Касумов Имран. На дальних берегах

   ...А в это время Мехти слышалась отдаленная, сбивчивая барабанная дробь. Ему было восемь или девять лет, когда он стал барабанщиком своего пионерского отряда. Товарищи с нескрываемой завистью смотрели, как он гордо шагал впереди колонны. Во время привалов ребята окружали его, он разрешал им трогать свой барабан, а иногда даже побарабанить. В Баку тесной семьей жили азербайджанцы, русские, армяне, грузины. И в пионерском отряде ребята, по традиции своих отцов, крепко дружили между собой. Мехти, которому легко давались языки, очень скоро научился говорить не только по-русски, но знал уже много армянских и грузинских слов. Он гордился тем, что, придя домой, мог удивлять своих сестер новыми словами, услышанными и заученными в отряде. Любил Мехти майские празднества, когда все школьники уходили в нагорную часть Баку. Как радостно было смотреть оттуда на город, на синее море, на бухту Ильича, которая обрастала все новыми нефтяными вышками. Нравилось Мехти дежурить около знамени пионерского отряда и отдавать салют когда мимо проходили товарищи. Он был серьезен, а вместе с тем и горяч. Однажды, когда старшеклассник отобрал у малыша завтрак, Мехти накинулся на верзилу с кулаками. Он колотил обидчика по чему попало и что-то кричал ему, а что невозможно было разобрать, от волнения Мехти стал даже заикаться. Целую неделю он прикладывал к синяку под глазом свинцовую примочку и был хмурым, неразговорчивым. Мехти мог повздорить и с преподавателем. Как-то один из преподавателей удалил его из класса. Это было несправедливо. Мехти отправился к директору и настойчиво стал требовать, чтобы преподаватель признал свою неправоту... Мехти ни в чем не знал удержу. Он мог на спор пролежать под жарким солнцем с полудня до заката; и как-то - это было на даче в Новханах - долежался до того, что даже его темно-бронзовая от загара кожа покрылась волдырями. Но он и виду не подавал, что ему больно. "Горячая голова!" - называли его друзья...
   ...Сергей Николаевич вспомнил свое первое путешествие. Ему пришлось на время оставить рабфак и уехать на Урал, на стройку грандиозного металлургического комбината. Так делали многие комсомольцы.
   Строилась вся страна.
   ...Это произошло в городской купальне. Мехти слышал, как спорили между собой взрослые ребята: "Кто сможет подняться на крышу купальни и оттуда броситься в воду?" Он ждал: кто же решится? Но никто не решился, и тогда он сам вскарабкался по лестнице на крышу купальни. Даже третий трамплин, с которого не осмеливались прыгать не только подростки, но и многие взрослые, находился далеко внизу под высокой крышей купальни. Люди принимали здесь солнечные ванны. Мехти стало жутко, когда он увидел, что горизонт словно приподнялся и что море течет по наклонной плоскости. А где-то под ним, куда он должен был прыгнуть, не синела, а, пенясь, чернела бездна. Еще минута - и Мехти повернул бы обратно. Но снизу на него были обращены сотни глаз. Школьные друзья подбадривали его возгласами, они радовались за него; и друзей нельзя было подводить... Не раздумывая, Мехти разбежался и в легком красивом прыжке - ласточкой - полетел вниз. Вода сомкнулась над ним, брызг не было. Он вынырнул и услышал гул, одобрительные возгласы и даже рукоплескания.
   Может, это и был его первый подвиг?
