-- Сил? Но кто был сильнее Бардии?
-Он был как сгнившее изнутри дерево.- Сгнившее? Почему? Я этого не
знала!
-- Видать, не знала, Царица. Он истощил себя- или его истощили. Уж лет
десять, как ему бы уйти на покой. Он же был не железный, Бардия, - из плоти
и крови,как все мы.
-- Он никогда не выглядел старым, никогда!
-- Может быть, Царица, тебе не приходилось видеть его усталым. Ты
никогдане видела его лица ранним утром, не слышала, как он стонал, когда я
будила его назаре. (А что мне было делать? Он брал с меня клятву, что я
разбужу его.) Ты никогдане видела, каким он возвращался поздно вечером из
дворца. Голодный, а поесть дажесил нет. Откуда тебе знать, Царица? Ведь это
я была его женой. Он был слишком учтив,чтобы зевать и жаловаться в
присутствии своей повелительницы.
-- Ты хочешь сказать, что работа...
-- Пять войн, тридцать одна битва, девятнадцать посольств, непрестанные
заботы о том о сем - одному польсти, другому пригрози, третьего утешь...
День напролет думать, советовать, запоминать, угадывать, подсказывать, не
отлучаясь изСтолбовой залы, - все время эта Столбовая зала. Нет, не только
на рудниках можноуморить человека.
Я ожидала услышать все что угодно, но не это. Когда прошла первая
вспышка гнева, за ней последовал страх; я боялась, что Ансит (хотя мне с
трудом верилось) говорит правду. Стоило мне это заподозрить, как мой голос
задрожал от обиды.
-- Не ты говоришь, госпожа, а твое горе. Прости меня, но это все
домыслы. Яработала с ним наравне, так не хочешь же ты сказать, что сильный
мужчина не вынестого, от чего не сломалась слабая женщина?
-- Ты говоришь как та, что не знает мужчин. Они крепче нас, зато мы
выносливее. Их жизнь короче. Мужчины хрупки. Да ты и помоложе его будешь,
Царица.
У меня похолодело в сердце.
-Если ты права,- сказала я,- то он мне лгал. Довольно было одного его
слова, и я сняла бы с него ношу забот и отправила его на покой со всеми
возможными почестями.
-Ты плохо его знаешь, Царица, если думаешь, что он мог сказать это
слово.Ах, ты счастлива на троне; мало в мире повелителей, которых так любят
их слуги!
-Да, это так. Ты ведь не осуждаешь меня за это? Даже в горе ты не
имеешь права упрекать меня - ведь никакой другой любви я не знала.
Безмужняя, бездетная -а у тебя все это было...
-Только то, что ты изволила оставить мне, Царица.
-- Оставить? Безумная, о чем ты говоришь?
-- Нет, нет, я прекрасно знаю, что любовниками вы не были. Это ты
предоставила мне - ведь кровь богов не может смешиваться с кровью смертных,
не так ли?На мою долю ты не посягала - взяв от него все, что тебе было
нужно, ты позволялаему уползать домой ко мне, пока он снова тебе не
понадобится. Недели и месяцы выпроводили в походах, бок о бок ночью и днем,
и у вас были общие победы, советы,тяготы, общий солдатский хлеб и грубые
шутки. А потом он приходил ко мне - отраза к разу все более худой и
поседевший, и засыпал, не доев ужина, и кричал во сне:"На правый фланг,
скорей! Царица в опасности!" А утром, недоспав, во дворец: всев Гломе знают,
что Царица - ранняя пташка. Вот потому я и говорю: ты оставиламне то, что
осталось.
И взгляд ее, и голос безошибочно выдавали чувство, знакомое всем
женщинам.
-Как? - вскричала я. - Неужто ты ревнуешь?Она не ответила.
Я вскочила на ноги и откинула платок с лица.
-Взгляни, дура, только взгляни, - кричала я,- как ты могла ревновать
его комне?
Она подняла глаза и посмотрела. Я втайне надеялась, что мое лицо
испугает ее, но в глазах Ансит не было страха. Впервые за этот день упрямые
губы ее дрогнули и слезы показались в уголках глаз.
-Ох, - прошептала она, - я и не знала... Так ты тоже...
- Что - тоже?
- Ты тоже любила его. И мучилась. Мы обе...
Мы обе заплакали и в тот же миг очутились в объятиях друг друга. Как
это ни странно, ненависть наша иссякла в тот самый миг, когда Ансит узнала,
что я всю жизнь любила ее мужа. Я уверена, что все было бы иначе, будь
Бардия жив, но его больше не существовало, и нам нечего было делить: мы обе
были изгоями, мы говорили на языке, который не понимал никто, кроме нас, в
этом огромном равнодушном мире.
В нашем языке не было слов - одни рыдания, слова же были для нас
подобны острым клинкам, и мы старались не извлекать их из ножен.
Но это наше состояние не продлилось долго. Мне не раз случалось видеть
в бою, как воины сходятся с противником в смертельном единоборстве, но
налетает шквал, швыряет им в глаза сухую пыль, опутывает мечи полами плащей.
Тогда бойцы забывают друг о друге, вынужденные бороться с ветром. Так и мы с
Ансит. Нечто, не имевшее отношения к делу, сделало нас сперва друзьями на
короткое время, а затем врагами - и уже навсегда.
Мы высвободились из объятий (я не помню, как это произошло); мое лицо
снова закрывал платок, губы Ансит вновь непреклонно сжались.
-- Ладно, - сказала я. - Благодаря тебе я почувствовала себя на миг
убийцейБардии. Ты хотела причинить мне боль и добилась этого. Радуйся, ты
отомстила. Носкажи, сама ты веришь в то, что сказала мне?
-- Верю? Я не верю, я просто знаю, что царская служба выжала из моего
мужавсю кровь - год за годом, по капле.
-Почему же ты не сказала мне? Одного твоего слова было бы довольно.
Илиты подражаешь богам, которые дают советы, когда уже слишком поздно?
-Почему не сказала? - удивилась Ансит, гордо вскинув голову. - Чтобы
тыоторвала его от трудов, в которых была вся его жизнь, вся его слава и
доблесть (ибочто такое, в конце концов, какая-то женщина для мужчины и
воина)? Чтобы сделатьиз него малое дитя или впавшего в детство старца,
нуждающегося в уходе? Да, тогдабы он был только мой - но какой ценой?
-- Но все же - только твой...
-- Для меня важнее было принадлежать ему. Я была его женой, а не
содержанкой. Он был моим мужем, а не комнатной собачкой. Он имел право жить
такойжизнью, которой достойны великие мужи, - а не такой, какая угодна мне.
Теперьты отбираешь у меня сына. Илердия повернулся спиной к дому матери; его
манятчужие земли и непонятные мне вещи. С каждым днем он будет все меньше
принадлежать мне и все больше - тебе и миру. Но неужто ты полагаешь, что я
буду препятствовать ему, даже если бы мне было довольно пошевелить пальцем?
