принимают обличья друг друга так же легко, как обличья смертных.
Наконец, едва держась на ногах от слабости, я вышла за городскую ограду
и спустилась к реке. Я углубила русло старухи Шеннит, а раньше в ней можно
было утопиться только в разлив.
Мне нужно было пройти немного вдоль реки до того места, где берег высок
и обрывист; там я намеревалась броситься в реку, потому что не была уверена,
что у меня хватит смелости входить в воду и ощущать, как смерть добирается
мне сперва до колен, а затем до шеи. Дойдя до обрыва, я связала себе ноги
поясом в щиколотках, потому что, даже такая старая и слабая, я все равно бы
невольно продлила свои мучения - ведь плавала я неплохо. В таком виде я
двинулась к краю обрыва нелепыми скачками, как связанный пленник.
Вот так - я бы пришла в ужас и посмеялась над собой, если б видела себя
со стороны! - я допрыгала до самого края.
Откуда-то из-за реки прозвучал голос. '
-Не делай этого! - сказал он.
Внезапно - у меня до сих пор мороз по коже - волна огня прошла по всему
моему телу. Это был голос бога. Кому как не мне было его узнать? Именно этот
голос погубил меня когда-то. Их голоса ни с чем не спутаешь. Хитростью жрецы
иногда заставляют людей принять человеческий голос за голос бога. Но
обратного не удавалось еще никому.
-- Господин, кто ты? - спросила я.
-- Не делай этого, - повторил бог. - Ты не скроешься от Унгит в царстве
мертвых, она - и там. Умри прежде смерти, потом будет поздно.
-- Господин, я и есть Унгит.
Бог не ответил. Голоса богов таковы, что, когда они замолкают, пусть
это было всего один удар сердца тому назад и пусть медный звон их слов,
высоких, как могучие колонны, еще звучит в твоих ушах, все равно тебе
кажется, будто прошли тысячи лет, с тех пор как они смолкли. И ждать от них
новых слов - все равно что молить о яблоке, висевшем на первой яблоне при
сотворении мира.
Голос бога был таким же, как много лет тому назад, но я стала другой. Я
не стала прекословить, я повиновалась.
Я вернулась домой, вновь потревожив город стуком моего посоха и черной
тенью ночной колдуньи. Я заснула как убитая, едва голова моя коснулась
подушки, и когда служанки пришли будить, мне показалось, что я не проспала и
мига, так что трудно сказать, было ли все это сном, или просто утомление мое
было так велико, что я утратила чувство времени.
Глава третья
Затем боги оставили меня на несколько дней, чтобы я смогла усвоить хотя
бы то, что уже услышала. Я была Унгит. Что это означает? Неужели боги так же
свободно воплощаются в нас, как и друг в друге? И они действительно не
позволят мне умереть до смерти? Я знала, что далеко в Греции, в Элевсине,
существуют такие обряды, в которых, говорят, человек умирает, воскресает и
живет вновь, хотя все это время душа не оставляет его тело. Но как мне
добраться туда? Затем я вспомнила, о чем говорил Сократ с друзьями, перед
тем как выпил цикуту. Он сказал им, что истинная мудрость заключается в
искусстве умирать. И мне подумалось, что Сократ разбирался в этих делах
лучше, чем Лис, потому что в той же самой книге он говорит, что душа "готова
отпрянуть перед невидимым и ужасным"; я даже спросила себя, не довелось ли
ему испытать то же самое, что испытала я в долине у Психеи. Но мне все-таки
кажется, что под смертью, которая есть мудрость, Сократ разумел смерть наших
страстей, желаний и самомнения. И тут (как я все-таки глупа!) я прозрела и
увидела, что я должна сделать. Сказать, что я - Унгит, означает, что моя
душа подобна ее душе, что она ненасытна и кровожадна. Но если я буду,
подобно Сократу, жить в согласии с истиной, моя уродливая душа станет
прекрасной.
Боги мне помогут... Помогут ли? И все-таки стоит попытаться, хотя мне
кажется, помогать мне они не станут. Каждое утро я должна вставать со
спокойными и светлыми мыслями... Но я же знаю, что еще не кончат меня
одевать, как на меня снова нахлынет гнев, или сожаление, или мучительные
грезы, или горькое отчаяние. Я и полчаса не смогу продержаться как надо. И
услужливая память напомнит мне о тех ужасных днях молодости, когда я
пыталась поправить свое уродство всяческими ухищрениями, прическами и яркими
нарядами. Холодный пот выступил у меня на лбу, когда я поняла, что собираюсь
вновь взяться за то же самое. Так не удалось приукрасить даже лицо, что же
говорить о душе! И с чего я взяла, что боги мне не помогут в этом?
Увы! Ужасная догадка, невыносимая, тяжкая, как камень на груди,
навалилась на меня, и она была беспощадно похожа на истину. Никто не полюбит
тебя, пускай ты отдашь за него жизнь, если боги не одарили тебя красивым
лицом. Значит (почему бы и нет?), боги не полюбят тебя (как бы ты ни страдал
и что бы ты ни делал, стараясь угодить им), если тебе не дано прекрасной
души. Кажды^ отмечен с рождения любовью или презрением людей и богов.
Уродство наше, внутреннее или внешнее, рождается вместе с нами и
сопровождает нас по жизни как участь. Как горька эта участь, знает любая
несчастная женщина. Всегда видеть сны об ином мире, иной стране, иной
судьбе, когда скрытое в нас проявится и затмит все прелести тех, кому
повезло больше. Да, но если и там, за этим порогом, мы будем отвергнуты и
презренны?
Пока я так рассуждала, мне было еще одно видение или сон (называйте как
знаете), но на сон оно совсем не походило. Я вошла к себе в первом часу
пополудни (никого из прислуги не было) и сразу попала внутрь видения - мне
не пришлось для этого даже присесть или прилечь на ложе. Я стояла на берегу
очень широкой и полноводной реки. На другом берегу бродило стадо каких-то
животных (я думаю, это были овцы). Когда я рассмотрела животных
внимательнее, я увидела, что стадо состоит из одних овнов, высоких, как
лошади, с огромными величественными рогами, с руном, настолько подобным
золоту, что блеск его слепил мне глаза. (Небо было пронзительно-голубым,
трава зеленела, подобно изумруду, а под каждым деревом лежала тень с такими
резкими краями, каких я никогда не видела прежде. Воздух этой страны был
слаще всякой музыки.) Эти овны, подумала я, принадлежат богам. Если я украду
клок их руна, я обрету красоту. Кудри Редивали - ничто в сравнении с этой
куделью. И в видении этом я не побоялась сделать то, чего не смогла сделать
на берегу Шеннит; я вступила в холодную воду, и она дошла мне сперва до
коленей, затем до пояса, затем до шеи, затем ноги перестали доставать до
дна, и я поплыла и вышла на другой стороне, там, где угодья богов. И я пошла
по священным травам, с сердцем, исполненным добра и радости. Но тут овны
устремились ко мне, подобно волне жидкого золота, сбили меня с ног своими
завитыми рогами и прошлись по мне острыми копытами. Они не хотели сделать
мне больно - они просто резвились и, возможно, даже и не заметили меня. Я
понимала их: они топтали меня и давили от избытка радости, безо всякого
злого умысла - наверное, так сама Божественная Природа разрушает нас и
губит, не питая к нам никакого зла. Мы, глупцы, зовем это гневом богов, но
это так же смешно, как утверждать, что ревущие речные пороги в Фарсе
поглощают упавшую в воду муху, потому что хотят погубить ее.
