Страница:
Так в управлении государством последовали важныя перемены, показывавшия переход его от дружиннаго порядка к чисто-государственному; явились новые более сложные органы и новые более пригодные к делу деятели. Но высший правительственный круг, дума государева, осталась, по-видимому, в прежнем положении. По-прежнему высшие члены старинной дружины по одному из исконных прав своих считались думцами князя; по-прежнему государь «сидел с бояры» о всяком земском строении. Еще в начале XVI в. при дворе считали значение боярина тождественным с значением советника и первое слово заменяли последним. Так же называют бояр того времени и иностранцы. Но как дружина XVI в. не была похожа на прежнюю, так и в боярской думе, несмотря на ея прежний вид и состав, отношения сильно изменились. В начале XVI в. со стороны государевых советников слышались громкия жалобы на то, что государь перестал советоваться с боярами, все дела решает у себя в спальне сам-третей, — и эти двое поверенных дум были дьяки, «люди из простого всенародства, которых отцы отцам тогдашних бояр и в холопство не годились». Несмотря на то, что эта перемена отношений не выразилась ни в каком формальном нововведении, ее скоро заметили иностранцы: мы видели, как отзывается Герберштейн об отношении бояр-советников к великому князю: «никто из них, как бы велико ни было его значение, не смеет ни в чем противоречить государю».
Сделав эти предварительныя замечания о государственном управлении, перейдем к изложениям известий о нем иностранцев. До конца XVI в. мы имеем от них немногия отрывочныя заметки об этом предмете и только у Флетчера встречаем более полный и систематический очерк управления.
Во главе управления стоял государь с своей думой. Думу составляли думные бояре, отличавшиеся этим от простых бояр, которые хотя также назывались советниками государя, но получали это звание больше как почетный титул, ибо на общий совет их приглашали редко или и совсем не приглашали. Кроме думных бояр, в думе присутствовали («жили») думные дьяки или государственные секретари. Как те, так и другие получали свое звание по воле государя. Впрочем, и думные бояре не всегда все приглашались на совещания, по крайней мере так бывало, по свидетельству Флетчера, в царствование Федора Иоанновича, когда дела решал Борис Годунов с 5-ю или 6-ю лицами, которых он находил нужным призвать на совет. Иностранцы ясно дают понять, что боярская дума имела только совещательное значение, что дела часто решались до обсуждения их в думе и без ея утверждения приводились в исполнение. На совете, говорят они, боярам приходится больше слушать, нежели высказывать свои мнения. Дума была высшим законодательным, административным и судебным местом. Отсюда исходил всякий новый закон или государственное постановление. Здесь с утверждения государя определялись известныя лица на правительственныя должности и решались важнейшия судебныя дела. Думе докладывали во время ея заседаний о внутренних делах государства начальники четей, или четырех главных приказов, ведавших областным управлением. Сюда же входили с доношениями и начальники разных судебных мест. Кроме дел государственных, здесь разбиралось множество частных просьб. Думные бояре, по отзыву Поссевина, были недалеки познаниями: при нем только один из членов думы знал немного по-латыни и очень немногие знакомы были с польским языком; притом это были почти все дьяки, многие бояре не умели даже ни читать, ни писать. Обыкновенно заседания думы бывали по понедельникам, средам и пятницам, с 7-ми часов утра. Когда нужно было назначить чрезвычайное собрание в другой день, из Разряда давался приказ писцу разослать повестки о том членам думы. [155]
