Оруаль, ты взяламою любовь к тебе, глубокую, из самого сердца, не меркнущую
от того, что я люблюи другого, - эту любовь ты взяла в заложницы, чтобы
обратить ее против меня. Тыпревратила ее в орудие пытки - раньше я этого за
тобой не знала. В любом случае,между нами произошло что-то непоправимое.
Что-то умерло навсегда.
-- Довольно болтовни, - сказала я. - Мы обе умрем здесь целиком и без
остатка, если ты не поклянешься на этой стали.
-- Я сделаю это, - сказала она с жаром. - Сделаю не потому, что я
усомниласьв моем супруге и его любви. Я сделаю это только потому, что я
думаю о нем лучше,чем о тебе. Он не так жесток, как ты, я знаю. Он поймет, с
какой мукой в сердце явынуждена была ослушаться его. Он простит меня.
-- Может, он никогда и не узнает.
Надо было видеть, с каким презрением она посмотрела на меня. Мне было
больно, но в то же время я гордилась - не я ли научила ее этому
благородству? Ведь она была все же моим творением. А теперь она смотрела на
меня так, словно ниже меня не было твари на земле.
- Ты думаешь, я скрою от него? Думаешь, не скажу ему? - воскликнула
Психея, всаживая слова, словно гвозди в живую плоть. - С тобой мне больше не
о чемговорить. Довольно. С каждым словом я узнаю слишком много нового о
тебе. Ялюбила тебя, почитала, верила тебе, слушалась тебя, пока ты имела на
это право.Теперь все кончено - но я не хочу, чтобы мой дом был обагрен твоей
кровью. Тыхорошо придумала, чем принудить меня. Где твой кинжал? Я
поклянусь.
Я победила, но сердце мое исходило кровью. Мне мучительно хотелось
взять свои слова обратно и попросить у нее прощения. Но вместо этого я
протянула ей кинжал (такая клятва считалась у нас в Гломе самой крепкой - ее
называли "стальная клятва").
- И даже теперь, - сказала Психея, я делаю это, зная, на что иду. Я
собираюсь предать моего возлюбленного, лучшего из всех. Возможно, не успеет
и солнцевзойти, как счастье мое разлетится вдребезги. Вот она, цена твоей
жизни, и я заплачуее.
Она поклялась, и слезы хлынули у меня из глаз. Я хотела заговорить с
ней, но она отвернулась.
- Солнце почти зашло, - сказала она. - Иди на тот берег. Жизнь твоя
спасена, уходи.
Я поняла, что боюсь ее. Я вернулась к реке и кое-как перебралась на мой
берег. И тут ночная тень легла на всю долину.
Глава пятнадцатая
Очевидно, выйдя на другой берег, я сразу же потеряла сознание; ничем
иным я не могу объяснить провал в моей памяти. Очнулась я от холода, жажды и
страшной боли в раненой руке. Я с жадностью напилась из ручья и тут же
захотела есть, но вспомнила, что вся еда осталась в урне вместе с лампой.
Все во мне противилось тому, чтобы позвать на помощь Ирека, такого колючего
и неприветливого. Мне казалось (хотя я уже понимала, что это самообман),
будь со мной Бардия, все кончилось бы иначе, намного лучше. И я начала
представлять, как бы это было, пока не вспомнила, зачем я, собственно
говоря, здесь. Мне стало стыдно, что я забыла о главном.
Я собиралась сидеть у брода, пока не увижу свет лампы, зажженной
Психеей. Затем Психея прикроет лампу, и свет на время исчезнет. Потом,
скорее всего, свет снова появится, когда она поднесет лампу, чтобы
рассмотреть лицо своего коварного господина. А потом - по крайней мере я на
это надеялась - я услышу шаги Психеи в темноте и ее сдавленный шепот, когда
она позовет меня с того берега. В то же мгновение я окажусь рядом и помогу
ей переправиться. Она будет плакать, и я утешу ее; она поймет, кто ей друг,
а кто враг, и снова полюбит меня. Она будет благодарить меня за то, что я
спасла ее от мерзавца, чье лицо она увидела при свете лампы. От таких мыслей
мне становилось легко.
Но были и другие мысли. Как я ни пыталась, я не могла избавиться от
страха. А вдруг я ошиблась? Вдруг он и вправду бог? Но о нем мне не очень-то
хотелось думать. Я думала больше о том, что тогда будет с ней, с моей
Психеей. Я представляла, как она будет страдать, если ее счастье кончится
из-за меня. Не раз за эту ужасную ночь мне нестерпимо хотелось перейти
ледяной поток и закричать, что я освобождаю ее от клятвы, что лампу зажигать
не надо, что дала ей дурной совет. Но я боролась с этим желанием как могла.
Все эти мысли скользили по поверхности моего сознания, а в глубине,
подобной тем океанским глубинам, о которых рассказывал мне Лис, лежало
холодное, безрадостное воспоминание об ее презрении, о том, как она
призналась мне в нелюбви - почти что в ненависти.
Как могла она меня ненавидеть, когда рука моя вся ныла и горела от
раны, нанесенной любовью? "Жестокая, злая Психея!" - рыдала я, пока с ужасом
не заметила, что вновь впадаю в то бредовое состояние, которое не оставляло
меня, пока я болела. Я собрала волю в кулак и остановилась. Что бы ни
происходило, я должна внимательно смотреть и не сходить с ума.
Вскоре в первый раз вспыхнул свет и сразу же снова погас. Я подумала
(хотя я не сомневалась, что Психея сдержит свою клятву): "Так. Пока все идет
как задумано". И тут я сама ужаснулась задуманному мной, но быстро отогнала
эти мысли.
Ночной холод был нестерпимым. Рука моя пылала огнем, как головешка,
остальное тело превратилось в сосульку, которая прикована к этой головешке,
но все-таки не тает. Только сейчас я сообразила, что моя затея довольно
опасна - ведь я могла умереть от раны и голода или, по меньшей мере,
смертельно заболеть. Из этого зерна тотчас в моем сознании расцвел
болезненный цветок самых диких фантазий. Мне представилось, что я лежу на
большом костре, а Психея бьет себя в грудь и плачет, раскаиваясь в своей
жестокости; Лис и Бардия тоже были там и плакали - даже Бардия! - потому что
я умерла. Но мне даже стыдно говорить сейчас обо всех этих глупостях.
Очнулась я оттого, что свет появился снова. Моим глазам, обессиленным
темнотой, он показался нестерпимо ярким. Костер ровно горел, наполняя
пустошь вокруг неожиданным уютом домашнего очага, принося какое-то
успокоение во весь мир. Но тут тишина взорвалась.
Откуда-то с той стороны, где я видела свет, прозвучал громкий,
величественный голос; мурашки пробежали у меня по спине, а дыхание
перехватило. Он не был страшным, этот голос; он был суров и непреклонен, но
звучал литым золотом. Я забыла о боли; волна ужаса пронизала все мое
существо; того ужаса, который испытывают люди перед лицом бессмертных. И тут
же я различила сквозь трубные звуки этого голоса слабые женские рыдания.
