Как только голос вернулся ко мне, я подозвала коня, села на него,
направилась к Трунии и протянула царевичу руку. Так, держась за руки, мы и
подъехали к конникам Фарсы.
-Чужеземцы, - сказала я, - вы все видели, что царевич Эрган пал в
честномбою. Есть ли среди вас такие, кому все еще не ясно, кто наследник
фарсийского трона?
Человек пять - очевидно, ближайшие сторонники Эргана, - не сказав ни
слова, повернули коней и пришпорили их. Остальные сняли шлемы, подняли их на
концах копий и прокричали славу Трунии. Тогда я отпустила его руку, и Труния
подъехал к своим людям, чтобы посовещаться с начальниками отрядов.
-- Теперь, Царица, - шепнул мне на ухо Бардия, - ты должна пригласить
наших старейшин и старейшин Фарсы - Труния скажет тебе, кого именно, - на
пирво дворец. И не забудь позвать Арнома.
-- На пир? Но чем мы угостим их, Бардия? Бобовой кашей? Ты же знаешь,
чтонаши кладовые пусты.\
-- Ты забыла про свинью, Царица. Кроме того, я поговорю с Арномом,
чтобыУнгит поделилась с нами быком. Отопри сегодня погреба, Царица, и пусть
вино льетсярекой, тогда никто не заметит, что мы едим вместо хлеба.
А я-то мечтала о скромном ужине с Лисом и Бардией! Не успела первая
кровь высохнуть на моем мече, как я снова вернулась к женским заботам и
хлопотам. Я жалела только о том, что не могу оставить гостей, первой
добраться до дворца, чтобы выяснить у виночерпия, насколько успели мой отец
и Батта совместными стараниями опустошить наш погреб за последние дни.
Итак, во дворец отправилось вместе со мной человек тридцать. Царевич
ехал рядом, осыпая меня похвалами (у него на это, несомненно, были причины)
и умоляя меня открыть лицо. Эта обыкновенная учтивость, на которую другая
женщина не обратила бы внимания, для меня была внове и (не скрою) польстила,
поэтому я растягивала удовольствие как могла. Я снова была счастлива, хотя и
по-другому, чем когда-то с Лисом и Психеей. В первый раз в моей жизни я
веселилась - в этом и состояла новизна.
Конечно же, это любимая проделка богов: надуть пузырь, а потом
проткнуть его!
И пузырь лопнул, как только я переступила порог дворца. Какая-то
девочка-рабыня (я никогда не видела ее раньше) подбежала к Бардии и шепнула
ему что-то на ухо. Тут же всю его веселость как рукой сняло, и взгляд его
потух. Он подошел ко мне и сказал, отводя глаза:
-Ну, Царица, дневные труды закончены. У тебя больше нет во мне
нужды.Снизойди и отпусти меня домой. У жены моей начались схватки. Мы не
думали, чтоэто случится так рано. Я хотел бы быть рядом с ней сегодня ночью.
В этот миг я поняла, почему и как бешенство завладевало моим отцом, но
невероятным усилием воли сдержала себя и сказала:
-Разумеется, Бардия, ты нужнее сейчас дома. Передай от меня поклон
твоейжене, и вот тебе кольцо: принеси его в дар Унгит и попроси богиню,
чтобы твоя женасчастливо разрешилась от бремени.
Я сняла с пальца лучшее из колец, что были при мне, и вручила его
воину.
Бардия сердечно поблагодарил меня, но было заметно, что ему не терпится
домой. Я думаю, он так никогда даже и не понял, как ранили меня его слова о
дневных трудах. Что ж, он был прав - служа мне, он зарабатывал свой хлеб.
Когда служба кончалась, он шел домой, как всякий поденщик, и там была его
подлинная жизнь.
То был мой первый пир. Он же был и последним, который я высидела до
конца (на пирах мы сидим на скамьях, а не возлежим, подобно грекам). С тех
пор я не раз давала пиры, но завела обычай заходить в залу только три раза
за вечер, в сопровождении двух служанок, обнося вином самых почетных гостей
и выпивая с ними кубок за их здоровье. Затем я удалялась в свои покои. Этот
обычай спас меня от многих излишних тягот и к тому же создал мне славу
женщины скромной и гордой, что было весьма кстати. Ту ночь я дотерпела почти
до самого конца. Я была единственной женщиной за столом и на три четверти
чувствовала себя бедной Оруалью, которая вот-вот получит взбучку от Лиса за
то, что сидит среди пьяных мужчин, и только на четверть - Царицей, гордой
своею славой, порывающейся то громко хохотать и пить чашу за чашей, как
воин, то заигрывать с Трунией, как красавица, спрятавшая из каприза свое
прелестное личико под платком.
Когда я наконец выбралась из натопленной залы в холод темной и
безлюдной галереи, голова у меня раскалывалась. "Фу! - подумалось мне, - что
за свиньи эти мужчины!" К этому времени гости уже перепились, кроме Лиса,
который рано ушел спать, но пьянство их не было так мне противно, как их
обжорство. Я никогда раньше не видела, как веселятся мужчины, как они едят.
Рвут мясо зубами, рыгают, икают, вытирают жирные руки о бороды, бросают
объедки на пол псам, грызущимся у них под ногами. Неужели таковы все
мужчины? И Бардия тоже? Бардия... Вернулось одиночество. Но теперь это было
дважды одиночество: я потеряла и Бардию, и Психею. Я не знаю, без кого из
них мне было хуже. В голове моей крутились немыслимые картины - будто все
могло быть иначе с самого начала и Бардия был бы моим мужем, а Психея -
нашей дочерью. Мы бы хлопотали по дому... с Психеей... а он бы приходил к
нам домой. Только теперь я поняла великую власть вина и догадалась, почему
мужчины становятся пьяницами. Не то чтобы вино развеяло все мои печали, но
оно придало им какое-то особое величие и благородство. Это чем-то похоже на
печальную, торжественную музыку, когда становится жалко самого себя, но при
этом, оттого что ты сам себя жалеешь, чувствуешь себя очень хорошим
человеком. И я ощущала себя гордой и оскорбленной царицей из старой песни.
Тяжелые слезы навернулись мне на глаза и сладко защемило в сердце. Одним
словом, я напилась как последняя дура.
А раз дура, значит - спать. А это что? Ах нет, нет, это девушка плачет
в саду. Голодная, замерзла, а ее не пускают... или она сама боится войти?
Нет, я уже знаю, это просто звенит колодезная цепь. Не буду дурой, не буду
снова бегать по саду и звать: "Психея! Психея!" Где она, Психея? Я - великая
Царица. Я убила воина. Я напилась, как воин. Все воины пьют после битвы. Как
горит моя рука... в том месте, где Бардия поцеловал. У всех царевичей,
наверное, бывают любовницы. Кто там снова плачет? Да нет, это же ведро в
колодце. "Закрой окно, Пуби. Спать, спать, детка. Ты любишь меня, Пуби?