В чрезвычайныя собрания думы по какому-нибудь особенно важному делу на совет призывалось и высшее духовенство. Флетчер так описывает эти чрезвычайныя собрания думы или соборы. Царь приказывал призвать тех из думных бояр, которых сам заблагоразсудит, человек 20-ть, вместе с патриархом, который приглашал митрополитов, архиепископов и тех из епископов, архимандритов и монахов, которые пользовались особенным почетом. Обыкновенно такие соборы созывались в пятницу, в столовой палате. Все собравшиеся встречали царя в сенях, причем патриарх благословлял царя и целовал его в правое плечо. В палате царь садился на трон; невдалеке от него, за четыреугольным столом помещались патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и некоторые из знатнейших бояр с двумя думными дьяками, которые записывали все происходившее. Прочие сидели на скамьях около стен, по чинам. Один из дьяков излагал причину созвания собора и предметы для обсуждения. Прежде всего спрашивали мнения патриарха и других духовных лиц, которыя всегда и на все давали один ответ, что царь и дума его премудры, опытны в делах государственных и гораздо способнее их судить о том, что полезно для государства, ибо они, духовные, занимаются служением Богу и предметами веры и потому просят царя сделать нужное постановление, а они вместо советов будут вспомоществовать молитвами и т.д. Потом вставал кто посмелее, уже прежде назначенный для формы, и просил царя объявить собранию свое собственное мнение. На это дьяк отвечал, что государь, по надлежащем обсуждении со своею думою, нашел предложенное дело полезным для государства, но все-таки требует от них, духовных, богоугоднаго мнения и буде они одобрять сделанное предложение, то изъявили бы свое согласие и проч. Объявив наскоро свое согласие, патриарх удалялся с духовенством, сопровождаемый царем до другой палаты; затем царь, возвратившись на прежнее место, оставался здесь для окончательнаго решения дела, после чего приглашал духовенство и думных людей на парадный обед. Дела, решенныя на собор, дьяки излагали в форме прокламаций, которыя разсылались по областям. [156]
Характер думы не изменился и в XVII веке: она по-прежнему оставалась совещательным собранием, в котором редко слышались независимые голоса; советникам внушалось, что если им давалось право высказывать свои мнения, то царь и даже его любимцы оставляли за собой право исполнять только то, что находили полезным и нужным. Потому это собрание не имело прямого влияния на ход дел; мнения у него спрашивали только для формы, чтобы отклонить от себя ответственность в случае неудачнаго исхода дела. [157] Число членов думы не определялось законом; как и прежде, царь назначал в нее, кого находил нужным, по своему благоусмотрению. Маржерет говорит, что он знал до 32-х членов думы. При Мейерберге дума состояла из 26-ти бояр, 30-ти окольничих, 7-ми думных дворян, наконец из 3-х думных дьяков; последних, впрочем, бывало и по два; первый из этих думных дьяков заведывал обыкновенно делами посольскими и иноземными, был управителем Посольскаго приказа, а второй управлял Разрядным приказом, заведуя делами военными. [158]
Под думой, как высшим правительственным местом, стояли приказы, ведавшие отдельныя отрасли государственнаго управления. По известиям XVI века, дела по этому управлению распределялись между 4-мя главными приказами или четями. Каждый из этих приказов управлял одною из 4-х четвертей, на который делилось все государство в административном отношении. Эти приказы были: Посольский, Разрядный, Поместный и Казанский. По словам Флетчера, все области государства расписаны были между этими 4-мя четями, из которых каждая заведывала несколькими областями. Но на такое значение четей указывает только название Казанской чети; названия остальных могут навести на мысль, что каждая из них управляла не всеми делами приписанной к ней части государства, а известнаго рода делами всего государства. В другом месте Флетчер говорит, что начальники четей делали распоряжения по всем делам, исполнение которых в местах, ими управляемых, возлагалось на них царской думой; эти слова как будто указывают на то, что каждая четь ведала в своих областях не все, но только некоторыя дела; значит, дела другого рода в тех же областях принадлежали уже ведомству другой чети. Вообще трудно составить себе не только по иностранным, но и по отечественным известиям ясное понятие об устройстве и ходе управления посредством приказов именно потому, что ведомства не были точно разграничены и определены по известным началам; оттого трудно и распределить их на какия-нибудь точно определенныя группы, отнести, наприм., одни приказы к дворцовому ведомству, другие к военному и т.