Сердце мое готово было разорваться. Но и голос, и плач - все это длилось
какие-то мгновения, может быть, не дольше двух биений сердца (я говорю -
биений сердца, хотя мое сердце не билось тогда - оно остановилось от ужаса).
Яркая вспышка осветила все вокруг. Удар грома, такой сильный, словно
треснуло небо, раздался у меня над головой, и сразу же дождь из молний
обрушился на долину. При каждой вспышке видны были падающие деревья;
казалось, это падают колонны призрачного дворца Психеи. Из-за грома
казалось, что стволы деревьев лопаются и падают беззвучно; более того - за
раскатами грома я сперва не услышала, что раскололась сама Гора. Огромные
скалы пришли в движение и покатились по склонам, сталкиваясь и подпрыгивая,
как мячики. Река встала на дыбы и окатила меня с головы до пят ледяной
водой, прежде чем я успела отпрянуть; но я все равно бы промокла, потому что
вслед за бурей хлынул беспощадный ливень. Вскоре меня уже можно было
отжимать, как губку.
И все-таки, несмотря на то, что я была ослеплена и испугана, я
посчитала случившееся добрым знаком. Все, все доказывало мою правоту. Психея
разбудила какое-то чудовищное существо, и теперь оно гневалось. Оно
проснулось оттого, что Психея слишком долго рассматривала его, а может быть
(и это скорее всего), оно только притворялось спящим, потому что нечисть не
нуждается в сне, в отличие от людей. Возможно, оно погубит нас обеих, но
Психея узнает все. Если она умрет, то умрет, зная правду, прозревшая - и все
это благодаря мне. А может, нам удастся ускользнуть - ведь не все еще
потеряно! И с этой мыслью я бросилась в воду под проливным дождем, торопясь
на другой берег.
Я думаю, мне не удалось бы преодолеть ревущую, пенную стихию, даже если
бы мне не помешали. Но мне помешали. Передо мной возникло нечто, отдаленно
напоминавшее застывшую молнию. Оно излучало свет - холодный, неземной,
пронзительный, лишенный всякого тепла, беспощадно высвечивающий все вокруг
до мельчайших подробностей. Он не был подвижен, как пламя свечи в комнате
без окон, и не становился ни ярче, ни слабее. В середине этого света стоял
некто, подобный человеку. Странно, но я не могу сказать, какого он был
роста. Он смотрел на меня сверху вниз, однако я не помню, чтобы он показался
мне великаном. Не могу я и вспомнить, где он стоял - на другом берегу или
прямо на воде.
Хотя свет сиял с неизменной силой, лицо того, кто стоял в нем,
показалось мне вспышкой молнии, и я тут же отвела глаза в сторону, не в
силах вынести вида этого лица. Вид его был невыносим не только для моих глаз
- вся моя плоть и кровь, весь мой разум были слишком слабыми для этого. Даже
Чудище, каким его представляли у нас в Гломе, смутило бы меня меньше, чем
дивная красота этого лица. Мне кажется, я легче снесла бы, будь это лицо
гневным, но оно не выражало гнева. Бесстрастный и безмерно глубокий взгляд
отторгал меня, и это было невыносимо. Хотя я скрючилась у самых его ног, он
смотрел на меня так, словно я была бесконечно далеко. Он отторгал самое мое
существо, зная при этом (что было самым ужасным) все мои помыслы, все, что я
совершила, и все, чем я была. Один греческий поэт сказал, что даже боги не
вольны изменить прошлое. Не знаю, прав ли этот поэт, но тот, кто явился мне,
сделал так, словно я знала с самого начала, что возлюбленный Психеи - бог, а
все мои терзания, сомнения и расспросы, вся моя суета - это пыль, которую я
сама себе напустила в глаза. Читатель, будь мне судьей, скажи, так ли это? И
было ли это так, до того как бог изменил мое прошлое? А еще скажи - если
боги в силах изменить прошлое, почему они не меняют его хотя бы иногда из
жалости к нам?
Гром стих, по-моему, в тот самый миг, когда вспыхнул свет, и в полной
тишине бог обратился ко мне. Голос его, как и лицо, не ведал гнева,
подобного людскому; он звучал мелодично и бестревожно - так певчая птица
поет, усевшись на ветку, с которой еще не сняли повешенного:
- Отныне изгоняется Психея и суждено изведать ей голод и жажду, блуждая
по тернистым дорогам. Пусть те, кто надо мной, совершат свою волю. А ты,
женщина, вернись к себе и к трудам своим. Ты тоже станешь Психеей в свой
срок.
Голос и свет исчезли одновременно, словно их отрезали, а затем в
наступившей тишине я услышала чей-то плач. Я никогда не слышала, ни до, ни
после, чтобы кто-нибудь так плакал - ни брошенный ребенок, ни мужчина,
потерявший руку, ни девушка из захваченного города, которую волокут в
рабство. Если бы женщина, которую ты ненавидишь больше всего в жизни,
плакала так, ты бы кинулся, чтобы утешить ее, читатель, даже если бы на пути
у тебя был ров с острыми кольями или река c текучим огнем. Хуже всего было
то, что я знала, кто это плачет и почему и кто повинен в этих слезах.
Я кинулась к Психее, но плач ее слышался все дальше, и я поняла, что
она уходит прочь, к южному выходу из долины - туда, где я еще никогда не
была, - чтобы сорваться там с крутых утесов и разбиться насмерть. А я ничем
не могла помочь ей, потому что взбесившийся поток не пускал меня на другую
сторону. Он не пытался утопить меня - он просто забавлялся со мной, швыряя
из стороны в сторону, как щепку, и сковывал мои движения смертельным
холодом. Наконец мне удалось ухватиться за скалу - от земли было мало толку,
потому что время от времени огромные глыбы ее сползали в воду, которая
стремительно уносила их, - и я обнаружила, что, несмотря на все мои
старания, по-прежнему нахожусь на том же берегу. Я пошла вдоль берега, но в
темноте скоро потеряла его. Дно долины, залитое водой, совсем раскисло, и я
с трудом выбирала путь среди потоков воды.
Остаток ночи я плохо помню. Когда забрезжил рассвет, я увидела, что
сталось с долиной, после того как на нее обрушился гнев бога. В мешанине из
грязи, камней и воды плавали деревья, кусты, мертвые овцы, даже олень. Если
бы я переправилась ночью через поток, я только оказалась бы на маленьком
островке посреди грязи. Несмотря на все это, я упорно звала Психею, пока не
сорвала голос. Я знала, что это глупо: Психея ушла в изгнание, как велел ей
ее бог. Она бредет где-то по чужой стороне, льет горькие слезы по своему
возлюбленному и даже не вспоминает (зачем лгать себе?) про свою сестру.
