с испугом воскликнул мужчина и снова поднял взгляд на объявление. - Да разве разыщешь его по этим приметам!
- А вам очень хочется его разыскать? - настороженно спросил старик.
Мужчина улыбнулся:
- Очень. - И совсем уже шёпотом добавил: - Мне хочется пожать ему руку.
К одному из объявлений подошел щеголеватый немецкий офицер с кожаной сумкой, перекинутой через плечо.
Отогнув борт шинели, он извлек из бокового кармана записную книжку и стал неторопливо списывать в нее приметы партизана.
- Хотите заработать сто тысяч, господин обер-лейтенант? - послышался сзади него насмешливый голос.
- А почему бы и нет, лейтенант, - спокойно, не поворачивая головы, ответил обер-лейтенант. Он сложил книжку, спрятал ее в карман и только после этого обернулся к подошедшему офицеру - тощему, вытянутому, как цапля.
Тот пробормотал удивленно:
- Простите, господин обер-лейтенант, как это вы разгадали мой чин?
Обер-лейтенант самодовольно усмехнулся.
- Здесь, - он обвел взглядом улицу, - надо уметь видеть и спиной. Учтите это!
Недоумение не исчезло с лица лейтенанта: он не догадывался, что обер-лейтенант заметил отражение его погон на блестящем черном мраморе тумбы с объявлением. Растерянно пробормотав "хайль Гитлер", лейтенант зашагал прочь.
Обер-лейтенант посмотрел ему вслед с усмешкой.
Это был плечистый, выше среднего роста, ладно скроенный человек лет двадцати пяти. Смуглое лицо, чуть припухлые веки над черными глазами, ямочка на подбородке соответствовали приметам, описанным в объявлении; и если бы не налет высокомерия на его лице, делавший его непривлекательным, многие оглянулись бы с подозрением.
Обер-лейтенант зевнул и посмотрел вокруг.
Отсюда видна была набережная, выложенная гранитными плитами. Корабли приткнулись носами к берегу. Военные транспорты ощетинились задранными вверх дулами пушек и пулеметов.
Призрачными и какими-то воздушными казались издалека губернаторский дом и гостиница "Экзельциор", высящиеся на берегу моря.
Стояла на редкость теплая для января погода... Небо было зимнее, белесое, но ясное, и солнце щедро лило свои лучи на город, огромным серпом изогнутый по берегу моря, на дома, дворцы, церкви, музеи, отели, на корпуса машиностроительных заводов, ткацких фабрик находящихся на окраинах, на суда в бухте, на фуникулер, соединяющий центр с предместьем Опчина, расположенным выше, чем сам город, у подножия гор...
Там шмыгал вверх и вниз крохотный, словно игрушечный, трамвайчик салатного цвета.
При взгляде на здания бросалось в глаза беспорядочное смешение архитектурных стилей различных эпох - романские капители, готические башни, византийские арки мирно уживались рядом с древнехристианской базиликой и конструктивистским нагромождением бетонно-стеклянных кубов.
Обер-лейтенант взглянул на часы и, не зная, видимо, как убить время, медленно пересек площадь.
Мимо него прошел по площади патруль эсесовцев, прогромыхал грузовик, набитый изможденными, усталыми рабочими, которых охраняли два итальянских солдата; просеменила тощая монахиня в черном, наглухо застегнутом одеянии и чепце. Перед съестной лавкой стояла длинная очередь женщин. Крестьяне в запыленной одежде неторопливо брели по тротуару, внимательно всматриваясь в номера домов. Несколько лакированных фиатов поджидали у подъезда большого особняка, своих хозяев.
Обер-лейтенант очутился вскоре в рабочих кварталах города. Дома и маленькие трактирчики были сложены здесь из камня: дерево в Триесте ценится на вес золота.
Булыжную мостовую покрывал тонкий слой истоптанного, подтаявшего снега...