-- И ты могла - ты можешь - терпеть это?
-- Ты еще спрашиваешь? О, Царица Оруаль, похоже, ты ничего не знаешь
олюбви! Нет-нет, я не права, просто, видно, царская любовь не такова, как
наша. Выведете свой род от богов и любите, как боги. Как любит Чудище.
Говорят, для неголюбить и пожирать - одно и то же, не так ли?
-Женщина, - сказала я. - Я спасла ему жизнь. Неблагодарная дура, ты
быстала вдовой на много лет раньше, не прикрой я его своим телом в день
битвы приИнгарне. Меня тогда ранили, и рана до сих пор болит к перемене
погоды. А где шрамы от твоих ран?
-Там, где они остаются у женщины, рожавшей восемь раз. Да, ты спасла
егожизнь. Спасла, потому что она была тебе полезна. Ты бережлива, Царица!
Зачем терять верный меч? Позор тебе, пожирательница людей. Ты съела
стольких, что и несосчитать: Бардию, меня, Лиса, твою сестру - обеих твоих
сестер...
-Довольно! - закричала я. Воздух в комнате стал багряным. Мне пришло
вголову, что, если я прикажу пытать и казнить ее, никто не сможет мне
помешать.Арном не решится поднять голос. Илердия поднимет восстание, но не
успеет спастиее, когда она будет корчиться на острие кола, как майский жук,
проткнутый булавкой.
Но нечто или некто (если боги, то хвала им) сдержали мой гнев. Я пошла
к двери, открыла ее, обернулась и сказала:
-Если бы ты посмела говорить так с моим отцом, ты осталась бы без
языка.
-Ну и что? - сказала она.
По дороге домой я подумала: "Она получит назад своего Илердию. Пусть
живет дома и трудится на земле. Станет деревенским мужиком, будет сыто
рыгать, рассуждая о ценах на скот. А я могла бы сделать его большим
человеком. Но он станет ничтожеством, и пусть благодарит за это свою мать.
Ей больше не удастся обвинить меня в том, что я пожираю чужие жизни".
Но я оставила Илердию при дворе.
Божественные Врачеватели уже привязали меня к верстаку и принялись за
работу. Гнев недолго помогал мне защищаться от правды; гнев устает быстро.
Ведь Ансит сказала правдивые слова - она сама не знала, насколько правдивые.
Я наслаждалась избытком работы и заставляла трудиться со мной допоздна
Бардию, задавала ему ненужные вопросы, только для того чтобы услышать его
голос, делала все, чтобы отдалить то время, когда он уйдет домой и оставит
меня наедине с пустотой моего сердца. Я ненавидела его за то, что он уходит
домой. Я наказывала его за это. Мужчина не упустит случая, чтобы высмеять
того, кто слишком сильно любит свою жену, а Бардия был в этом смысле очень
уязвим; все знали, что он женился на бесприданнице, и Ансит часто хвасталась
тем, что ей нет нужды брать в прислугу девушек пострашнее, как приходится
делать другим. Сама я никогда не поддразнивала его, но всяческими хитростями
делала так, чтобы другие поднимали Бардию на смех. Я ненавидела тех, кто
шутил над Бардией, но издевки над его семейной жизнью причиняли мне сладкую
боль. Может, я все-таки ненавидела его? Может быть. Любовь иногда состоит из
ненависти на девять десятых, но при этом остается любовью. В одном нет
никаких сомнений: в моих безумных ночных грезах (в которых Ансит умирала
или, еще того лучше, оказывалась блудницей, ведьмой или изменницей), когда
Бардия искал моей любви и сострадания, я заставляла его вымаливать у меня
прощение. Иногда я терзала его так жестоко, что он был почти готов наложить
на себя руки.
Но все кончилось так странно... Часы моих терзаний остались позади, и
жажда страсти угасла так же внезапно, как и возгорелась. Только тот, кто
прожил долгую жизнь, знает, как многолетнее чувство, пропитавшее насквозь
все сердце, может иссякнуть и увянуть в краткое время. Возможно, в душе, как
и в почве, не самые красивые цветы пускают самые глубокие корни. А может, я
просто постарела. Но, скорее всего, дело было вот в чем: моя любовь к Бардии
(не сам Бардия) стала для меня невыносимой. Она завела меня на такие высоты
и бросила в такие глубины, где любовь уже не может существовать - она
задыхается то от отсутствия, то от избытка воздуха. Жажда обладать тем, кому
не можешь дать ничего, изнашивает сердце. Только небу ведомо, как мы мучили
его попеременно - то я, то Ансит. Ведь не нужно быть Эдипом, чтобы
догадаться, как каждый вечер она ждала его, питая в сердце ревность ко мне,
и эта ревность отравляла его домашний покой.
И когда жажда эта иссякла, все, что я называла собой, ушло вместе с
нею. Словно у меня вырвали душу, как больной зуб, и на ее месте осталась
дырка. Большего зла боги мне не причинят - так я тогда думала.
Глава вторая
Через несколько дней после моего визита к Ансит настало Новогодие. Я
уже писала, что в этот день Жреца запирают на закате в Доме Унгит, а наутро
он выбирается наружу и как бы рождается вновь. Разумеется, как во всех этих
священных делах, Жрец рождается только в определенном смысле; Лис обожал
обличать все противоречия и несуразности этого обряда. Когда Жрец
прорывается к двери, на него нападают люди, вооруженные деревянными мечами,
и обливают его вином, что означает кровь, и хотя говорится, что Жрец заперт
в Доме Унгит, заперты только главная дверь и западная, а две маленькие двери
все равно открыты, и любой может войти в них и выйти, если пожелает.
Когда в Гломе Царь, ему положено оставаться в храме на всю ночь вместе
со Жрецом; но деве лицезреть ночные таинства не подобает, поэтому я вошла к
Унгит за час до Рождения. (Кроме царствующей особы, при Рождении
присутствует по одному человеку от князей, старейшин и народа, избранному
священным порядком, о котором мне писать не дозволено.)
На этот раз утро Новогодия выдалось ясное и свежее. С юга веял теплый
ветерок, и, может быть, именно поэтому мне особенно не хотелось идти в
священный сумрак обиталища Унгит. Я уже, помнится, писала о том, что Арном
сделал храм чище и светлее, но все равно было мрачно и душно, особенно на
утро Новогодия, после совершения жертвоприношений, многочасового каждения,
кропления вином, после пиршества и плясок храмовых девушек и всенощного
сжигания тука. Так сильно пахло потом и воздух был таким спертым, что в
обычном жилище смертного даже самая неряха хозяйка давно бы уже принялась
проветривать и убираться.
Я вошла в храм и села на плоский камень. Это мое обычное место, и оно
расположено прямо напротив воплощения Унгит; новое изваяние стоит по левую
руку от меня, место Арнома по правую. Арном, в облачении и маске, чуть не
падал от усталости. Где-то негромко били в барабан, кроме этого не было
слышно ни звука.