Я нашла Ирека, промокшего и дрожащего. Он украдкой бросил взгляд на мою
перевязанную руку, но ничего не спросил. Мы подкрепились припасами из
чересседельных сумок и отправились в путь. Небо к тому времени уже
прояснилось.
Я пыталась посмотреть по-новому на все, что случилось. Теперь, когда
стало ясно, что боги существуют и они ненавидят меня, не оставалось ничего
иного, как ждать возмездия. Я гадала, на каком опасном месте лошадь
подвернет ногу и сбросит меня в пропасть, какое дерево выбьет меня из седла
веткой или когда моя рана достаточно воспалится, чтобы свести меня в могилу.
Тут мне вспомнилось, что иногда боги мстят нечестивцам, обращая их в
животных. Я то и дело ощупывала свое лицо под платком, ожидая, что оно
вот-вот покроется кошачьим мехом, или собачьей шерстью, или даже свиной
щетиной. При всем этом мне не было страшно. Даже странно, с каким иногда
спокойствием человек смотрит на землю, траву, небо и говорит им в сердце
своем: "Отныне вы все - враги мне. Вы ставите на меня силки и готовите мне
казни".
Но потом я подумала, что слова "Ты тоже станешь Психеей в свой срок"
надо понимать буквально; если она стала изгнанницей, то и я обречена бродить
по свету. И ждать этого придется недолго, догадалась я, - достаточно, чтобы
люди Глома не захотели видеть на троне женщину. Но бог сильно заблуждался -
неужто и боги заблуждаются? - если думал, что такая участь будет мне
особенно горька. Разделить участь Психеи... лучше этого могло быть только
одно - понести наказание вместо нее. От этих мыслей какая-то новая сила и
решительность пробудились во мне. Из меня выйдет отличная нищенка. Я
достаточно уродлива для этого, а Бардия научил меня неплохо драться.
Бардия... Я задумалась, стоит ли рассказать ему все. А Лису? Об этом у
меня еще не было времени подумать.
Глава шестнадцатая
Я тайком прокралась в жилые покои дворца, хотя по всему было видно, что
отец еще не вернулся с охоты. Тем не менее я шла так тихо и осторожно,
словно он был дома. И тут до меня дошло, что я прячусь вовсе не от Царя.
Бессознательно я хотела избежать встречи с Лисом, моим извечным помощником и
утешителем. Такая перемена в моих чувствах неприятно меня поразила.
Пуби, увидев мою рану, разразилась потоками слез, а потом наложила
новую повязку. Только мы закончили и я принялась за еду (а я была голодна
как волк), вошел Лис.
-- Доченька, доченька, - запричитал он. - Да прославятся боги,
вернувшие тебядомой. Я весь день места себе не находил. Где ты была?
-- На Горе, дедушка, - ответила я, пряча за спиной левую руку.
Я не могла рассказать ему, что я с ней сделала. Я поняла (увы! слишком
поздно), что Лис осудит меня за хитрость, какой я принудила Психею
повиноваться. Одним из принципов нашего учителя было, что, если мы не можем
убедить друг друга доводами разума, нам следует смириться и не "прибегать к
помощи коварных наемников" (под последними философ разумел страсти).
- Ах, дитя мое, почему так внезапно? воскликнул грек. - Мы же
уговорились оставить все до утра!
- Только потому, что тебе хотелось спать, - сказала я, и ответ мой
прозвучалжестоко и грубо, словно я говорила голосом моего отца. Мне сразу же
стало стыдно.
- Конечно, я виноват, - промолвил Лис с грустной улыбкой. - Ты
наказаламеня, госпожа. Но расскажи мне новости, расскажи! Выслушала ли тебя
Психея?
Я не ответила на его вопрос, рассказав вместо того о буре и наводнении
в долине. Я сказала, что вся долина превратилась в болото, что я попыталась
пересечь поток, но не смогла, что я слышала плач Психеи вдали, на южной
стороне, и он удалялся к выходу из долины. Что толку было рассказывать ему
про бога: он бы решил, что я грежу или сошла с ума.
- Значит, доченька, тебе так и не удалось поговорить с ней? - спросил
Лис недоверчиво.
-- Да нет, - сказала я. - До этого мы немного поговорили.
-- Дитя, что случилось у вас? Вы поссорились? Что произошло?
На этот вопрос ответить было труднее, но Лис настаивал, и в конце
концов мне пришлось рассказать ему о моей затее с лампой.
- Ах, доченька! - вскричал Лис. - Какой даймон вложил в твою голову
такоековарство? И на что ты надеялась? Ведь злодей наверняка был настороже -
разбойники спят всегда вполглаза. Он наверняка связал ее и уволок в
какое-нибудь другоелогово! А может, он вонзил ей нож в сердце, чтоб она не
выдала его преследователям. Да что там, одной лампы хватило бы ему, чтобы
догадаться, что его тайна ужераскрыта. Может быть, несчастная плакала
потому, что он ранил ее? Ах, если бы тыпосоветовалась со мной!
Мне нечего было сказать. Я ведь ни о чем таком даже не думала -
очевидно, потому, что с самого начала не верила во всю эту историю о
разбойнике с гор.
Лис посмотрел на меня с недоумением - он не понимал, почему я молчу.
Наконец он сказал:
-- Легко ли она согласилась?
-- Нет, - сказала я.
Для того чтобы поесть, я откинула платок с лица и теперь об этом сильно
жалела.
- И как тебе удалось убедить ее? - спросил Лис.
Этот вопрос был для меня самым тяжелым: ведь я ни за что не сказала бы
Лису правду. Я не могла признаться не только в том, что я сделала, но и в
том, что я сказала. Ведь я сказала Психее, что Лис и Бардия сходятся в
одном: ее возлюбленный -существо ужасное или гнусное. Но если бы я сказала
так Лису, он заявил бы возмущенно, что мнение Бардии и его предположение не
имеют ничего общего между собой; одно питается бабушкиными сказками, другое
- здравым смыслом. И тогда вышло бы, что я солгала Психее. Где Лису понять,
что там, на Горе, все выглядело иначе.
- Я... я поговорила с ней, - в конце концов вымолвила я. - И она меня
послушалась.
Лис посмотрел на меня пристально и испытующе; в глазах его я не
заметила той былой нежности, с которой он смотрел на меня, когда ребенком я
сидела у него на колене и он напевал "Зашла луна".
- Ну что ж, у тебя есть от меня тайна, - прервал долгое молчание грек.
- Нет,прошу тебя, не отводи взгляд. Неужто ты полагаешь, что я буду
выпытывать твойсекрет? Никогда в жизни. Друзья не должны ущемлять свободу
друг друга. Моя настойчивость разобщит нас больше, чем твоя скрытность.
Когда-нибудь потом, может быть... А пока слушайся бога, который внутри тебя,
а не того, что внутри меня.Не надо, не плачь. Я не перестану любить тебя,
даже если у тебя будет от меня тысячатайн. Я дерево старое; лучшие ветви мне
отрубили, когда обратили в рабство. Ты иПсихея - вот все, что у меня
осталось. Увы, Психея! И она теперь потеряна для меня!Но осталась ты.