Поцелуй меня. Спокойной ночи!" Царь умер. Он больше не будет таскать меня за
волосы. Назад и прямо в пах. Я его убила. Я - Царица! Оруаль, я и тебя убью!
Глава двадцатая
На следующий день мы предали тело Царя огню, а еще через день
состоялась помолвка Редивали и Трунии (свадьбу сыграли через месяц). К
третьему дню все чужеземцы покинули дворец, и началось мое настоящее
царствование.
О том, что случилось в последовавшие годы, я расскажу коротко, хотя
годы эти составили большую часть моей жизни. С течением времени Царица все
чаще и чаще брала во мне верх над Оруалью. Я заперла Оруаль в одной из
темниц моей души, погрузила ее в летаргический сон; она лежала во мне,
свернувшись, как плод в материнской утробе. Только зародыш с каждым днем
растет, а Оруаль, наоборот, становилась все меньше и меньше, и жизнь в ней
убывала.
Вполне возможно, читатель, что ты наслышан о моем царствовании. Об этом
сложено немало песен и преданий. Знай, что в них больше выдумок, чем правды,
потому что таков обычай сказителей, особенно в сопредельных нам странах. Что
не измышлено, то преувеличено, что не преувеличено, то вовсе не про меня, а
про другую царицу-воительницу, которая жила много веков назад, в другой,
более северной стране. Все это смешано и перепутано, так что уже не
разберешь, где конец, где начало. А правда такова: после поединка с Эрганом
на мою долю выпало только три войны, причем последняя из них, с племенами
Живущих в Кибитках, которые кочуют по землям, лежащим за Седой горой, была
пустяковым делом. И хотя во всех этих войнах я вела в бой гломские войска, я
не настолько глупа, чтобы возомнить себя великим полководцем. Многим, очень
многим я обязана Бардии и Пенуану (с последним я познакомилась на пиру после
поединка и с тех пор выделяла его особо изо всей знати). Скажу и другое: ни
одна из битв, в которых мне довелось сражаться, не стоит того, чтобы о ней
писали в летописях. Ни разу я не совершила ничего выдающегося своею рукой,
если не считать одного случая. Это было во время войны с Эссуром, когда
конники устремились на нас из засады и окружили Бардию. Я кинулась в гущу
врагов, и прежде чем поняла, что произошло, на земле лежало семь трупов. В
тот день меня ранили, вот и все. А если слушать сказки, то выходит, что я
задумала и провела все войны в одиночку от начала и до конца и сразила
больше врагов, чем все воины, вместе взятые.
Причина моих успехов лежит в другом: у меня было (особенно в первые
годы) два замечательных советчика. Лучших сотоварищей в правлении нельзя
было и пожелать, поскольку Лис понимал то, чего не понимал Бардия, и
наоборот. При этом никто из них не заводил бесполезных споров, когда речь
шла о деле. Постепенно я поняла то, о чем не догадывалась, когда была
моложе: грек и воин говорили колкости и подшучивали друг над другом, словно
играли в какую-то игру. Они не были льстецами; кроме того, моя уродливость
помогала им не думать обо мне как о женщине - и это тоже сослужило мне
хорошую службу. Если бы это было не так, наши беседы у очага в Столбовой
зале вряд ли текли бы настолько легко и непринужденно. Благодаря моим
друзьям я научилась разбираться в мужчинах.
Вторым источником моей силы было покрытое платком лицо. Я сама и не
предполагала этого, но так вышло. С той самой ночи, когда я повстречала
Трунию в саду, я стала замечать, что люди все чаще и чаще обращают внимание
на красоту моего голоса. Сперва говорили, что он звучит твердо, как голос
мужа, но ничего мужского в нем нет; позже его стали сравнивать с голосом
Орфея или сирен, и так до тех пор, пока старость не оставила на нем свой
след. Шли годы, и в городе становилось все меньше людей, которые помнили мое
лицо, а за пределами Глома таких вовсе не было. Тогда начали рождаться дикие
слухи о том, что скрывает мой платок. Но никому не приходило в голову, что
за ним - просто некрасивое лицо. Молодые женщины утверждали, что платок
скрывает нечто ужасное - свиное рыло, медвежью морду, даже слоновий хобот.
Но мне больше нравились те, кто утверждал, что у меня вообще нет лица, и
если отдернуть платок, то увидишь бездонную пустоту. Но другие (особенно
мужчины) полагали, что мое лицо так прекрасно, что свело бы с ума всех
мужчин, и что Унгит, сгорая от зависти, повелела мне под страхом смерти
покрывать его. Были и совсем нелепые мнения. Так или иначе, мне не раз
случалось видеть, как самые бравые воины пугались и бледнели, как дети,
когда я оборачивалась к ним в Столбовой зале и пристально смотрела на них
невидимыми глазами. Мне не нужно было слов - под этим взглядом даже самые
отъявленные лжецы начинали говорить правду.
Первое, что я сделала, когда взошла на трон, - перенесла свои покои на
северную сторону дворца, чтобы не слышать звука колодезной цепи. Днем он не
тревожил меня, но по ночам я принимала его за женский плач. Но оказалось,
что звук цепи слышен в любом углу дворца, особенно - в ночной тишине. Этого
не понять никому, кроме меня: я не хотела слышать этого звука, но в то же
время страшно боялась (видно, Оруаль во мне не могла умереть совсем), что
больше никогда не услышу его вновь. В конце концов, даже после тысячи ложных
тревог, он мог однажды оказаться плачем вернувшейся Психеи. Но я не очень
верила в это - если Психея могла бы вернуться, она давно бы уже это сделала.
Наверное, она умерла, а может, ее продали в рабство... Когда тревоги
обуревали меня и я не могла уснуть, я вставала, шла в Столбовую залу и
садилась там за работу. Я читала и писала, пока не замерзали руки, а лоб не
начинал пылать.
Разумеется, я разослала соглядатаев на все невольничьи рынки и сыщиков
во все известные мне города, в надежде напасть на след Психеи. Долгие годы я
не прекращала поисков, хотя была уверена, что они бесполезны.
На первом же году царствования в месяц сбора смокв я велела повесить
Батту. Зацепившись за обрывок подслушанной фразы, сказанной конюшим, я
выяснила, что Батта долгие годы изводила как могла всю нашу челядь. Ни один
подарок, ни один лакомый кусочек не доставался слугам, без того чтобы Батта
не урвала свою часть. Тех, кто отказывался платить дань, она доводила
клеветническим доносом до розог или рудников. После казни Батты я взялась за
дворцовые порядки. Рабов у нас было слишком много. Вороватых и ленивых я
продала, честных и трудолюбивых отпустила на свободу (если отпустить на волю
ленивого раба, ты только пополнишь этим ряды нищих в стране).