   ...Таня и Сергей жили своей скромной жизнью. Маленький деревянный домик, небольшой огород у широкой реки, а кругом - тайга. Хоть нелегко было работать на стройке и одновременно учиться на рабфаке, им все же приходилось заниматься и побочными делами. Как например, мог Сергей не принять участия в таком вот деле... Прислали к соседним рыбакам первую моторку - нарядную, выкрашенную в нежный оранжевый цвет. Но стоит моторка, а пользоваться ею нельзя: никто не знает, как обращаться с этой моторкой, как водить ее; кроме того, вскоре выяснилось, что у нее не в порядке мотор. Вот и пришлось Сергею Николаевичу возиться с нею все свободные часы, ломать голову, разбирать мотор, вновь собирать. Таня пыталась было поворчать на мужа, но она и сама часто поступала так же: в соседнем селе не хватало учителей, и ей пришлось взять еще три класса в сельской школе, помимо тех трех, где она учила детей географии.
   - А как же иначе? - говорила она. - Ведь нельзя оставить ребят без учителя.
   Наконец Сергей под общее ликование рыбаков запустил упрямый мотор, но перед рыбаками встало новое препятствие: кому все же водить лодку? Пришлось Сергею сесть за руль до той поры, пока его ученик - рослый, бородатый рыбак Тихон - не овладел новым ремеслом...
   ...Мехти вспомнил небольшой двухэтажный дом на улице Касума Измайлова, где он жил. Рядом с домом росла хрупкая ива, и напротив была школа № 19, где он учился. Особенную любовь питал Мехти к своему учителю Сулейману Сани Ахундову, который был видным писателем. Может быть, поэтому Мехти страстно полюбил литературу (запустив другие предметы - математику и химию) и еще с детства начал писать стихи, вернее, сказки в стихах: "Заяц против волка", "Петух-глашатай"... Но поэтом он не стал... И ему вспомнились первые его рисунки в школьной стенгазете, где он был редактором и художником: "Первая электричка, уходящая из Баку на нефтяные промыслы", карикатура с изображением злого, страшного и в то же время уроддиво-смешного кулака, замахнувшегося оглоблей на первые колхозы, "Первая азербайджанка-инженер на трибуне". Это были злободневные плакаты и карикатуры, и все в них было "первым": страна тогда только начала создавать первые колхозы, институты выпускали первые сотни азербайджанок-инженеров, врачей и агрономов. И Мехти был очевидцем этих событий... Умерла мать. Мехти еще крепче привязался к тетке - старшей сестре покойного отца, очень старой, но крепкой и бодрой женщине. Все звали ее биби. Она рассказывала ему о подвигах его отца, о борьбе с бандитизмом в первые годы Советской власти, показывала именные подарки, полученные отцом за храбрость.
   Как-то один из учителей их школы был командирован в далекий горный район Азербайджана; привезли его мертвым. Люди рассказывали, что его убили бандиты, и Мехти воочию убедился: существуют враги, и они убивают... На следующий же день Мехти подал заявление в комсомол, но его не приняли из-за возраста... Потом - художественное училище... Началась новая жизнь. Сейчас, лежа на сухой осенней листве, он вспомнил одну из первых своих работ: тусклый свет темницы, в которую заключены двадцать шесть комиссаров, и яркий луч, освещающий руку одного из них, выводящего на сырой стене слово: "Коммунары"... Мехти, кажется, удался этот групповой портрет пламенных борцов за свободу. Прежде чем написать картину, он тщательно изучил все материалы и документы, связанные с предательским расстрелом бакинских комиссаров озверелыми английскими интервентами. Мехти хотел, чтобы перед мысленным взором зрителя возник волчий облик "цивилизаторов", которые вторглись в его родную страну, мечтая прибрать к рукам ее богатства, отнять у людей свободу и счастье. А сколько еще кровавых трагедий, сколько предательств и преступлений, связанных с именами английских и американских империалистов, хранит память народов! "Мы никогда не забудем об этом", - как бы говорил Мехти своей картиной.
   ...Прощай, рабфак! "У нас будет сын..." - сказала Таня. Она все жаловалась, что ноги у нее опухают, трудно стало надевать туфли. "Если будет сын, назовем его Петром", - решил Сергей Николаевич.