Но овны не убили меня. Я осталась в живых и даже поднялась на ноги. И
тогда я увидела, что, кроме меня, там была еще одна смертная женщина. Она,
казалось, не видела меня и брела по невысокой гряде, которой кончалось
пастбище, и что-то подбирала, как подбирают крестьяне колоски после жатвы. И
тут я догадалась, что она делала: на шипах терновника висели клочья золотой
кудели! Ну конечно! Овны оставили ее, пробежав через колючий кустарник, и
теперь эта женщина собирала богатый урожай. То, что я тщетно пыталась
добыть, едва не погибнув под копытами, давалось незнакомке легко и без
лишних тревог. Безо всяких усилий она получила то, чего я тщилась добиться.
Я уже отчаялась, что когда-нибудь перестану быть Унгит. Хотя стояла
весна, во мне все царила зима, сковавшая все мои силы. Казалось, я уже
умерла, но не в том смысле, о котором говорили боги и Сократ. Несмотря на
это, я продолжала ходить, говорить, отдавать распоряжения, и никто не смог
бы найти во мне никакого изъяна.
Напротив, приговоры, которые я выносила, люди находили мудрыми и
справедливыми как никогда; судить мне нравилось больше всего, и я отдавала
этому занятию все свои силы. Но при этом все подсудимые, истцы и свидетели
казались мне не живыми людьми, а тенями, и меня не слишком заботило (хотя я
искала истину с прежним усердием), кто тут хозяин пашни, а кто украл у
сыродела сыры.
Одна только мысль утешала меня: даже если Бардия и впрямь был моей
жертвой, Психею я любила чистой любовью, и ни один бог никогда не докажет
мне обратного. Я цеплялась за эту мысль, как больной, прикованный к постели,
или узник в темнице цепляются за свою последнюю надежду. Однажды, сильно
устав от государственных трудов, я взяла эту книгу и вышла в сад, чтобы
перечитать ее и найти утешение в том, как я заботилась о Психее и учила ее,
как я пыталась спасти ее и ранила при этом себя.
Что случилось дальше, было, несомненно, не сном, а видением. Это
началось еще до того, как я присела и развернула свиток. Глаза мои не были
сомкнуты.
Я шла по палящей пустыне, неся в руках пустой кувшин. Я отлично знала,
что мне нужно сделать. Я должна была найти источник, питаемый водами реки,
текущей в стране мертвых, наполнить кувшин и принести его Унгит, не пролив
ни капли. В видении я не была Унгит - только ее пленницей или рабыней, и я
выполняла все ее поручения, чтобы она отпустила меня на свободу. Итак, я шла
по щиколотку в раскаленном песке, от песчинок у меня першило в горле, а
безжалостное солнце стояло так высоко, что тело мое не отбрасывало тени. И я
так хотела пить, что готова была утолить жажду даже водой из реки мертвых;
пусть она горька, думалось мне, но, верно, холодна, раз течет из краев, где
никогда не встает солнце. Я шла лет сто, не меньше. Но наконец пустыня
кончилась, и я оказалась у подножия высоких гор, таких крутых, что никто не
смог бы на них взобраться. Со склонов часто срывались камни, глыбы с
грохотом бились о скалы, а потом с глухим ударом падали на песок - и других
звуков там не было. Глядя на скалы, я сперва подумала, что на них ничего
нет; копошение на камнях я приняла за игру света и тени. Но потом я
разглядела, что это было на самом деле: бесчисленные змеи и скорпионы
ползали и свивались в клубки на склонах гор. Это была огромная пыточная, где
орудиями пытки были ползучие гады и скорпионы. И мне стало ясно, что родник,
к которому я так стремлюсь, лежит в самом сердце этих гор.
- Мне не добраться до цели, - сказала я.
Я села и сидела на огненном песке, пока мне не стало казаться, что мое
мясо сварилось и вот-вот отделится от костей. И тут тень набежала на то
место, где я сидела. "Великие боги! - подумала я. - Неужто облако?" Я
посмотрела на небо и чуть не ослепла, потому что солнце по-прежнему ярко
сияло; казалось, я попала в страну, где вечно царит день. Но, несмотря на
ослепительный свет, который словно прожигал мои глаза до самого мозга, я
заметила в небе черную точку, слишком маленькую для облака. Она двигалась
кругами, и тут я поняла, что это птица. Когда она спустилась ниже, стало
видно, что это огромный орел, куда больше тех, что обитают в горах Фарсы.
Орел опустился на песок и посмотрел на меня. Его лицо чем-то походило на
лицо старого Жреца, но это был не его дух, а иное существо Божественной
Природы.
-- Женщина, - сказало оно, - кто ты?
-- Оруаль, Царица Гломская, - ответила я.
-Значит, это не тебе меня послали помочь. Что за свиток у тебя в руках?
Я увидела, что все это время у меня в руках был не кувшин, а книга, и
это неприятно удивило меня. Все мои надежды пошли прахом.
-Это моя жалоба на богов, - сказала я.
Орел забил крыльями, поднял голову и проклекотал:
-- Наконец явилась! Явилась жена, обвиняющая богов!Тысячекратное эхо
прокатилось по склонам гор:
-- Явилась... обвиняющая богов... богов.
-Идем, - сказал орел.
-- Куда? - спросила я.
-- В суд. Твой иск рассмотрят.
И он снова громко проклекотал:
-Явилась! Явилась!
И тогда из каждой расщелины и трещины выползли темные тени в
человеческом облике и столпились вокруг меня; я уже не могла убежать. Они
хватали меня и кидали один другому, возглашая громкими голосами, так что
горы звенели от эха:
-Явилась! Жена явилась!
И голоса из горных недр отвечали им (мне так показалось):
-Ведите ее! Ведите ее на суд. Ее дело рассмотрят.
Меня тащили, толкали, иногда поднимали, пока не затянули в большую
темную пещеру.
-Ведите ее! Суд ждет, - выкрикивали.