Вольноотпущенникам я дала землю и велела построить дома, тех же из них, кто
хотел вступить в брак, я поженила. Некоторым я позволила самим выбирать себе
супруга, хотя рабам этого не полагается, но я сделала так, и они были мне
благодарны. Хотя мне и было жалко расставаться с Пуби, ей я тоже дала
вольную, и она вышла замуж за очень хорошего человека; мне нравилось бывать
у них в гостях. Большинство вольноотпущенников оказались очень крепкими
хозяевами - дома их были рядом с дворцом, и эти преданные мне люди
составляли как бы вторую дворцовую стражу.
Я поставила работу в рудниках на широкую ногу, и они стали приносить
больше серебра. Мой отец рассматривал рудники исключительно как каторгу.
"Пошли его на рудники! - кричал он. - Я его проучу! Уморите его работой!" На
рудниках умирали быстро, но работали плохо. Я назначила хорошего и честного
надсмотрщика (Бардия знал, как найти верных людей), купила молодых крепких
рабов, велела построить для них сухие, теплые хижины и хорошо кормить. Я
объявила, что каждый раб может получить свободу, если добудет некоторый вес
руды. Вес был таков, что, не измождая себя, можно было добыть его за десять
лет. Потом мы снизили вес, и тогда уже хватало семи лет, чтобы откупиться. В
первый год добыча упала, но потом начала расти и теперь достигла половины
того, что было при отце. Наше серебро чище любого другого и постоянно
приносит доход казне.
Я забрала Лиса из конуры, в которой он спал все эти годы, и дала ему
взамен роскошные покои на южной стороне дворца и земельный надел, чтобы
старик более не зависел от моих милостей. Я также дала ему денег на покупку
книг. Торговцы не сразу узнали, что в Гломе нужны книги (до ближайшего
народа, знавшего письмо, нужно было пройти не одно царство), и не скоро
добрались до дворца. Книги в пути не раз меняли хозяев, а когда они прибыли,
Лис чуть не вырвал последние волосы на голове, узнав, сколько за них просят.
"Да они на обол целый талант заработали", - вздыхал он. Пришлось к тому же
покупать то, что привезли, без разбора. Тем не менее нам удалось составить
огромную для страны варваров библиотеку - целых восемнадцать свитков. У нас
была поэма Гомера о Троянской войне - увы, неполная, - начиная с оплакивания
Патрокла. У нас были две трагедии Еврипида: одна про Андромеду и другая, где
пролог говорит Дионис, а хор состоит из вакханок. Еще была там написанная
без размера хорошая, полезная книга о том, как разводить лошадей и скот,
натаскивать собак и тому подобное. Затем несколько диалогов Сократа; поэма,
воспевающая Елену, сложенная Гесиодом Стесихором; одно из творений Гераклита
и длинная, трудная книга без размера, начинающаяся словами: "Все люди по
природе своей взыскуют знаний". Как только прибыли книги, Арном стал часто
навещать Лиса и учиться чтению; с ним приходили и другие молодые люди из
княжеских семей.
Только став Царицей, я смогла познакомиться со знатью Глома и женами
знати. Неизбежным образом мне была представлена и жена Бардии, Ансит. До
этой встречи я думала, что она - умопомрачительная красавица, но это была
низенькая женщина, сильно раздавшаяся после восьми родов. Все женщины у нас
в Гломе очень хороши в девичестве, но потом быстро расплываются. (Может
быть, именно поэтому ходили слухи о моей неземной красоте; ведь я осталась
девушкой и поэтому сохранила стройность - а тело у меня, для того, кто
никогда не видел моего лица, было вполне привлекательным.) Я изо всех сил
старалась быть ласковой с Ансит, даже больше того - нежной. Ради Бардии я
была готова даже полюбить ее, если бы это было возможно, - но Ансит
оставалась в моем присутствии тихой как мышь. Я думала, что она просто
боится меня. Когда я пыталась заговорить с ней, глаза ее беспокойно блуждали
по комнате, словно ища выхода. И однажды меня осенила мысль, доставившая мне
некоторую радость: "Да она ревнует ко мне!" Мы встречались не раз на
протяжении многих лет, но все оставалось по-прежнему. Иногда я говорила
себе: "Она делила с ним ложе, и это нехорошо. Она вынашивала его детей, и
это того хуже. Но приходилось ли ей сидеть, скрючившись, в засаде? Скакать
бок о бок в конном строю? Делить последнюю флягу болотной воды на двоих? Им
часто случалось строить друг другу глазки - а доводилось ли ей обменяться с
ним на прощание такими взглядами, какими обмениваются боевые товарищи, перед
тем как разъехаться разными дорогами, каждая из которых таит опасность?" Я
знала, что мне безраздельно принадлежала та часть Бардии, о которой Ансит не
смела и мечтать. Она была для него игрушкой и утехой в часы досуга, а мне
принадлежала его воинская судьба:
Кажется странным, что Бардия каждый свой день делил между Царицей и
женой, честно считая, что выполняет свой долг перед обеими (и не без
оснований), и даже не предполагая, какая неприязнь возникает от этого между
двумя женщинами. Вот в чем преимущество мужского пола. Боги никогда не
прощают женщинам того, что они женщины.
Из всех обязанностей Царицы самой тяжкой для меня были частые посещения
Дома Унгит и приношение жертв. На мое счастье, то ли Унгит в последнее время
ослабла, то ли я стала очень сильной. Арном повелел сделать в стенах окна, и
в храме стало светлее. Затем он ввел обычай собирать жертвенную кровь в
сосуды и мыть пол чистой водой после жертвоприношения. От этого в Доме Унгит
воздух стал чище и перестало пахнуть святостью. От Лиса Арном выучился
рассуждать о богах, как это водится у философов, а затем осмелился на
огромные перемены: он предложил установить рядом со старым бесформенным
камнем изображение богини по греческому образцу - в виде женщины. Я думала,
что он даже прикажет выбросить камень, но для народа это была сама Унгит, и
люди просто бы взбунтовались. С изваянием было тоже все не так гладко: в
Гломе не нашлось ни одного человека, способного изготовить его, и Унгит
пришлось везти хоть и не из самой Греции, но из сопредельной ей страны, где
уже переняли греческие обычаи и вкусы. Я не испытывала нужды в серебре и
охотно помогла храму в этом начинании. Не знаю, что мной руководило;
возможно, мне казалось, что прекрасное изваяние унизит и лишит силы
голодную, жестокую, безликую Унгит моего детства. Вскоре изваяние прибыло, и
оно показалось нам, варварам, дивно прекрасным и почти живым. Мы раскрасили
его и облачили в одежды, и вскоре оно так прославилось, что из дальних стран
люди приходили смотреть на него. Только Лис, который видел творения великих
мастеров, посмеивался.