Было воскресенье, но особенного оживления в городе не чувствовалось: только из трактиров доносились громкие, возбужденные голоса. Сквозь занавеси из камыша или железных цепочек, заменявшие в трактирах двери, видны были темные земляные полы, политые водой, и ничем не накрытые столы, за которыми теснились рабочие.
По улице, топая коваными подошвами, прошагал взвод гитлеровцев, и снова стало тихо.
Ближе к рынку было и шумнее и люднее.
Десятки рук потянулись к обер-лейтенанту; перед его глазами замелькали козлы и слоны, искусно вырезанные из дерева; барельефы, вырезанные на огромных, с ладонь, пробках; чаще всего они изображали толстого красноносого мужчину с пивной кружкой у вытянутых губ...
Обер-лейтенант вышел к центру.
Весной и летом в городе было, наверно, нарядней: радовала глаз пышная зелень акаций и каштанов, растущих на улицах; на площадях, скверах и бульварах величественно красовались пальмы.
Сейчас же пальмы поблекли и не скрашивали однообразия городского пейзажа.
Но не только дома и пальмы придавали городу скучный, унылый вид.
Город - это прежде всего люди.
А люди брели по узким тротуарам с понурыми головами; лица у них были невеселые, озабоченные.
На всем лежала тяжелая, мрачная печать оккупации.
Асфальт испещрен морщинами - это оставили свои следы тяжелые гусеницы танков, беспрерывно проползавших по городу.
Провели под конвоем рабочих, возвращающихся с заводов.
На виа дель Акведотто раскачиваются на деревьях повешенные. У одного рубаха в крови, а веревка - вся в узлах: она, наверно, рвалась несколько раз, когда его вешали.
Обер-лейтенанту надоело бродить по городу.
У дворца Револьтелло эсесовцы под присмотром нескольких офицеров проворно грузили на двухтонные машины картины из городского художественного музея. На смуглом лице обер-лейтенанта появились признаки оживления.
Подойдя к нищему музыканту, стоящему со скрипкой у входа в музей, он спросил на ломаном итальянском языке:
-Как пройти в Сан-Джусто?
Музыкант поднял седую лохматую голову и указал рукой:
- Прямо!
И вот обер-лейтенант в соборе Сан-Джусто, перед изображением богоматери с младенцем на руках, сидящей на троне между двумя архангелами.
Офицер долго не мог оторвать взгляда от чудесного произведения старинного искусства. Как зачарованный смотрел он на роспись, то отходя на несколько шагов, то вновь приближаясь. Он даже потрогал пальцем изумительную виаантийскую мозаику, которой было декорировано основное изображение. Лицо у офицера было теперь не высокомерным и отталкивающим, а одухотворенным, юным. В глазах светилось неподдельное, пылкое восхищение, губы беззвучно шевелились, и, глядя на офицера со стороны, можно было подумать, что он очень набожен и шепчет сейчас про себя слова молитвы. Но это были слова восторга и признательности, которые всегда вызывает у впечатлительных людей высокое, поэтическое искусство.
Офицер, наконец, поймал себя на том, что слишком долго задерживается у изображения богоматери. Он оглянулся. Народу в соборе было немного: несколько праздношатающихся равнодушных немецких унтеров, тучный старик с зонтом, две испуганные девочки, старающиеся не попадаться на глаза солдатам, и маленький священник, со сморщенным, как сушеный абрикос, лицом. Привратник - пожилой, с болезненно-желтым цветом кожи и редкими прядями длинных волос с удивлением смотрел на щегольски одетого немецкого офицера. За последнее время это был, пожалуй, единственный посетитель собора, проявлявший такой горячий интерес к искусству, - если не считать старого священника, заходившего сюда уже второй раз.
Офицер подошел к священнику и склонил голову, испрашивая благословения. Священник перекрестил его, и между ними начался не совсем обычный разговор.
- Вы тоже любитель ваяния и живописи, святой отец? - спросил офицер у священника.
- Тоже?.. Гм.. Мне думается, что вы приятней провели бы время в зольдатенхзйме на виа Гегга.