Я увидела ужасных девушек, сидевших в ряд по обеим сторонам храма. Они
сидели на корточках, каждая у двери своего закутка, год за годом. Через
несколько лет сидения они становились бесплодными, но продолжали сидеть,
пока не превращались в беззубые шамкающие развалины, ползающие по полу с
вениками или с хворостом для горящих день и ночь очагов. Иногда, находя
серебряную монетку или полуобглоданную кость, они птичьим движением хватали
их и прятали в складки своих балахонов. И я задумалась над тем, почему
столько мужского семени, от которого могли бы родиться крепкие мужи и
плодовитые жены, растрачивается впустую в Доме Унгит, и столько серебра,
заработанного тяжким людским трудом, поглощается бездонной жаждой богини, и
сами девушки - их тоже пожирает ее ненасытная пасть.
Затем я посмотрела на саму Унгит. В отличие от многих других священных
камней, она не упала с неба. О ней говорили, что она, напротив, восстала из
земли, словно посланец тех неведомых сил, которые вершат свои темные труды в
сырости, тепле и гнете подземелий. Я говорила, что она безлика, но это не
совсем так - у нее тысячи лиц. В этом бугристом, неровном, изъеденном
временем камне всегда можно увидеть какое-нибудь лицо - как в пламени, если
долго в него всматриваться. Сейчас богиня выглядела даже причудливей
обычного из-за жертвенной крови, которую на нее вылили за ночь. И все эти
пятна и потеки внезапно сложились в лицо на какой-то миг, но этого мига
хватило, чтобы оно навсегда запало мне в душу. Лицо, несомненно, женское -
широкое, как каравай, вздувающееся от новой жизни, как тесто в квашне. Так
иногда выглядела Батта, когда мы были очень маленькими и она любила даже
меня. Помню, она обняла меня однажды, а я вырвалась и убежала в сад, чтобы
избавиться от этого жаркого, мощного, властного, но при этом мягкого-мягкого
прикосновения. "Да, - подумалось мне, - Унгит сегодня почти как Батта".
-- Арном, - спросила я шепотом, - кто такая Унгит?
-- Я думаю, Царица, - ответил он (голос его так странно звучал из-под
маски),- она - мать-земля, прародительница всего сущего.
Это были новые для Глома представления о богах, которые Арном и
остальные усвоили от Лиса.
-- Если она мать всего сущего, - сказала я, - как же она еще и мать
бога Горы?
-- Он - воздух и небо, а облака рождаются из испарений и влаги земли.
-- Почему тогда в некоторых преданиях он и ее муж тоже?
-- Поскольку небо оплодотворяет землю дождем.
-Если все это так, к чему тогда столько тайны?
- Несомненно, - сказал Арном (и я могла бы поклясться, что он зевнул
под маской, утомленный ночным бдением), - несомненно для того, чтобы истина
не стала достоянием черни.
Я не стала его долее пытать расспросами, но про себя подумала: "Как
странно, что наши предки сомневались, стоит ли сказать напрямую, что дождь
идет с неба, и, чтобы столь великая тайна не стала всеобщим достоянием,
сочинили нескладную сказочку. Лучше бы уж вообще промолчали".
Барабанная дробь не смолкала. Я устала сидеть, у меня болела спина; тут
справа от меня открылась одна из маленьких дверок, и в нее вошла женщина,
похожая на крестьянку. Было видно, что она пришла не на праздник, а по
неотложному личному делу. Она была печальна (хотя даже бедняки веселятся на
Новогодие), и слезы струились у нее по лицу. Она выглядела так, словно
проплакала всю предыдущую ночь. В руках она держала живого голубя. Один из
младших жрецов подошел к ней, взял ее скромное приношение, распорол голубю
брюшко каменным ножом и окропил Унгит теплой кровью. (Кровь на увиденном
мною лице стекала с губ и капала, как слюна.) Тушка жертвы досталась одному
из храмовых рабов. Крестьянка распласталась перед Унгит. Она лежала долго, и
плечи ее так тряслись, что любой бы догадался, как велико ее горе. Затем она
внезапно перестала рыдать, встала на колени, откинув волосы с лица, и
глубоко вздохнула. Потом она поднялась на ноги, обернулась, и наши глаза
встретились. Она была спокойна, лицо ее словно осушила невидимая губка (она
стояла так близко, что я не могла ошибиться). Видно было, что эта женщина ко
всему готова и на все решилась.
-- Дитя мое, дала ли тебе утешение Унгит? - спросила я крестьянку.
-- О да, Царица, - сказала женщина, и лицо ее просияло. - О да! Унгит
даламне великое утешение.
- Ты всегда молишься этой Унгит, а не вот той? -сказала я, показав
сперва набесформенный камень, а затем - на прекрасное изваяние (что бы там
ни говорил оего достоинствах Лис).
-- Да, Царица, я молюсь только этой, - ответила крестьянка. - Та,
другая, -греческая, она по-нашему не понимает. Она - для людей ученых. Что
ей до нашихбед...
Близился полдень, когда после шутовского побоища мы следом за Арномом
должны были выйти через западную дверь. Я прекрасно знала, что нас ждет
снаружи: возбужденная толпа, кричащая: "Родился! Родился!", крутящая в
воздухе трещотки, разбрасывающая пригоршнями пшеницу, дерущаяся за право
увидеть хотя бы краешком глаза Арнома со свитой. Но сегодня я обратила
внимание совсем на другое. Впервые я заметила, как искренне радуются люди,
прождавшие в тесноте, где и не продохнуть, долгие часы. У каждого из них
свои заботы и печали (у кого их нет?), свои тревоги, но они забывают про все
и ликуют как дети, когда человек в птичьей маске, вооруженный деревянным
мечом, вырывается из западной двери на свободу. А те, кому в толкотне,
вызванной нашим появлением, сильно намяли бока, смеются даже громче, чем
остальные. Я увидела двух крестьян - заклятых врагов (на их тяжбы у меня
уходило столько же времени, сколько на тяжбы всех прочих гломцев), которые
лобызали друг друга с криками "Родился!", став на миг лучшими друзьями.
Я пошла домой, надеясь отдохнуть, потому что сидеть на плоском камне -
не для старых костей. Дома я впала в глубокую задумчивость.
Внезапно кто-то сказал:
-А ну встань, девочка!
Я открыла глаза. Передо мной стоял мой отец. Все долгие годы моего
царствования тут же рассеялись как сон. Как я могла поверить в сон? Как я
могла поверить в то, что мне удастся ускользнуть из лап Царя? Я покорно
встала с ложа и протянула руку за моим платком, чтобы привычно накинуть его
на лицо.
-Брось эту придурь! - заорал отец, и я послушно положила платок на
место.- Мы идем в Столбовую залу, - повелел отец.