Когда я наконец уразумела, что во дворце нет ни одного помещения, где
бы не было слышно скрипа колодезной цепи, который казался мне плачем
несчастной Психеи, я повелела построить вокруг колодца каменную стену и
сделать над ним крышу. Стены я приказала сделать толстыми, такими толстыми,
что мой каменщик ворчал каждое утро: "Царица, ты только попусту переводишь
камень! Из него можно сложить десяток новых свинарников". Некоторое время
спустя новая безумная идея посетила меня. Мне стало сниться, что я
замуровала не колодец, а саму Психею (или Оруаль). Но вскоре это прошло. Я
перестала слышать плач Психеи. В тот год я одержала победу над Эссуром.
Лис к тому времени совсем постарел и все чаще нуждался в покое; мы
стали реже призывать его в Столбовую залу. Тогда он начал писать историю
.Глома. Он писал ее сразу и по-гречески, и на нашем языке, за которым он
теперь признавал некоторые достоинства. Было очень странно видеть наши
слова, написанные греческими буквами. Я не стала говорить Лису, что он знал
по-гломски гораздо хуже, чем ему казалось, и то, что он писал, часто могло
просто вызвать смех - особенно там, где он старался писать высоким стилем. С
годами он все меньше и меньше походил на философа; теперь грек чаще
рассуждал о красноречии, поэзии и прекрасном. Он стал многословен и
несколько утомителен. Часто он принимал меня за Психею, а иногда даже
называл Харнидом или Главконом - именами, какие в Греции дают мальчикам.
Но я была очень занята и не могла уделять старику много времени. Чем я
только не занималась! Я приказала пересмотреть все законы, высечь их на
вечные времена на каменных таблицах и установить на главной площади. Я
велела расширить и углубить русло Шеннит, так что она стала судоходной. Я
выстроила мост на месте прежнего брода. Я соорудила хранилища для воды, так
что засуха перестала страшить Глом. Я научилась разбираться в скоте и
улучшила его породу, купив добрых быков и баранов у пастушьих племен. Чего я
только не сделала - но какое это имеет значение? Я занималась этими важными
делами так же, как мужчины убивают время охотой или игрой в шахматы. Когда
зверь загнан или королю объявлен мат, возбуждение проходит и ты снова
остаешься наедине с собой. Так кончался почти каждый вечер моей жизни:
несколько шагов по лестнице из пиршественного зала, где гости прославляют
величие Царицы Гломской, или из комнаты совета, где внимают моей мудрости, и
я оставалась в опочивальне сама с собой. А что такое "я", как не тщета и
пустота? Хуже всего было для меня время перед сном и еще утром, когда я
просыпалась, - сотни и сотни утр и вечеров. Порой я задавалась вопросом: кто
и зачем посылает нам бесконечно сменяющие друг друга дни и ночи, зимы и
весны, годы и десятилетия? Так иногда глупый мальчишка все насвистывает и
насвистывает привязчивую мелодию, пока случайный слушатель не начинает
удивляться, как ему самому это не надоело.
Лис умер. Мы похоронили его по-царски и высекли на надгробии греческую
эпитафию, которую я сама сложила; здесь я не привожу ее, потому что ты,
читатель, как прирожденный грек, будешь смеяться над моими неуклюжими
стихами. Умер учитель в конце жатвы, и могила его - под теми старыми
грушами, где он в летние месяцы учил меня и Психею. После этого прошло еще
много дней, лун и лет, пока однажды, оглядев дворец, сад, город и далекий
кряж Седой горы, я поняла, что больше не в силах видеть день за днем до
самой смерти одно и то же. Даже пятна дегтя на дощатых стенах коровников,
казалось, были те же, что и в тот день, когда во дворец привели Лиса. И я
решила отправиться в путешествие, чтобы посмотреть мир. Все сопредельные
страны были в то время нашими союзниками. Бардия, Пенуан и Арном вполне
справлялись с делами царства и без меня; не будет большой ложью сказать, что
я привела Глом в такой порядок, при котором им вообще не нужно было
управлять.
Я взяла с собой только сына Бардии Илердию, дочь Пуби по имени Алит,
двух служанок, конюшего, повара и отряд преданных воинов, а также вьючных
мулов, чтобы везти шатры и припасы. Не прошло и трех дней, как мы двинулись
в путь.
Глава двадцать первая
То, ради чего я решила рассказать о предпринятом мною путешествии,
произошло в самом конце его, когда мы уже возвращались на родину. Сперва мы
направились в Фарсу, где плоды созревают позднее, поэтому одно и то же время
года странник проживает словно дважды. В Фарсе мы увидели те же картины,
которые сопровождали нас во время отъезда из Глома: свистели серпы, жнецы
пели песни, на полях рядами лежали снопы, желтела свежая стерня, мимо
провозили зерно, ссыпанное в телеги с высокими бортами. Солнце палило,
оставляя загар на лице и радость в душе. Мы провели десяток ночей во дворце
Трунии, и я была поражена, увидев, как располнела и подурнела Редиваль. Она
по-прежнему болтала без умолку, но все больше о своих детях. Ни о ком, кроме
Батты, из оставшихся в Гломе она не спрашивала. Труния не обращал на ее
болтовню ни малейшего внимания, зато со мной он говорил много и о важном. Мы
согласились, что после моей смерти Глом унаследует его второй сын Дааран.
Этот Дааран был неглуп (для сына такой дуры, как Редиваль). Я бы его
полюбила, если бы не сдерживала себя и если бы между нами не встревала
Редиваль. Но я поклялась больше не отдавать своего сердца ни одному юному
созданию.
После Фарсы мы отправились горными проходами на запад в Эссур. Это был
край стремительных рек, поросший густыми лесами (я никогда прежде не видела
столько деревьев). Леса изобиловали пернатыми, оленями и всяким зверем. Мои
спутники были молоды и любознательны; тяготы и радости странствия сплотили
нас, жажда знаний с избытком утолялась с каждым новым поворотом дороги.
Сперва они побаивались меня и большей частью молчали, но потом мы сблизились
и стали добрыми друзьями. С ними я помолодела сердцем. Мы ехали под рев
водопадов и клекот кружившихся над нами горных орлов.
Приехав в Эссур, мы провели три дня в царском дворце. Царь был
по-своему неплохим человеком, но слишком уж раболепно заискивал передо мной:
ведь это Глом в союзе с Фарсой не так давно заставил Эссур заговорить
по-другому. Жена царя с ужасом смотрела на меня; видать, она уже наслушалась
направилась к Трунии и протянула царевичу руку. Так, держась за руки, мы и
подъехали к конникам Фарсы.