- Я слышал, святой отец, об этом доме. В какие часы удобней всего его посетить?
- В два часа дня: там ваши в это время обедают.
- Благодарю вас.
Спустя несколько минут немецкий обер-лейтенант стоял уже на углу улицы Гегга, возле небольшой парикмахерской: видно было, что он поджидал кого-то.
По улице шел отряд гитлеровской фельджандарме - человек двадцать, в касках и с галунами на груди. Они останавливали всех военных, проверяли у них документы.
Однако обер-лейтенант не обратил особого внимания на приближающихся к нему жандармов. Взгляд его был прикован к длинноногому немецкому солдату, шагающему по противоположному тротуару. В одной руке солдат нес тяжелую офицерскую сумку, другой - обнимал за плечи хрупкую миловидную девушку-итальянку с черными вьющимися волосами.
Веснушчатый, белобрысый, с выцветшими бровями и голубыми глазами солдат выглядел совсем мальчишкой, ему от силы можно было дать лет девятнадцать-двадцать. Солдат был на верху блаженства - он раскатисто хохотал, прижимал к себе итальянку и шептал ей на ухо что-то такое, от чего девушка вздрагивала и зябко куталась в шаль.
На губах у обер-лейтенанта заиграла злорадная усмешка.
Солдат шел навстречу жандармам. Однако ему не удалось дойти до них: он наткнулся на неожиданно выросшего перед ним обер-лейтенанта.
Солдат виновато заморгал глазами и машинально опустил руки по швам. Но было уже поздно. Офицер разразился такой оглушительной бранью, что даже видавшие виды жандармы переглянулись и нерешительно остановились поодаль.
Как только не честил офицер незадачливого солдата! он обзывал его свиньей, мерзавцем и прохвостом, который нимало не заботится о своем начальнике и заставляет битых два часа искать себя по городу. Судя по словам офицера, солдат только и делает, что шляется по всем триестинским притонам: его вечно видят пьяным, с грязными девками; он - негодяй и подлец, которого лишь оплеухами можно заставить выполнять свой долг денщика.
Офицер сделал угрожающее движение в сторону девушки, та метнулась к стене и бросилась в ближайший переулок.
У солдата дергалась левая щека; он сильно заикался, пытаясь сказать что-то, но новые потоки брани заставили его отказаться от безнадежной попытки оправдаться.
- Довольно дергать щекой, идиот! - кричал офицер. - Я убежден, что тебя не контузило на поле боя, а огрели пивной кружкой в кабаке. И этого-то олуха я запросто звал Малышом - из уважения к его кресту, к его ранению, к его отцу наконец! Кто бы мог подумать, что у штурмбанфюрера СС такой кретин-сын? Ублюдок! Марш за мной!
У Малыша действительно висел на груди железный крест, как-то не вязавшийся с его глупым и жалким видом.
Возмущенно скривив губы и не обернувшись даже в сторону жандармов, офицер пошел вперед. Следом за ним, закинув через плечо сумку, поплелся деншик.
Начальник отряда фельджандармерии в раздумье почесал мизинцем переносицу. Что-то очень уж тверды окончания слов в речи этого обер-лейтенанта, но, собственно, ему и необязательно быть уроженцем Баварии или Померании. Столько сейчас в армии немцев из Судет, Венгрии, Эльзаса, Польши. И не немцев - одних переводчиков или, скажем, легионеров, как мух на медовой бумаге. Недавно задержал чернявого слюнтяя, двух слов правильно произнести не может, булькает что-то у него в гортани вместо слов. Задержал, а оказался шишкой, наследник турецкого паши, кончил военную школу в Берлине, теперь переводчик при высшем командовании. И чего он здесь слоняется, сидел бы у себя в Стамбуле или Анкаре. Дьявол его знает, остановишь в такую горячую минуту этого офицера - он, пожалуй, и на тебя начнет орать. Не всякий обер-лейтенант может себе позволить назвать ублюдком сына штурмбанфюрера.