В пещере я задрожала - там было очень холодно после палящего зноя
пустыни. И снова в спешке меня потащили в глубины горы, передавая с рук на
руки и не переставая выкрикивать:
-- Вот она, наконец явилась, к судье, к судье!Затем голоса стали
спокойней и тише:
-- Отпустите ее! Пусть встанет! Тише! Тише! Дайте ей огласить
жалобу!Странные создания отпустили меня и оставили одну (так мне сначала
показалось)
во тьме. Затем разлился какой-то сумеречный свет, и я увидела, что стою
на каменном постаменте посреди такой огромной пещеры, что не видно ни стен
ее, ни свода. Вокруг меня клубилась неспокойная мгла, но вскоре глаза
привыкли к полутьме, и я рассмотрела, что мгла эта была живой; это было
собрание, посреди которого я стояла на каменном столбе. Никогда, ни во время
мира, ни во время войны, мне не доводилось представать перед такой толпой.
Там были десятки тысяч теней, и все они смотрели на меня. Среди них я
различила Батту, моего отца, Лиса и даже Эргана. Как я раньше не
догадывалась, что страна мертвых так густо населена! Духи стояли рядами, а
ряды поднимались вверх амфитеатром невообразимых размеров, так что вскоре не
только лиц, но и отдельных рядов уже нельзя было различить - они колебались
серым зыбким маревом. Пещера была безмерной, но духам в ней было тесно.
Судилище собралось.
Сам судья сидел прямо напротив и вровень со мной. Пол этого существа я
не могла определить; оно было все с головы до ног окутано черным туманом.
-Снимите с нее все, - промолвил судья.
Чьи-то руки тотчас сорвали покров с моего лица, а затем и все, что на
мне было. Дряхлая старуха с лицом Унгит стояла нагая перед бесчисленными
зрителями. Ни одной нитки не осталось на мне; только моя книга, которую я
сжимала в руке.
-Зачитай твою жалобу! - велел судья.
Я посмотрела на свиток и поняла, что это вовсе не моя книга; свиток был
слишком маленьким и древним, пожелтевшим и истрепанным. Он был совсем не
похож на ту книгу, которую я дописывала, пока Бардия лежал при смерти. Я
решила, что брошу свиток себе под ноги, и растопчу, и скажу, что они украли
у меня мою жалобу и подменили чем-то совсем другим. Но, против своей воли, я
развернула свиток. Он был весь исписан, но не моим почерком; это были
каракули - вычурные и в то же время уродливые, как тот рык, который слышался
в надменном голосе моего отца, как лики, которые можно угадать в каменной
Унгит. Ужас охватил меня. "Пусть делают со мной что хотят, но читать я этого
не буду! Отдайте мне мою книгу!" - сказала я про себя. Но оказалось, что я
уже начала читать вслух следующее:
- Я заранее знаю, что вы мне скажете. Вы скажете, что настоящие боги
совсем не похожи на Унгит и я должна бы помнить это, потому что была в доме
истинного бога и видела его самого. Лицемеры! Все это мне известно. Но разве
это исцелит мою рану? Мне было бы легче стерпеть, будь вы все такими, как
Унгит или Чудище. Вам известно, что у меня не было причин ненавидеть вас,
пока Психея не завела речь о своем любовнике и его чертогах. Почему вы
солгали мне, сказав, что Чудище пожрет ее? Почему этого не случилось? Тогда
бы я оплакала ее, предала земле останки, поставила бы надгробие и... и... Но
вы украли у меня ее любовь! Неужто вы не понимаете этого? Неужто вы
полагаете, что нам, смертным, будет легче смириться с богами, если мы
узнаем, что боги прекрасны? Напротив, тем будет хуже для нас. Ибо тогда (мне
известна власть красоты) в вас - соблазн и чары. Ибо тогда вы не оставите
нам ничего стоящего. В первую очередь вы заберете у нас тех, кого мы любим
больше всего, тех, кто более всего достоин любви. 6, я уже вижу, как это
случится: с течением веков слава о вашей красоте распространится все шире и
шире, и сын покинет мать, невеста - жениха, подчиняясь соблазнительному зову
богов. Они уйдут туда, куда мы не сможем пойти за ними. Для нас было бы
лучше, будь вы мерзки и кровожадны. Лучше бы вы пили кровь любимых, чем
крали их сердца! Но как это подло - похитить у меня ее любовь, дать ей
умение видеть невидимое мне... Пусть лучше любимые будут нашими мертвецами,
чем бессмертными у вас. Ах, вы скажете (сорок лет вы нашептываете мне это),
что мне было дано достаточно знаков, чтобы поверить в незримый чертог, а я
сама не хотела знать правды. А с чего мне было хотеть, скажите-ка? Девочка
была моя. На каком основании вы украли ее и спрятали на ваших жутких
высотах? Вы скажете, что я просто завидую. Завидую? Пока Психея была со
мной, с чего мне было завидовать? Если бы открыли мои глаза, а не ее, вы бы
вскоре убедились, что я и сама могу все объяснить ей, научить ее тому, чему
научили меня, я позволила бы ей стать вровень с собой. Но слышать болтовню
девочки, у которой в голове не было ни одной собственной мысли, кроме тех,
что я туда вложила, слышать, как она разыгрывает из себя ясновидящую,
пророчицу... чуть ли не богиню... кто бы смог стерпеть такое? Вот почему я
утверждаю, что нет разницы, прекрасны вы или отвратительны. Боги существуют
нам на горе и на беду. В этом мире нет места и для вас и для нас. Вы - как
дерево, в тени которого мы чахнем от отсутствия света. Мы хотим жить
собственной волей. Я жила собственной волей, а Психея жила моей, и никто,
кроме меня, не имел на нее права. Конечно, вы скажете, что дали ей радость и
счастье, подобных которым я не смогла бы ей дать, и посему я должна
радоваться вместе с ней. С чего бы? Почему мне должно быть дело до какого-то
нового, ужасного счастья, которое не я ей дала и которое разлучило нас?
Неужто вы думаете, что я хочу, чтобы она была счастлива любым счастьем? Да
лучше бы Чудище разорвало ее в клочья у меня на глазах! Вы украли ее, чтобы
дать ей счастье? Что ж, то же самое могла бы сказать любая прельстительная
шлюха, которая уводит мужа у жены, любой воришка, который сманивает от
хозяина его раба или собаку. Вот именно, собаку. Свою я смогу прокормить
сама, ей не нужно лакомств с вашего стола. Вы что, не помните, чья это была
девчонка? Моя. Моя! Не знаете этого слова? Моя! Воры, мошенники! Сама
виновата, еще не сказала вам, что вы пьете людскую кровь и пожираете людскую
плоть. Но я не буду пока об этом...
- Довольно, - перебил меня судья.
Вокруг царило молчание. И тут до меня дошло, что я делала. Еще когда я
читала жалобу, меня удивило, что я читаю так долго такой маленький свиток.
Теперь я осознала, что книга была прочитана мною вслух раз десять, и я бы
читала ее вечно, начиная читать каждый раз с первой строки, если бы судья не
остановил меня. Голос, которым я читала книгу, звучал как-то странно, но
именно поэтому я была наконец уверена, что это - мой собственный голос.