д. Посольская четь, указывавшая своим названием на то, что мы теперь разумеем под министерством иностранных дел, вместе с тем ведала внутренния дела нескольких городов. Еще более было запутанности в приказной системе XVII века, когда она усложнилась, когда приказов было больше 40. Приказы переплетались между собою делами, однородныя дела ведались в нескольких приказах и, наоборот, в одном и том же приказе сосредоточивались разнородныя дела. Эта запутанность отчасти происходила от того порядка, в каком учреждались приказы; они явились не все вдруг, а возникали постепенно, один за другим: усложнялись дела известнаго рода, — и для них учреждался особый приказ: между тем дела не переставали ведаться и в тех приказах, к которым они прежде принадлежали. Так явились приказы: Стрелецкий, Иноземный, Рейтарский, которые не могли не перепутываться своими делами с Разрядным. Усложнились дела по устройству кружечных или питейных дворов, — и возникла Новая четверть; но кабацкое дело ведалось прежде в других приказах, к которым приписаны были какие-нибудь города и волости; дела по этой части остались в этих приказах и по учреждении Новой четверти, а к последней приписаны были кружечные дворы только Московской и некоторых других областей. Понятно, как много было условнаго и случайнаго в ходе приказнаго управления и как трудно было иногда решить, «кто под которым приказом в ведомости написан и судим», по выражению Котошихина. Дробность и неопределенность приказной системы подавала некоторым иностранцам повод думать, что в Московии столько же судов, сколько может быть дел, что в одном, напр., судили воров, в другом разбойников, в третьем мошенников. [159]
По описанию Флетчера, Разрядный приказ управлял делами, относящимися к войску, ведал земли и доходы на жалованье ратным людям, получавшим его; Поместный вел список поместий, розданных служилым людям, также выдавал и принимал на них всякия крепости; Казанский ведал дела царств Казанскаго и Астраханскаго с городами по Волге. Что ведал приказ Посольский, об этом Флетчер не говорит ни слова. Всеми этими приказами управляли при Флетчере думные дьяки. Управляющий Посольским приказом получал в год 100 рубл. жалованья, Разрядным столько же, Поместным — 500 рубл., Казанским — 150. Эти приказы принимали просьбы и дела всякаго рода, поступавшия в них из подведомственных областей, и докладывали об них царской думе, также посылали разныя распоряжения последней в подведомственныя области.
Для управления областями назначались царем известныя лица, по одному или по два в каждую область, которыя должны были во всех делах обращаться к управляющему той чети, в которой числилась известная область. На это указывают слова Поссевина, что наместники знают, к кому из сенаторов обращаться с донесениями, и что эти сенаторы от имени царя отвечают им, а сам царь никогда не пишет собственноручно никому, даже не подписывается под указами. Наместник отправлялся в назначенную ему область с одним или двумя дьяками, которые заведывали всеми приказными делами по управлению областью. Областные правители обязаны были выслушивать и решать все гражданския дела своих областей, впрочем, с предоставлением тяжущимся права апеллировать в царскую думу; в делах уголовных они имели право задержать, допросить и заключить в тюрьму преступника; но для окончательнаго решения должны были пересылать такия дела, уже изследованныя и правильно изложенныя, в Москву к управляющим четей для доклада думе. Наконец, наместники обязаны были в своих областях обнародовать (прокликать) законы и правительственныя распоряжения, взимать подати и налоги, собирать ратников и доставлять их на место. Областные правители и дьяки назначались по царскому указу, и чрез год (по Герберштейну, чрез полтора года) обыкновенно сменялись, за исключением некоторых, пользовавшихся особенной милостью у царя, для которых этот срок продолжался еще на год или на два. За свою службу наместники в конце XVI в. получали 100, другие 60 или 30 рублей жалованья. В их пользу шли пени, которыя они выжимали из бедных за какие-нибудь проступки, и другие доходы. Иногда наместнику вместе с городом отдавались и доходы с кружечнаго двора, который находился в этом городе. От простых наместников отличались наместники и воеводы 4-х пограничных городов: Смоленска, Пскова, Новгорода и Казани; их назначали из людей, пользовавшихся особенным доверием, по два в каждый город. Они имели особенное значение, больше обязанностей и исполнительную власть в делах уголовных. Поэтому они получали большее жалованье, одни 700, другие 400 рубл. в год. [160]