Я спустилась по лестнице следом за ним (во всем дворце никого не было)
и вошла в Столбовую залу. Он смотрел по сторонам, и я очень испугалась - мне
показалось, что он ищет свое зеркало. Я помнила, что подарила его Редивали,
когда та стала царицей Фарсы, и теперь опасалась его гнева. Но отец прошел в
угол комнаты и взял там две кирки и лом (кто бы подумал, что такое может
быть рядом с троном!).
-За работу, ведьма! - воскликнул он и протянул мне кирку.
Мы начали ломать мощеный пол в самой середине залы. Мне было очень
тяжело работать - болела спина. После того как мы вывернули несколько плит,
под ними открылось темное отверстие, похожее на колодец.
-Прыгай вниз! - приказал Царь, ухватив меня за руку.
Как я ни отбивалась, он столкнул меня туда и прыгнул сам. Пролетев
большое расстояние, мы упали на что-то мягкое и даже не ушиблись. Там, куда
мы попали, было тепло, а воздух был такой душный, что не вздохнешь, но
слабый свет позволил мне рассмотреть все вокруг. Мы были в помещении, во
всем подобном Столбовой зале, которую мы только что покинули, если не
считать того, что оно было меньше и все в нем - пол, стены, потолок - было
земляное. И снова мой отец огляделся по сторонам, и я опять испугалась, что
он спросит про зеркало. Но вместо этого он прошел в угол, взял там две
лопаты и сказал:
-За работу! Ты что, надеешься проваляться в постели всю жизнь?
И мы начали копать яму в середине комнаты. На этот раз было еще
тяжелее, потому что под ногами у меня была плотная глина, которую лопатой
приходилось скорее резать, чем копать. Кроме того, дышать было очень трудно.
И тем не менее мы вскоре откопали еще один колодец. Теперь я уже знала
намерения отца и попыталась увернуться, но он сказал:
-Опять мне противишься? А ну, прыгай!
-Нет, нет! - кричала я. - Пощади! Я не хочу туда!
- Тут уже Лис тебе не поможет, - сказал отец. - Лисьи норы не так
глубоки.
И мы прыгнули в яму и летели дольше, чем в прежний раз, но снова упали
на мягкое и не ушиблись. Здесь было намного темнее, хотя я все равно видела,
что это еще одно подобие Столбовой залы, но стены на этот раз вырублены в
скале, а вода сочится прямо из них. Она была еще теснее, чем земляная
комната, к тому же я случайно заметила, что она становится все меньше и
меньше. Крыша опускалась на нас, а стены грозили вот-вот сомкнуться. Я
хотела крикнуть отцу, что нам нужно спешить, если мы не хотим быть
погребенными заживо, но я задыхалась и не могла кричать. Тогда я подумала:
"Ему все равно, он уже мертвый!"
-Кто такая Унгит? - сказал отец, сильно сжав мою руку в своей.
Он повел меня к стене, и там я увидела зеркало. Оно было на своем
обычном месте. Увидев его, я совсем испугалась и не могла идти дальше, но
отец властно тянул меня к зеркалу. Руки его стали большими, мягкими и
цепкими, как руки Батты, вязкими, как глина, в которой мы только что
копались; как тесто, готовое к выпечке. Он тянул меня, словно присосавшись к
моей руке, и я вынуждена была стать перед зеркалом. И я увидела в зеркале
его лицо; оно было таким же, как в тот день, когда он подвел меня к зеркалу
перед Великим Жертвоприношением.
Но мое лицо было лицом Унгит - таким, каким я увидела его утром.
-Кто такая Унгит? - спросил Царь.
-Унгит - это я.
Голос почти со всхлипом вырвался у меня из горла, и я очнулась в
холодном свете дня у себя в покоях. Все, что я видела, люди назвали бы сном.
Но я должна сказать, что с того дня мне становилось все труднее отличить сон
от яви, потому что сны были правдивее. И этот сон был правдивым. Это я была
Унгит. Это раскисшее лицо в зеркале было моим. Я была новой Баттой,
всепожирающей, но бесплодной утробой. Глом был моей паутиной, а я - старой
вздувшейся паучихой, объевшейся людскими жизнями.
-Я не хочу быть Унгит, - сказала я.
Меня бил озноб. Я встала с ложа, взяла свой старый меч - тот, владеть
которым учил меня Бардия, - и извлекла его из ножен. При взгляде на этот
клинок, который не раз приносил мне удачу, слезы брызнули у меня из глаз.
-Меч мой, - сказала я. - Тебе одному верю в жизни. Ты убил Эргана. Ты
спасБардию. Тебе осталось совершить главное.
Конечно, я говорила чушь: ведь меч стал для меня теперь слишком
тяжелым, и моя дряхлая морщинистая рука была слабее руки ребенка. Я не могла
поднять его и нанести верный удар, а к чему приводит удар неверный, я
насмотрелась на войне. Так мне не удастся покончить с Унгит. Я села -
слабая, беспомощная, ничтожная - на край ложа и стала думать.
В смертных людях есть нечто великое, что бы об этом ни думали боги. Они
способны страдать бесконечно и беспредельно.
Все, что случилось дальше, могут назвать сном, могут назвать явью -
сама я не берусь судить. По-моему, единственное различие между явью и сном
заключается в том, что первую видят многие, а второй - только один человек.
Но то, что видят многие, может не содержать ни грана правды, а то, что дано
увидеть только одному, порой исходит из самого средоточия истины.
Этот ужасный день наконец закончился. Все дни рано или поздно
кончаются, и в этом - великое утешение; может быть, только в стране мертвых
есть такие страшные места, где один и тот же день не кончается никогда.
Когда все в доме уснули, я накинула черный плащ, взяла палку, чтобы
опираться на нее (думаю, та телесная немощь, от которой я сейчас умираю,
началась именно тогда), и решила выйти наружу. Мой платок теперь уже не
помогал мне остаться неузнанной - напротив, именно по нему всякий признал бы
во мне Царицу. Мое лицо - вот теперь самая надежная маска: ведь нет в живых
почти никого, кто бы видел его. И вот, впервые за много лет, я решилась
выйти из покоев без платка, показав свое лицо всем - жуткое, как говорили
некоторые, даже не подозревая, насколько близки к истине. Мне было бы не
стыдно выйти и нагишом, ведь я выглядела бы для них как Унгит: я сама видела
это в зеркале в том подземелье. Как Унгит? Я и была Унгит, а она - мной.
Может, увидев меня, люди начнут мне поклоняться. Люди, сказал бы старый
Жрец, сочтут меня священной.
Я вышла из дворца, как уже часто случалось, через маленькую восточную
дверь, ведущую на зады. Я прошла с большим трудом (так я была слаба) через
спящий город. Мне подумалось, что мои подданные вряд ли спали бы так крепко,
если б знали, что за чудище расхаживает у них под окнами. Только один раз я
услышала, как плачет ребенок; возможно, я ему приснилась во сне. "Если
Чудище начнет разгуливать по городу, люди испугаются", - говорил старый
Жрец. Раз я стала Унгит, почему бы мне не стать и Чудищем? Ведь боги
-Он был как сгнившее изнутри дерево.- Сгнившее? Почему? Я этого не
знала!