Жандарм перестал чесать переносицу и, окликнув двух солдат, идущих с чемоданами в сторону вокзала, сердито потребовал у них пропуска.
А обер-лейтенант с денщиком подошли к старинному пятиэтажному дому. Его красотой и великолепием прежде гордились все жители этой улицы; они так объясняли приезжим, где они живут: "Виа Гегга? Вам надо пройти за угол и свернуть налево... Вы сразу увидите пятиэтажный дом - очень красивый. Через три дома от него перейдете улицу... Там мы и живем". А теперь старожилы виа Гегга старались даже не смотреть на этот дом. Он назывался: "Дейче зольдатенхайм", и жители улицы считали его самым гнусным уголком города. "Ах, лучше б и вовсе его не было!" - причитали старухи, как будто бы этот дом привел немцев в Триест.
Когда обер-лейтенант и его белобрысый спутник вошли в "Дейче зольдатенхайм", пожилая словенка, которая плелась, еле волоча ноги, по тротуару, посмотрела им вслед слезящимися зеленоватыми глазами и незаметно плюнула в их сторону: "Ах, чтоб он провалился, этот дом, чтоб он обрушился на вас, проклятых! Если б не вы, убийцы, мой Митрий остался бы в живых!".
Из блещущего чистотой небольшого вестибюля ведут наверх широкие лестницы с золочеными перилами. Колонны из голубоватого мрамора кажутся прозрачными, невесомыми. Ослепительно сверкают огромные люстры. Откуда-то доносятся звуки музыки и шипение заигранной патефонной пластинки. Пахнет кухней. Низкорослый офицер, сняв шинель, пытается дотянуться до высокой вешалки. Мимо него идут - даже не идут, а почти бегут - официантки в накрахмаленных фартуках и кружевных чепцах. Все они немки. В этот дом могут войти только немцы. Низкорослый офицер задерживает официантку, с шуткой берет ее за подбородок. У официантки на лице терпеливая дежурная улыбка.
Обер-лейтенант и Малыш остановились у широко распахнутых дверей первого зала - столовой для солдат и низших чинов. Здесь только начинали собираться к обеду. Несколько солдат, окружив патефон, глазели на вертящуюся пластинку, словно могли увидеть красавицу, распевающую шутливую песенку.
- А ну, выйди-ка к нам, фрейлейн! - сказал один из солдат, и все остальные разразились хохотом. Вдруг они заметили, что на них в упор глядят из-под припухлых век черные глаза обер-лейтенанта. Солдаты замерли, вытянувшись в струнку.
Взгляд обер-лейтенанта небрежно скользнул по залу, по аккуратно накрытым столам, по стене, к которой было прислонено оружие.
Лицо офицера было непроницаемым, холодным, строгим. Солдаты не смели шевельнуться. Они стояли навытяжку до тех пор, пока обер-лейтенант, повернувшись, не направился к лестнице, ведущей наверх. Малыш подмигнул солдатам и последовал за офицером.
На втором этаже офицер задержался, окинул взглядом пустой холл, потом посмотрел на Малыша. Малыш молча направился к дивану, стоящему в углу, на ходу вынул из нагрудного кармана карандаш, задумчиво погрыз его кончик, потом достал из сумки сверток и вложил карандаш в него. Он вернулся к обер-лейтенанту уже без свертка, и они стали подниматься выше.
На третьем этаже тоже царила тишина. Тяжелые темно-коричневые портьеры, закрывавшие вход в зал, были плотно задвинуты. Обер-лейтенант развел их небрежным жестом.
Пробившийся в зал сквозь зашторенные окна солнечный луч освещал богато и строго сервированные столы, хрустальные вазы на них и безвкусные старинные, написанные маслом портреты на стенах. Обер-лейтенант задержал свой взгляд на единственной достойной внимания картине - знаменитой гравюре Дюрера "Голова девочки", шире раздвинул портьеры и вошел в зал.