-Чужеземцы, - сказала я, - вы все видели, что царевич Эрган пал в
честномбою. Есть ли среди вас такие, кому все еще не ясно, кто наследник
фарсийского трона?
Человек пять - очевидно, ближайшие сторонники Эргана, - не сказав ни
слова, повернули коней и пришпорили их. Остальные сняли шлемы, подняли их на
концах копий и прокричали славу Трунии. Тогда я отпустила его руку, и Труния
подъехал к своим людям, чтобы посовещаться с начальниками отрядов.
-- Теперь, Царица, - шепнул мне на ухо Бардия, - ты должна пригласить
наших старейшин и старейшин Фарсы - Труния скажет тебе, кого именно, - на
пирво дворец. И не забудь позвать Арнома.
-- На пир? Но чем мы угостим их, Бардия? Бобовой кашей? Ты же знаешь,
чтонаши кладовые пусты.\
-- Ты забыла про свинью, Царица. Кроме того, я поговорю с Арномом,
чтобыУнгит поделилась с нами быком. Отопри сегодня погреба, Царица, и пусть
вино льетсярекой, тогда никто не заметит, что мы едим вместо хлеба.
А я-то мечтала о скромном ужине с Лисом и Бардией! Не успела первая
кровь высохнуть на моем мече, как я снова вернулась к женским заботам и
хлопотам. Я жалела только о том, что не могу оставить гостей, первой
добраться до дворца, чтобы выяснить у виночерпия, насколько успели мой отец
и Батта совместными стараниями опустошить наш погреб за последние дни.
Итак, во дворец отправилось вместе со мной человек тридцать. Царевич
ехал рядом, осыпая меня похвалами (у него на это, несомненно, были причины)
и умоляя меня открыть лицо. Эта обыкновенная учтивость, на которую другая
женщина не обратила бы внимания, для меня была внове и (не скрою) польстила,
поэтому я растягивала удовольствие как могла. Я снова была счастлива, хотя и
по-другому, чем когда-то с Лисом и Психеей. В первый раз в моей жизни я
веселилась - в этом и состояла новизна.
Конечно же, это любимая проделка богов: надуть пузырь, а потом
проткнуть его!
И пузырь лопнул, как только я переступила порог дворца. Какая-то
девочка-рабыня (я никогда не видела ее раньше) подбежала к Бардии и шепнула
ему что-то на ухо. Тут же всю его веселость как рукой сняло, и взгляд его
потух. Он подошел ко мне и сказал, отводя глаза:
-Ну, Царица, дневные труды закончены. У тебя больше нет во мне
нужды.Снизойди и отпусти меня домой. У жены моей начались схватки. Мы не
думали, чтоэто случится так рано. Я хотел бы быть рядом с ней сегодня ночью.
В этот миг я поняла, почему и как бешенство завладевало моим отцом, но
невероятным усилием воли сдержала себя и сказала:
-Разумеется, Бардия, ты нужнее сейчас дома. Передай от меня поклон
твоейжене, и вот тебе кольцо: принеси его в дар Унгит и попроси богиню,
чтобы твоя женасчастливо разрешилась от бремени.
Я сняла с пальца лучшее из колец, что были при мне, и вручила его
воину.
Бардия сердечно поблагодарил меня, но было заметно, что ему не терпится
домой. Я думаю, он так никогда даже и не понял, как ранили меня его слова о
дневных трудах. Что ж, он был прав - служа мне, он зарабатывал свой хлеб.
Когда служба кончалась, он шел домой, как всякий поденщик, и там была его
подлинная жизнь.
То был мой первый пир. Он же был и последним, который я высидела до
конца (на пирах мы сидим на скамьях, а не возлежим, подобно грекам). С тех
пор я не раз давала пиры, но завела обычай заходить в залу только три раза
за вечер, в сопровождении двух служанок, обнося вином самых почетных гостей
и выпивая с ними кубок за их здоровье. Затем я удалялась в свои покои. Этот
обычай спас меня от многих излишних тягот и к тому же создал мне славу
женщины скромной и гордой, что было весьма кстати. Ту ночь я дотерпела почти
до самого конца. Я была единственной женщиной за столом и на три четверти
чувствовала себя бедной Оруалью, которая вот-вот получит взбучку от Лиса за
то, что сидит среди пьяных мужчин, и только на четверть - Царицей, гордой
своею славой, порывающейся то громко хохотать и пить чашу за чашей, как
воин, то заигрывать с Трунией, как красавица, спрятавшая из каприза свое
прелестное личико под платком.
Когда я наконец выбралась из натопленной залы в холод темной и
безлюдной галереи, голова у меня раскалывалась. "Фу! - подумалось мне, - что
за свиньи эти мужчины!" К этому времени гости уже перепились, кроме Лиса,
который рано ушел спать, но пьянство их не было так мне противно, как их
обжорство. Я никогда раньше не видела, как веселятся мужчины, как они едят.
Рвут мясо зубами, рыгают, икают, вытирают жирные руки о бороды, бросают
объедки на пол псам, грызущимся у них под ногами. Неужели таковы все
мужчины? И Бардия тоже? Бардия... Вернулось одиночество. Но теперь это было
дважды одиночество: я потеряла и Бардию, и Психею. Я не знаю, без кого из
них мне было хуже. В голове моей крутились немыслимые картины - будто все
могло быть иначе с самого начала и Бардия был бы моим мужем, а Психея -
нашей дочерью. Мы бы хлопотали по дому... с Психеей... а он бы приходил к
нам домой. Только теперь я поняла великую власть вина и догадалась, почему
мужчины становятся пьяницами. Не то чтобы вино развеяло все мои печали, но
оно придало им какое-то особое величие и благородство. Это чем-то похоже на
печальную, торжественную музыку, когда становится жалко самого себя, но при
этом, оттого что ты сам себя жалеешь, чувствуешь себя очень хорошим
человеком. И я ощущала себя гордой и оскорбленной царицей из старой песни.
Тяжелые слезы навернулись мне на глаза и сладко защемило в сердце. Одним
словом, я напилась как последняя дура.
А раз дура, значит - спать. А это что? Ах нет, нет, это девушка плачет
в саду. Голодная, замерзла, а ее не пускают... или она сама боится войти?
Нет, я уже знаю, это просто звенит колодезная цепь. Не буду дурой, не буду
снова бегать по саду и звать: "Психея! Психея!" Где она, Психея? Я - великая
Царица. Я убила воина. Я напилась, как воин. Все воины пьют после битвы. Как
горит моя рука... в том месте, где Бардия поцеловал. У всех царевичей,
наверное, бывают любовницы. Кто там снова плачет? Да нет, это же ведро в
колодце. "Закрой окно, Пуби. Спать, спать, детка. Ты любишь меня, Пуби?
