из Фарсы. Вряд ли их визит улучшит Царю настроение. Вот что, доченька... о
Зевс! Поздно,уже слишком поздно!
Последние слова учитель промолвил, услышав, как во внутренних покоях
кличут:
-- Лиса, Лиса к Царю, срочно!
-- Им даже нет нужды волочь меня волоком - я сам приду, - сказал Лис и
поцеловал меня, как это принято у греков, в глаза и лоб.
-- Прощай, доченька! - сказал он мне, но я все равно пошла за ним. Я не
знала, что мне делать при встрече с отцом - умолять его на коленях,
проклясть или убить.Когда мы вошли в Столбовую залу, мы увидели там много
незнакомых людей. Заметив Лиса в проеме двери, Царь закричал:
- Эй, Лис, иди сюда! У меня для тебя полно работы!Затем он заметил меня
и прибавил:
- А ты, образина, проваливай на женскую половину, а то от одного твоего
вида вино прокисает прямо в кружках!
Я не помню, чтобы мне когда-нибудь еще в жизни (если не говорить о
делах божественных) доводилось прожить целый день в таком страхе, как тогда.
Я не знала, как относиться к последним словам Царя: с одной стороны, они
звучали так, словно гнев его поумерился, с другой - он мог разгореться в
любое мгновение с новой силой. Кроме того, я знала, что иногда отец бывает
жесток, даже когда не испытывает гнева: порой ему доставляло удовольствие
поизмываться над жертвой, просто исполняя произнесенную им в порыве гнева
угрозу. Ему случалось и прежде отправлять на рудники старых домашних слуг.
Но мне не удалось надолго остаться наедине с моими страхами, потому что
пришла Батта и стала обривать голову мне и Редивали, как она это делала в
день смерти моей матери. Батта рассказала нам, цокая языком от упоения, как
Царица умерла родами (о чем я знала уже с утра) и как она родила живого
ребенка, девочку. Бритва прикоснулась к моей голове, и я подумала, что, если
Лиса пошлют на рудники, это будет траур и по нему. Мои волосы падали на пол,
тусклые, прямые и короткие, и ложились рядом с золотыми кудрями Редивали.
Вечером пришел Лис и сказал мне, что о рудниках и речи нет - по крайней
мере пока. То, что мне прежде было в тягость, вдруг оказалось спасением: все
чаще и чаще Царь заставлял Лиса прерывать занятия с нами и отправляться в
Столбовую залу, потому что отец мой внезапно уразумел, что грек умеет
считать, читать и писать (сперва только по-гречески, но вскоре он выучился
писать и на языке нашего народа), а также, что лучшего советчика не найти во
всем Гломе. В тот самый памятный день Лис помог моему отцу заключить с
послами Фарсы такой договор, о котором Царь не смел и мечтать. Лис был
истинным греком: там, где мой отец мог сказать только "да" или "нет", Лис
говорил "да", которое ни к чему не обязывало, и "нет", которое было слаще,
чем мед. Он умел заставить слабого поверить в наше расположение, а сильного
- в наше несуществующее превосходство. Лис был слишком полезным рабом, чтобы
посылать его на смерть в рудники.
На третий день тело Царицы предали огню, и мой отец дал имя ребенку. Он
назвал дочь Истрою.
-- Чудесное имя, - сказал на это Лис. - Просто чудесное имя. Ты уже
знаешь довольно по-гречески, так скажи, как ее звали бы на моем языке.
-- В Греции ее звали бы Психеей, дедушка, - сказала я.
Младенцы во дворце никогда не переводились; у нас было полно детей
дворцовых рабов и незаконнорожденных отпрысков моего отца. Иногда отец в
шутку ворчал:
- Похотливые распутники! Порою мне кажется, что этот дворец принадлежит
не мне, а Унгит! Вот возьму и перетоплю всех выблядков, как слепых котят! -
но на самом деле он испытывал даже нечто вроде уважения к тому рабу,
которому удавалось обрюхатить половину наших рабынь, особенно когда у тех
рождались мальчики. (Девочки, если Царь не брал их в свой гарем, обычно по
достижении зрелости продавались на сторону или посвящались Унгит и уходили
жить в ее дом.) Я относилась хорошо к Царице, можно сказать, любила ее,
поэтому, как только Лис развеял мои страхи, я отправилась посмотреть на
ребенка. Так получилось, что в короткое время ужас оставил меня и на место
его пришла радость.
Ребенок был очень крупным; даже не верилось, что его мать была такой
хрупкой и маленькой. У девочки была чудесная кожа, словно излучавшая сияние,
отсвет которого озарял тот угол комнаты, где стояла колыбелька. Малютка
спала, и было слышно, как ровно она дышит. Надо сказать, что мне никогда
больше не доводилось видеть такого спокойного младенца. Сзади ко мне подошел
Лис и посмотрел через мое плечо.
- Пусть меня назовут дураком, но, клянусь богами, я и впрямь начинаю
верить, что в жилах вашего рода течет кровь небожителей, - прошептал он. -
Это дитя подобно новорожденной Елене.
Ухаживать за ребенком поручили Батте и кормилице, рыжеволосой мрачной
женщине, которая (как, впрочем, и Батта) слишком часто прикладывалась к
кувшину с вином. Я отослала ее, едва представилась возможность, и нашла для
ребенка кормилицу из свободнорожденных, жену одного крестьянина, здоровую и
порядочную женщину. Я перенесла ребенка в свою комнату, и он оставался там
вместе с нянькой ночью и днем. Батта с удовольствием переложила заботу о
девочке на наши плечи. Царь знал обо всем, но ему было все равно. Только Лис
сказал мне:
- Доченька, побереги себя, не изводи столько сил на ребенка, даже если
он прекрасен, как бессмертные боги!
Но я только рассмеялась ему в лицо. Кажется, я никогда больше в жизни
так много не смеялась, как в те далекие дни. Беречь себя! Да один взгляд на
Психею заменял мне ночной сон и придавал мне сил. Я смеялась вместе с
Психеей, а Психея смеялась весь день напролет. Она научилась смеяться уже на
третьем месяце жизни, а лицо мое стала узнавать на втором (хотя Лис в это
так и не поверил).
Так начались лучшие годы моей жизни. Лис души не чаял в ребенке, и я
догадалась, что давным-давно, когда грек был еще свободным человеком, у него
тоже была дочка. Теперь он и впрямь чувствовал себя дедушкой. Мы проводили
все время втроем - я, Психея и Лис. Редиваль и прежде не любила общества
Лиса и приходила на уроки только из страха перед Царем. Теперь, когда Царь
словно и думать забыл о том, что у него три дочери, Редиваль была
предоставлена самой себе. Она вытянулась, грудь у нее налилась, длинные ноги
подростка округлились - она хорошела на глазах, но было ясно, что ей никогда
не стать такой же красивой, как Психея.