Молчание тянулось так долго, что, наверное, я успела бы прочесть жалобу
целиком еще один раз. Наконец судья сказал: - Ты получила ответ?
- Да, - сказала я.
Глава четвертая
Моя жалоба и была ответом. Я должна была сама выслушать ее из
собственных уст. Люди редко говорят то, что хотят сказать на самом деле.
Когда Лис учил меня писать по-гречески, он часто говаривал: "Дитя, сказать
именно то, что ты намереваешься, все целиком, ничего не упустив и не
прибавив, - в этом и заключается радостное искусство слов". Бойко сказано,
но я отвечу на это, что, когда приходит время произнести речь, которая
готовилась всю жизнь, которая ни на миг не покидала сердца, твердилась и
зубрилась наизусть, - тут уже не до радостного искусства слов. Я отлично
знаю, почему боги не говорят с нами открыто, и не нам ответить на их
вопросы. Пока мы не научились говорить, почему они должны слушать наш
бессмысленный лепет? Пока мы не обрели лиц, как они могут встретиться с нами
лицом к лицу?
-Предоставьте девчонку мне, - сказал знакомый голос. - Уж я научу
ее!Это сказал призрак моего отца.
Но тут сзади раздался новый голос - голос Лиса. Я думала, что он будет
свидетельствовать против меня, но учитель сказал:
-О Минос, Радамант или Персефона, каким бы ни было твое имя, во всем
виноват я, я и должен быть наказан по заслугам. Я научил ее повторять вслед
за мной,как говорящую птицу: "Выдумки поэтов" и "Унгит - это лживый образ".
Я приучилее к мысли, что так можно ответить на все вопросы. Я ни разу не
сказал ей: "Унгит -это, увы, слишком подлинный образ. И все другие лики
Унгит, сколько бы тысяч ихни было... и в них есть истина. Настоящие боги в
большей степени существа, чем слова и помышления". Я никогда не говорил ей,
почему старый Жрец в темноте ДомаУнгит испытывал такое, чего не могли
доставить мне мои трезвые рассуждения. Онаникогда не спрашивала меня (и я
был этому рад), почему люди продолжают предпочитать бесформенный камень
раскрашенной кукле Арнома. Разумеется, ответа я незнал, но не признался ей в
этом. Я и сейчас не знаю. Все, что я знаю, - это то, чтопуть к истинным
богам скорее лежит через Дом Унгит... нет, и это неверно, так женеверно, как
то, что я сейчас вижу сон; но начинать нужно с этого, это первый урок,и
только глупец застрянет на нем навечно. Жрецу хотя бы ведома
необходимостьжертвы. И жертвой станет - человек. Самая сердцевина его, самый
корень - то, чтов нем темно, сильно и дорого, как кровь. Пошли меня в
Тартар, Минос, если толькоТартаром можно исцелить пристрастие к бойкой речи.
Я приучил ее к мысли, чтолепета рассудка довольно для жизни - лишь бы слова
были жидкими и прозрачными, как вода; ведь я вырос в тех краях, где воды в
избытке и потому ее не особенноценят. Я вскормил ее словами.
Мне хотелось закричать, что все это ложь - ведь учитель вскормил меня
не словами, а любовью, которую он отдал мне, а не богам. Но было поздно.
Суд, по-видимому, закончился.
-Успокойся, - перебил учителя судья. - Женщина - истица, а не
подсудимая. Она обвиняет богов. Боги ей ответили. Если они выдвинут
встречное обвинениепротив нее, потребуется другой, высший суд. Отпустите ее.
Куда мне было идти? Я стояла на каменном столбе, и кругом, куда ни
посмотри, была пустота. Наконец я решилась и бросилась со столба прямо в
волнующееся море призраков. Но не успела я достичь земли, как меня
подхватили чьи-то сильные руки. Это был Лис.
-- Дедушка! - заплакала я. - Ты живой, ты настоящий. А Гомер говорил,
чтоникому не дано обнять души мертвых... что они только тени.
-- Мое дитя, мое любимое дитя, - приговаривал Лис, целуя меня, как
прежде, вглаза и лоб. - В одном я не ошибся - поэты часто лгут. Но за все
остальное - ты жепростишь меня?
-- Я - тебя, дедушка? Нет, дай мне сказать: я же знаю, что те доводы,
которыеты приводил, когда остался в Гломе, хоть и получил свободу, были
только масками,под которыми ты спрятал свою любовь. Я же знаю, что ты
остался только из жалости и любви ко мне. Я же знаю, что сердце твое
разрывалось от тоски по Греции, - ядолжна была отправить тебя домой. А я
набросилась на любовь, которую ты мне дал,как голодный пес на кость. Ах,
дедушка, Ансит права. Я утучняла себя человечиной...Правда? Ведь правда же?
-- Ах, доченька, ты права. Мне есть что прощать тебе, и я рад этому. Но
я несудья тебе. Мы должны пойти к настоящим судьям. Я сам отведу тебя.
-- К судьям?
-- Конечно, доченька. Ты обвиняла богов, теперь их черед.
-- Они не пощадят меня.
-Надейся на пощаду - и не надейся. Каков ни будет приговор,
справедливымты его не назовешь.
- Разве боги не справедливы?
-Конечно нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда были
справедливы? Но пойдем, ты сама все поймешь.
Он повел меня куда-то. Мы шли, и становилось все светлее... Свет был
ярким, с оттенком зелени, каким-то летним. Наконец я поняла, что это
солнечный свет пробивается через листья винограда. Мы очутились в прохладной
зале, с трех сторон окруженной стенами, а с четвертой - только колоннадой,
затянутой густой зеленеющей лозой. За зеленью, в просветах между листьями я
видела пышные травы и сияние вод.
-Здесь мы будем ждать, пока тебя не пригласят, - сказал Лис. - Но тут
естьна что посмотреть.
Я увидела, что все стены залы расписаны рисунками, представлявшими
различные истории. У нас в Гломе нет искусных художников, поэтому сказать,
что я была в восторге от этих картинок - значит, ничего не сказать. Но я
полагаю, они изумили бы любого смертного.
-Начало здесь, - сказал Лис, взяв меня за руку.
Он подвел меня к стене, и я сперва испугалась, что он ведет меня к
зеркалу, как уже дважды проделал мой отец. Но когда мы подошли ближе к
картине, ее красота развеяла все мои страхи.
Мы стали перед первой картиной, и я увидела, что на ней изображено:
женщина направлялась к берегу реки - то есть, я хочу сказать, было видно,
что она не стоит, а именно идет. Сперва я не могла понять, в чем тут дело,
но пока я думала, ожила вся картина: по воде пробежала рябь, тростник пришел
в движение, и трава пригнулась от ветра, женщина же подошла к обрыву,
наклонилась и стала делать что-то непонятное со своими ногами. Затем я
разглядела, что она связывает себе ноги поясом. Я присмотрелась, но женщина
на картине не была мною. Она была Психеей.