   ...Мехти стоял перед комсомольцами и, сильно волнуясь, рассказывал свою биографию. Он рассказывал о пионерском отряде, об отце своем, старом коммунисте, которого он потерял очень рано. Обещал, что постарается стать настоящим художником. После него выступил комсомолец Адигезалов и стал, как говорится, читать мораль. Он сказал, что Мехти должен покончить с "бесшабашным упрямством". А Мехти и впрямь даже в пионерских играх стремился выискивать для себя что-нибудь поопасней да порискованней, и поступки его не всегда укладывались в нормы, предписанные старшим вожатым. Адигезалов говорил, что ему, Мехти, нужно "категорически", "коренным образом", "раз и навсегда" перестроиться и стать таким же, как все присутствующие, и. в частности, таким, как он, Адигезалов. Мехти не выдержал, вскочил с места и с жаром заявил, что "перестраиваться" не станет и что ему не хочется быть похожим на Адигезалова, так как тот "трус и растяпа". Адигезалов потребовал доказательств. Мехти привел их. Собрание затянулось. В конце концов Мехти в комсомол приняли, а перестроиться предложили Адигезалову.
   ...На карте страны появились названия новых городов. Красная Армия разгромила японцев у озера Хасан. В эти дни Сергей Николаевич был принят в Военно-воздушную академию. Он и Таня с маленьким Петром на руках проходили мимо площади Пушкина в Москве. Петя протянул руку к разноцветным шарам, которыми торговал старик-бородач. Ему купили красный шар. Вскоре он упустил его, шар унесся далеко в небо. Он становился все меньше и меньше... Петя заплакал, и ему обещали купить новый шар.
   "...Ну и народу в Москве!" - думал Мехти, пересекая площадь у Курского вокзала. Девочки-подростки, задрав головы, смотрели в небо. "Что случилось?" - "Смотрите, вон шар летит". Мехти тоже задрал голову и налетел на молодую девушку-мороженщицу, очень напоминавшую изображение на старых папиросных коробках "Южанка". "Простите, пожалуйста". - "Ну, пустяки какие, возьмите эскимо". - "Не могу, руки заняты". Трудно было таскаться с тяжелым чемоданом и холстами по длинным, многолюдным московским улицам. "Ну и Москва!" Он остановил такси. В Москве появились тогда первые эмки. "На Ленинградский вокзал, - сказал он, - только прокатите меня немного по городу". Вскоре они подружились с шофером, который с подробными комментариями рассказывал о каждой площади, о памятниках Москвы. Вот спуск Кузнецкого моста. Петровка... Вдруг Мехти показалось, что молодой шофер слишком уж расхваливает свою эмку. И он заявил шоферу, что тот едет сейчас на бакинском бензине. Позже он горделиво заявлял это и другим шоферам, словно только сейчас, когда Мехти увидел тысячи машин, он стал понимать, что значит в жизни страны его родной Баку... В Баку его говорили, что в Охотном ряду самое большое здание - это Дом Союзов, но с ним, верно, шутили. Дом Союзов почти терялся рядом с двумя гигантами - гостиницей "Москва" и Домом Совнаркома. А вот и Исторический музей, зубчатые стены Кремля. Сердце Мехти забилось непривычно-взволнованно... Перед ним была Красная площадь, Мавзолей. "Остановите!" - "Тут нельзя останавливать, - сказал шофер. Можете потом пройтись пешочком". Надо было спешить на вокзал, компостировать билет, чтобы сегодня же уехать "Стрелой" в Ленинград, и Мехти огорченно откинулся на спинку сиденья. Но через мгновение снова оживился. Он увидел часы Спасской башни, собор Василия Блаженного, потом Москву-реку... В Ленинграде Мехти встретил одного из своих бакинских товарищей и очень обрадовался этой встрече. Они оба готовились держать экзамены в Ленинградский художественный институт. Товарищ его прошел по конкурсу, а Мехти в институт не попал. Всю ночь он бродил с товарищем по городу, по берегу Невы, прислушиваясь к глухим гудкам пароходов. Он шел, понурив голову, а товарищ, как мог, успокаивал его, и тон у него был извиняющийся, словно это по его вине Мехти не приняли в институт. Мехти стыдно было возвращаться в Баку ни с чем. На душе у него скребли кошки, но он старался держаться мужественно. Многие хвалили ему факультет иностранных языков. Он поступил в Ленинградский педагогический институт иностранных языков и с первого же года стал удивлять своих учителей и профессоров чистотой произношения. У него становилось все больше новых друзей, его восхищала широта души