Проходя между столами, офицер внимательно изучал сервировку, словно хотел убедиться, достаточно ли хорошо подготовлено все для обеда. Он пощупал пальцем вложенные в стакан салфетки из гофрированной бумаги, и губы его дрогнули в мгновенной озорной усмешке.
- Малыш! - громко позвал он. - Мне не нравятся эти салфетки. Они какие-то шершавые.
Малыш изумленно открыл было рот, но офицер сам подошел к нему и извлек из его сумки объемистую пачку бумаги.
Они быстро заменили салфетки на всех столах и покинули зал, наглухо задвинув тяжелые портьеры.
- Тебе не нужно помыть руки перед обедом, Малыш?
Солдат кивнул головой. Щека его уже не дергалась.
- Кажется, в конце коридора, - сказал обер-лейтенант.
В конце коридора на одной из дверей висела табличка с надписью: "Только для офицеров".
Обер-лейтенант и Малыш посторонились, пропуская выходящего из уборной сухощавого, сутулящегося при ходьбе эсесовского майора, козырнули ему и исчезли за дверью.
Майор хотел было остановить солдата и напомнить ему о надписи на табличке, но раздумал: слишком много у него, Отто фон Шульца, дел в этом гнусном городе, чтобы тратить драгоценное время на разговоры о дисциплине. Да и, в конце концов, что он такого сделал - этот белобрысый солдат? Бывает и хуже... Вот, к примеру, вчера, в первый раз выехав в город, он увидел двух солдат, разговаривающих на перекрестке с несколькими жителями. Фон Шульц остановил машину: "Вы из какой части?" - "Из отдельного горнострелкового батальона. Патрулируем". - "О чем беседуете?" - "Да вот Ганс - кровельщик по профессии; так решил порасспросить, как у них тут выделывают цветную черепицу". - "А вы тоже кровельщик?" - "Нет, я настройщик роялей".
Пришлось на сутки отправить на гауптвахту и кровельщика и настройщика, чтобы знали впредь, как надо нести патрульную службу. А сколько сейчас в армии таких, как они! Однако не время переучивать этот тупой сброд: ходят, стреляют, подыхают - и ладно. Фон Шульцу нужно беречь себя для более серьезной миссии. Майор вошел в зал с низким потолком. У стойки несколько офицеров тянули перед обедом вермут.
У выхода на балкон стоял старый полковник с багровой шеей и неестественно выпяченной грудью. Он аккуратно обрезал ножничками кончик сигары.
Шульц достал зажигалку и поднес к сигаре огонь.
- Благодарю, - хмыкнул полковник. Он ценил проявление почтительности к себе в любых формах, от кого бы она ни исходила. Полковник, правда, недолюбливал полицейских, а охранные части, к которым, судя по нашивкам, принадлежал этот майор, были, по мнению полковника, частями полицейскими. Но почтительность всегда приятна...
Он пристальней взглянул на майора. Брови его чуть поднялись:
- Фон Шульц?..
Шульц слегка, с достоинством поклонился.
- Хм... - ухмыльнулся полковник. - А я ведь помню вас еще безусым кадетом. Мы виделись, если не ошибаюсь, в имении вашего отца. Зрительная память редко мне изменяет.
Шульц снова отвесил легкий поклон: да, все это вполне возможно,
- Давно в Триесте? - поинтересовался полковник.
- Только что прибыл.
- С чрезвычайными полномочиями?
- Нет, всего-навсего специальным помощником начальника гестапо по обезвреживанию партизан в округе.
- Что же, желаю успеха! - полковник снисходительно похлопал его по плечу. И добавил без всякой связи: А ваш покойный отец прекрасный был генерал, м-да, прекрасный!
Полковник заложил большой палец за борт кителя и отошел к стойке.
В том, что полковник вспомнил о фон Шульце-отце, которого он хорошо знал, ничего предосудительного, конечно, не было. Однако всколзь брошенное замечание полковника сильно обозлило Шульца-сына. Он понимал, что полковник не столько хотел засвидетельствовать уважение к покойному, сколько выразить сожаление, - пусть не очень открытое, - что фон Шульц, потомок древнего прусского рода, предпочел военной карьере полицейскую...