Я уже немолода, и у меня нет времени в который раз описывать ее
Наконец, едва держась на ногах от слабости, я вышла за городскую ограду
и спустилась к реке. Я углубила русло старухи Шеннит, а раньше в ней можно
было утопиться только в разлив.
Мне нужно было пройти немного вдоль реки до того места, где берег высок
и обрывист; там я намеревалась броситься в реку, потому что не была уверена,
что у меня хватит смелости входить в воду и ощущать, как смерть добирается
мне сперва до колен, а затем до шеи. Дойдя до обрыва, я связала себе ноги
поясом в щиколотках, потому что, даже такая старая и слабая, я все равно бы
невольно продлила свои мучения - ведь плавала я неплохо. В таком виде я
двинулась к краю обрыва нелепыми скачками, как связанный пленник.
Вот так - я бы пришла в ужас и посмеялась над собой, если б видела себя
со стороны! - я допрыгала до самого края.
Откуда-то из-за реки прозвучал голос. '
-Не делай этого! - сказал он.
Внезапно - у меня до сих пор мороз по коже - волна огня прошла по всему
моему телу. Это был голос бога. Кому как не мне было его узнать? Именно этот
голос погубил меня когда-то. Их голоса ни с чем не спутаешь. Хитростью жрецы
иногда заставляют людей принять человеческий голос за голос бога. Но
обратного не удавалось еще никому.
-- Господин, кто ты? - спросила я.
-- Не делай этого, - повторил бог. - Ты не скроешься от Унгит в царстве
мертвых, она - и там. Умри прежде смерти, потом будет поздно.
-- Господин, я и есть Унгит.
Бог не ответил. Голоса богов таковы, что, когда они замолкают, пусть
это было всего один удар сердца тому назад и пусть медный звон их слов,
высоких, как могучие колонны, еще звучит в твоих ушах, все равно тебе
кажется, будто прошли тысячи лет, с тех пор как они смолкли. И ждать от них
новых слов - все равно что молить о яблоке, висевшем на первой яблоне при
сотворении мира.
Голос бога был таким же, как много лет тому назад, но я стала другой. Я
не стала прекословить, я повиновалась.
Я вернулась домой, вновь потревожив город стуком моего посоха и черной
тенью ночной колдуньи. Я заснула как убитая, едва голова моя коснулась
подушки, и когда служанки пришли будить, мне показалось, что я не проспала и
мига, так что трудно сказать, было ли все это сном, или просто утомление мое
было так велико, что я утратила чувство времени.
Глава третья
Затем боги оставили меня на несколько дней, чтобы я смогла усвоить хотя
бы то, что уже услышала. Я была Унгит. Что это означает? Неужели боги так же
свободно воплощаются в нас, как и друг в друге? И они действительно не
позволят мне умереть до смерти? Я знала, что далеко в Греции, в Элевсине,
существуют такие обряды, в которых, говорят, человек умирает, воскресает и
живет вновь, хотя все это время душа не оставляет его тело. Но как мне
добраться туда? Затем я вспомнила, о чем говорил Сократ с друзьями, перед
тем как выпил цикуту. Он сказал им, что истинная мудрость заключается в
искусстве умирать. И мне подумалось, что Сократ разбирался в этих делах
лучше, чем Лис, потому что в той же самой книге он говорит, что душа "готова
отпрянуть перед невидимым и ужасным"; я даже спросила себя, не довелось ли
ему испытать то же самое, что испытала я в долине у Психеи. Но мне все-таки
кажется, что под смертью, которая есть мудрость, Сократ разумел смерть наших
страстей, желаний и самомнения. И тут (как я все-таки глупа!) я прозрела и
увидела, что я должна сделать. Сказать, что я - Унгит, означает, что моя
душа подобна ее душе, что она ненасытна и кровожадна. Но если я буду,
подобно Сократу, жить в согласии с истиной, моя уродливая душа станет
прекрасной.
Боги мне помогут... Помогут ли? И все-таки стоит попытаться, хотя мне
кажется, помогать мне они не станут. Каждое утро я должна вставать со
спокойными и светлыми мыслями... Но я же знаю, что еще не кончат меня
одевать, как на меня снова нахлынет гнев, или сожаление, или мучительные
грезы, или горькое отчаяние. Я и полчаса не смогу продержаться как надо. И
услужливая память напомнит мне о тех ужасных днях молодости, когда я
пыталась поправить свое уродство всяческими ухищрениями, прическами и яркими
нарядами. Холодный пот выступил у меня на лбу, когда я поняла, что собираюсь
вновь взяться за то же самое. Так не удалось приукрасить даже лицо, что же
говорить о душе! И с чего я взяла, что боги мне не помогут в этом?
Увы! Ужасная догадка, невыносимая, тяжкая, как камень на груди,
навалилась на меня, и она была беспощадно похожа на истину. Никто не полюбит
тебя, пускай ты отдашь за него жизнь, если боги не одарили тебя красивым
лицом. Значит (почему бы и нет?), боги не полюбят тебя (как бы ты ни страдал
и что бы ты ни делал, стараясь угодить им), если тебе не дано прекрасной
души. Кажды^ отмечен с рождения любовью или презрением людей и богов.
Уродство наше, внутреннее или внешнее, рождается вместе с нами и
сопровождает нас по жизни как участь. Как горька эта участь, знает любая
несчастная женщина. Всегда видеть сны об ином мире, иной стране, иной
судьбе, когда скрытое в нас проявится и затмит все прелести тех, кому
повезло больше. Да, но если и там, за этим порогом, мы будем отвергнуты и
презренны?
Пока я так рассуждала, мне было еще одно видение или сон (называйте как
знаете), но на сон оно совсем не походило. Я вошла к себе в первом часу
пополудни (никого из прислуги не было) и сразу попала внутрь видения - мне
не пришлось для этого даже присесть или прилечь на ложе. Я стояла на берегу
очень широкой и полноводной реки. На другом берегу бродило стадо каких-то
животных (я думаю, это были овцы). Когда я рассмотрела животных
внимательнее, я увидела, что стадо состоит из одних овнов, высоких, как
лошади, с огромными величественными рогами, с руном, настолько подобным
золоту, что блеск его слепил мне глаза. (Небо было пронзительно-голубым,
трава зеленела, подобно изумруду, а под каждым деревом лежала тень с такими
резкими краями, каких я никогда не видела прежде. Воздух этой страны был
слаще всякой музыки.) Эти овны, подумала я, принадлежат богам. Если я украду
клок их руна, я обрету красоту. Кудри Редивали - ничто в сравнении с этой
куделью. И в видении этом я не побоялась сделать то, чего не смогла сделать
на берегу Шеннит; я вступила в холодную воду, и она дошла мне сперва до
коленей, затем до пояса, затем до шеи, затем ноги перестали доставать до
дна, и я поплыла и вышла на другой стороне, там, где угодья богов. И я пошла
по священным травам, с сердцем, исполненным добра и радости. Но тут овны
устремились ко мне, подобно волне жидкого золота, сбили меня с ног своими
завитыми рогами и прошлись по мне острыми копытами. Они не хотели сделать
мне больно - они просто резвились и, возможно, даже и не заметили меня. Я
понимала их: они топтали меня и давили от избытка радости, безо всякого
злого умысла - наверное, так сама Божественная Природа разрушает нас и
губит, не питая к нам никакого зла. Мы, глупцы, зовем это гневом богов, но
это так же смешно, как утверждать, что ревущие речные пороги в Фарсе
поглощают упавшую в воду муху, потому что хотят погубить ее.