Красота маленькой Психеи - надо сказать, у каждого возраста есть своя
красота - была той редкой красотой, которую признают с первой же встречи
любой мужчина и любая женщина. Красота Психеи не потрясала, как некое диво,
- пока человек смотрел на мою сестру, ее совершенство казалось ему самой
естественной вещью на свете, но стоило ему уйти, как он обнаруживал, что в
его сердце остался сладкий, неизгладимый след. Как любил говорить наш
учитель, красота девочки была "в природе вещей"; это была та красота,
которую люди втайне ожидают от каждой женщины - да что там! - от каждого
неодушевленного предмета, - но не встречают почти никогда. В присутствии
Психеи все становилось прекрасным: когда девочка бегала по лужам, лужи
казались красивыми, когда она стояла под дождем, казалось, что с неба льется
чистое серебро. Стоило ей подобрать жабу - а она питала странную любовь к
самым неподходящим для любви тварям, - и жаба тоже становилась прекрасной.
Годы шли один за другим своим обычным чередом, случались, очевидно, и
зимы но я их не помню - в памяти остались только весны и лета. Мне кажется,
что в те годы вишня и миндаль зацветали раньше и цвели дольше, чем теперь, и
даже неисто вый ветер не мог оборвать их розовые, как кожа Психеи, лепестки.
Я смотрела в глаза сестры, голубые, как весеннее небо и вода ручья, и
жалела, что я не жена Царя и не мать Психеи, жалела, что я не мальчик и не
могу влюбиться в нее, жалела, что я довожусь ей только единокровной сестрой,
жалела, что она - не моя рабыня, потому что тогда я смогла бы даровать ей
свободу и богатство.
Лис пользовался к тому времени у Царя таким доверием, что, когда отец
не нуждался в его услугах, учитель мог гулять с нами где угодно и даже вдали
от дворца. Часто мы проводили летние дни на вершине холма к юго-востоку от
Глома, откуда открывался прекрасный вид на весь город и на вершину Седой
горы. Мы до того хорошо изучили ее зазубренный гребень, что знали там каждую
скалу и каждую расселину, хотя никто из нас никогда не бывал так далеко от
города. Психея влюбилась в Гору с первого взгляда.
- Когда я вырасту, - говорила она, - я стану великой царицей и выйду
замуж за самого великого царя, и он построит мне дворец из золота и хрусталя
на вершине этой горы.
Лис захлопал от восторга в ладоши и вскричал:
- Ты будешь прекраснее Андромеды, прекраснее Елены, прекраснее самой
Афродиты!
Хотя полдень был жарким и скалы вокруг пылали огнем, я почувствовала
при этих словах Лиса, будто чьи-то холодные пальцы прикоснулись слева к моей
спине.
- Как бы тебе не накликать на нас беды такими словами, дедушка! -
сказала я.Но он, как я и думала, только рассмеялся и сказал:
- Это твои слова, доченька, принесут нам несчастье. Разве я не учил
тебя, что боги не ведают зависти?
Но я осталась при своем мнении. Я знала, что Унгит не по душе такие
разговоры.
Глава третья
Нашим счастливым дням скоро пришел конец, и не без помощи Редивали. У
нее всегда был ветер в голове и одно распутство на уме, и вот она не
придумала ничего лучшего, как целоваться и шептаться о любви с молодым
человеком из дворцовой стражи по имени Тарин прямо под окном у Батты. Дело
было за полночь; Батта, перепив вина, отправилась в постель еще до заката и
поэтому проснулась ни свет ни заря. Заметив парочку, она, будучи
прирожденной доносчицей, отправилась к Царю, разбудила его и поделилась с
ним новостью. Царь, вне себя от гнева, осыпал Батту проклятиями, но все-таки
поверил ей. Он оделся, взял с собой двух стражников, явился в сад и застал
там любовников врасплох. Поднялся такой шум, что все во дворце проснулись.
Царь послал за цирюльником и приказал оскопить Тарина прямо на месте
преступления (когда рана зажила, юношу отправили в Рингаль и там продали).
Не успели стихнуть крики и рыдания несчастного, как Царь явился в комнату,
где находились я и Лис, и обвинил нас во всем случившемся. Почему Лис не
уследил за своей воспитанницей? Почему я недоглядела за своей сестрой?
Кончилось тем, что отец приказал нам не выпускать больше Редиваль из виду:
- Ходите, где вам вздумается, делайте, что вам придет в голову, но с
этой суки глаз не спускайте. И знай, Лис, что если она потеряет
девственность прежде, чем я найду ей мужа, то ответит за это твоя спина. А
ты, пугало, можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Клянусь Унгит,
это будет чудо, если найдется хоть один мужчина, которого не испугает твое
лицо!
Гнев Царя был так страшен, что Редивали осталось только покориться.
Теперь ей приходилось все время проводить в нашем обществе, отчего она
вскоре избавилась от последних остатков любви ко мне и Психее. Она то и дело
вызывающе зевала, заводила бессмысленные споры и без причины дерзила.
Особенно ее раздражала Психея - ведь та была такой живой, веселой и
послушной! По словам Лиса, это была сама Добродетель в человеческом образе.
Однажды Редиваль ударила Психею. Я не помню, что было дальше, - помню
только, что обнаружила себя сидящей на груди у Редивали. Лицо сестры было
все разодрано в кровь, а руки мои вцепились ей в горло. Лис сумел все-таки
оттащить меня в сторону и худо-бедно помирить нас.
Всякий покой и радость кончались с появлениея Редивали. А затем
последовали новые удары судьбы, которые окончательно погубили наше счастье.
В тот год, когда я пыталась задушить Редиваль, случился неурожай. В тот же
самый годды сватался и везде получил отказ. Мир сильно изменился, и союз с
Кафадом превратился в петлю, готовую затянуться у нас на шее. Боги не
благоволили Глому,
Тогда же случилось еще одно происшествие, доставившее мне немало
волнений. Лис и я сидели в тени грушевых деревьев и занимались философией.
Психея гуляла рядом на опушке царского сада и весело распевала. Редиваль шла
за ней следом. Краем глаза я следила за ними и поэтому слушала Лиса вполуха.
Затем мне показалось, что Редиваль и Психея говорят с кем-то на краю сада.
Через некоторое время сестры вернулись к нам.
Редиваль, фыркая от негодования, упала на колени перед Психеей и
принялась посыпать свою голову песком.
-- Почему вы не падаете ниц перед богиней? - с насмешкой сказала она,
посмотрев в нашу сторону.
-- Что это тебе в голову пришло, сестрица? - спросила я нехотя, потому
что не ожидала услышать ничего хорошего в ответ.
-- Разве ты не знаешь, что теперь ты - сестра богини?
-- О чем это она, Истра? - спросила я. (С тех пор как Редиваль
проводила все время вместе с нами, я никогда не называла девочку вслух
Психеей.)