Он обнял меня (я прикусила губу, чтобы не закричать, потому что он
задел раненую руку) и ушел. Никогда прежде я так не радовалась его уходу. Но
я не смогла удержаться от мысли, что Лис куда добрее Психеи.
Бардии я вообще ни слова не сказала о случившемся на Горе.
Перед тем как заснуть, я приняла одно решение, которое сильно
переменило впоследствии мою судьбу. До тех пор, как и все женщины нашей
страны, я ходила с непокрытым лицом; только во время моих поездок к Психее я
покрывала его платком, чтобы не быть узнанной. Я решила, что больше его я
снимать не буду. С тех пор я придерживалась этого правила как во дворце, так
и за его стенами. Это было чем-то вроде сговора между мной и моим уродством.
Пока я была совсем маленькой, я не знала о нем. Затем я подросла и тогда (а
в этой книге я не собираюсь умалчивать ни об одном из моих безумств или
заблуждений) поверила в то, что при помощи разных ухищрений в прическе или
наряде я могу сделать его менее заметным. Девушки часто верят в подобные
вещи - к тому же Батта всячески поддерживала во мне эту уверенность. Лис был
последним мужчиной, который видел мое лицо, да и немногие из женщин могут
этим похвастаться.
Моя рана быстро зажила (на мне вообще все заживает быстро), и через
семь дней, когда Царь вернулся, я могла уже не притворяться больной. Царь
приехал совершенно пьяным, поскольку он не мыслил себе охоту без попойки, и
весьма не в духе, потому что охотникам удалось убить только двух львов, ни
один из которых не пал от руки Царя. При этом лев загрыз любимого царского
пса.
Через несколько дней отец приказал мне и Лису явиться в Столбовую залу.
Увидев платок у меня на лице, он заорал:
- Эй, девчонка, в чем дело? Боишься кого ослепить своей красой? Ну-ка
снимиэту гадость!
И тут я впервые почувствовала, как изменила меня ночь, проведенная на
Горе. Тот, кто лицезрел божество, вряд ли устрашится гнева старого царя.
-- Это уж слишком - упрекать человека и за то, что он уродлив, и за то,
чтостарается скрыть свое уродство, - бросила я, даже не пошевельнувшись,
чтобы снятьплаток.
-- Пойди сюда, - велел Царь, но уже обычным голосом. Я подошла к нему
такблизко, что мои колени почти касались его. Он сидел в кресле, а я стояла
перед нимкак каменная; я видела его лицо, а он не мог видеть мое, и это
словно бы давало мненекоторую власть над ним. Отец тем временем белел на
глазах: видно было, что онвот-вот впадет в страшное бешенство.
-- Что, норов решила показать? - процедил он шепотом.
-- Да, - сказала я так же тихо, но отчетливо. Ответ вырвался у меня
сам, помимо моей воли.
Все это длилось недолго - ты бы, читатель, и до трех не успел
сосчитать, - и мне казалось, что он вот-вот убьет меня, но тут отца
передернуло, и он сдавленно прорычал:
- Ты такая же, как все бабы. Одна болтовня... вы луну с неба выпросите,
если вам позволить. Мужчина не должен слушать баб. Эй, Лис, ты уже сочинил
свои враки? Отдай ей, пусть перепишет!
Он не осмелился ударить меня, и страх мой перед ним прошел навсегда. С
тех пор я ему и пяди не уступала, скорее наоборот. Вскоре я осмелилась
сказать ему, что мы с Лисом не можем уследить за Редивалью, потому что все
время заняты с ним в Столбовой зале. Он рычал и ругался, но в конце концов
перепоручил это дело Батте. Батта в последнее время была с ним накоротке;
она проводила многие часы в царской опочивальне, сплетничала, шушукалась,
подлизывалась. Не думаю, чтобы между ними что-то было - даже в лучшие ее
годы в Батте не было ничего такого, что мой отец называл "сдобностью", - но
он начал сдавать, а Батта с ним нянчилась и потчевала его горячим молоком с
медом. С Редивалью она тоже сюсюкала, но это была еще та парочка: то они
'готовы были друг другу глаза выцарапать, то снова шептали на ушко пошлости
и сплетни.
Однако все, что творилось во дворце, не трогало меня нимало. Я, словно
приговоренная к смерти, ожидала палача, потому что каждое мгновение ждала
возмездия небес. Но дни шли, и ничего не случалось, и с большой неохотой я
осознала, что мои судьи, наверно, дали мне отсрочку.
Когда я поняла это, я отправилась в комнату Психеи и расставила там
все, как было до начала наших бед. Я нашла греческие стихи, похожие на гимн
в честь бога Горы. Стихи я сожгла, как и одежды, которые она носила в
последний год, - память о нашем счастье была для меня слишком тяжелой. Но
остальные ее вещи и драгоценности - особенно те, которые она любила в
детстве, - я привела в порядок и положила на место. Я сделала это на случай,
если Психея вдруг вернется - тогда она нашла бы все таким, как было, когда
мы обе были счастливы и любили друг друга. Затем я закрыла дверь и наложила
печать. Чтобы не сойти с ума, я должна была забыть все, что произошло, и
помнить только о счастливом прошлом. Если моим служанкам случалось
произнести ее имя, я приказывала им замолчать. Если это случалось с Лисом, я
делала вид, что не слышу, и тут же переводила разговор на другое. Общество
Лиса мне было уже не так приятно, как прежде.
Правда, я охотно говорила с ним о той части философии, которую именуют
"физикой": что такое жизнетворный огонь и как душа зарождается из крови, о
космических эпохах, о жизни растений и животных, о далеких странах, их почве
и климате, о способах правления и о многом другом. Мне нравилось обременять
себя знаниями, я хотела измотать себя.
Как только зажила моя рана, я вновь начала брать уроки боевого
искусства у Бардии. Еще моя левая рука не могла удержать щит, а я уже
занималась, ведь Бардия сказал, что бой без щита - тоже большое искусство.
Воин очень хвалил меня, и я знала, что это не лесть.
Я хотела укрепить в себе ту жестокую и беспощадную силу, которую
впервые ощутила в себе, выслушав приговор богов. Занятиями и трудами я
хотела вытравить из себя женщину. Иногда, по ночам, когда дождь стучал по
крыше или ветер завывал в трубах, я чувствовала, что возведенные мною
плотины рушатся и меня захватывает идущее из самой глубины души беспокойство
- жива ли Психея, где она этой холодной ночью? Я представляла, как жестокие
деревенские женщины гонят ее, замерзшую и голодную, от своих ворот. Но,
проворочавшись так с час в постели, пролив все слезы и призвав на помощь
всех богов, я вновь отгораживалась плотиной от этого чувства.
Вскоре Бардия взялся обучать меня и верховой езде. Он говорил со мной,
как с мужчиной, и это одновременно радовало и печалило меня.