Но овны не убили меня. Я осталась в живых и даже поднялась на ноги. И
тогда я увидела, что, кроме меня, там была еще одна смертная женщина. Она,
казалось, не видела меня и брела по невысокой гряде, которой кончалось
пастбище, и что-то подбирала, как подбирают крестьяне колоски после жатвы. И
тут я догадалась, что она делала: на шипах терновника висели клочья золотой
кудели! Ну конечно! Овны оставили ее, пробежав через колючий кустарник, и
теперь эта женщина собирала богатый урожай. То, что я тщетно пыталась
добыть, едва не погибнув под копытами, давалось незнакомке легко и без
лишних тревог. Безо всяких усилий она получила то, чего я тщилась добиться.
Я уже отчаялась, что когда-нибудь перестану быть Унгит. Хотя стояла
весна, во мне все царила зима, сковавшая все мои силы. Казалось, я уже
умерла, но не в том смысле, о котором говорили боги и Сократ. Несмотря на
это, я продолжала ходить, говорить, отдавать распоряжения, и никто не смог
бы найти во мне никакого изъяна.
Напротив, приговоры, которые я выносила, люди находили мудрыми и
справедливыми как никогда; судить мне нравилось больше всего, и я отдавала
этому занятию все свои силы. Но при этом все подсудимые, истцы и свидетели
казались мне не живыми людьми, а тенями, и меня не слишком заботило (хотя я
искала истину с прежним усердием), кто тут хозяин пашни, а кто украл у
сыродела сыры.
Одна только мысль утешала меня: даже если Бардия и впрямь был моей
жертвой, Психею я любила чистой любовью, и ни один бог никогда не докажет
мне обратного. Я цеплялась за эту мысль, как больной, прикованный к постели,
или узник в темнице цепляются за свою последнюю надежду. Однажды, сильно
устав от государственных трудов, я взяла эту книгу и вышла в сад, чтобы
перечитать ее и найти утешение в том, как я заботилась о Психее и учила ее,
как я пыталась спасти ее и ранила при этом себя.
Что случилось дальше, было, несомненно, не сном, а видением. Это
началось еще до того, как я присела и развернула свиток. Глаза мои не были
сомкнуты.
Я шла по палящей пустыне, неся в руках пустой кувшин. Я отлично знала,
что мне нужно сделать. Я должна была найти источник, питаемый водами реки,
текущей в стране мертвых, наполнить кувшин и принести его Унгит, не пролив
ни капли. В видении я не была Унгит - только ее пленницей или рабыней, и я
выполняла все ее поручения, чтобы она отпустила меня на свободу. Итак, я шла
по щиколотку в раскаленном песке, от песчинок у меня першило в горле, а
безжалостное солнце стояло так высоко, что тело мое не отбрасывало тени. И я
так хотела пить, что готова была утолить жажду даже водой из реки мертвых;
пусть она горька, думалось мне, но, верно, холодна, раз течет из краев, где
никогда не встает солнце. Я шла лет сто, не меньше. Но наконец пустыня
кончилась, и я оказалась у подножия высоких гор, таких крутых, что никто не
смог бы на них взобраться. Со склонов часто срывались камни, глыбы с
грохотом бились о скалы, а потом с глухим ударом падали на песок - и других
звуков там не было. Глядя на скалы, я сперва подумала, что на них ничего
нет; копошение на камнях я приняла за игру света и тени. Но потом я
разглядела, что это было на самом деле: бесчисленные змеи и скорпионы
ползали и свивались в клубки на склонах гор. Это была огромная пыточная, где
орудиями пытки были ползучие гады и скорпионы. И мне стало ясно, что родник,
к которому я так стремлюсь, лежит в самом сердце этих гор.
- Мне не добраться до цели, - сказала я.
Я села и сидела на огненном песке, пока мне не стало казаться, что мое
мясо сварилось и вот-вот отделится от костей. И тут тень набежала на то
место, где я сидела. "Великие боги! - подумала я. - Неужто облако?" Я
посмотрела на небо и чуть не ослепла, потому что солнце по-прежнему ярко
сияло; казалось, я попала в страну, где вечно царит день. Но, несмотря на
ослепительный свет, который словно прожигал мои глаза до самого мозга, я
заметила в небе черную точку, слишком маленькую для облака. Она двигалась
кругами, и тут я поняла, что это птица. Когда она спустилась ниже, стало
видно, что это огромный орел, куда больше тех, что обитают в горах Фарсы.
Орел опустился на песок и посмотрел на меня. Его лицо чем-то походило на
лицо старого Жреца, но это был не его дух, а иное существо Божественной
Природы.
-- Женщина, - сказало оно, - кто ты?
-- Оруаль, Царица Гломская, - ответила я.
-Значит, это не тебе меня послали помочь. Что за свиток у тебя в руках?
Я увидела, что все это время у меня в руках был не кувшин, а книга, и
это неприятно удивило меня. Все мои надежды пошли прахом.
-Это моя жалоба на богов, - сказала я.
Орел забил крыльями, поднял голову и проклекотал:
-- Наконец явилась! Явилась жена, обвиняющая богов!Тысячекратное эхо
прокатилось по склонам гор:
-- Явилась... обвиняющая богов... богов.
-Идем, - сказал орел.
-- Куда? - спросила я.
-- В суд. Твой иск рассмотрят.
И он снова громко проклекотал:
-Явилась! Явилась!
И тогда из каждой расщелины и трещины выползли темные тени в
человеческом облике и столпились вокруг меня; я уже не могла убежать. Они
хватали меня и кидали один другому, возглашая громкими голосами, так что
горы звенели от эха:
-Явилась! Жена явилась!
И голоса из горных недр отвечали им (мне так показалось):
-Ведите ее! Ведите ее на суд. Ее дело рассмотрят.
Меня тащили, толкали, иногда поднимали, пока не затянули в большую
темную пещеру.
-Ведите ее! Суд ждет, - выкрикивали.