и простота русских товарищей. Он многому учился у них. В институте Мехти стал редактором стенгазеты "Лингвист", и не раз оформленные им газеты получали первые премии на ленинградском смотре стенгазет... Все считали его уже своим, ленинградцем. Он аккуратно посещал зимний бассейн и на одном из всесоюзных соревнований по прыжкам в воду вошел в первую десятку. Это было в Ленинграде, на улице Правды... Он часто посещал музеи, Петергоф, Эрмитаж, подолгу простаивал перед великими творениями искусства. В глубине души он затаил мечту вернуться когда-нибудь к живописи. По всем предметам он в общем успевал и лишь по военному делу все время получал посредственные отметки. Он думал, что может стать кем угодно, но только не военным. Порой Мехти в ущерб одному предмету увлекался другим. Своими ответами он вызывал, например, восхищение профессора-историка, но зато причинял неожиданные огорчения профессору, ведущему логику. Однако к экзаменам он подтягивался и сдавал их хорошо. Зимой Мехти ходил на лыжах. Сначала этому учила его Женя - черноволосая, удивительно милая девушка, но уже через год он сам стал учить ее виртуозной лыжной ходьбе, водя девушку по таким кручам, что у нее захватывало дух. К этому времени он уже владел французским, испанским и немецким языками... Снова Москва. Море огня. Город вырос; улицы его стали шире, величественнее. Нигде жизнь не бурлила так, как в Москве! Мехти шагал по знакомым улицам и не узнавал их. По Охотному ряду уже не ходили трамваи, - здесь плавно катились троллейбусы. На одном из них, двухэтажном, он проехал на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, которая открылась совсем недавно. Он восторженно глядел на великолепные павильоны республик. У белорусского павильона обособленной кучкой стояли иностранные корреспонденты.
   "М-да, райский уголок устроили, - морща нос и кривя губы, заметил корреспондент, одетый, несмотря на жару, в кожаную куртку, испещренную "молниями". - Да только везде ли у них так?.." Он говорил по-французски, но с некоторым акцентом. Спутники его улыбнулись. Мехти, который проходил в это время мимо иностранцев, услышал последнюю фразу журналиста и невольно приостановился. Иностранцы подозвали его к себе. Мехти подошел. Корреспондент в кожаной куртке оглядел Мехти с ног до головы. Мехти был в обыкновенной голубой майке, в парусиновых брюках и в тапочках. "Ви... ви..." - корреспондент с "молниями" защелкал пальцами в поисках подходящего слова. "Говорите по-французски, я вас пойму", - перебил его Мехти. "О! О! изумленно воскликнул иностранец и спросил по-французски: - Где вы научились французскому?" - "В институте". - "Великолепно!" - "А что тут особенного?" добродушно улыбнулся Мехти. "Скажите... Вы не ответите мне на несколько вопросов?" - "Если смогу, отвечу". Корреспонденты взяли "наизготовку" свои блокноты. В это время к Мехти подошли двое юношей - украинец и узбек в цветном халате. Корреспондент в кожанке иронически оглядел незатейливый наряд Мехти и сказал что-то своим коллегам по-английски. Мехти плохо знал английский, но по произношению корреспондента догадался, что это американец. "Скажите... га... что вы считаете главным в жизни? Богатство? Успех? Или, может быть, - он усмехнулся, - работу?" - "Главным в жизни, - твердо сказал Мехти, - я считаю ясность цели". - "Ясность цели? Что же такое, по-вашему, ясность цели?" - спросил журналист. "Ну, как бы это вам объяснить... - В глазах Мехти мелькнул огонек задора. - Мы вот говорим, что надо строить новые города, а на карте появляется название нового советского города. Мы говорим: больше металла! - и выпускаем новые тракторы, автомобили, станки, турбины. Мы говорим о борьбе за изобилие продуктов - и показываем вам результаты этой борьбы... Вот это и есть ясность цели... Понятно?" - "Н-не очень", - буркнул американец. "Жаль, - Мехти улыбнулся. - А впрочем, я так и думал, что вы этого не поймете!" Корреспондент так и не записал ничего в свою книжку, а Мехти подхватил под руку узбека и украинца и присоединился к шумному и праздничному людскому потоку. "Что ты им объяснял, друг?" спросил украинец. "Объяснял самые простые вещи, но, как видно, они не поняли... Или не пожелали понять". Они вошли в чайную возле павильона Российской Федерации и весело пили там чай с баранками...