-- Видать, не знала, Царица. Он истощил себя- или его истощили. Уж лет
десять, как ему бы уйти на покой. Он же был не железный, Бардия, - из плоти
и крови,как все мы.
-- Он никогда не выглядел старым, никогда!
-- Может быть, Царица, тебе не приходилось видеть его усталым. Ты
никогдане видела его лица ранним утром, не слышала, как он стонал, когда я
будила его назаре. (А что мне было делать? Он брал с меня клятву, что я
разбужу его.) Ты никогдане видела, каким он возвращался поздно вечером из
дворца. Голодный, а поесть дажесил нет. Откуда тебе знать, Царица? Ведь это
я была его женой. Он был слишком учтив,чтобы зевать и жаловаться в
присутствии своей повелительницы.
-- Ты хочешь сказать, что работа...
-- Пять войн, тридцать одна битва, девятнадцать посольств, непрестанные
заботы о том о сем - одному польсти, другому пригрози, третьего утешь...
День напролет думать, советовать, запоминать, угадывать, подсказывать, не
отлучаясь изСтолбовой залы, - все время эта Столбовая зала. Нет, не только
на рудниках можноуморить человека.
Я ожидала услышать все что угодно, но не это. Когда прошла первая
вспышка гнева, за ней последовал страх; я боялась, что Ансит (хотя мне с
трудом верилось) говорит правду. Стоило мне это заподозрить, как мой голос
задрожал от обиды.
-- Не ты говоришь, госпожа, а твое горе. Прости меня, но это все
домыслы. Яработала с ним наравне, так не хочешь же ты сказать, что сильный
мужчина не вынестого, от чего не сломалась слабая женщина?
-- Ты говоришь как та, что не знает мужчин. Они крепче нас, зато мы
выносливее. Их жизнь короче. Мужчины хрупки. Да ты и помоложе его будешь,
Царица.
У меня похолодело в сердце.
-Если ты права,- сказала я,- то он мне лгал. Довольно было одного его
слова, и я сняла бы с него ношу забот и отправила его на покой со всеми
возможными почестями.
-Ты плохо его знаешь, Царица, если думаешь, что он мог сказать это
слово.Ах, ты счастлива на троне; мало в мире повелителей, которых так любят
их слуги!
-Да, это так. Ты ведь не осуждаешь меня за это? Даже в горе ты не
имеешь права упрекать меня - ведь никакой другой любви я не знала.
Безмужняя, бездетная -а у тебя все это было...
-Только то, что ты изволила оставить мне, Царица.
-- Оставить? Безумная, о чем ты говоришь?
-- Нет, нет, я прекрасно знаю, что любовниками вы не были. Это ты
предоставила мне - ведь кровь богов не может смешиваться с кровью смертных,
не так ли?На мою долю ты не посягала - взяв от него все, что тебе было
нужно, ты позволялаему уползать домой ко мне, пока он снова тебе не
понадобится. Недели и месяцы выпроводили в походах, бок о бок ночью и днем,
и у вас были общие победы, советы,тяготы, общий солдатский хлеб и грубые
шутки. А потом он приходил ко мне - отраза к разу все более худой и
поседевший, и засыпал, не доев ужина, и кричал во сне:"На правый фланг,
скорей! Царица в опасности!" А утром, недоспав, во дворец: всев Гломе знают,
что Царица - ранняя пташка. Вот потому я и говорю: ты оставиламне то, что
осталось.
И взгляд ее, и голос безошибочно выдавали чувство, знакомое всем
женщинам.
-Как? - вскричала я. - Неужто ты ревнуешь?Она не ответила.
Я вскочила на ноги и откинула платок с лица.
-Взгляни, дура, только взгляни, - кричала я,- как ты могла ревновать
его комне?
Она подняла глаза и посмотрела. Я втайне надеялась, что мое лицо
испугает ее, но в глазах Ансит не было страха. Впервые за этот день упрямые
губы ее дрогнули и слезы показались в уголках глаз.
-Ох, - прошептала она, - я и не знала... Так ты тоже...
- Что - тоже?
- Ты тоже любила его. И мучилась. Мы обе...
Мы обе заплакали и в тот же миг очутились в объятиях друг друга. Как
это ни странно, ненависть наша иссякла в тот самый миг, когда Ансит узнала,
что я всю жизнь любила ее мужа. Я уверена, что все было бы иначе, будь
Бардия жив, но его больше не существовало, и нам нечего было делить: мы обе
были изгоями, мы говорили на языке, который не понимал никто, кроме нас, в
этом огромном равнодушном мире.
В нашем языке не было слов - одни рыдания, слова же были для нас
подобны острым клинкам, и мы старались не извлекать их из ножен.
Но это наше состояние не продлилось долго. Мне не раз случалось видеть
в бою, как воины сходятся с противником в смертельном единоборстве, но
налетает шквал, швыряет им в глаза сухую пыль, опутывает мечи полами плащей.
Тогда бойцы забывают друг о друге, вынужденные бороться с ветром. Так и мы с
Ансит. Нечто, не имевшее отношения к делу, сделало нас сперва друзьями на
короткое время, а затем врагами - и уже навсегда.
Мы высвободились из объятий (я не помню, как это произошло); мое лицо
снова закрывал платок, губы Ансит вновь непреклонно сжались.
-- Ладно, - сказала я. - Благодаря тебе я почувствовала себя на миг
убийцейБардии. Ты хотела причинить мне боль и добилась этого. Радуйся, ты
отомстила. Носкажи, сама ты веришь в то, что сказала мне?
-- Верю? Я не верю, я просто знаю, что царская служба выжала из моего
мужавсю кровь - год за годом, по капле.
-Почему же ты не сказала мне? Одного твоего слова было бы довольно.
Илиты подражаешь богам, которые дают советы, когда уже слишком поздно?
-Почему не сказала? - удивилась Ансит, гордо вскинув голову. - Чтобы
тыоторвала его от трудов, в которых была вся его жизнь, вся его слава и
доблесть (ибочто такое, в конце концов, какая-то женщина для мужчины и
воина)? Чтобы сделатьиз него малое дитя или впавшего в детство старца,
нуждающегося в уходе? Да, тогдабы он был только мой - но какой ценой?
-- Но все же - только твой...
-- Для меня важнее было принадлежать ему. Я была его женой, а не
содержанкой. Он был моим мужем, а не комнатной собачкой. Он имел право жить
такойжизнью, которой достойны великие мужи, - а не такой, какая угодна мне.
Теперьты отбираешь у меня сына. Илердия повернулся спиной к дому матери; его
манятчужие земли и непонятные мне вещи. С каждым днем он будет все меньше
принадлежать мне и все больше - тебе и миру. Но неужто ты полагаешь, что я
буду препятствовать ему, даже если бы мне было довольно пошевелить пальцем?