от того, что я люблюи другого, - эту любовь ты взяла в заложницы, чтобы
обратить ее против меня. Тыпревратила ее в орудие пытки - раньше я этого за
тобой не знала. В любом случае,между нами произошло что-то непоправимое.
Что-то умерло навсегда.
-- Довольно болтовни, - сказала я. - Мы обе умрем здесь целиком и без
остатка, если ты не поклянешься на этой стали.
-- Я сделаю это, - сказала она с жаром. - Сделаю не потому, что я
усомниласьв моем супруге и его любви. Я сделаю это только потому, что я
думаю о нем лучше,чем о тебе. Он не так жесток, как ты, я знаю. Он поймет, с
какой мукой в сердце явынуждена была ослушаться его. Он простит меня.
-- Может, он никогда и не узнает.
Надо было видеть, с каким презрением она посмотрела на меня. Мне было
больно, но в то же время я гордилась - не я ли научила ее этому
благородству? Ведь она была все же моим творением. А теперь она смотрела на
меня так, словно ниже меня не было твари на земле.
- Ты думаешь, я скрою от него? Думаешь, не скажу ему? - воскликнула
Психея, всаживая слова, словно гвозди в живую плоть. - С тобой мне больше не
о чемговорить. Довольно. С каждым словом я узнаю слишком много нового о
тебе. Ялюбила тебя, почитала, верила тебе, слушалась тебя, пока ты имела на
это право.Теперь все кончено - но я не хочу, чтобы мой дом был обагрен твоей
кровью. Тыхорошо придумала, чем принудить меня. Где твой кинжал? Я
поклянусь.
Я победила, но сердце мое исходило кровью. Мне мучительно хотелось
взять свои слова обратно и попросить у нее прощения. Но вместо этого я
протянула ей кинжал (такая клятва считалась у нас в Гломе самой крепкой - ее
называли "стальная клятва").
- И даже теперь, - сказала Психея, я делаю это, зная, на что иду. Я
собираюсь предать моего возлюбленного, лучшего из всех. Возможно, не успеет
и солнцевзойти, как счастье мое разлетится вдребезги. Вот она, цена твоей
жизни, и я заплачуее.
Она поклялась, и слезы хлынули у меня из глаз. Я хотела заговорить с
ней, но она отвернулась.
- Солнце почти зашло, - сказала она. - Иди на тот берег. Жизнь твоя
спасена, уходи.
Я поняла, что боюсь ее. Я вернулась к реке и кое-как перебралась на мой
берег. И тут ночная тень легла на всю долину.
Глава пятнадцатая
Очевидно, выйдя на другой берег, я сразу же потеряла сознание; ничем
иным я не могу объяснить провал в моей памяти. Очнулась я от холода, жажды и
страшной боли в раненой руке. Я с жадностью напилась из ручья и тут же
захотела есть, но вспомнила, что вся еда осталась в урне вместе с лампой.
Все во мне противилось тому, чтобы позвать на помощь Ирека, такого колючего
и неприветливого. Мне казалось (хотя я уже понимала, что это самообман),
будь со мной Бардия, все кончилось бы иначе, намного лучше. И я начала
представлять, как бы это было, пока не вспомнила, зачем я, собственно
говоря, здесь. Мне стало стыдно, что я забыла о главном.
Я собиралась сидеть у брода, пока не увижу свет лампы, зажженной
Психеей. Затем Психея прикроет лампу, и свет на время исчезнет. Потом,
скорее всего, свет снова появится, когда она поднесет лампу, чтобы
рассмотреть лицо своего коварного господина. А потом - по крайней мере я на
это надеялась - я услышу шаги Психеи в темноте и ее сдавленный шепот, когда
она позовет меня с того берега. В то же мгновение я окажусь рядом и помогу
ей переправиться. Она будет плакать, и я утешу ее; она поймет, кто ей друг,
а кто враг, и снова полюбит меня. Она будет благодарить меня за то, что я
спасла ее от мерзавца, чье лицо она увидела при свете лампы. От таких мыслей
мне становилось легко.
Но были и другие мысли. Как я ни пыталась, я не могла избавиться от
страха. А вдруг я ошиблась? Вдруг он и вправду бог? Но о нем мне не очень-то
хотелось думать. Я думала больше о том, что тогда будет с ней, с моей
Психеей. Я представляла, как она будет страдать, если ее счастье кончится
из-за меня. Не раз за эту ужасную ночь мне нестерпимо хотелось перейти
ледяной поток и закричать, что я освобождаю ее от клятвы, что лампу зажигать
не надо, что дала ей дурной совет. Но я боролась с этим желанием как могла.
Все эти мысли скользили по поверхности моего сознания, а в глубине,
подобной тем океанским глубинам, о которых рассказывал мне Лис, лежало
холодное, безрадостное воспоминание об ее презрении, о том, как она
призналась мне в нелюбви - почти что в ненависти.
Как могла она меня ненавидеть, когда рука моя вся ныла и горела от
раны, нанесенной любовью? "Жестокая, злая Психея!" - рыдала я, пока с ужасом
не заметила, что вновь впадаю в то бредовое состояние, которое не оставляло
меня, пока я болела. Я собрала волю в кулак и остановилась. Что бы ни
происходило, я должна внимательно смотреть и не сходить с ума.
Вскоре в первый раз вспыхнул свет и сразу же снова погас. Я подумала
(хотя я не сомневалась, что Психея сдержит свою клятву): "Так. Пока все идет
как задумано". И тут я сама ужаснулась задуманному мной, но быстро отогнала
эти мысли.
Ночной холод был нестерпимым. Рука моя пылала огнем, как головешка,
остальное тело превратилось в сосульку, которая прикована к этой головешке,
но все-таки не тает. Только сейчас я сообразила, что моя затея довольно
опасна - ведь я могла умереть от раны и голода или, по меньшей мере,
смертельно заболеть. Из этого зерна тотчас в моем сознании расцвел
болезненный цветок самых диких фантазий. Мне представилось, что я лежу на
большом костре, а Психея бьет себя в грудь и плачет, раскаиваясь в своей
жестокости; Лис и Бардия тоже были там и плакали - даже Бардия! - потому что
я умерла. Но мне даже стыдно говорить сейчас обо всех этих глупостях.
Очнулась я оттого, что свет появился снова. Моим глазам, обессиленным
темнотой, он показался нестерпимо ярким. Костер ровно горел, наполняя
пустошь вокруг неожиданным уютом домашнего очага, принося какое-то
успокоение во весь мир. Но тут тишина взорвалась.
Откуда-то с той стороны, где я видела свет, прозвучал громкий,
величественный голос; мурашки пробежали у меня по спине, а дыхание
перехватило. Он не был страшным, этот голос; он был суров и непреклонен, но
звучал литым золотом. Я забыла о боли; волна ужаса пронизала все мое
существо; того ужаса, который испытывают люди перед лицом бессмертных. И тут
же я различила сквозь трубные звуки этого голоса слабые женские рыдания.