Поцелуй меня. Спокойной ночи!" Царь умер. Он больше не будет таскать меня за
волосы. Назад и прямо в пах. Я его убила. Я - Царица! Оруаль, я и тебя убью!
Глава двадцатая
На следующий день мы предали тело Царя огню, а еще через день
состоялась помолвка Редивали и Трунии (свадьбу сыграли через месяц). К
третьему дню все чужеземцы покинули дворец, и началось мое настоящее
царствование.
О том, что случилось в последовавшие годы, я расскажу коротко, хотя
годы эти составили большую часть моей жизни. С течением времени Царица все
чаще и чаще брала во мне верх над Оруалью. Я заперла Оруаль в одной из
темниц моей души, погрузила ее в летаргический сон; она лежала во мне,
свернувшись, как плод в материнской утробе. Только зародыш с каждым днем
растет, а Оруаль, наоборот, становилась все меньше и меньше, и жизнь в ней
убывала.
Вполне возможно, читатель, что ты наслышан о моем царствовании. Об этом
сложено немало песен и преданий. Знай, что в них больше выдумок, чем правды,
потому что таков обычай сказителей, особенно в сопредельных нам странах. Что
не измышлено, то преувеличено, что не преувеличено, то вовсе не про меня, а
про другую царицу-воительницу, которая жила много веков назад, в другой,
более северной стране. Все это смешано и перепутано, так что уже не
разберешь, где конец, где начало. А правда такова: после поединка с Эрганом
на мою долю выпало только три войны, причем последняя из них, с племенами
Живущих в Кибитках, которые кочуют по землям, лежащим за Седой горой, была
пустяковым делом. И хотя во всех этих войнах я вела в бой гломские войска, я
не настолько глупа, чтобы возомнить себя великим полководцем. Многим, очень
многим я обязана Бардии и Пенуану (с последним я познакомилась на пиру после
поединка и с тех пор выделяла его особо изо всей знати). Скажу и другое: ни
одна из битв, в которых мне довелось сражаться, не стоит того, чтобы о ней
писали в летописях. Ни разу я не совершила ничего выдающегося своею рукой,
если не считать одного случая. Это было во время войны с Эссуром, когда
конники устремились на нас из засады и окружили Бардию. Я кинулась в гущу
врагов, и прежде чем поняла, что произошло, на земле лежало семь трупов. В
тот день меня ранили, вот и все. А если слушать сказки, то выходит, что я
задумала и провела все войны в одиночку от начала и до конца и сразила
больше врагов, чем все воины, вместе взятые.
Причина моих успехов лежит в другом: у меня было (особенно в первые
годы) два замечательных советчика. Лучших сотоварищей в правлении нельзя
было и пожелать, поскольку Лис понимал то, чего не понимал Бардия, и
наоборот. При этом никто из них не заводил бесполезных споров, когда речь
шла о деле. Постепенно я поняла то, о чем не догадывалась, когда была
моложе: грек и воин говорили колкости и подшучивали друг над другом, словно
играли в какую-то игру. Они не были льстецами; кроме того, моя уродливость
помогала им не думать обо мне как о женщине - и это тоже сослужило мне
хорошую службу. Если бы это было не так, наши беседы у очага в Столбовой
зале вряд ли текли бы настолько легко и непринужденно. Благодаря моим
друзьям я научилась разбираться в мужчинах.
Вторым источником моей силы было покрытое платком лицо. Я сама и не
предполагала этого, но так вышло. С той самой ночи, когда я повстречала
Трунию в саду, я стала замечать, что люди все чаще и чаще обращают внимание
на красоту моего голоса. Сперва говорили, что он звучит твердо, как голос
мужа, но ничего мужского в нем нет; позже его стали сравнивать с голосом
Орфея или сирен, и так до тех пор, пока старость не оставила на нем свой
след. Шли годы, и в городе становилось все меньше людей, которые помнили мое
лицо, а за пределами Глома таких вовсе не было. Тогда начали рождаться дикие
слухи о том, что скрывает мой платок. Но никому не приходило в голову, что
за ним - просто некрасивое лицо. Молодые женщины утверждали, что платок
скрывает нечто ужасное - свиное рыло, медвежью морду, даже слоновий хобот.
Но мне больше нравились те, кто утверждал, что у меня вообще нет лица, и
если отдернуть платок, то увидишь бездонную пустоту. Но другие (особенно
мужчины) полагали, что мое лицо так прекрасно, что свело бы с ума всех
мужчин, и что Унгит, сгорая от зависти, повелела мне под страхом смерти
покрывать его. Были и совсем нелепые мнения. Так или иначе, мне не раз
случалось видеть, как самые бравые воины пугались и бледнели, как дети,
когда я оборачивалась к ним в Столбовой зале и пристально смотрела на них
невидимыми глазами. Мне не нужно было слов - под этим взглядом даже самые
отъявленные лжецы начинали говорить правду.
Первое, что я сделала, когда взошла на трон, - перенесла свои покои на
северную сторону дворца, чтобы не слышать звука колодезной цепи. Днем он не
тревожил меня, но по ночам я принимала его за женский плач. Но оказалось,
что звук цепи слышен в любом углу дворца, особенно - в ночной тишине. Этого
не понять никому, кроме меня: я не хотела слышать этого звука, но в то же
время страшно боялась (видно, Оруаль во мне не могла умереть совсем), что
больше никогда не услышу его вновь. В конце концов, даже после тысячи ложных
тревог, он мог однажды оказаться плачем вернувшейся Психеи. Но я не очень
верила в это - если Психея могла бы вернуться, она давно бы уже это сделала.
Наверное, она умерла, а может, ее продали в рабство... Когда тревоги
обуревали меня и я не могла уснуть, я вставала, шла в Столбовую залу и
садилась там за работу. Я читала и писала, пока не замерзали руки, а лоб не
начинал пылать.
Разумеется, я разослала соглядатаев на все невольничьи рынки и сыщиков
во все известные мне города, в надежде напасть на след Психеи. Долгие годы я
не прекращала поисков, хотя была уверена, что они бесполезны.
На первом же году царствования в месяц сбора смокв я велела повесить
Батту. Зацепившись за обрывок подслушанной фразы, сказанной конюшим, я
выяснила, что Батта долгие годы изводила как могла всю нашу челядь. Ни один
подарок, ни один лакомый кусочек не доставался слугам, без того чтобы Батта
не урвала свою часть. Тех, кто отказывался платить дань, она доводила
клеветническим доносом до розог или рудников. После казни Батты я взялась за
дворцовые порядки. Рабов у нас было слишком много. Вороватых и ленивых я
продала, честных и трудолюбивых отпустила на свободу (если отпустить на волю
ленивого раба, ты только пополнишь этим ряды нищих в стране).