   И вот 1941 год. Война... Таня с Петей провожали Сергея Николаевича на фронт. Он был назначен комиссаром в одно из авиационных соединений. "За маму не беспокойся", - громко и внушительно сказал Петя. Многие оглянулись на его голос; среди провожающих возникло оживление. Таня улыбнулась сквозь слезы...
   ...Военное училище в Тбилиси. Мехти принимали в партию. Он поклялся сражаться за Отчизну до последней капли крови. Сын коммуниста, маленький барабанщик пионерского отряда, художник, лингвист стал воином, коммунистом. Ему выпало на долю защищать честь и свободу своей Родины на Сталинградском фронте. Здесь, на фронте, он особенно хорошо узнал людей, - вдали от дома, от семьи, от родных они быстрее сближались друг с другом. На фронте Мехти получил письмо от одного из бакинских друзей. Он трижды перечитал его, сидя в окопе. К нему подошел политрук роты. Он хотел провести беседу с бойцами, но люди оглохли от орудийного грохота. Мехти отдал письмо политруку. И пошло оно гулять по окопам, по ходам сообщений, по блиндажам. Друг Мехти писал, что он вместе с группой геодезистов находится в центральной части Азербайджана, в маленьком селении Мингечаур - они ведут первые изыскательские работы в местах, где скоро начнется строительство грандиозного гидроузла. Цель строительства - оросить водами Куры засушливые степи, дать ток новым нефтяным промыслам, фабрикам, заводам. Письмо переходило из рук в руки, и светлели, загорались улыбками лица бойцов. Вокруг громоздились руины, шел жестокий бой, смерть витала над головами, а народ, как и всегда, думал о жизни, о созидании. Он думал о будущем... А чтобы завоевать это будущее, нужно было, не щадя жизни, драться за свою землю. И Мехти сражался с яростью, с ожесточением. Ненависть с особенной силой вспыхнула в его сердце, когда он узнал, что немцы беспощадно бомбят его любимый Ленинград, что Петергоф превращен в развалины, что бомба попала в Эрмитаж. Ленинградцы несокрушимой стеной поднялись на защиту своего города. И Мехти гордился ими, как самыми близкими людьми... В одном из ожесточенных боев часть Мехти попала в окружение. Мехти был тяжело ранен, но продолжал драться. Когда кольцо фашистов стало совсем тесным и Мехти увидел их в пяти шагах от себя, он приставил к груди дуло автомата и нажал на курок... В глазах у него потемнело, и стало тихо-тихо... Очнулся Мехти в незнакомом помещении. Кругом были немцы. Он слышал их четкие шаги, резкие приказания; слышал вопли, стоны людей... Над ним склонилась женщина в черном платке, с бледным, измученным лицом. Она приложила к его ране мокрую тряпку... "Где я?" - спросил он хриплым и каким-то чужим, словно идущим издалека, голосом. "Нельзя... - тихо ответила ему женщина. - Тут нехорошо, тут нельзя... Тут надо тихо..." Она говорила на ломаном русском языке. Позже он узнал, что женщина эта - полька и что они - в концлагере. "Яду... достань мне яду..." - просил Мехти, а она все повторяла: "Нельзя... нельзя... Надо тихо...". Он быстро поправился, и теперь его все чаще водили на допросы. На допросах Мехти заявлял, что после сильного ранения он плохо все помнит. Он прекрасно владел немецким языком, у него было чистое произношение, и фашисты взяли это на примету. Мехти держался с ними свободно, независимо: он презирал смерть и считал, что вновь родиться для такой жизни, как сейчас, в концлагере, - это хуже смерти. И он вел себя вызывающе, хладнокровно смотрел смерти в глаза. Фашистам часто хотелось выпустить в него полный заряд своих пистолетов. А он стоял перед ними спокойно, твердо, с каменным лицом. Тогда немцы резко изменили свое отношение к нему... А потом...