В таком виде представляют иностранцы устройство областного управления во второй половине XVI в. Более ранний путешественник говорит, что московский государь имел обыкновение ежегодно объезжать разныя области своих владений, [161] но неизвестно, с какой, собственно, целью совершались эти поездки, с целью ли объезда, т.е. осмотра областей, или на богомолье, или же наконец для прохлады: ибо таковы были цели всех государевых поездок. Москва управлялась особенным образом, именно состояла под прямым ведением царской думы, члены которой в известных судебных местах выслушивали все важныя дела городских жителей. Для обыкновенных дел, наприм., относительно построек, содержания улиц, определялись два дворянина или дьяка, которые составляли с подьячими присутственное место — Земский двор. Каждая часть города имела своего старосту, от котораго зависели сотские, а от последних десятские, каждому из которых поручался надзор за 10-ю домами. [162]
Одною из важнейших отраслей ведомства боярской думы, приказов и областных правителей было отправление правосудия. Судебная часть была тесно соединена с административной или, лучше сказать, вовсе не была отделена от нея; одни и те же органы ведали и ту, и другую. Потому на суд, как и на прочия отрасли управления, смотрели прежде всего как на статью кормления, дохода. Таков был издавна взгляд на этот предмет. Суд был не общественной должностью, а частным владением, делился на части, отдавался на откуп, как частная доходная статья. С развитием государства необходимо развивалось и законодательство, развивались юридическия понятия; по крайней мере правительство постепенно расширяло круг своей деятельности на счет частнаго права. По двум Судебникам, великокняжескому и царскому, можно следить, как законодательство старается все шире и шире захватить интересы общества, более и более овладеть их нарушителем, дать больше определений и сделать их более точными и подробными. В примере того, как законодательство старалось постепенно отнять у преступления против известнаго лица характер частнаго явления и поступить с преступником, как с нарушителем прав целаго общества, можно сравнить следующия постановления Судебников между собою и с прежними постановлениями: в великокняжеском Судебнике месть, самоуправство не допускаются; если у преступника не окажется имущества, чем вознаградить истца, преступник не выдается последнему, но подвергается смертной казни; по определению того же Судебника вор, пойманный впервые, по наказании и доправлении иска отпускался на волю. Царский Судебник относится к делу гораздо строже: по его определению вор, пойманный впервые, по наказании и доправлении иска, не отпускался, но отдавался на крепкую поруку, а если ея не было, сажался в тюрьму до поруки. Мы напрасно стали бы ожидать от иностранцев оценки этого движения в сфере законодательства. Иовий со слов русскаго разсказчика мог только записать, что Московия управляется простыми законами, основанными на правосудии государя и безкорыстии его сановников. [163] Герберштейн приводит в своем сочинении небольшой отрывок из Судебника Иоанна III о судных пошлинах, но ничего не говорит о самом Судебнике. Флетчер говорит, что единственный закон в Московии есть изустный, т.е. воля государя и судей: Судебник Иоанна IV не удостоился от ученаго английскаго юриста названия писаннаго закона. [164] Но что дает особенный интерес беглым и отрывочным заметкам иностранцев — это то, что они вводят нас в самую практику юридических отправлений, показывают, в каком виде и в какой обстановке являлся закон на самом деле, а не на бумаге.