-- И ты могла - ты можешь - терпеть это?
-- Ты еще спрашиваешь? О, Царица Оруаль, похоже, ты ничего не знаешь
олюбви! Нет-нет, я не права, просто, видно, царская любовь не такова, как
наша. Выведете свой род от богов и любите, как боги. Как любит Чудище.
Говорят, для неголюбить и пожирать - одно и то же, не так ли?
-Женщина, - сказала я. - Я спасла ему жизнь. Неблагодарная дура, ты
быстала вдовой на много лет раньше, не прикрой я его своим телом в день
битвы приИнгарне. Меня тогда ранили, и рана до сих пор болит к перемене
погоды. А где шрамы от твоих ран?
-Там, где они остаются у женщины, рожавшей восемь раз. Да, ты спасла
егожизнь. Спасла, потому что она была тебе полезна. Ты бережлива, Царица!
Зачем терять верный меч? Позор тебе, пожирательница людей. Ты съела
стольких, что и несосчитать: Бардию, меня, Лиса, твою сестру - обеих твоих
сестер...
-Довольно! - закричала я. Воздух в комнате стал багряным. Мне пришло
вголову, что, если я прикажу пытать и казнить ее, никто не сможет мне
помешать.Арном не решится поднять голос. Илердия поднимет восстание, но не
успеет спастиее, когда она будет корчиться на острие кола, как майский жук,
проткнутый булавкой.
Но нечто или некто (если боги, то хвала им) сдержали мой гнев. Я пошла
к двери, открыла ее, обернулась и сказала:
-Если бы ты посмела говорить так с моим отцом, ты осталась бы без
языка.
-Ну и что? - сказала она.
По дороге домой я подумала: "Она получит назад своего Илердию. Пусть
живет дома и трудится на земле. Станет деревенским мужиком, будет сыто
рыгать, рассуждая о ценах на скот. А я могла бы сделать его большим
человеком. Но он станет ничтожеством, и пусть благодарит за это свою мать.
Ей больше не удастся обвинить меня в том, что я пожираю чужие жизни".
Но я оставила Илердию при дворе.
Божественные Врачеватели уже привязали меня к верстаку и принялись за
работу. Гнев недолго помогал мне защищаться от правды; гнев устает быстро.
Ведь Ансит сказала правдивые слова - она сама не знала, насколько правдивые.
Я наслаждалась избытком работы и заставляла трудиться со мной допоздна
Бардию, задавала ему ненужные вопросы, только для того чтобы услышать его
голос, делала все, чтобы отдалить то время, когда он уйдет домой и оставит
меня наедине с пустотой моего сердца. Я ненавидела его за то, что он уходит
домой. Я наказывала его за это. Мужчина не упустит случая, чтобы высмеять
того, кто слишком сильно любит свою жену, а Бардия был в этом смысле очень
уязвим; все знали, что он женился на бесприданнице, и Ансит часто хвасталась
тем, что ей нет нужды брать в прислугу девушек пострашнее, как приходится
делать другим. Сама я никогда не поддразнивала его, но всяческими хитростями
делала так, чтобы другие поднимали Бардию на смех. Я ненавидела тех, кто
шутил над Бардией, но издевки над его семейной жизнью причиняли мне сладкую
боль. Может, я все-таки ненавидела его? Может быть. Любовь иногда состоит из
ненависти на девять десятых, но при этом остается любовью. В одном нет
никаких сомнений: в моих безумных ночных грезах (в которых Ансит умирала
или, еще того лучше, оказывалась блудницей, ведьмой или изменницей), когда
Бардия искал моей любви и сострадания, я заставляла его вымаливать у меня
прощение. Иногда я терзала его так жестоко, что он был почти готов наложить
на себя руки.
Но все кончилось так странно... Часы моих терзаний остались позади, и
жажда страсти угасла так же внезапно, как и возгорелась. Только тот, кто
прожил долгую жизнь, знает, как многолетнее чувство, пропитавшее насквозь
все сердце, может иссякнуть и увянуть в краткое время. Возможно, в душе, как
и в почве, не самые красивые цветы пускают самые глубокие корни. А может, я
просто постарела. Но, скорее всего, дело было вот в чем: моя любовь к Бардии
(не сам Бардия) стала для меня невыносимой. Она завела меня на такие высоты
и бросила в такие глубины, где любовь уже не может существовать - она
задыхается то от отсутствия, то от избытка воздуха. Жажда обладать тем, кому
не можешь дать ничего, изнашивает сердце. Только небу ведомо, как мы мучили
его попеременно - то я, то Ансит. Ведь не нужно быть Эдипом, чтобы
догадаться, как каждый вечер она ждала его, питая в сердце ревность ко мне,
и эта ревность отравляла его домашний покой.
И когда жажда эта иссякла, все, что я называла собой, ушло вместе с
нею. Словно у меня вырвали душу, как больной зуб, и на ее месте осталась
дырка. Большего зла боги мне не причинят - так я тогда думала.
Глава вторая
Через несколько дней после моего визита к Ансит настало Новогодие. Я
уже писала, что в этот день Жреца запирают на закате в Доме Унгит, а наутро
он выбирается наружу и как бы рождается вновь. Разумеется, как во всех этих
священных делах, Жрец рождается только в определенном смысле; Лис обожал
обличать все противоречия и несуразности этого обряда. Когда Жрец
прорывается к двери, на него нападают люди, вооруженные деревянными мечами,
и обливают его вином, что означает кровь, и хотя говорится, что Жрец заперт
в Доме Унгит, заперты только главная дверь и западная, а две маленькие двери
все равно открыты, и любой может войти в них и выйти, если пожелает.
Когда в Гломе Царь, ему положено оставаться в храме на всю ночь вместе
со Жрецом; но деве лицезреть ночные таинства не подобает, поэтому я вошла к
Унгит за час до Рождения. (Кроме царствующей особы, при Рождении
присутствует по одному человеку от князей, старейшин и народа, избранному
священным порядком, о котором мне писать не дозволено.)
На этот раз утро Новогодия выдалось ясное и свежее. С юга веял теплый
ветерок, и, может быть, именно поэтому мне особенно не хотелось идти в
священный сумрак обиталища Унгит. Я уже, помнится, писала о том, что Арном
сделал храм чище и светлее, но все равно было мрачно и душно, особенно на
утро Новогодия, после совершения жертвоприношений, многочасового каждения,
кропления вином, после пиршества и плясок храмовых девушек и всенощного
сжигания тука. Так сильно пахло потом и воздух был таким спертым, что в
обычном жилище смертного даже самая неряха хозяйка давно бы уже принялась
проветривать и убираться.
Я вошла в храм и села на плоский камень. Это мое обычное место, и оно
расположено прямо напротив воплощения Унгит; новое изваяние стоит по левую
руку от меня, место Арнома по правую. Арном, в облачении и маске, чуть не
падал от усталости. Где-то негромко били в барабан, кроме этого не было
слышно ни звука.