В пещере я задрожала - там было очень холодно после палящего зноя
пустыни. И снова в спешке меня потащили в глубины горы, передавая с рук на
руки и не переставая выкрикивать:
-- Вот она, наконец явилась, к судье, к судье!Затем голоса стали
спокойней и тише:
-- Отпустите ее! Пусть встанет! Тише! Тише! Дайте ей огласить
жалобу!Странные создания отпустили меня и оставили одну (так мне сначала
показалось)
во тьме. Затем разлился какой-то сумеречный свет, и я увидела, что стою
на каменном постаменте посреди такой огромной пещеры, что не видно ни стен
ее, ни свода. Вокруг меня клубилась неспокойная мгла, но вскоре глаза
привыкли к полутьме, и я рассмотрела, что мгла эта была живой; это было
собрание, посреди которого я стояла на каменном столбе. Никогда, ни во время
мира, ни во время войны, мне не доводилось представать перед такой толпой.
Там были десятки тысяч теней, и все они смотрели на меня. Среди них я
различила Батту, моего отца, Лиса и даже Эргана. Как я раньше не
догадывалась, что страна мертвых так густо населена! Духи стояли рядами, а
ряды поднимались вверх амфитеатром невообразимых размеров, так что вскоре не
только лиц, но и отдельных рядов уже нельзя было различить - они колебались
серым зыбким маревом. Пещера была безмерной, но духам в ней было тесно.
Судилище собралось.
Сам судья сидел прямо напротив и вровень со мной. Пол этого существа я
не могла определить; оно было все с головы до ног окутано черным туманом.
-Снимите с нее все, - промолвил судья.
Чьи-то руки тотчас сорвали покров с моего лица, а затем и все, что на
мне было. Дряхлая старуха с лицом Унгит стояла нагая перед бесчисленными
зрителями. Ни одной нитки не осталось на мне; только моя книга, которую я
сжимала в руке.
-Зачитай твою жалобу! - велел судья.
Я посмотрела на свиток и поняла, что это вовсе не моя книга; свиток был
слишком маленьким и древним, пожелтевшим и истрепанным. Он был совсем не
похож на ту книгу, которую я дописывала, пока Бардия лежал при смерти. Я
решила, что брошу свиток себе под ноги, и растопчу, и скажу, что они украли
у меня мою жалобу и подменили чем-то совсем другим. Но, против своей воли, я
развернула свиток. Он был весь исписан, но не моим почерком; это были
каракули - вычурные и в то же время уродливые, как тот рык, который слышался
в надменном голосе моего отца, как лики, которые можно угадать в каменной
Унгит. Ужас охватил меня. "Пусть делают со мной что хотят, но читать я этого
не буду! Отдайте мне мою книгу!" - сказала я про себя. Но оказалось, что я
уже начала читать вслух следующее:
- Я заранее знаю, что вы мне скажете. Вы скажете, что настоящие боги
совсем не похожи на Унгит и я должна бы помнить это, потому что была в доме
истинного бога и видела его самого. Лицемеры! Все это мне известно. Но разве
это исцелит мою рану? Мне было бы легче стерпеть, будь вы все такими, как
Унгит или Чудище. Вам известно, что у меня не было причин ненавидеть вас,
пока Психея не завела речь о своем любовнике и его чертогах. Почему вы
солгали мне, сказав, что Чудище пожрет ее? Почему этого не случилось? Тогда
бы я оплакала ее, предала земле останки, поставила бы надгробие и... и... Но
вы украли у меня ее любовь! Неужто вы не понимаете этого? Неужто вы
полагаете, что нам, смертным, будет легче смириться с богами, если мы
узнаем, что боги прекрасны? Напротив, тем будет хуже для нас. Ибо тогда (мне
известна власть красоты) в вас - соблазн и чары. Ибо тогда вы не оставите
нам ничего стоящего. В первую очередь вы заберете у нас тех, кого мы любим
больше всего, тех, кто более всего достоин любви. 6, я уже вижу, как это
случится: с течением веков слава о вашей красоте распространится все шире и
шире, и сын покинет мать, невеста - жениха, подчиняясь соблазнительному зову
богов. Они уйдут туда, куда мы не сможем пойти за ними. Для нас было бы
лучше, будь вы мерзки и кровожадны. Лучше бы вы пили кровь любимых, чем
крали их сердца! Но как это подло - похитить у меня ее любовь, дать ей
умение видеть невидимое мне... Пусть лучше любимые будут нашими мертвецами,
чем бессмертными у вас. Ах, вы скажете (сорок лет вы нашептываете мне это),
что мне было дано достаточно знаков, чтобы поверить в незримый чертог, а я
сама не хотела знать правды. А с чего мне было хотеть, скажите-ка? Девочка
была моя. На каком основании вы украли ее и спрятали на ваших жутких
высотах? Вы скажете, что я просто завидую. Завидую? Пока Психея была со
мной, с чего мне было завидовать? Если бы открыли мои глаза, а не ее, вы бы
вскоре убедились, что я и сама могу все объяснить ей, научить ее тому, чему
научили меня, я позволила бы ей стать вровень с собой. Но слышать болтовню
девочки, у которой в голове не было ни одной собственной мысли, кроме тех,
что я туда вложила, слышать, как она разыгрывает из себя ясновидящую,
пророчицу... чуть ли не богиню... кто бы смог стерпеть такое? Вот почему я
утверждаю, что нет разницы, прекрасны вы или отвратительны. Боги существуют
нам на горе и на беду. В этом мире нет места и для вас и для нас. Вы - как
дерево, в тени которого мы чахнем от отсутствия света. Мы хотим жить
собственной волей. Я жила собственной волей, а Психея жила моей, и никто,
кроме меня, не имел на нее права. Конечно, вы скажете, что дали ей радость и
счастье, подобных которым я не смогла бы ей дать, и посему я должна
радоваться вместе с ней. С чего бы? Почему мне должно быть дело до какого-то
нового, ужасного счастья, которое не я ей дала и которое разлучило нас?
Неужто вы думаете, что я хочу, чтобы она была счастлива любым счастьем? Да
лучше бы Чудище разорвало ее в клочья у меня на глазах! Вы украли ее, чтобы
дать ей счастье? Что ж, то же самое могла бы сказать любая прельстительная
шлюха, которая уводит мужа у жены, любой воришка, который сманивает от
хозяина его раба или собаку. Вот именно, собаку. Свою я смогу прокормить
сама, ей не нужно лакомств с вашего стола. Вы что, не помните, чья это была
девчонка? Моя. Моя! Не знаете этого слова? Моя! Воры, мошенники! Сама
виновата, еще не сказала вам, что вы пьете людскую кровь и пожираете людскую
плоть. Но я не буду пока об этом...
- Довольно, - перебил меня судья.
Вокруг царило молчание. И тут до меня дошло, что я делала. Еще когда я
читала жалобу, меня удивило, что я читаю так долго такой маленький свиток.
Теперь я осознала, что книга была прочитана мною вслух раз десять, и я бы
читала ее вечно, начиная читать каждый раз с первой строки, если бы судья не
остановил меня. Голос, которым я читала книгу, звучал как-то странно, но
именно поэтому я была наконец уверена, что это - мой собственный голос.
Молчание тянулось так долго, что, наверное, я успела бы прочесть жалобу
целиком еще один раз. Наконец судья сказал: - Ты получила ответ?