   - О чем вы думаете, Сергей Николаевич? - спросил. Мехти, подняв голову.
   - О Москве... - мечтательно протянул Сергей Николаевич. - Я ходил сейчас по ее улицам... Зашел на-телеграф - тот, что на улице Горького, получить письмо до востребования от Танюши и Петеньки. Он, наверно, уже умеет писать... Раньше он присылал мне только рисунки. Очень забавные...
   - А по Манежной не прошлись, Сергей Николаевич? - с оживлением спросил Мехти. - Там ведь Кремль совсем рядом.
   - Прошелся, Мехти, и по Красной площади прошелся... и заглянул в твою Третьяковку.
   - А площадь Пушкина помните?
   - Как же! И Петровку, где всегда столько народу... - И Садовое кольцо, - сказали вдруг они в один голос и удивленно замолчали... Вся их бескрайная Родина казалась им сейчас обжитым, уютным домом, в котором они жили дружной, тесной семьей. Бесконечно-огромным и дорогим был их дом, которому грозила опасность. Сергей Николаевич вздохнул: нет, не до идиллий нынче! И как бы думая вслух, сказал:
   - А знаешь, Мехти... Боюсь я, что не совсем верно задумал ты свою картину. Немало еще трудностей на пути твоего солдата.
   - Ну и что ж!.. Мой солдат с честью выйдет из испытаний! И увидит перед собой солнце - яркое, ослепительное солнце!
   Сергей Николаевич внимательно посмотрел на Мехти. Пылкая, восторженная душа. Как и миллионы людей, ты мечтаешь о мире. Но не так-то просто придет к нам мир...
   А Мехти говорил, загораясь все больше и больше:
   - Наши уже подходят к границе. Скоро конец войне, скоро наступит мирная жизнь, и светлая, широкая дорога ляжет перед моим солдатом! Так ведь, Сергей Николаевич?
   - Конечно, так, Мехти... Впереди - счастье. Но не такое оно легкое и безоблачное, как ты представляешь. - Лицо у полковника стало серьезным, строгим. - Не так все просто, Мехти... Ты видишь сейчас только того врага, который стоит перед тобой. И тебе кажется: уничтожишь его, и все будет хорошо! А ты загляни подальше, Мехти. Ведь искусство - это и есть "глядеть подальше", а?..
   Мехти пожал плечами:
   - А я и пытаюсь заглянуть вперед. И вижу все не в таком мрачном свете, как вы.
   - В мрачном?.. Нет. Я хотел лишь сказать, что не так-то все просто. И, понизив голос, полковник неожиданно спросил: - А ты знаешь, Мехти, что Карранти расстрелял твоего гостя?..
   - Знаю... Но за что?