- Ну, что же ты молчишь, божественная сестрица? - сказала Редиваль. - Я
знаю, что ты никогда не лжешь, так что тебе стоит сказать правду! Расскажи,
как тебе воздали божеские почести!
-- Это неправда, - сказала Психея. - Просто женщина с ребенком подошла
ко мне и попросила, чтобы я ее поцеловала.
-- Да, но почему? - настойчиво переспросила Редиваль.
-- Потому что... потому что тогда ее ребеночек станет красивым - так
она сказала.
- Таким же красивым, как ты, - вот как она сказала. Не забудь это
прибавить.
-- И что ты сделала, Истра? - спросила я.
-- Поцеловала ее. Она хорошая женщина. Она мне понравилась.
-- И не забудь прибавить, что после этого она возложила тебе на голову
миртовую ветвь, пала перед тобою ниц и посыпала свою голову пылью, -
вставила Редиваль.
-- Случалось ли такое раньше, Истра? - строго спросила я.
-- Да, несколько раз.
-- Сколько?
-- Я не помню.
-- Дважды?
-- Нет, чаще...
- Раз десять?
-- Нет, еще чаще. Я не знаю. Не могу вспомнить. Почему ты смотришь на
меня так? Разве я сделала что-то дурное?
-- Это опасно, это очень опасно! - сказала я. - Боги ревнивы. Они не
терпяткогда...
-- Доченька, ну что ты такое говоришь? - перебил меня Лис. -
Божественнойприроде не присуща ревность. Боги, какими вы их себе
представляете, это только вымысел и сказки поэтов. Мы говорили об этом
тысячу раз!
-- Ох-о-хо! - зевнула Редиваль, лежа на спине и задрыгав ногами в
воздухе, та что можно было рассмотреть все ее прелести (она делала это для
того, чтобы смутить Лиса, потому что старик был очень застенчив). - Ох-о-хо,
сестрица богини и служанка раба! Откуда ты знаешь, кто будет наследницей в
Гломе? Посмотрим, что думает Унгит насчет нашей божественной сестрицы!
-- Кто может знать, что думает Унгит, - тихо сказал грек.
Редиваль устала кататься на спине. Она легла лицом в траву и тихо
сказала, глядя снизу вверх на грека:
- Зато очень нетрудно узнать, что думает насчет этого Жрец Унгит.
Может, мне стоит сходить и спросить?
Непреодолимый страх перед Жрецом снова проснулся в моем сердце и
соединил со страхом за наше будущее.
-- Сестрица! - сказала Редиваль, обращаясь ко мне. - Отдай мне бусы из
голу бых камней, те самые, которые тебе подарила наша мать.
-- Я отдам их тебе, как только мы вернемся домой, - сказала я.
-- А ты, раб, - продолжала Редиваль, глядя на Лиса, - научись вести
себя с царевной. И почаще советуй отцу выдать меня замуж за какого-нибудь
царя. Да не за любого, а за молодого, красивого жеребца с широкими плечами и
густой золотистой бородой. Ты ведь вертишь моим отцом как хочешь, когда он
запирается с тобой в Столбовой зале. Ни для кого не секрет, кто из вас двоих
на самом деле царь Гломский!
На следующий год в стране случился бунт. Поводом к нему послужило
увечье, которое мой отец нанес Тарину. Юноша сам по себе был такого
незнатного рода, что даже не совсем понятно, как он умудрился попасть ко
двору, но у его отца были дела с людьми более знатными, и ему удалось
подговорить на бунт девять князей из северо-западных земель. Мой отец сам
возглавил войска (надо сказать, что, когда я увидела его в полном боевом
облачении верхом на его любимом коне, мое сердце зажглось до тех пор
неизвестной мне дочерней любовью) и одержал победу. Обе армии понесли
огромные потери - большие, чем наша страна могла себе позволить, - и победа
эта никого не порадовала. Наше положение стало еще более шатким.
На этот год снова был неурожай и появились первые признаки лихорадки.
Осенью Лис подхватил ее и чуть не умер. Я не могла ухаживать за учителем,
потому что, как только он слег, отец сказал мне:
- Ну вот, девочка, ты уже умеешь читать, писать и болтать по-гречески.
У меня есть для тебя работа: ты будешь вместо Лиса.
И после этого разговора я почти переселилась в Столбовую залу, потому
что работы для меня в те дни выдалось очень много. Хотя я была вне себя от
страха за жизнь Лиса, я не могла не заметить, что помогать отцу оказалось не
столь уж неприятно. На время он даже перестал меня ненавидеть. В конце
концов он стал говорить со мной если не с любовью, то с уважением: так, как
мужчина мог бы говорить с мужчиной. Я наконец поняла, в каком отчаянном
положении мы оказались. Ни один из соседних домов божественной крови (а
только с такими наша семья могла сочетаться законным браком) не отдавал
дочерей в жены моему отцу и не хотел просватать его дочерей за своих
царевичей. Наши собственные князья шептались о том, кто займет Гломский трон
после отца. Со всех сторон нам грозили войной, а у нас не было сил, чтобы
противостоять этим угрозам.
Вышло так, что Лиса выхаживала Психея, хотя это и было ей строго
запрещено. Она могла даже побить или покусать того человека, который рискнул
бы стать между ней и дверью комнаты Лиса. В ее жилах тоже текла гневливая
кровь нашего отца, хотя гнев Психеи всегда шел от любви ее сердца. Лис
одолел хворь, только стал совсем седым и старым. Но бог, который преследует
наш род, все хитро продумал. История о том, что Психея ходила за Лисом и он
выздоровел, разлетелась по всему городу. Одной Батты хватило бы, для того
чтобы растрезвонить эту новость повсюду, а таких, как Батта, во дворце было
не счесть. В устах у людей эта история превратилась в сказку о прекрасной
царевне, которая исцеляет лихорадку одним своим прикосновением. Не прошло и
двух дней, как у дворцовых ворот уже столпилась добрая половина жителей
столицы. Кто только не пришел ко дворцу! Из нор своих выползли самые
диковинные калеки, выжившие из ума старцы вдруг вообразили, что их жизни
стоят того, чтобы их спасать, люди несли своих грудных младенцев и
агонизирующих больных. Я стояла и смотрела на них сквозь зарешеченные окна
дворца, и жалость просыпалась во мне от этого печального и страшного
зрелища, от этого неистребимого запаха чеснока и немытых тел, стоявшего над
пестрой толпой.
- Царевна Истра! - кричали несчастные. - Пришлите нам царевну, руки ко
торой исцеляют! Мы умираем! Спаси нас! Спаси!
- Хлеба нам! Хлеба! - кричали другие. - Откройте царские амбары! Мы
умираем с голода!
Сперва они не решались приблизиться к воротам, но потом осмелели. Не
прошло и часа, как они уже замолотили в них кулаками.