- Да, - сказала я.
Глава четвертая
Моя жалоба и была ответом. Я должна была сама выслушать ее из
собственных уст. Люди редко говорят то, что хотят сказать на самом деле.
Когда Лис учил меня писать по-гречески, он часто говаривал: "Дитя, сказать
именно то, что ты намереваешься, все целиком, ничего не упустив и не
прибавив, - в этом и заключается радостное искусство слов". Бойко сказано,
но я отвечу на это, что, когда приходит время произнести речь, которая
готовилась всю жизнь, которая ни на миг не покидала сердца, твердилась и
зубрилась наизусть, - тут уже не до радостного искусства слов. Я отлично
знаю, почему боги не говорят с нами открыто, и не нам ответить на их
вопросы. Пока мы не научились говорить, почему они должны слушать наш
бессмысленный лепет? Пока мы не обрели лиц, как они могут встретиться с нами
лицом к лицу?
-Предоставьте девчонку мне, - сказал знакомый голос. - Уж я научу
ее!Это сказал призрак моего отца.
Но тут сзади раздался новый голос - голос Лиса. Я думала, что он будет
свидетельствовать против меня, но учитель сказал:
-О Минос, Радамант или Персефона, каким бы ни было твое имя, во всем
виноват я, я и должен быть наказан по заслугам. Я научил ее повторять вслед
за мной,как говорящую птицу: "Выдумки поэтов" и "Унгит - это лживый образ".
Я приучилее к мысли, что так можно ответить на все вопросы. Я ни разу не
сказал ей: "Унгит -это, увы, слишком подлинный образ. И все другие лики
Унгит, сколько бы тысяч ихни было... и в них есть истина. Настоящие боги в
большей степени существа, чем слова и помышления". Я никогда не говорил ей,
почему старый Жрец в темноте ДомаУнгит испытывал такое, чего не могли
доставить мне мои трезвые рассуждения. Онаникогда не спрашивала меня (и я
был этому рад), почему люди продолжают предпочитать бесформенный камень
раскрашенной кукле Арнома. Разумеется, ответа я незнал, но не признался ей в
этом. Я и сейчас не знаю. Все, что я знаю, - это то, чтопуть к истинным
богам скорее лежит через Дом Унгит... нет, и это неверно, так женеверно, как
то, что я сейчас вижу сон; но начинать нужно с этого, это первый урок,и
только глупец застрянет на нем навечно. Жрецу хотя бы ведома
необходимостьжертвы. И жертвой станет - человек. Самая сердцевина его, самый
корень - то, чтов нем темно, сильно и дорого, как кровь. Пошли меня в
Тартар, Минос, если толькоТартаром можно исцелить пристрастие к бойкой речи.
Я приучил ее к мысли, чтолепета рассудка довольно для жизни - лишь бы слова
были жидкими и прозрачными, как вода; ведь я вырос в тех краях, где воды в
избытке и потому ее не особенноценят. Я вскормил ее словами.
Мне хотелось закричать, что все это ложь - ведь учитель вскормил меня
не словами, а любовью, которую он отдал мне, а не богам. Но было поздно.
Суд, по-видимому, закончился.
-Успокойся, - перебил учителя судья. - Женщина - истица, а не
подсудимая. Она обвиняет богов. Боги ей ответили. Если они выдвинут
встречное обвинениепротив нее, потребуется другой, высший суд. Отпустите ее.
Куда мне было идти? Я стояла на каменном столбе, и кругом, куда ни
посмотри, была пустота. Наконец я решилась и бросилась со столба прямо в
волнующееся море призраков. Но не успела я достичь земли, как меня
подхватили чьи-то сильные руки. Это был Лис.
-- Дедушка! - заплакала я. - Ты живой, ты настоящий. А Гомер говорил,
чтоникому не дано обнять души мертвых... что они только тени.
-- Мое дитя, мое любимое дитя, - приговаривал Лис, целуя меня, как
прежде, вглаза и лоб. - В одном я не ошибся - поэты часто лгут. Но за все
остальное - ты жепростишь меня?
-- Я - тебя, дедушка? Нет, дай мне сказать: я же знаю, что те доводы,
которыеты приводил, когда остался в Гломе, хоть и получил свободу, были
только масками,под которыми ты спрятал свою любовь. Я же знаю, что ты
остался только из жалости и любви ко мне. Я же знаю, что сердце твое
разрывалось от тоски по Греции, - ядолжна была отправить тебя домой. А я
набросилась на любовь, которую ты мне дал,как голодный пес на кость. Ах,
дедушка, Ансит права. Я утучняла себя человечиной...Правда? Ведь правда же?
-- Ах, доченька, ты права. Мне есть что прощать тебе, и я рад этому. Но
я несудья тебе. Мы должны пойти к настоящим судьям. Я сам отведу тебя.
-- К судьям?
-- Конечно, доченька. Ты обвиняла богов, теперь их черед.
-- Они не пощадят меня.
-Надейся на пощаду - и не надейся. Каков ни будет приговор,
справедливымты его не назовешь.
- Разве боги не справедливы?
-Конечно нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда были
справедливы? Но пойдем, ты сама все поймешь.
Он повел меня куда-то. Мы шли, и становилось все светлее... Свет был
ярким, с оттенком зелени, каким-то летним. Наконец я поняла, что это
солнечный свет пробивается через листья винограда. Мы очутились в прохладной
зале, с трех сторон окруженной стенами, а с четвертой - только колоннадой,
затянутой густой зеленеющей лозой. За зеленью, в просветах между листьями я
видела пышные травы и сияние вод.
-Здесь мы будем ждать, пока тебя не пригласят, - сказал Лис. - Но тут
естьна что посмотреть.
Я увидела, что все стены залы расписаны рисунками, представлявшими
различные истории. У нас в Гломе нет искусных художников, поэтому сказать,
что я была в восторге от этих картинок - значит, ничего не сказать. Но я
полагаю, они изумили бы любого смертного.
-Начало здесь, - сказал Лис, взяв меня за руку.
Он подвел меня к стене, и я сперва испугалась, что он ведет меня к
зеркалу, как уже дважды проделал мой отец. Но когда мы подошли ближе к
картине, ее красота развеяла все мои страхи.
Мы стали перед первой картиной, и я увидела, что на ней изображено:
женщина направлялась к берегу реки - то есть, я хочу сказать, было видно,
что она не стоит, а именно идет. Сперва я не могла понять, в чем тут дело,
но пока я думала, ожила вся картина: по воде пробежала рябь, тростник пришел
в движение, и трава пригнулась от ветра, женщина же подошла к обрыву,
наклонилась и стала делать что-то непонятное со своими ногами. Затем я
разглядела, что она связывает себе ноги поясом. Я присмотрелась, но женщина
на картине не была мною. Она была Психеей.
Я уже немолода, и у меня нет времени в который раз описывать ее