   - За то, что он предложил чуть ли не миллион, если Карранти заведет нас в квадрат 11. Естественно, что начальник штаба обозвал его мерзавцем, и тогда тот, убедившись, что его планы провалились, решил бежать. Он поранил Карранти чем-то твердым. И Карранти пристрелил его. Так мне, по крайней мере, рассказал сам Карранти.
   - Он сильно ранен?
   - Легко, в лоб. Но попади он чуть ниже, и Карранти лишился бы глаза.
   - Я все-таки не понимаю, - после минутного молчания проговорил Мехти. Почему Карранти понадобилось увести его так далеко?
   - Я спросил у него об этом.
   - Ну и что?..
   - Гость выразил желание осмотреть окрестности штаба, чтобы уточнить место, куда самолеты могут сбрасывать для нас взрывчатку.
   - Странно... Ночью - уточнять место для сброса взрывчатки.
   - И этот вопрос я ему задал. Он ответил, что ночь сегодня лунная: все видно. А гостю было некогда, он должен был вернуться назад сегодня же ночью...
   Наступило молчание.
   - А как насчет квадрата 11? - спросил Михайло.
   - Ферреро получил от товарища П. срочное сообщение, что немцы собираются послать в квадрат 11 карательную дивиаию.
   - Значит, Карранти говорит правду?
   - Да.
   В круглом окне комнаты виднелась луна, - она словно подслушивала их беседу. Но вот ее заволокли тяжелые тучи, и в комнате стало совсем темно.
   - Значит, - раздумчиво произнес Мехти, - нам не сбросят взрывчатку? А как же с немецкими эшелонами? Они теперь будут проходить свободно?
   - Нет, Мехти. Они не пройдут. Товарищ П. обещал к утру доставить нам взрывчатку.
   Сергей Николаевич встал, собираясь уходить.
   - Я пойду на операцию с вами, - решительно сказал Мехти.
   - Ты будешь отдыхать.
   - Боитесь, что испорчу вам дело? - обидчиво усмехнулся Мехти.
   - Нет, - просто сказал Сергей Николаевич. - Даже не знаю, как тебе объяснить, но мне очень хочется, чтобы ты оставался здесь.
   - Сергей Николаевич, - помедлив, спросил Мехти. - Вы сомневаетесь в Карранти?
   - Нет, - твердо ответил полковник. - Человек прислан сюда не откуда-нибудь, а из штаба корпуса.
   - Тогда почему мне нужно оставаться здесь?
   -Я же сказал Мехти. что даже не знаю, как тебе объяснить... шестое чувство, что ли.
   - Хорошо, останусь, - пожал плечами Мехти.
   - Оставайся, - кивнул полковник. - Повторяю, что я не чувствую недоверия к Карранти, но случай с американцем должен быть выяснен до конца. Здесь что-то не так.
   - А из-за этого чувства Карранти будет обижен на меня, - ворчливо заметил Мехти. - Он ведь знает, что вы всегда берете меня на крупные операции, и сразу догадается, что я оставлен при нем неспроста.
   Мехти на минуту задумался.
   - Впрочем... - он многозначительно улыбнулся. - Я буду вести себя очень неискусно, пусть заподозрит, что я присматриваю за ним. Его это взорвет, а взорвавшись, волей-неволей он будет вынужден полностью доказать свою правоту.
   Улыбнулся и Сергей Николаевич:
   - Забил Михайловский фонтан! Что ж, мысль неплохая, где-то я читал... "При взрыве бывает огонь, а при огне все видно".
   - Зато пропадай моя головушка! Карранти на меня год коситься будет.
   - Эх, только бы и горя... Но все-таки будь осторожен, Мехти. Нам здесь на любую вещь в восемь глаз смотреть надо. Обдумай несколько решений и принимай лучшее. Я понимаю: твоя нынешняя профессия требует от тебя решений быстрых, подчас молниеносных. Но помни, без опрометчивости! Не ради себя, ради сотен людей, Мехти... А теперь спокойной ночи.