Сердце мое готово было разорваться. Но и голос, и плач - все это длилось
какие-то мгновения, может быть, не дольше двух биений сердца (я говорю -
биений сердца, хотя мое сердце не билось тогда - оно остановилось от ужаса).
Яркая вспышка осветила все вокруг. Удар грома, такой сильный, словно
треснуло небо, раздался у меня над головой, и сразу же дождь из молний
обрушился на долину. При каждой вспышке видны были падающие деревья;
казалось, это падают колонны призрачного дворца Психеи. Из-за грома
казалось, что стволы деревьев лопаются и падают беззвучно; более того - за
раскатами грома я сперва не услышала, что раскололась сама Гора. Огромные
скалы пришли в движение и покатились по склонам, сталкиваясь и подпрыгивая,
как мячики. Река встала на дыбы и окатила меня с головы до пят ледяной
водой, прежде чем я успела отпрянуть; но я все равно бы промокла, потому что
вслед за бурей хлынул беспощадный ливень. Вскоре меня уже можно было
отжимать, как губку.
И все-таки, несмотря на то, что я была ослеплена и испугана, я
посчитала случившееся добрым знаком. Все, все доказывало мою правоту. Психея
разбудила какое-то чудовищное существо, и теперь оно гневалось. Оно
проснулось оттого, что Психея слишком долго рассматривала его, а может быть
(и это скорее всего), оно только притворялось спящим, потому что нечисть не
нуждается в сне, в отличие от людей. Возможно, оно погубит нас обеих, но
Психея узнает все. Если она умрет, то умрет, зная правду, прозревшая - и все
это благодаря мне. А может, нам удастся ускользнуть - ведь не все еще
потеряно! И с этой мыслью я бросилась в воду под проливным дождем, торопясь
на другой берег.
Я думаю, мне не удалось бы преодолеть ревущую, пенную стихию, даже если
бы мне не помешали. Но мне помешали. Передо мной возникло нечто, отдаленно
напоминавшее застывшую молнию. Оно излучало свет - холодный, неземной,
пронзительный, лишенный всякого тепла, беспощадно высвечивающий все вокруг
до мельчайших подробностей. Он не был подвижен, как пламя свечи в комнате
без окон, и не становился ни ярче, ни слабее. В середине этого света стоял
некто, подобный человеку. Странно, но я не могу сказать, какого он был
роста. Он смотрел на меня сверху вниз, однако я не помню, чтобы он показался
мне великаном. Не могу я и вспомнить, где он стоял - на другом берегу или
прямо на воде.
Хотя свет сиял с неизменной силой, лицо того, кто стоял в нем,
показалось мне вспышкой молнии, и я тут же отвела глаза в сторону, не в
силах вынести вида этого лица. Вид его был невыносим не только для моих глаз
- вся моя плоть и кровь, весь мой разум были слишком слабыми для этого. Даже
Чудище, каким его представляли у нас в Гломе, смутило бы меня меньше, чем
дивная красота этого лица. Мне кажется, я легче снесла бы, будь это лицо
гневным, но оно не выражало гнева. Бесстрастный и безмерно глубокий взгляд
отторгал меня, и это было невыносимо. Хотя я скрючилась у самых его ног, он
смотрел на меня так, словно я была бесконечно далеко. Он отторгал самое мое
существо, зная при этом (что было самым ужасным) все мои помыслы, все, что я
совершила, и все, чем я была. Один греческий поэт сказал, что даже боги не
вольны изменить прошлое. Не знаю, прав ли этот поэт, но тот, кто явился мне,
сделал так, словно я знала с самого начала, что возлюбленный Психеи - бог, а
все мои терзания, сомнения и расспросы, вся моя суета - это пыль, которую я
сама себе напустила в глаза. Читатель, будь мне судьей, скажи, так ли это? И
было ли это так, до того как бог изменил мое прошлое? А еще скажи - если
боги в силах изменить прошлое, почему они не меняют его хотя бы иногда из
жалости к нам?
Гром стих, по-моему, в тот самый миг, когда вспыхнул свет, и в полной
тишине бог обратился ко мне. Голос его, как и лицо, не ведал гнева,
подобного людскому; он звучал мелодично и бестревожно - так певчая птица
поет, усевшись на ветку, с которой еще не сняли повешенного:
- Отныне изгоняется Психея и суждено изведать ей голод и жажду, блуждая
по тернистым дорогам. Пусть те, кто надо мной, совершат свою волю. А ты,
женщина, вернись к себе и к трудам своим. Ты тоже станешь Психеей в свой
срок.
Голос и свет исчезли одновременно, словно их отрезали, а затем в
наступившей тишине я услышала чей-то плач. Я никогда не слышала, ни до, ни
после, чтобы кто-нибудь так плакал - ни брошенный ребенок, ни мужчина,
потерявший руку, ни девушка из захваченного города, которую волокут в
рабство. Если бы женщина, которую ты ненавидишь больше всего в жизни,
плакала так, ты бы кинулся, чтобы утешить ее, читатель, даже если бы на пути
у тебя был ров с острыми кольями или река c текучим огнем. Хуже всего было
то, что я знала, кто это плачет и почему и кто повинен в этих слезах.
Я кинулась к Психее, но плач ее слышался все дальше, и я поняла, что
она уходит прочь, к южному выходу из долины - туда, где я еще никогда не
была, - чтобы сорваться там с крутых утесов и разбиться насмерть. А я ничем
не могла помочь ей, потому что взбесившийся поток не пускал меня на другую
сторону. Он не пытался утопить меня - он просто забавлялся со мной, швыряя
из стороны в сторону, как щепку, и сковывал мои движения смертельным
холодом. Наконец мне удалось ухватиться за скалу - от земли было мало толку,
потому что время от времени огромные глыбы ее сползали в воду, которая
стремительно уносила их, - и я обнаружила, что, несмотря на все мои
старания, по-прежнему нахожусь на том же берегу. Я пошла вдоль берега, но в
темноте скоро потеряла его. Дно долины, залитое водой, совсем раскисло, и я
с трудом выбирала путь среди потоков воды.
Остаток ночи я плохо помню. Когда забрезжил рассвет, я увидела, что
сталось с долиной, после того как на нее обрушился гнев бога. В мешанине из
грязи, камней и воды плавали деревья, кусты, мертвые овцы, даже олень. Если
бы я переправилась ночью через поток, я только оказалась бы на маленьком
островке посреди грязи. Несмотря на все это, я упорно звала Психею, пока не
сорвала голос. Я знала, что это глупо: Психея ушла в изгнание, как велел ей
ее бог. Она бредет где-то по чужой стороне, льет горькие слезы по своему
возлюбленному и даже не вспоминает (зачем лгать себе?) про свою сестру.