-- Принесите огня! - кричал кто-то, но сзади другие голоса слабо
твердили: -Исцели нас! Исцели! Царевна с волшебными руками!
-- Ей придется выйти к ним, - сказал отец. - Нам не сдержать толпу.
(Две трети дворцовых стражей к тому времени скосила лихорадка.)
- Может ли она исцелить их? - спросила я у Лиса. - Веришь ли ты сам,
что именно ее руки исцелили тебя?
- Кто знает? - сказал Лис. - То, что руки некоторых людей исцеляют,
вполне в природе вещей.
- Выпустите меня! - сказала Психея. - Это же люди!
- Какие это люди! Это сброд! - сказал отец. - Они поплатятся за свою
наглость, дайте только срок! Но не будем терять времени - оденьте девчонку.
Она хороша собой, и смелости ей не занимать.
Психею облачили в царские одежды, возложили на голову венок и отворили
перед ней дверь. Бывает, что заплакать не можешь, но грудь словно сотрясают
рыдания. Так было со мной тогда, и так случается до сих пор, стоит мне
только вспомнить, как Психея, тоненькая и хрупкая, вышла из прохладной тьмы
дворцовых покоев в тлетворный зной городской площади. Когда дверь открылась,
люди в панике отхлынули назад. Они ожидали не иначе как толпу воинов с
копьями, но, увидев то, что они увидели, упали на колени. Красота Психеи (а
многие из них никогда не видели царевну прежде) повергла их едва ли не в
ужас. В наступившем молчании хорошо было слышно, как в толпе поднимается
тихий стон, почти рыдание, которое становилось все громче и громче, пока не
превратилось в нестройный многоголосый крик
- Богиня! Это богиня!
Рев толпы прорезал звонкий голос какой-то женщины:
- Сама Унгит в человеческом образе почтила нас!
Психея шла среди всего этого безумия, спокойная и торжественная, как
дитя идущее к доске отвечать урок. Она прикасалась к людям, и люди падали к
ее ногам пытаясь поцеловать если не ступни ее, то хотя бы край одежды, или
тень, или землю в том месте, где ступила ее нога. А Психея продолжала
прикасаться к больным, и казалось, что этому не будет конца, потому что
толпа на площади, вместо того что бы таять, все росла и росла. Это
продолжалось несколько часов. Даже мы, стоявши в тени портика, изнемогали от
невероятного зноя того полудня. Вся земля молила ливне, который (теперь мы
это знаем) так и не пришел. Я заметила, что Психея бледнеет прямо на глазах,
а походка ее становится нетвердой.
- Великий Царь! - обратилась я к отцу. - Она умирает!
- Если она не доведет дело до конца, тогда умрем мы все. Нас просто
растерзают, - сказал отец.
Все закончилось только на закате. Мы отнесли Психею в постель и
уложили. К следующий день она уже металась в лихорадке. Но лихорадка не
смогла одолеть ее. В бреду Психея часто говорила о чертогах из золота и
янтаря на вершине Седой гор] Даже когда ей было совсем плохо, на ее лицо не
падала тень смерти. Казалось, что смерть просто не отваживалась приблизиться
к ней. И когда Психея окончательно выздоровела, ее красота стала еще более
волшебной, чем прежде. Детство ее прошло - иной, более строгий и сильный
свет излучало лицо девочки.
- "Нет, осуждать невозможно, - стихами пропел Лис, - что Трои сыны и
ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечным
богиням она красотою подобна!"( Гомер. Илиада. Песнь третья, 156-158.
(Перев. Н.Гнедича.))
Часть заболевших лихорадкой выздоровела, часть умерла. Только богам вед
мо, были ли выздоровевшие теми, к кому прикоснулась Психея, но боги, как
всегда отмалчиваются. Люди, однако, были уверены, что дело обстояло именно
так. Каждое утро у стен дворца мы находили приношения для Психеи: ветви
мирта, венки вскоре и то, что обычно жертвовали только Унгит, - медовые
лепешки и голубей
- Тебе не страшно? - спросила я Лиса.
- Меня успокаивает одно, - ответил тот. - Жрец Унгит сам подхватил
лихорадку, и вряд ли ему сейчас до нас.
В это время Редиваль вдруг ни с того ни с сего сделалась набожной и
зачастила в Дом Унгит. Лис и я отнеслись к этому снисходительно, тем более
что ее всегда сопровождал старый верный дворцовый раб, и мы не сомневались,
что он не допустит ничего дурного. Мы полагали, что она молится о том, чтобы
богиня послала ей мужа, или просто пользуется возможностью не видеть нас
хотя бы несколько часов, а в этом наши желания вполне совпадали. Тем не
менее я потребовала, чтобы она не заводила ни с кем разговоров во время этих
паломничеств.
- Ах, сестрица, не беспокойся! - ответила на это Редиваль. - Мужчины,
увидевшие хоть раз Психею, уже не делают никаких различий между мной и
тобой. Мы с тобой не богини, нам жертв не приносят.
Глава четвертая
До тех пор я не имела никакого представления о нравах простых людей
нашего города. Поэтому их преклонение перед Психеей, пугавшее меня, с одной
стороны (и потому, что я с ужасом думала о том, как жестоко Унгит может
покарать простого смертного, посягнувшего на положенные только ей почести, и
потому, что я знала, как мстителен Жрец Унгит и сколько у него найдется
вооруженных и сильных союзников среди многократно умножившихся недругов
моего отца), с другой стороны, представлялось мне некоторой защитой от всех
этих опасностей.
Спокойствие было недолгим, ибо мы не подумали о главном уроке,
извлеченном чернью из случившегося: дворцовые врата открываются, если в них
хорошенько постучать. Психея еще не успела полностью оправиться от недуга, а
они уже снова ломились во дворец, требуя на сей раз зерна.
- Хлеба! Хлеба! Мы умираем с голоду! - кричала толпа. - Отворите
царские амбары!
На этот раз Царь был вынужден уступить.
-- В следующий раз вы ничего не получите! - сказал он собравшимся на
площади. - Откуда у меня зерно, если земля не родит его?
-- А почему? - громко выкрикнул в толпе кто-то.
- Где твои сыновья, Царь? Кто будет твоим наследником? - сказал другой.
- А вот у царя Фарса целых тринадцать сыновей! - сказал третий.
- У бесплодных царей и поля бесплодны, - подвел итог четвертый.
На этот раз Царь успел заметить, кто говорит; он незаметно кивнул
стоявшим сзади лучникам. Быстрая стрела пронзила горло наглеца, и толпа
обратилась в бегство. Но отец поступил неправильно: убивать нужно было или
всех, или никого. В чем он был прав, мой отец, так это в том, что мы не
могли больше раздавать народу зерно: после второго неурожайного года в
царских амбарах осталось только наше собственное посевное зерно и ничего
больше. Даже обитатели дворца вынуждены были довольствоваться луком,
Зевс! Поздно,уже слишком поздно!