Шульц сейчас охотно выругался бы вслух.
С тупыми и чванливыми вояками, вроде полковника, ему приходилось сталкиваться довольно часто. Они убеждены, что представляют собой ось, вокруг которой обязан вращаться мир, и являются избранной кастой, постигшей высшую премудрость: штурм, обходы, атаки, "клещи"...
Густав фон Шульц, его отец, в свое время достойно представлял эту касту. Он гордился тем, что в пятьдесят пять лет сумел сохранить юношескую стройность фигуры; спал в кабинете, на узкой походной кровати, зимой и летом принимал холодный душ и не носил с собой записной книжки: запоминал каждую мелочь.
В их имении в северной Пруссии на десяти тысячах акров не было ни одного невозделанного сантиметра, а в холодных и неуютных комнатах дома - ни одного пятнышка на вощеном паркете.
Генерал выбрал себе в жены Эльзу фон Гаузен, подходившую к нему во всех отношениях: по знатности, по росту, по педантичности. Эльза родила ему троих детей: сына и двух дочерей - именно столько, сколько он и хотел.
Он заставлял и Отто принимать по утрам душ, больно ударял его - ребром ладони по спине, когда тот сутулился, размеренно, без всякого выражения, читал сыну вслух труды Клаузевица и старался привить ему мысль, что история не знает людей более великих, чем Фридрих Первый, Бисмарк, Мольтке.
- Германии должна принадлежать вся планета, - восклицал он скрипучим голосом по любому поводу, а часто и без всякого повода.
Его дивиаию изрядно потрепали в Польше, под Седаном, в России.
Чем же он кончил? В день отречения кайзера генерал переменил белье, побрился и в своем кабинете пустил себе пулю в висок.
Отто не прочь был сослаться порой на свое генеалогическое древо, но лишь тогда, когда это бывало выгодно.
Выгоду же он понимал куда лучше своего родителя. Он не был спесив и не фыркал оскорбленно, как некоторые, когда к власти в Германии пришел истеричный и наглый ефрейтор. Оскорбляться тут было нечего: цели и интересы были у него с ефрейтором общие, а на происхождение в конце концов наплевать. Времена изменились: теперь больше всего уважалась сила.
Младший фон Шульц продал родовое поместье и вложил свои капиталы в крупповский концерн - и выгодно, и меньше возни.
Он вступил в национал-социалистическую партию, и с ним стали первыми раскланиваться многие старые военные, даже такие, которые были намного выше его чином.
Отто пошел в гору. И, к слову сказать, он успешно следовал отцовским заветам - дело ведь тут не в холодном душе и не в походке...
Отец хотел видеть сына настойчивым? Именно настойчивость и упорство позволяют Отто выполнять в оккупированных местностях самые трудные задачи. Надо надеяться, что он не осрамится и в этом Триесте, вокруг которого рыщут партизаны.
Отец стремился закалить своего потомка? Потомок может похвалиться своей закалкой. Он лично руководил расстрелами жителей городов и сел на Украине, заставлял солдат раздевать трупы, отрезать косы у женщин и наутро рассматривал платья, детские рубашонки, туфли, костюмы, часы, украшения с таким видом, будто находился перед витриной универсального магазина.
Отец учил его аккуратности? Пожалуйста. Не Отто ли подал идею о применяемой ныне во многих концентрационных лагерях "камере умерщвления": ложе для тела, автоматический нож, желоба для стока крови. Найдите что-нибудь сделанное более аккуратно!
Генерал добивался, чтобы Отто стал большим человеком. Что ж, вес человека в обществе определяется не числом звезд на погонах. Отто умеет чувствовать обстановку, заранее угадывать - на чьей стороне сила. Может, завтра чаши весов перевесят не в пользу истеричного ефрейтора. Все равно найдутся новые сильные люди, с которыми ему будет по пути...