Я нашла Ирека, промокшего и дрожащего. Он украдкой бросил взгляд на мою
перевязанную руку, но ничего не спросил. Мы подкрепились припасами из
чересседельных сумок и отправились в путь. Небо к тому времени уже
прояснилось.
Я пыталась посмотреть по-новому на все, что случилось. Теперь, когда
стало ясно, что боги существуют и они ненавидят меня, не оставалось ничего
иного, как ждать возмездия. Я гадала, на каком опасном месте лошадь
подвернет ногу и сбросит меня в пропасть, какое дерево выбьет меня из седла
веткой или когда моя рана достаточно воспалится, чтобы свести меня в могилу.
Тут мне вспомнилось, что иногда боги мстят нечестивцам, обращая их в
животных. Я то и дело ощупывала свое лицо под платком, ожидая, что оно
вот-вот покроется кошачьим мехом, или собачьей шерстью, или даже свиной
щетиной. При всем этом мне не было страшно. Даже странно, с каким иногда
спокойствием человек смотрит на землю, траву, небо и говорит им в сердце
своем: "Отныне вы все - враги мне. Вы ставите на меня силки и готовите мне
казни".
Но потом я подумала, что слова "Ты тоже станешь Психеей в свой срок"
надо понимать буквально; если она стала изгнанницей, то и я обречена бродить
по свету. И ждать этого придется недолго, догадалась я, - достаточно, чтобы
люди Глома не захотели видеть на троне женщину. Но бог сильно заблуждался -
неужто и боги заблуждаются? - если думал, что такая участь будет мне
особенно горька. Разделить участь Психеи... лучше этого могло быть только
одно - понести наказание вместо нее. От этих мыслей какая-то новая сила и
решительность пробудились во мне. Из меня выйдет отличная нищенка. Я
достаточно уродлива для этого, а Бардия научил меня неплохо драться.
Бардия... Я задумалась, стоит ли рассказать ему все. А Лису? Об этом у
меня еще не было времени подумать.
Глава шестнадцатая
Я тайком прокралась в жилые покои дворца, хотя по всему было видно, что
отец еще не вернулся с охоты. Тем не менее я шла так тихо и осторожно,
словно он был дома. И тут до меня дошло, что я прячусь вовсе не от Царя.
Бессознательно я хотела избежать встречи с Лисом, моим извечным помощником и
утешителем. Такая перемена в моих чувствах неприятно меня поразила.
Пуби, увидев мою рану, разразилась потоками слез, а потом наложила
новую повязку. Только мы закончили и я принялась за еду (а я была голодна
как волк), вошел Лис.
-- Доченька, доченька, - запричитал он. - Да прославятся боги,
вернувшие тебядомой. Я весь день места себе не находил. Где ты была?
-- На Горе, дедушка, - ответила я, пряча за спиной левую руку.
Я не могла рассказать ему, что я с ней сделала. Я поняла (увы! слишком
поздно), что Лис осудит меня за хитрость, какой я принудила Психею
повиноваться. Одним из принципов нашего учителя было, что, если мы не можем
убедить друг друга доводами разума, нам следует смириться и не "прибегать к
помощи коварных наемников" (под последними философ разумел страсти).
- Ах, дитя мое, почему так внезапно? воскликнул грек. - Мы же
уговорились оставить все до утра!
- Только потому, что тебе хотелось спать, - сказала я, и ответ мой
прозвучалжестоко и грубо, словно я говорила голосом моего отца. Мне сразу же
стало стыдно.
- Конечно, я виноват, - промолвил Лис с грустной улыбкой. - Ты
наказаламеня, госпожа. Но расскажи мне новости, расскажи! Выслушала ли тебя
Психея?
Я не ответила на его вопрос, рассказав вместо того о буре и наводнении
в долине. Я сказала, что вся долина превратилась в болото, что я попыталась
пересечь поток, но не смогла, что я слышала плач Психеи вдали, на южной
стороне, и он удалялся к выходу из долины. Что толку было рассказывать ему
про бога: он бы решил, что я грежу или сошла с ума.
- Значит, доченька, тебе так и не удалось поговорить с ней? - спросил
Лис недоверчиво.
-- Да нет, - сказала я. - До этого мы немного поговорили.
-- Дитя, что случилось у вас? Вы поссорились? Что произошло?
На этот вопрос ответить было труднее, но Лис настаивал, и в конце
концов мне пришлось рассказать ему о моей затее с лампой.
- Ах, доченька! - вскричал Лис. - Какой даймон вложил в твою голову
такоековарство? И на что ты надеялась? Ведь злодей наверняка был настороже -
разбойники спят всегда вполглаза. Он наверняка связал ее и уволок в
какое-нибудь другоелогово! А может, он вонзил ей нож в сердце, чтоб она не
выдала его преследователям. Да что там, одной лампы хватило бы ему, чтобы
догадаться, что его тайна ужераскрыта. Может быть, несчастная плакала
потому, что он ранил ее? Ах, если бы тыпосоветовалась со мной!
Мне нечего было сказать. Я ведь ни о чем таком даже не думала -
очевидно, потому, что с самого начала не верила во всю эту историю о
разбойнике с гор.
Лис посмотрел на меня с недоумением - он не понимал, почему я молчу.
Наконец он сказал:
-- Легко ли она согласилась?
-- Нет, - сказала я.
Для того чтобы поесть, я откинула платок с лица и теперь об этом сильно
жалела.
- И как тебе удалось убедить ее? - спросил Лис.
Этот вопрос был для меня самым тяжелым: ведь я ни за что не сказала бы
Лису правду. Я не могла признаться не только в том, что я сделала, но и в
том, что я сказала. Ведь я сказала Психее, что Лис и Бардия сходятся в
одном: ее возлюбленный -существо ужасное или гнусное. Но если бы я сказала
так Лису, он заявил бы возмущенно, что мнение Бардии и его предположение не
имеют ничего общего между собой; одно питается бабушкиными сказками, другое
- здравым смыслом. И тогда вышло бы, что я солгала Психее. Где Лису понять,
что там, на Горе, все выглядело иначе.
- Я... я поговорила с ней, - в конце концов вымолвила я. - И она меня
послушалась.
Лис посмотрел на меня пристально и испытующе; в глазах его я не
заметила той былой нежности, с которой он смотрел на меня, когда ребенком я
сидела у него на колене и он напевал "Зашла луна".
- Ну что ж, у тебя есть от меня тайна, - прервал долгое молчание грек.
- Нет,прошу тебя, не отводи взгляд. Неужто ты полагаешь, что я буду
выпытывать твойсекрет? Никогда в жизни. Друзья не должны ущемлять свободу
друг друга. Моя настойчивость разобщит нас больше, чем твоя скрытность.
Когда-нибудь потом, может быть... А пока слушайся бога, который внутри тебя,
а не того, что внутри меня.Не надо, не плачь. Я не перестану любить тебя,
даже если у тебя будет от меня тысячатайн. Я дерево старое; лучшие ветви мне
отрубили, когда обратили в рабство. Ты иПсихея - вот все, что у меня
осталось. Увы, Психея! И она теперь потеряна для меня!Но осталась ты.