Последние слова учитель промолвил, услышав, как во внутренних покоях
кличут:
-- Лиса, Лиса к Царю, срочно!
-- Им даже нет нужды волочь меня волоком - я сам приду, - сказал Лис и
поцеловал меня, как это принято у греков, в глаза и лоб.
-- Прощай, доченька! - сказал он мне, но я все равно пошла за ним. Я не
знала, что мне делать при встрече с отцом - умолять его на коленях,
проклясть или убить.Когда мы вошли в Столбовую залу, мы увидели там много
незнакомых людей. Заметив Лиса в проеме двери, Царь закричал:
- Эй, Лис, иди сюда! У меня для тебя полно работы!Затем он заметил меня
и прибавил:
- А ты, образина, проваливай на женскую половину, а то от одного твоего
вида вино прокисает прямо в кружках!
Я не помню, чтобы мне когда-нибудь еще в жизни (если не говорить о
делах божественных) доводилось прожить целый день в таком страхе, как тогда.
Я не знала, как относиться к последним словам Царя: с одной стороны, они
звучали так, словно гнев его поумерился, с другой - он мог разгореться в
любое мгновение с новой силой. Кроме того, я знала, что иногда отец бывает
жесток, даже когда не испытывает гнева: порой ему доставляло удовольствие
поизмываться над жертвой, просто исполняя произнесенную им в порыве гнева
угрозу. Ему случалось и прежде отправлять на рудники старых домашних слуг.
Но мне не удалось надолго остаться наедине с моими страхами, потому что
пришла Батта и стала обривать голову мне и Редивали, как она это делала в
день смерти моей матери. Батта рассказала нам, цокая языком от упоения, как
Царица умерла родами (о чем я знала уже с утра) и как она родила живого
ребенка, девочку. Бритва прикоснулась к моей голове, и я подумала, что, если
Лиса пошлют на рудники, это будет траур и по нему. Мои волосы падали на пол,
тусклые, прямые и короткие, и ложились рядом с золотыми кудрями Редивали.
Вечером пришел Лис и сказал мне, что о рудниках и речи нет - по крайней
мере пока. То, что мне прежде было в тягость, вдруг оказалось спасением: все
чаще и чаще Царь заставлял Лиса прерывать занятия с нами и отправляться в
Столбовую залу, потому что отец мой внезапно уразумел, что грек умеет
считать, читать и писать (сперва только по-гречески, но вскоре он выучился
писать и на языке нашего народа), а также, что лучшего советчика не найти во
всем Гломе. В тот самый памятный день Лис помог моему отцу заключить с
послами Фарсы такой договор, о котором Царь не смел и мечтать. Лис был
истинным греком: там, где мой отец мог сказать только "да" или "нет", Лис
говорил "да", которое ни к чему не обязывало, и "нет", которое было слаще,
чем мед. Он умел заставить слабого поверить в наше расположение, а сильного
- в наше несуществующее превосходство. Лис был слишком полезным рабом, чтобы
посылать его на смерть в рудники.
На третий день тело Царицы предали огню, и мой отец дал имя ребенку. Он
назвал дочь Истрою.
-- Чудесное имя, - сказал на это Лис. - Просто чудесное имя. Ты уже
знаешь довольно по-гречески, так скажи, как ее звали бы на моем языке.
-- В Греции ее звали бы Психеей, дедушка, - сказала я.
Младенцы во дворце никогда не переводились; у нас было полно детей
дворцовых рабов и незаконнорожденных отпрысков моего отца. Иногда отец в
шутку ворчал:
- Похотливые распутники! Порою мне кажется, что этот дворец принадлежит
не мне, а Унгит! Вот возьму и перетоплю всех выблядков, как слепых котят! -
но на самом деле он испытывал даже нечто вроде уважения к тому рабу,
которому удавалось обрюхатить половину наших рабынь, особенно когда у тех
рождались мальчики. (Девочки, если Царь не брал их в свой гарем, обычно по
достижении зрелости продавались на сторону или посвящались Унгит и уходили
жить в ее дом.) Я относилась хорошо к Царице, можно сказать, любила ее,
поэтому, как только Лис развеял мои страхи, я отправилась посмотреть на
ребенка. Так получилось, что в короткое время ужас оставил меня и на место
его пришла радость.
Ребенок был очень крупным; даже не верилось, что его мать была такой
хрупкой и маленькой. У девочки была чудесная кожа, словно излучавшая сияние,
отсвет которого озарял тот угол комнаты, где стояла колыбелька. Малютка
спала, и было слышно, как ровно она дышит. Надо сказать, что мне никогда
больше не доводилось видеть такого спокойного младенца. Сзади ко мне подошел
Лис и посмотрел через мое плечо.
- Пусть меня назовут дураком, но, клянусь богами, я и впрямь начинаю
верить, что в жилах вашего рода течет кровь небожителей, - прошептал он. -
Это дитя подобно новорожденной Елене.
Ухаживать за ребенком поручили Батте и кормилице, рыжеволосой мрачной
женщине, которая (как, впрочем, и Батта) слишком часто прикладывалась к
кувшину с вином. Я отослала ее, едва представилась возможность, и нашла для
ребенка кормилицу из свободнорожденных, жену одного крестьянина, здоровую и
порядочную женщину. Я перенесла ребенка в свою комнату, и он оставался там
вместе с нянькой ночью и днем. Батта с удовольствием переложила заботу о
девочке на наши плечи. Царь знал обо всем, но ему было все равно. Только Лис
сказал мне:
- Доченька, побереги себя, не изводи столько сил на ребенка, даже если
он прекрасен, как бессмертные боги!
Но я только рассмеялась ему в лицо. Кажется, я никогда больше в жизни
так много не смеялась, как в те далекие дни. Беречь себя! Да один взгляд на
Психею заменял мне ночной сон и придавал мне сил. Я смеялась вместе с
Психеей, а Психея смеялась весь день напролет. Она научилась смеяться уже на
третьем месяце жизни, а лицо мое стала узнавать на втором (хотя Лис в это
так и не поверил).
Так начались лучшие годы моей жизни. Лис души не чаял в ребенке, и я
догадалась, что давным-давно, когда грек был еще свободным человеком, у него
тоже была дочка. Теперь он и впрямь чувствовал себя дедушкой. Мы проводили
все время втроем - я, Психея и Лис. Редиваль и прежде не любила общества
Лиса и приходила на уроки только из страха перед Царем. Теперь, когда Царь
словно и думать забыл о том, что у него три дочери, Редиваль была
предоставлена самой себе. Она вытянулась, грудь у нее налилась, длинные ноги
подростка округлились - она хорошела на глазах, но было ясно, что ей никогда
не стать такой же красивой, как Психея.