Я увидела ужасных девушек, сидевших в ряд по обеим сторонам храма. Они
сидели на корточках, каждая у двери своего закутка, год за годом. Через
несколько лет сидения они становились бесплодными, но продолжали сидеть,
пока не превращались в беззубые шамкающие развалины, ползающие по полу с
вениками или с хворостом для горящих день и ночь очагов. Иногда, находя
серебряную монетку или полуобглоданную кость, они птичьим движением хватали
их и прятали в складки своих балахонов. И я задумалась над тем, почему
столько мужского семени, от которого могли бы родиться крепкие мужи и
плодовитые жены, растрачивается впустую в Доме Унгит, и столько серебра,
заработанного тяжким людским трудом, поглощается бездонной жаждой богини, и
сами девушки - их тоже пожирает ее ненасытная пасть.
Затем я посмотрела на саму Унгит. В отличие от многих других священных
камней, она не упала с неба. О ней говорили, что она, напротив, восстала из
земли, словно посланец тех неведомых сил, которые вершат свои темные труды в
сырости, тепле и гнете подземелий. Я говорила, что она безлика, но это не
совсем так - у нее тысячи лиц. В этом бугристом, неровном, изъеденном
временем камне всегда можно увидеть какое-нибудь лицо - как в пламени, если
долго в него всматриваться. Сейчас богиня выглядела даже причудливей
обычного из-за жертвенной крови, которую на нее вылили за ночь. И все эти
пятна и потеки внезапно сложились в лицо на какой-то миг, но этого мига
хватило, чтобы оно навсегда запало мне в душу. Лицо, несомненно, женское -
широкое, как каравай, вздувающееся от новой жизни, как тесто в квашне. Так
иногда выглядела Батта, когда мы были очень маленькими и она любила даже
меня. Помню, она обняла меня однажды, а я вырвалась и убежала в сад, чтобы
избавиться от этого жаркого, мощного, властного, но при этом мягкого-мягкого
прикосновения. "Да, - подумалось мне, - Унгит сегодня почти как Батта".
-- Арном, - спросила я шепотом, - кто такая Унгит?
-- Я думаю, Царица, - ответил он (голос его так странно звучал из-под
маски),- она - мать-земля, прародительница всего сущего.
Это были новые для Глома представления о богах, которые Арном и
остальные усвоили от Лиса.
-- Если она мать всего сущего, - сказала я, - как же она еще и мать
бога Горы?
-- Он - воздух и небо, а облака рождаются из испарений и влаги земли.
-- Почему тогда в некоторых преданиях он и ее муж тоже?
-- Поскольку небо оплодотворяет землю дождем.
-Если все это так, к чему тогда столько тайны?
- Несомненно, - сказал Арном (и я могла бы поклясться, что он зевнул
под маской, утомленный ночным бдением), - несомненно для того, чтобы истина
не стала достоянием черни.
Я не стала его долее пытать расспросами, но про себя подумала: "Как
странно, что наши предки сомневались, стоит ли сказать напрямую, что дождь
идет с неба, и, чтобы столь великая тайна не стала всеобщим достоянием,
сочинили нескладную сказочку. Лучше бы уж вообще промолчали".
Барабанная дробь не смолкала. Я устала сидеть, у меня болела спина; тут
справа от меня открылась одна из маленьких дверок, и в нее вошла женщина,
похожая на крестьянку. Было видно, что она пришла не на праздник, а по
неотложному личному делу. Она была печальна (хотя даже бедняки веселятся на
Новогодие), и слезы струились у нее по лицу. Она выглядела так, словно
проплакала всю предыдущую ночь. В руках она держала живого голубя. Один из
младших жрецов подошел к ней, взял ее скромное приношение, распорол голубю
брюшко каменным ножом и окропил Унгит теплой кровью. (Кровь на увиденном
мною лице стекала с губ и капала, как слюна.) Тушка жертвы досталась одному
из храмовых рабов. Крестьянка распласталась перед Унгит. Она лежала долго, и
плечи ее так тряслись, что любой бы догадался, как велико ее горе. Затем она
внезапно перестала рыдать, встала на колени, откинув волосы с лица, и
глубоко вздохнула. Потом она поднялась на ноги, обернулась, и наши глаза
встретились. Она была спокойна, лицо ее словно осушила невидимая губка (она
стояла так близко, что я не могла ошибиться). Видно было, что эта женщина ко
всему готова и на все решилась.
-- Дитя мое, дала ли тебе утешение Унгит? - спросила я крестьянку.
-- О да, Царица, - сказала женщина, и лицо ее просияло. - О да! Унгит
даламне великое утешение.
- Ты всегда молишься этой Унгит, а не вот той? -сказала я, показав
сперва набесформенный камень, а затем - на прекрасное изваяние (что бы там
ни говорил оего достоинствах Лис).
-- Да, Царица, я молюсь только этой, - ответила крестьянка. - Та,
другая, -греческая, она по-нашему не понимает. Она - для людей ученых. Что
ей до нашихбед...
Близился полдень, когда после шутовского побоища мы следом за Арномом
должны были выйти через западную дверь. Я прекрасно знала, что нас ждет
снаружи: возбужденная толпа, кричащая: "Родился! Родился!", крутящая в
воздухе трещотки, разбрасывающая пригоршнями пшеницу, дерущаяся за право
увидеть хотя бы краешком глаза Арнома со свитой. Но сегодня я обратила
внимание совсем на другое. Впервые я заметила, как искренне радуются люди,
прождавшие в тесноте, где и не продохнуть, долгие часы. У каждого из них
свои заботы и печали (у кого их нет?), свои тревоги, но они забывают про все
и ликуют как дети, когда человек в птичьей маске, вооруженный деревянным
мечом, вырывается из западной двери на свободу. А те, кому в толкотне,
вызванной нашим появлением, сильно намяли бока, смеются даже громче, чем
остальные. Я увидела двух крестьян - заклятых врагов (на их тяжбы у меня
уходило столько же времени, сколько на тяжбы всех прочих гломцев), которые
лобызали друг друга с криками "Родился!", став на миг лучшими друзьями.
Я пошла домой, надеясь отдохнуть, потому что сидеть на плоском камне -
не для старых костей. Дома я впала в глубокую задумчивость.
Внезапно кто-то сказал:
-А ну встань, девочка!
Я открыла глаза. Передо мной стоял мой отец. Все долгие годы моего
царствования тут же рассеялись как сон. Как я могла поверить в сон? Как я
могла поверить в то, что мне удастся ускользнуть из лап Царя? Я покорно
встала с ложа и протянула руку за моим платком, чтобы привычно накинуть его
на лицо.
-Брось эту придурь! - заорал отец, и я послушно положила платок на
место.- Мы идем в Столбовую залу, - повелел отец.