Вольноотпущенникам я дала землю и велела построить дома, тех же из них, кто
хотел вступить в брак, я поженила. Некоторым я позволила самим выбирать себе
супруга, хотя рабам этого не полагается, но я сделала так, и они были мне
благодарны. Хотя мне и было жалко расставаться с Пуби, ей я тоже дала
вольную, и она вышла замуж за очень хорошего человека; мне нравилось бывать
у них в гостях. Большинство вольноотпущенников оказались очень крепкими
хозяевами - дома их были рядом с дворцом, и эти преданные мне люди
составляли как бы вторую дворцовую стражу.
Я поставила работу в рудниках на широкую ногу, и они стали приносить
больше серебра. Мой отец рассматривал рудники исключительно как каторгу.
"Пошли его на рудники! - кричал он. - Я его проучу! Уморите его работой!" На
рудниках умирали быстро, но работали плохо. Я назначила хорошего и честного
надсмотрщика (Бардия знал, как найти верных людей), купила молодых крепких
рабов, велела построить для них сухие, теплые хижины и хорошо кормить. Я
объявила, что каждый раб может получить свободу, если добудет некоторый вес
руды. Вес был таков, что, не измождая себя, можно было добыть его за десять
лет. Потом мы снизили вес, и тогда уже хватало семи лет, чтобы откупиться. В
первый год добыча упала, но потом начала расти и теперь достигла половины
того, что было при отце. Наше серебро чище любого другого и постоянно
приносит доход казне.
Я забрала Лиса из конуры, в которой он спал все эти годы, и дала ему
взамен роскошные покои на южной стороне дворца и земельный надел, чтобы
старик более не зависел от моих милостей. Я также дала ему денег на покупку
книг. Торговцы не сразу узнали, что в Гломе нужны книги (до ближайшего
народа, знавшего письмо, нужно было пройти не одно царство), и не скоро
добрались до дворца. Книги в пути не раз меняли хозяев, а когда они прибыли,
Лис чуть не вырвал последние волосы на голове, узнав, сколько за них просят.
"Да они на обол целый талант заработали", - вздыхал он. Пришлось к тому же
покупать то, что привезли, без разбора. Тем не менее нам удалось составить
огромную для страны варваров библиотеку - целых восемнадцать свитков. У нас
была поэма Гомера о Троянской войне - увы, неполная, - начиная с оплакивания
Патрокла. У нас были две трагедии Еврипида: одна про Андромеду и другая, где
пролог говорит Дионис, а хор состоит из вакханок. Еще была там написанная
без размера хорошая, полезная книга о том, как разводить лошадей и скот,
натаскивать собак и тому подобное. Затем несколько диалогов Сократа; поэма,
воспевающая Елену, сложенная Гесиодом Стесихором; одно из творений Гераклита
и длинная, трудная книга без размера, начинающаяся словами: "Все люди по
природе своей взыскуют знаний". Как только прибыли книги, Арном стал часто
навещать Лиса и учиться чтению; с ним приходили и другие молодые люди из
княжеских семей.
Только став Царицей, я смогла познакомиться со знатью Глома и женами
знати. Неизбежным образом мне была представлена и жена Бардии, Ансит. До
этой встречи я думала, что она - умопомрачительная красавица, но это была
низенькая женщина, сильно раздавшаяся после восьми родов. Все женщины у нас
в Гломе очень хороши в девичестве, но потом быстро расплываются. (Может
быть, именно поэтому ходили слухи о моей неземной красоте; ведь я осталась
девушкой и поэтому сохранила стройность - а тело у меня, для того, кто
никогда не видел моего лица, было вполне привлекательным.) Я изо всех сил
старалась быть ласковой с Ансит, даже больше того - нежной. Ради Бардии я
была готова даже полюбить ее, если бы это было возможно, - но Ансит
оставалась в моем присутствии тихой как мышь. Я думала, что она просто
боится меня. Когда я пыталась заговорить с ней, глаза ее беспокойно блуждали
по комнате, словно ища выхода. И однажды меня осенила мысль, доставившая мне
некоторую радость: "Да она ревнует ко мне!" Мы встречались не раз на
протяжении многих лет, но все оставалось по-прежнему. Иногда я говорила
себе: "Она делила с ним ложе, и это нехорошо. Она вынашивала его детей, и
это того хуже. Но приходилось ли ей сидеть, скрючившись, в засаде? Скакать
бок о бок в конном строю? Делить последнюю флягу болотной воды на двоих? Им
часто случалось строить друг другу глазки - а доводилось ли ей обменяться с
ним на прощание такими взглядами, какими обмениваются боевые товарищи, перед
тем как разъехаться разными дорогами, каждая из которых таит опасность?" Я
знала, что мне безраздельно принадлежала та часть Бардии, о которой Ансит не
смела и мечтать. Она была для него игрушкой и утехой в часы досуга, а мне
принадлежала его воинская судьба:
Кажется странным, что Бардия каждый свой день делил между Царицей и
женой, честно считая, что выполняет свой долг перед обеими (и не без
оснований), и даже не предполагая, какая неприязнь возникает от этого между
двумя женщинами. Вот в чем преимущество мужского пола. Боги никогда не
прощают женщинам того, что они женщины.
Из всех обязанностей Царицы самой тяжкой для меня были частые посещения
Дома Унгит и приношение жертв. На мое счастье, то ли Унгит в последнее время
ослабла, то ли я стала очень сильной. Арном повелел сделать в стенах окна, и
в храме стало светлее. Затем он ввел обычай собирать жертвенную кровь в
сосуды и мыть пол чистой водой после жертвоприношения. От этого в Доме Унгит
воздух стал чище и перестало пахнуть святостью. От Лиса Арном выучился
рассуждать о богах, как это водится у философов, а затем осмелился на
огромные перемены: он предложил установить рядом со старым бесформенным
камнем изображение богини по греческому образцу - в виде женщины. Я думала,
что он даже прикажет выбросить камень, но для народа это была сама Унгит, и
люди просто бы взбунтовались. С изваянием было тоже все не так гладко: в
Гломе не нашлось ни одного человека, способного изготовить его, и Унгит
пришлось везти хоть и не из самой Греции, но из сопредельной ей страны, где
уже переняли греческие обычаи и вкусы. Я не испытывала нужды в серебре и
охотно помогла храму в этом начинании. Не знаю, что мной руководило;
возможно, мне казалось, что прекрасное изваяние унизит и лишит силы
голодную, жестокую, безликую Унгит моего детства. Вскоре изваяние прибыло, и
оно показалось нам, варварам, дивно прекрасным и почти живым. Мы раскрасили
его и облачили в одежды, и вскоре оно так прославилось, что из дальних стран
люди приходили смотреть на него. Только Лис, который видел творения великих
мастеров, посмеивался.