Во второй половине XVI в. судныя дела ведали следующия учреждения: губные и сотские старосты, наместники и волостели с дьяками и, наконец, высшия правительственныя места в Москве, чети и дума. Всякое дело можно было, по словам Флетчера, начинать с любого из трех первых учреждений или переводить его из низшаго суда в высший посредством апелляции. В гражданских делах, например по взысканиям, суд совершался в следующем порядке. Истец подавал челобитную, в которой излагал предмет иска. По этой челобитной ему давалась выписьо задержании ответчика, которую он передавал приставу или недельщику. [165] Все иностранцы, разсказывая о московском судопроизводстве, резко отзываются о жестоком обращении этих недельщиков с подсудимыми и вообще о суровости форм, в которыя облекался суд даже в незначительных делах. По словам Флетчера, иногда из каких-нибудь 6 пенсов обвиняемому заковывали в цепи руки, ноги и шею. Пойманный ответчик должен был дать поручительство, что явится к ответу в назначенный день. Если никто не поручался за него, недельщик привязывал его руки к шее, бил батогами по ногам и держал в тюрьме до тех пор, пока нужно было представить его на суд. Ходатаев и поверенных при суде не было, каждый сам должен был, как умел, излагать свой иск и защищаться. Когда истец и ответчик становились пред судьей, ответчик на вопрос последняго о предмете иска отвечал обыкновенно запирательством. Судья спрашивал, что он может представить в опровержение требования истца. Ответчик говорил, что готов поцеловать крест. После того он не подвергался битью батогами до ближайшаго изследования дела. Иногда, за неимением ясных доказательств, судья сам обращался к истцу или ответчику с вопросом, согласен ли он поклясться и принять крестное целование. Флетчер так описывает обряд этой клятвы. «Церемония происходит в церкви; в то время, как присягающий целует крест, деньги (если об них идет дело) висят под образом; как скоро присягающий поцелует крест пред этим образом, ему тотчас отдают деньги». Флетчер прибавляет, что крестное целованье считалось делом столь святым, что никто не смел нарушить его или осквернить ложным показанием. Олеарий говорит, что обыкновенно старались не доводить дело до крестнаго целованья и тяжущиеся вообще неохотно прибегали к нему, ибо и общество, и церковь неблагоприятно смотрели на поцеловавшаго крест в судном деле. Если обе стороны готовы были принять крест на душу, бросали жребий, и тот, кому он доставался, выигрывал дело. Англичанин Лен подробно описывает порядок решения дела посредством жеребья, которым решена была в Москве его тяжба с некоторыми русскими купцами. При суде присутствовало множество народа. Когда истцы не согласились на мировую сделку, предложенную ответчиком по приглашению судей, последние, засучив рукава, взяли два восковые шарика одинаковой величины с именами обеих тяжущихся сторон и вызвали из толпы перваго попавшагося на глаза высокорослаго человека, которому велели снять шапку и держать перед собой; в нее положили оба шарика и вызвали из толпы другого высокорослаго человека, который, засучив правый рукав, вынимал из шапки один шарик за другим и передавал судьям. Судьи громко объявляли всем присутствовавшим, какой стороне принадлежал первый вынутый шарик; та, сторона и выигрывала дело. [166] Виноватый платил судной пошлины 20 денег с рубля. [167] Если виновный по окончании дела тотчас не удовлетворял истца, его ставили на правеж. Правежом, по описанию Флетчера, называлось место близ суда, где обвиненных по судебному приговору и отказывавшихся платить били батогами по икрам. [168] Расправа производилась ежедневно, кроме праздников, от восхода солнца до 10-ти или 11-ти часов утра. Каждый должник подвергался правежу по одному часу в день, пока не выплачивал долга. По словам Маскевича, перед Разрядом всегда стояло по утрам больше 10-ти таких должников; над ними трудилось несколько недельщиков, которые, разделив между собою виновных, ставили их в ряд и, начав с перваго, били тростью длиною в полтора локтя, поочередно ударяя каждаго три раза по икрам и таким образом проходя ряд от одного края до другого. Судья между тем наблюдал из окна за расправой. Несмотря на это, недельщики умели извлекать выгоду из своего занятия, позволяя должникам