Я спустилась по лестнице следом за ним (во всем дворце никого не было)
и вошла в Столбовую залу. Он смотрел по сторонам, и я очень испугалась - мне
показалось, что он ищет свое зеркало. Я помнила, что подарила его Редивали,
когда та стала царицей Фарсы, и теперь опасалась его гнева. Но отец прошел в
угол комнаты и взял там две кирки и лом (кто бы подумал, что такое может
быть рядом с троном!).
-За работу, ведьма! - воскликнул он и протянул мне кирку.
Мы начали ломать мощеный пол в самой середине залы. Мне было очень
тяжело работать - болела спина. После того как мы вывернули несколько плит,
под ними открылось темное отверстие, похожее на колодец.
-Прыгай вниз! - приказал Царь, ухватив меня за руку.
Как я ни отбивалась, он столкнул меня туда и прыгнул сам. Пролетев
большое расстояние, мы упали на что-то мягкое и даже не ушиблись. Там, куда
мы попали, было тепло, а воздух был такой душный, что не вздохнешь, но
слабый свет позволил мне рассмотреть все вокруг. Мы были в помещении, во
всем подобном Столбовой зале, которую мы только что покинули, если не
считать того, что оно было меньше и все в нем - пол, стены, потолок - было
земляное. И снова мой отец огляделся по сторонам, и я опять испугалась, что
он спросит про зеркало. Но вместо этого он прошел в угол, взял там две
лопаты и сказал:
-За работу! Ты что, надеешься проваляться в постели всю жизнь?
И мы начали копать яму в середине комнаты. На этот раз было еще
тяжелее, потому что под ногами у меня была плотная глина, которую лопатой
приходилось скорее резать, чем копать. Кроме того, дышать было очень трудно.
И тем не менее мы вскоре откопали еще один колодец. Теперь я уже знала
намерения отца и попыталась увернуться, но он сказал:
-Опять мне противишься? А ну, прыгай!
-Нет, нет! - кричала я. - Пощади! Я не хочу туда!
- Тут уже Лис тебе не поможет, - сказал отец. - Лисьи норы не так
глубоки.
И мы прыгнули в яму и летели дольше, чем в прежний раз, но снова упали
на мягкое и не ушиблись. Здесь было намного темнее, хотя я все равно видела,
что это еще одно подобие Столбовой залы, но стены на этот раз вырублены в
скале, а вода сочится прямо из них. Она была еще теснее, чем земляная
комната, к тому же я случайно заметила, что она становится все меньше и
меньше. Крыша опускалась на нас, а стены грозили вот-вот сомкнуться. Я
хотела крикнуть отцу, что нам нужно спешить, если мы не хотим быть
погребенными заживо, но я задыхалась и не могла кричать. Тогда я подумала:
"Ему все равно, он уже мертвый!"
-Кто такая Унгит? - сказал отец, сильно сжав мою руку в своей.
Он повел меня к стене, и там я увидела зеркало. Оно было на своем
обычном месте. Увидев его, я совсем испугалась и не могла идти дальше, но
отец властно тянул меня к зеркалу. Руки его стали большими, мягкими и
цепкими, как руки Батты, вязкими, как глина, в которой мы только что
копались; как тесто, готовое к выпечке. Он тянул меня, словно присосавшись к
моей руке, и я вынуждена была стать перед зеркалом. И я увидела в зеркале
его лицо; оно было таким же, как в тот день, когда он подвел меня к зеркалу
перед Великим Жертвоприношением.
Но мое лицо было лицом Унгит - таким, каким я увидела его утром.
-Кто такая Унгит? - спросил Царь.
-Унгит - это я.
Голос почти со всхлипом вырвался у меня из горла, и я очнулась в
холодном свете дня у себя в покоях. Все, что я видела, люди назвали бы сном.
Но я должна сказать, что с того дня мне становилось все труднее отличить сон
от яви, потому что сны были правдивее. И этот сон был правдивым. Это я была
Унгит. Это раскисшее лицо в зеркале было моим. Я была новой Баттой,
всепожирающей, но бесплодной утробой. Глом был моей паутиной, а я - старой
вздувшейся паучихой, объевшейся людскими жизнями.
-Я не хочу быть Унгит, - сказала я.
Меня бил озноб. Я встала с ложа, взяла свой старый меч - тот, владеть
которым учил меня Бардия, - и извлекла его из ножен. При взгляде на этот
клинок, который не раз приносил мне удачу, слезы брызнули у меня из глаз.
-Меч мой, - сказала я. - Тебе одному верю в жизни. Ты убил Эргана. Ты
спасБардию. Тебе осталось совершить главное.
Конечно, я говорила чушь: ведь меч стал для меня теперь слишком
тяжелым, и моя дряхлая морщинистая рука была слабее руки ребенка. Я не могла
поднять его и нанести верный удар, а к чему приводит удар неверный, я
насмотрелась на войне. Так мне не удастся покончить с Унгит. Я села -
слабая, беспомощная, ничтожная - на край ложа и стала думать.
В смертных людях есть нечто великое, что бы об этом ни думали боги. Они
способны страдать бесконечно и беспредельно.
Все, что случилось дальше, могут назвать сном, могут назвать явью -
сама я не берусь судить. По-моему, единственное различие между явью и сном
заключается в том, что первую видят многие, а второй - только один человек.
Но то, что видят многие, может не содержать ни грана правды, а то, что дано
увидеть только одному, порой исходит из самого средоточия истины.
Этот ужасный день наконец закончился. Все дни рано или поздно
кончаются, и в этом - великое утешение; может быть, только в стране мертвых
есть такие страшные места, где один и тот же день не кончается никогда.
Когда все в доме уснули, я накинула черный плащ, взяла палку, чтобы
опираться на нее (думаю, та телесная немощь, от которой я сейчас умираю,
началась именно тогда), и решила выйти наружу. Мой платок теперь уже не
помогал мне остаться неузнанной - напротив, именно по нему всякий признал бы
во мне Царицу. Мое лицо - вот теперь самая надежная маска: ведь нет в живых
почти никого, кто бы видел его. И вот, впервые за много лет, я решилась
выйти из покоев без платка, показав свое лицо всем - жуткое, как говорили
некоторые, даже не подозревая, насколько близки к истине. Мне было бы не
стыдно выйти и нагишом, ведь я выглядела бы для них как Унгит: я сама видела
это в зеркале в том подземелье. Как Унгит? Я и была Унгит, а она - мной.
Может, увидев меня, люди начнут мне поклоняться. Люди, сказал бы старый
Жрец, сочтут меня священной.
Я вышла из дворца, как уже часто случалось, через маленькую восточную
дверь, ведущую на зады. Я прошла с большим трудом (так я была слаба) через
спящий город. Мне подумалось, что мои подданные вряд ли спали бы так крепко,
если б знали, что за чудище расхаживает у них под окнами. Только один раз я
услышала, как плачет ребенок; возможно, я ему приснилась во сне. "Если
Чудище начнет разгуливать по городу, люди испугаются", - говорил старый
Жрец. Раз я стала Унгит, почему бы мне не стать и Чудищем? Ведь боги