Красота маленькой Психеи - надо сказать, у каждого возраста есть своя
красота - была той редкой красотой, которую признают с первой же встречи
любой мужчина и любая женщина. Красота Психеи не потрясала, как некое диво,
- пока человек смотрел на мою сестру, ее совершенство казалось ему самой
естественной вещью на свете, но стоило ему уйти, как он обнаруживал, что в
его сердце остался сладкий, неизгладимый след. Как любил говорить наш
учитель, красота девочки была "в природе вещей"; это была та красота,
которую люди втайне ожидают от каждой женщины - да что там! - от каждого
неодушевленного предмета, - но не встречают почти никогда. В присутствии
Психеи все становилось прекрасным: когда девочка бегала по лужам, лужи
казались красивыми, когда она стояла под дождем, казалось, что с неба льется
чистое серебро. Стоило ей подобрать жабу - а она питала странную любовь к
самым неподходящим для любви тварям, - и жаба тоже становилась прекрасной.
Годы шли один за другим своим обычным чередом, случались, очевидно, и
зимы но я их не помню - в памяти остались только весны и лета. Мне кажется,
что в те годы вишня и миндаль зацветали раньше и цвели дольше, чем теперь, и
даже неисто вый ветер не мог оборвать их розовые, как кожа Психеи, лепестки.
Я смотрела в глаза сестры, голубые, как весеннее небо и вода ручья, и
жалела, что я не жена Царя и не мать Психеи, жалела, что я не мальчик и не
могу влюбиться в нее, жалела, что я довожусь ей только единокровной сестрой,
жалела, что она - не моя рабыня, потому что тогда я смогла бы даровать ей
свободу и богатство.
Лис пользовался к тому времени у Царя таким доверием, что, когда отец
не нуждался в его услугах, учитель мог гулять с нами где угодно и даже вдали
от дворца. Часто мы проводили летние дни на вершине холма к юго-востоку от
Глома, откуда открывался прекрасный вид на весь город и на вершину Седой
горы. Мы до того хорошо изучили ее зазубренный гребень, что знали там каждую
скалу и каждую расселину, хотя никто из нас никогда не бывал так далеко от
города. Психея влюбилась в Гору с первого взгляда.
- Когда я вырасту, - говорила она, - я стану великой царицей и выйду
замуж за самого великого царя, и он построит мне дворец из золота и хрусталя
на вершине этой горы.
Лис захлопал от восторга в ладоши и вскричал:
- Ты будешь прекраснее Андромеды, прекраснее Елены, прекраснее самой
Афродиты!
Хотя полдень был жарким и скалы вокруг пылали огнем, я почувствовала
при этих словах Лиса, будто чьи-то холодные пальцы прикоснулись слева к моей
спине.
- Как бы тебе не накликать на нас беды такими словами, дедушка! -
сказала я.Но он, как я и думала, только рассмеялся и сказал:
- Это твои слова, доченька, принесут нам несчастье. Разве я не учил
тебя, что боги не ведают зависти?
Но я осталась при своем мнении. Я знала, что Унгит не по душе такие
разговоры.
Глава третья
Нашим счастливым дням скоро пришел конец, и не без помощи Редивали. У
нее всегда был ветер в голове и одно распутство на уме, и вот она не
придумала ничего лучшего, как целоваться и шептаться о любви с молодым
человеком из дворцовой стражи по имени Тарин прямо под окном у Батты. Дело
было за полночь; Батта, перепив вина, отправилась в постель еще до заката и
поэтому проснулась ни свет ни заря. Заметив парочку, она, будучи
прирожденной доносчицей, отправилась к Царю, разбудила его и поделилась с
ним новостью. Царь, вне себя от гнева, осыпал Батту проклятиями, но все-таки
поверил ей. Он оделся, взял с собой двух стражников, явился в сад и застал
там любовников врасплох. Поднялся такой шум, что все во дворце проснулись.
Царь послал за цирюльником и приказал оскопить Тарина прямо на месте
преступления (когда рана зажила, юношу отправили в Рингаль и там продали).
Не успели стихнуть крики и рыдания несчастного, как Царь явился в комнату,
где находились я и Лис, и обвинил нас во всем случившемся. Почему Лис не
уследил за своей воспитанницей? Почему я недоглядела за своей сестрой?
Кончилось тем, что отец приказал нам не выпускать больше Редиваль из виду:
- Ходите, где вам вздумается, делайте, что вам придет в голову, но с
этой суки глаз не спускайте. И знай, Лис, что если она потеряет
девственность прежде, чем я найду ей мужа, то ответит за это твоя спина. А
ты, пугало, можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Клянусь Унгит,
это будет чудо, если найдется хоть один мужчина, которого не испугает твое
лицо!
Гнев Царя был так страшен, что Редивали осталось только покориться.
Теперь ей приходилось все время проводить в нашем обществе, отчего она
вскоре избавилась от последних остатков любви ко мне и Психее. Она то и дело
вызывающе зевала, заводила бессмысленные споры и без причины дерзила.
Особенно ее раздражала Психея - ведь та была такой живой, веселой и
послушной! По словам Лиса, это была сама Добродетель в человеческом образе.
Однажды Редиваль ударила Психею. Я не помню, что было дальше, - помню
только, что обнаружила себя сидящей на груди у Редивали. Лицо сестры было
все разодрано в кровь, а руки мои вцепились ей в горло. Лис сумел все-таки
оттащить меня в сторону и худо-бедно помирить нас.
Всякий покой и радость кончались с появлениея Редивали. А затем
последовали новые удары судьбы, которые окончательно погубили наше счастье.
В тот год, когда я пыталась задушить Редиваль, случился неурожай. В тот же
самый годды сватался и везде получил отказ. Мир сильно изменился, и союз с
Кафадом превратился в петлю, готовую затянуться у нас на шее. Боги не
благоволили Глому,
Тогда же случилось еще одно происшествие, доставившее мне немало
волнений. Лис и я сидели в тени грушевых деревьев и занимались философией.
Психея гуляла рядом на опушке царского сада и весело распевала. Редиваль шла
за ней следом. Краем глаза я следила за ними и поэтому слушала Лиса вполуха.
Затем мне показалось, что Редиваль и Психея говорят с кем-то на краю сада.
Через некоторое время сестры вернулись к нам.
Редиваль, фыркая от негодования, упала на колени перед Психеей и
принялась посыпать свою голову песком.
-- Почему вы не падаете ниц перед богиней? - с насмешкой сказала она,
посмотрев в нашу сторону.
-- Что это тебе в голову пришло, сестрица? - спросила я нехотя, потому
что не ожидала услышать ничего хорошего в ответ.
-- Разве ты не знаешь, что теперь ты - сестра богини?
-- О чем это она, Истра? - спросила я. (С тех пор как Редиваль
проводила все время вместе с нами, я никогда не называла девочку вслух
Психеей.)