за деньги класть жесть за сапоги, чтобы сделать удары менее чувствительными. Все время после полудня и ночью должников держали скованными в тюрьме, за исключением тех, которые представляли за себя достаточное обезпечение, что будут сами являться на правеж в назначенный час. Маржерет говорит, что он видал много наказанных, которых везли с правежа домой на телегах; по его же словам, всадники царской службы были изъяты от этого наказания, имея право выставить за себя на правеж одного из своих людей. После годичнаго стояния на правежи, [169] если обвиненный не хотел или не мог удовлетворить истца, последнему дозволялось брать его с семьей к себе в рабство или продать на известное число лет, смотря по величине долга. [170] По показанию Олеария, годовая работа мальчика, отданнаго кредитору за долг отца, ставилась в 5 рублей, а девушки в 4 рубля; на стоимость работы взрослых нет указаний. [171]
Относительно уголовнаго судопроизводства мы видели, что, кроме 4-х пограничных городов, наместники прочих областей не имели в XVI в. права окончательнаго решения в делах уголовных; решение по таким делам принадлежало высшему суду в Москве. Обвиняемый в уголовном преступлении задерживался, допрашивался и заключался в тюрьму правителем области, где совершено преступление. Наместник посылал дело об нем, уже обследованное и правильно изложенное, в Москву к управляющему своей четверти, а последний передавал его в думу, которая на основании того, как изложено дело наместником и его дьяком, произносила окончательный приговор, не делая новаго допроса обвиненному. [172] Допрос состоял в пытке: обвиняемаго били кнутом из белой воловьей кожи, шириною в палец, так что каждый удар производил рану, или привязывали к вертелу и жарили на огне, иногда ломали или вывертывали какой-нибудь член раскаленными щипцами, разрезывали тело на пальцах под ногтями. Самым ужасным родом пытки была дыба. Подсудимаго с связанными назад руками вздергивали на воздух и оставляли висеть в таком положении, привязав к ногам толстый брус, на который вскакивал по временам заплечный мастер, чтобы тем скорее заставить члены подсудимаго выйти из суставов; между тем под ногами подсудимаго горел огонь для усиления страданий. Иногда на голове у подсудимаго выбривали макушку и в то время, как он висел, лили на нее сверху холодную воду по каплям; редкий преступник выдерживал это последнее испытание, добавляет Олеарий. Управляющий четью пересылал приговор думы в ту область, где находился преступник, для исполнения. Если по этому приговору преступник присуждался к смерти, его вывозили на место казни с зажженною восковою свечей, которую он держал в связанных руках. Виды смертной казни были: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол и нек. друг. По свидетельству Герберштейна, всего чаще употреблялось повешение; другия, более жестокия казни употреблялись редко, разве за какия-нибудь необыкновенныя преступления. За воровство и даже убийство (кроме убийства с целью грабежа) редко подвергали смертной казни. [173] Герберштейн и Флетчер говорят, что летом москвитяне, занятые войной, редко казнили преступников, но большею частью отлагали исполнение смертных приговоров до зимы, когда преступников вешали или убивали ударом в голову и пускали под лед. Святотатцев, по свидетельству Петрея, сажали на кол, и когда преступник умирал, тело его снимали, выносили за городския ворота и здесь, предав сожжению, засыпали пепел землей. [174]
Вообще иностранцы заметили, что к смертной казни в Москве прибегали редко; Олеарий замечает, что за воровство совсем никогда не казнят смертью в Московском государстве; гораздо охотнее употребляли батоги и кнут. [175] Иностранцы с ужасом говорят о жестокости этих наказаний и о равнодушии, с каким относились к ним Москвитяне. Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые, и сановные люди за важныя и неважныя нарушения закона. По замечанию Таннера, в Москве редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами.
Сделав эти предварительныя замечания о государственном управлении, перейдем к изложениям известий о нем иностранцев. До конца XVI в. мы имеем от них немногия отрывочныя заметки об этом предмете и только у Флетчера встречаем более полный и систематический очерк управления.