Он обнял меня (я прикусила губу, чтобы не закричать, потому что он
задел раненую руку) и ушел. Никогда прежде я так не радовалась его уходу. Но
я не смогла удержаться от мысли, что Лис куда добрее Психеи.
Бардии я вообще ни слова не сказала о случившемся на Горе.
Перед тем как заснуть, я приняла одно решение, которое сильно
переменило впоследствии мою судьбу. До тех пор, как и все женщины нашей
страны, я ходила с непокрытым лицом; только во время моих поездок к Психее я
покрывала его платком, чтобы не быть узнанной. Я решила, что больше его я
снимать не буду. С тех пор я придерживалась этого правила как во дворце, так
и за его стенами. Это было чем-то вроде сговора между мной и моим уродством.
Пока я была совсем маленькой, я не знала о нем. Затем я подросла и тогда (а
в этой книге я не собираюсь умалчивать ни об одном из моих безумств или
заблуждений) поверила в то, что при помощи разных ухищрений в прическе или
наряде я могу сделать его менее заметным. Девушки часто верят в подобные
вещи - к тому же Батта всячески поддерживала во мне эту уверенность. Лис был
последним мужчиной, который видел мое лицо, да и немногие из женщин могут
этим похвастаться.
Моя рана быстро зажила (на мне вообще все заживает быстро), и через
семь дней, когда Царь вернулся, я могла уже не притворяться больной. Царь
приехал совершенно пьяным, поскольку он не мыслил себе охоту без попойки, и
весьма не в духе, потому что охотникам удалось убить только двух львов, ни
один из которых не пал от руки Царя. При этом лев загрыз любимого царского
пса.
Через несколько дней отец приказал мне и Лису явиться в Столбовую залу.
Увидев платок у меня на лице, он заорал:
- Эй, девчонка, в чем дело? Боишься кого ослепить своей красой? Ну-ка
снимиэту гадость!
И тут я впервые почувствовала, как изменила меня ночь, проведенная на
Горе. Тот, кто лицезрел божество, вряд ли устрашится гнева старого царя.
-- Это уж слишком - упрекать человека и за то, что он уродлив, и за то,
чтостарается скрыть свое уродство, - бросила я, даже не пошевельнувшись,
чтобы снятьплаток.
-- Пойди сюда, - велел Царь, но уже обычным голосом. Я подошла к нему
такблизко, что мои колени почти касались его. Он сидел в кресле, а я стояла
перед нимкак каменная; я видела его лицо, а он не мог видеть мое, и это
словно бы давало мненекоторую власть над ним. Отец тем временем белел на
глазах: видно было, что онвот-вот впадет в страшное бешенство.
-- Что, норов решила показать? - процедил он шепотом.
-- Да, - сказала я так же тихо, но отчетливо. Ответ вырвался у меня
сам, помимо моей воли.
Все это длилось недолго - ты бы, читатель, и до трех не успел
сосчитать, - и мне казалось, что он вот-вот убьет меня, но тут отца
передернуло, и он сдавленно прорычал:
- Ты такая же, как все бабы. Одна болтовня... вы луну с неба выпросите,
если вам позволить. Мужчина не должен слушать баб. Эй, Лис, ты уже сочинил
свои враки? Отдай ей, пусть перепишет!
Он не осмелился ударить меня, и страх мой перед ним прошел навсегда. С
тех пор я ему и пяди не уступала, скорее наоборот. Вскоре я осмелилась
сказать ему, что мы с Лисом не можем уследить за Редивалью, потому что все
время заняты с ним в Столбовой зале. Он рычал и ругался, но в конце концов
перепоручил это дело Батте. Батта в последнее время была с ним накоротке;
она проводила многие часы в царской опочивальне, сплетничала, шушукалась,
подлизывалась. Не думаю, чтобы между ними что-то было - даже в лучшие ее
годы в Батте не было ничего такого, что мой отец называл "сдобностью", - но
он начал сдавать, а Батта с ним нянчилась и потчевала его горячим молоком с
медом. С Редивалью она тоже сюсюкала, но это была еще та парочка: то они
'готовы были друг другу глаза выцарапать, то снова шептали на ушко пошлости
и сплетни.
Однако все, что творилось во дворце, не трогало меня нимало. Я, словно
приговоренная к смерти, ожидала палача, потому что каждое мгновение ждала
возмездия небес. Но дни шли, и ничего не случалось, и с большой неохотой я
осознала, что мои судьи, наверно, дали мне отсрочку.
Когда я поняла это, я отправилась в комнату Психеи и расставила там
все, как было до начала наших бед. Я нашла греческие стихи, похожие на гимн
в честь бога Горы. Стихи я сожгла, как и одежды, которые она носила в
последний год, - память о нашем счастье была для меня слишком тяжелой. Но
остальные ее вещи и драгоценности - особенно те, которые она любила в
детстве, - я привела в порядок и положила на место. Я сделала это на случай,
если Психея вдруг вернется - тогда она нашла бы все таким, как было, когда
мы обе были счастливы и любили друг друга. Затем я закрыла дверь и наложила
печать. Чтобы не сойти с ума, я должна была забыть все, что произошло, и
помнить только о счастливом прошлом. Если моим служанкам случалось
произнести ее имя, я приказывала им замолчать. Если это случалось с Лисом, я
делала вид, что не слышу, и тут же переводила разговор на другое. Общество
Лиса мне было уже не так приятно, как прежде.
Правда, я охотно говорила с ним о той части философии, которую именуют
"физикой": что такое жизнетворный огонь и как душа зарождается из крови, о
космических эпохах, о жизни растений и животных, о далеких странах, их почве
и климате, о способах правления и о многом другом. Мне нравилось обременять
себя знаниями, я хотела измотать себя.
Как только зажила моя рана, я вновь начала брать уроки боевого
искусства у Бардии. Еще моя левая рука не могла удержать щит, а я уже
занималась, ведь Бардия сказал, что бой без щита - тоже большое искусство.
Воин очень хвалил меня, и я знала, что это не лесть.
Я хотела укрепить в себе ту жестокую и беспощадную силу, которую
впервые ощутила в себе, выслушав приговор богов. Занятиями и трудами я
хотела вытравить из себя женщину. Иногда, по ночам, когда дождь стучал по
крыше или ветер завывал в трубах, я чувствовала, что возведенные мною
плотины рушатся и меня захватывает идущее из самой глубины души беспокойство
- жива ли Психея, где она этой холодной ночью? Я представляла, как жестокие
деревенские женщины гонят ее, замерзшую и голодную, от своих ворот. Но,
проворочавшись так с час в постели, пролив все слезы и призвав на помощь
всех богов, я вновь отгораживалась плотиной от этого чувства.
Вскоре Бардия взялся обучать меня и верховой езде. Он говорил со мной,
как с мужчиной, и это одновременно радовало и печалило меня.