- Ну, что же ты молчишь, божественная сестрица? - сказала Редиваль. - Я
знаю, что ты никогда не лжешь, так что тебе стоит сказать правду! Расскажи,
как тебе воздали божеские почести!
-- Это неправда, - сказала Психея. - Просто женщина с ребенком подошла
ко мне и попросила, чтобы я ее поцеловала.
-- Да, но почему? - настойчиво переспросила Редиваль.
-- Потому что... потому что тогда ее ребеночек станет красивым - так
она сказала.
- Таким же красивым, как ты, - вот как она сказала. Не забудь это
прибавить.
-- И что ты сделала, Истра? - спросила я.
-- Поцеловала ее. Она хорошая женщина. Она мне понравилась.
-- И не забудь прибавить, что после этого она возложила тебе на голову
миртовую ветвь, пала перед тобою ниц и посыпала свою голову пылью, -
вставила Редиваль.
-- Случалось ли такое раньше, Истра? - строго спросила я.
-- Да, несколько раз.
-- Сколько?
-- Я не помню.
-- Дважды?
-- Нет, чаще...
- Раз десять?
-- Нет, еще чаще. Я не знаю. Не могу вспомнить. Почему ты смотришь на
меня так? Разве я сделала что-то дурное?
-- Это опасно, это очень опасно! - сказала я. - Боги ревнивы. Они не
терпяткогда...
-- Доченька, ну что ты такое говоришь? - перебил меня Лис. -
Божественнойприроде не присуща ревность. Боги, какими вы их себе
представляете, это только вымысел и сказки поэтов. Мы говорили об этом
тысячу раз!
-- Ох-о-хо! - зевнула Редиваль, лежа на спине и задрыгав ногами в
воздухе, та что можно было рассмотреть все ее прелести (она делала это для
того, чтобы смутить Лиса, потому что старик был очень застенчив). - Ох-о-хо,
сестрица богини и служанка раба! Откуда ты знаешь, кто будет наследницей в
Гломе? Посмотрим, что думает Унгит насчет нашей божественной сестрицы!
-- Кто может знать, что думает Унгит, - тихо сказал грек.
Редиваль устала кататься на спине. Она легла лицом в траву и тихо
сказала, глядя снизу вверх на грека:
- Зато очень нетрудно узнать, что думает насчет этого Жрец Унгит.
Может, мне стоит сходить и спросить?
Непреодолимый страх перед Жрецом снова проснулся в моем сердце и
соединил со страхом за наше будущее.
-- Сестрица! - сказала Редиваль, обращаясь ко мне. - Отдай мне бусы из
голу бых камней, те самые, которые тебе подарила наша мать.
-- Я отдам их тебе, как только мы вернемся домой, - сказала я.
-- А ты, раб, - продолжала Редиваль, глядя на Лиса, - научись вести
себя с царевной. И почаще советуй отцу выдать меня замуж за какого-нибудь
царя. Да не за любого, а за молодого, красивого жеребца с широкими плечами и
густой золотистой бородой. Ты ведь вертишь моим отцом как хочешь, когда он
запирается с тобой в Столбовой зале. Ни для кого не секрет, кто из вас двоих
на самом деле царь Гломский!
На следующий год в стране случился бунт. Поводом к нему послужило
увечье, которое мой отец нанес Тарину. Юноша сам по себе был такого
незнатного рода, что даже не совсем понятно, как он умудрился попасть ко
двору, но у его отца были дела с людьми более знатными, и ему удалось
подговорить на бунт девять князей из северо-западных земель. Мой отец сам
возглавил войска (надо сказать, что, когда я увидела его в полном боевом
облачении верхом на его любимом коне, мое сердце зажглось до тех пор
неизвестной мне дочерней любовью) и одержал победу. Обе армии понесли
огромные потери - большие, чем наша страна могла себе позволить, - и победа
эта никого не порадовала. Наше положение стало еще более шатким.
На этот год снова был неурожай и появились первые признаки лихорадки.
Осенью Лис подхватил ее и чуть не умер. Я не могла ухаживать за учителем,
потому что, как только он слег, отец сказал мне:
- Ну вот, девочка, ты уже умеешь читать, писать и болтать по-гречески.
У меня есть для тебя работа: ты будешь вместо Лиса.
И после этого разговора я почти переселилась в Столбовую залу, потому
что работы для меня в те дни выдалось очень много. Хотя я была вне себя от
страха за жизнь Лиса, я не могла не заметить, что помогать отцу оказалось не
столь уж неприятно. На время он даже перестал меня ненавидеть. В конце
концов он стал говорить со мной если не с любовью, то с уважением: так, как
мужчина мог бы говорить с мужчиной. Я наконец поняла, в каком отчаянном
положении мы оказались. Ни один из соседних домов божественной крови (а
только с такими наша семья могла сочетаться законным браком) не отдавал
дочерей в жены моему отцу и не хотел просватать его дочерей за своих
царевичей. Наши собственные князья шептались о том, кто займет Гломский трон
после отца. Со всех сторон нам грозили войной, а у нас не было сил, чтобы
противостоять этим угрозам.
Вышло так, что Лиса выхаживала Психея, хотя это и было ей строго
запрещено. Она могла даже побить или покусать того человека, который рискнул
бы стать между ней и дверью комнаты Лиса. В ее жилах тоже текла гневливая
кровь нашего отца, хотя гнев Психеи всегда шел от любви ее сердца. Лис
одолел хворь, только стал совсем седым и старым. Но бог, который преследует
наш род, все хитро продумал. История о том, что Психея ходила за Лисом и он
выздоровел, разлетелась по всему городу. Одной Батты хватило бы, для того
чтобы растрезвонить эту новость повсюду, а таких, как Батта, во дворце было
не счесть. В устах у людей эта история превратилась в сказку о прекрасной
царевне, которая исцеляет лихорадку одним своим прикосновением. Не прошло и
двух дней, как у дворцовых ворот уже столпилась добрая половина жителей
столицы. Кто только не пришел ко дворцу! Из нор своих выползли самые
диковинные калеки, выжившие из ума старцы вдруг вообразили, что их жизни
стоят того, чтобы их спасать, люди несли своих грудных младенцев и
агонизирующих больных. Я стояла и смотрела на них сквозь зарешеченные окна
дворца, и жалость просыпалась во мне от этого печального и страшного
зрелища, от этого неистребимого запаха чеснока и немытых тел, стоявшего над
пестрой толпой.
- Царевна Истра! - кричали несчастные. - Пришлите нам царевну, руки ко
торой исцеляют! Мы умираем! Спаси нас! Спаси!
- Хлеба нам! Хлеба! - кричали другие. - Откройте царские амбары! Мы
умираем с голода!
Сперва они не решались приблизиться к воротам, но потом осмелели. Не
прошло и часа, как они уже замолотили в них кулаками.