Когда я наконец уразумела, что во дворце нет ни одного помещения, где
бы не было слышно скрипа колодезной цепи, который казался мне плачем
несчастной Психеи, я повелела построить вокруг колодца каменную стену и
сделать над ним крышу. Стены я приказала сделать толстыми, такими толстыми,
что мой каменщик ворчал каждое утро: "Царица, ты только попусту переводишь
камень! Из него можно сложить десяток новых свинарников". Некоторое время
спустя новая безумная идея посетила меня. Мне стало сниться, что я
замуровала не колодец, а саму Психею (или Оруаль). Но вскоре это прошло. Я
перестала слышать плач Психеи. В тот год я одержала победу над Эссуром.
Лис к тому времени совсем постарел и все чаще нуждался в покое; мы
стали реже призывать его в Столбовую залу. Тогда он начал писать историю
.Глома. Он писал ее сразу и по-гречески, и на нашем языке, за которым он
теперь признавал некоторые достоинства. Было очень странно видеть наши
слова, написанные греческими буквами. Я не стала говорить Лису, что он знал
по-гломски гораздо хуже, чем ему казалось, и то, что он писал, часто могло
просто вызвать смех - особенно там, где он старался писать высоким стилем. С
годами он все меньше и меньше походил на философа; теперь грек чаще
рассуждал о красноречии, поэзии и прекрасном. Он стал многословен и
несколько утомителен. Часто он принимал меня за Психею, а иногда даже
называл Харнидом или Главконом - именами, какие в Греции дают мальчикам.
Но я была очень занята и не могла уделять старику много времени. Чем я
только не занималась! Я приказала пересмотреть все законы, высечь их на
вечные времена на каменных таблицах и установить на главной площади. Я
велела расширить и углубить русло Шеннит, так что она стала судоходной. Я
выстроила мост на месте прежнего брода. Я соорудила хранилища для воды, так
что засуха перестала страшить Глом. Я научилась разбираться в скоте и
улучшила его породу, купив добрых быков и баранов у пастушьих племен. Чего я
только не сделала - но какое это имеет значение? Я занималась этими важными
делами так же, как мужчины убивают время охотой или игрой в шахматы. Когда
зверь загнан или королю объявлен мат, возбуждение проходит и ты снова
остаешься наедине с собой. Так кончался почти каждый вечер моей жизни:
несколько шагов по лестнице из пиршественного зала, где гости прославляют
величие Царицы Гломской, или из комнаты совета, где внимают моей мудрости, и
я оставалась в опочивальне сама с собой. А что такое "я", как не тщета и
пустота? Хуже всего было для меня время перед сном и еще утром, когда я
просыпалась, - сотни и сотни утр и вечеров. Порой я задавалась вопросом: кто
и зачем посылает нам бесконечно сменяющие друг друга дни и ночи, зимы и
весны, годы и десятилетия? Так иногда глупый мальчишка все насвистывает и
насвистывает привязчивую мелодию, пока случайный слушатель не начинает
удивляться, как ему самому это не надоело.
Лис умер. Мы похоронили его по-царски и высекли на надгробии греческую
эпитафию, которую я сама сложила; здесь я не привожу ее, потому что ты,
читатель, как прирожденный грек, будешь смеяться над моими неуклюжими
стихами. Умер учитель в конце жатвы, и могила его - под теми старыми
грушами, где он в летние месяцы учил меня и Психею. После этого прошло еще
много дней, лун и лет, пока однажды, оглядев дворец, сад, город и далекий
кряж Седой горы, я поняла, что больше не в силах видеть день за днем до
самой смерти одно и то же. Даже пятна дегтя на дощатых стенах коровников,
казалось, были те же, что и в тот день, когда во дворец привели Лиса. И я
решила отправиться в путешествие, чтобы посмотреть мир. Все сопредельные
страны были в то время нашими союзниками. Бардия, Пенуан и Арном вполне
справлялись с делами царства и без меня; не будет большой ложью сказать, что
я привела Глом в такой порядок, при котором им вообще не нужно было
управлять.
Я взяла с собой только сына Бардии Илердию, дочь Пуби по имени Алит,
двух служанок, конюшего, повара и отряд преданных воинов, а также вьючных
мулов, чтобы везти шатры и припасы. Не прошло и трех дней, как мы двинулись
в путь.
Глава двадцать первая
То, ради чего я решила рассказать о предпринятом мною путешествии,
произошло в самом конце его, когда мы уже возвращались на родину. Сперва мы
направились в Фарсу, где плоды созревают позднее, поэтому одно и то же время
года странник проживает словно дважды. В Фарсе мы увидели те же картины,
которые сопровождали нас во время отъезда из Глома: свистели серпы, жнецы
пели песни, на полях рядами лежали снопы, желтела свежая стерня, мимо
провозили зерно, ссыпанное в телеги с высокими бортами. Солнце палило,
оставляя загар на лице и радость в душе. Мы провели десяток ночей во дворце
Трунии, и я была поражена, увидев, как располнела и подурнела Редиваль. Она
по-прежнему болтала без умолку, но все больше о своих детях. Ни о ком, кроме
Батты, из оставшихся в Гломе она не спрашивала. Труния не обращал на ее
болтовню ни малейшего внимания, зато со мной он говорил много и о важном. Мы
согласились, что после моей смерти Глом унаследует его второй сын Дааран.
Этот Дааран был неглуп (для сына такой дуры, как Редиваль). Я бы его
полюбила, если бы не сдерживала себя и если бы между нами не встревала
Редиваль. Но я поклялась больше не отдавать своего сердца ни одному юному
созданию.
После Фарсы мы отправились горными проходами на запад в Эссур. Это был
край стремительных рек, поросший густыми лесами (я никогда прежде не видела
столько деревьев). Леса изобиловали пернатыми, оленями и всяким зверем. Мои
спутники были молоды и любознательны; тяготы и радости странствия сплотили
нас, жажда знаний с избытком утолялась с каждым новым поворотом дороги.
Сперва они побаивались меня и большей частью молчали, но потом мы сблизились
и стали добрыми друзьями. С ними я помолодела сердцем. Мы ехали под рев
водопадов и клекот кружившихся над нами горных орлов.
Приехав в Эссур, мы провели три дня в царском дворце. Царь был
по-своему неплохим человеком, но слишком уж раболепно заискивал передо мной:
ведь это Глом в союзе с Фарсой не так давно заставил Эссур заговорить
по-другому. Жена царя с ужасом смотрела на меня; видать, она уже наслушалась