-- Принесите огня! - кричал кто-то, но сзади другие голоса слабо
твердили: -Исцели нас! Исцели! Царевна с волшебными руками!
-- Ей придется выйти к ним, - сказал отец. - Нам не сдержать толпу.
(Две трети дворцовых стражей к тому времени скосила лихорадка.)
- Может ли она исцелить их? - спросила я у Лиса. - Веришь ли ты сам,
что именно ее руки исцелили тебя?
- Кто знает? - сказал Лис. - То, что руки некоторых людей исцеляют,
вполне в природе вещей.
- Выпустите меня! - сказала Психея. - Это же люди!
- Какие это люди! Это сброд! - сказал отец. - Они поплатятся за свою
наглость, дайте только срок! Но не будем терять времени - оденьте девчонку.
Она хороша собой, и смелости ей не занимать.
Психею облачили в царские одежды, возложили на голову венок и отворили
перед ней дверь. Бывает, что заплакать не можешь, но грудь словно сотрясают
рыдания. Так было со мной тогда, и так случается до сих пор, стоит мне
только вспомнить, как Психея, тоненькая и хрупкая, вышла из прохладной тьмы
дворцовых покоев в тлетворный зной городской площади. Когда дверь открылась,
люди в панике отхлынули назад. Они ожидали не иначе как толпу воинов с
копьями, но, увидев то, что они увидели, упали на колени. Красота Психеи (а
многие из них никогда не видели царевну прежде) повергла их едва ли не в
ужас. В наступившем молчании хорошо было слышно, как в толпе поднимается
тихий стон, почти рыдание, которое становилось все громче и громче, пока не
превратилось в нестройный многоголосый крик
- Богиня! Это богиня!
Рев толпы прорезал звонкий голос какой-то женщины:
- Сама Унгит в человеческом образе почтила нас!
Психея шла среди всего этого безумия, спокойная и торжественная, как
дитя идущее к доске отвечать урок. Она прикасалась к людям, и люди падали к
ее ногам пытаясь поцеловать если не ступни ее, то хотя бы край одежды, или
тень, или землю в том месте, где ступила ее нога. А Психея продолжала
прикасаться к больным, и казалось, что этому не будет конца, потому что
толпа на площади, вместо того что бы таять, все росла и росла. Это
продолжалось несколько часов. Даже мы, стоявши в тени портика, изнемогали от
невероятного зноя того полудня. Вся земля молила ливне, который (теперь мы
это знаем) так и не пришел. Я заметила, что Психея бледнеет прямо на глазах,
а походка ее становится нетвердой.
- Великий Царь! - обратилась я к отцу. - Она умирает!
- Если она не доведет дело до конца, тогда умрем мы все. Нас просто
растерзают, - сказал отец.
Все закончилось только на закате. Мы отнесли Психею в постель и
уложили. К следующий день она уже металась в лихорадке. Но лихорадка не
смогла одолеть ее. В бреду Психея часто говорила о чертогах из золота и
янтаря на вершине Седой гор] Даже когда ей было совсем плохо, на ее лицо не
падала тень смерти. Казалось, что смерть просто не отваживалась приблизиться
к ней. И когда Психея окончательно выздоровела, ее красота стала еще более
волшебной, чем прежде. Детство ее прошло - иной, более строгий и сильный
свет излучало лицо девочки.
- "Нет, осуждать невозможно, - стихами пропел Лис, - что Трои сыны и
ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечным
богиням она красотою подобна!"( Гомер. Илиада. Песнь третья, 156-158.
(Перев. Н.Гнедича.))
Часть заболевших лихорадкой выздоровела, часть умерла. Только богам вед
мо, были ли выздоровевшие теми, к кому прикоснулась Психея, но боги, как
всегда отмалчиваются. Люди, однако, были уверены, что дело обстояло именно
так. Каждое утро у стен дворца мы находили приношения для Психеи: ветви
мирта, венки вскоре и то, что обычно жертвовали только Унгит, - медовые
лепешки и голубей
- Тебе не страшно? - спросила я Лиса.
- Меня успокаивает одно, - ответил тот. - Жрец Унгит сам подхватил
лихорадку, и вряд ли ему сейчас до нас.
В это время Редиваль вдруг ни с того ни с сего сделалась набожной и
зачастила в Дом Унгит. Лис и я отнеслись к этому снисходительно, тем более
что ее всегда сопровождал старый верный дворцовый раб, и мы не сомневались,
что он не допустит ничего дурного. Мы полагали, что она молится о том, чтобы
богиня послала ей мужа, или просто пользуется возможностью не видеть нас
хотя бы несколько часов, а в этом наши желания вполне совпадали. Тем не
менее я потребовала, чтобы она не заводила ни с кем разговоров во время этих
паломничеств.
- Ах, сестрица, не беспокойся! - ответила на это Редиваль. - Мужчины,
увидевшие хоть раз Психею, уже не делают никаких различий между мной и
тобой. Мы с тобой не богини, нам жертв не приносят.
Глава четвертая
До тех пор я не имела никакого представления о нравах простых людей
нашего города. Поэтому их преклонение перед Психеей, пугавшее меня, с одной
стороны (и потому, что я с ужасом думала о том, как жестоко Унгит может
покарать простого смертного, посягнувшего на положенные только ей почести, и
потому, что я знала, как мстителен Жрец Унгит и сколько у него найдется
вооруженных и сильных союзников среди многократно умножившихся недругов
моего отца), с другой стороны, представлялось мне некоторой защитой от всех
этих опасностей.
Спокойствие было недолгим, ибо мы не подумали о главном уроке,
извлеченном чернью из случившегося: дворцовые врата открываются, если в них
хорошенько постучать. Психея еще не успела полностью оправиться от недуга, а
они уже снова ломились во дворец, требуя на сей раз зерна.
- Хлеба! Хлеба! Мы умираем с голоду! - кричала толпа. - Отворите
царские амбары!
На этот раз Царь был вынужден уступить.
-- В следующий раз вы ничего не получите! - сказал он собравшимся на
площади. - Откуда у меня зерно, если земля не родит его?
-- А почему? - громко выкрикнул в толпе кто-то.
- Где твои сыновья, Царь? Кто будет твоим наследником? - сказал другой.
- А вот у царя Фарса целых тринадцать сыновей! - сказал третий.
- У бесплодных царей и поля бесплодны, - подвел итог четвертый.
На этот раз Царь успел заметить, кто говорит; он незаметно кивнул
стоявшим сзади лучникам. Быстрая стрела пронзила горло наглеца, и толпа
обратилась в бегство. Но отец поступил неправильно: убивать нужно было или
всех, или никого. В чем он был прав, мой отец, так это в том, что мы не
могли больше раздавать народу зерно: после второго неурожайного года в
царских амбарах осталось только наше собственное посевное зерно и ничего
больше. Даже обитатели дворца вынуждены были довольствоваться луком,