Во главе управления стоял государь с своей думой. Думу составляли думные бояре, отличавшиеся этим от простых бояр, которые хотя также назывались советниками государя, но получали это звание больше как почетный титул, ибо на общий совет их приглашали редко или и совсем не приглашали. Кроме думных бояр, в думе присутствовали («жили») думные дьяки или государственные секретари. Как те, так и другие получали свое звание по воле государя. Впрочем, и думные бояре не всегда все приглашались на совещания, по крайней мере так бывало, по свидетельству Флетчера, в царствование Федора Иоанновича, когда дела решал Борис Годунов с 5-ю или 6-ю лицами, которых он находил нужным призвать на совет. Иностранцы ясно дают понять, что боярская дума имела только совещательное значение, что дела часто решались до обсуждения их в думе и без ея утверждения приводились в исполнение. На совете, говорят они, боярам приходится больше слушать, нежели высказывать свои мнения. Дума была высшим законодательным, административным и судебным местом. Отсюда исходил всякий новый закон или государственное постановление. Здесь с утверждения государя определялись известныя лица на правительственныя должности и решались важнейшия судебныя дела. Думе докладывали во время ея заседаний о внутренних делах государства начальники четей, или четырех главных приказов, ведавших областным управлением. Сюда же входили с доношениями и начальники разных судебных мест. Кроме дел государственных, здесь разбиралось множество частных просьб. Думные бояре, по отзыву Поссевина, были недалеки познаниями: при нем только один из членов думы знал немного по-латыни и очень немногие знакомы были с польским языком; притом это были почти все дьяки, многие бояре не умели даже ни читать, ни писать. Обыкновенно заседания думы бывали по понедельникам, средам и пятницам, с 7-ми часов утра. Когда нужно было назначить чрезвычайное собрание в другой день, из Разряда давался приказ писцу разослать повестки о том членам думы. [155]
В чрезвычайныя собрания думы по какому-нибудь особенно важному делу на совет призывалось и высшее духовенство. Флетчер так описывает эти чрезвычайныя собрания думы или соборы. Царь приказывал призвать тех из думных бояр, которых сам заблагоразсудит, человек 20-ть, вместе с патриархом, который приглашал митрополитов, архиепископов и тех из епископов, архимандритов и монахов, которые пользовались особенным почетом. Обыкновенно такие соборы созывались в пятницу, в столовой палате. Все собравшиеся встречали царя в сенях, причем патриарх благословлял царя и целовал его в правое плечо. В палате царь садился на трон; невдалеке от него, за четыреугольным столом помещались патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и некоторые из знатнейших бояр с двумя думными дьяками, которые записывали все происходившее. Прочие сидели на скамьях около стен, по чинам. Один из дьяков излагал причину созвания собора и предметы для обсуждения. Прежде всего спрашивали мнения патриарха и других духовных лиц, которыя всегда и на все давали один ответ, что царь и дума его премудры, опытны в делах государственных и гораздо способнее их судить о том, что полезно для государства, ибо они, духовные, занимаются служением Богу и предметами веры и потому просят царя сделать нужное постановление, а они вместо советов будут вспомоществовать молитвами и т.д. Потом вставал кто посмелее, уже прежде назначенный для формы, и просил царя объявить собранию свое собственное мнение. На это дьяк отвечал, что государь, по надлежащем обсуждении со своею думою, нашел предложенное дело полезным для государства, но все-таки требует от них, духовных, богоугоднаго мнения и буде они одобрять сделанное предложение, то изъявили бы свое согласие и проч. Объявив наскоро свое согласие, патриарх удалялся с духовенством, сопровождаемый царем до другой палаты; затем царь, возвратившись на прежнее место, оставался здесь для окончательнаго решения дела, после чего приглашал духовенство и думных людей на парадный обед. Дела, решенныя на собор, дьяки излагали в форме прокламаций, которыя разсылались по областям. [156]
Характер думы не изменился и в XVII веке: она по-прежнему оставалась совещательным собранием, в котором редко слышались независимые голоса; советникам внушалось, что если им давалось право высказывать свои мнения, то царь и даже его любимцы оставляли за собой право исполнять только то, что находили полезным и нужным. Потому это собрание не имело прямого влияния на ход дел; мнения у него спрашивали только для формы, чтобы отклонить от себя ответственность в случае неудачнаго исхода дела. [157] Число членов думы не определялось законом; как и прежде, царь назначал в нее, кого находил нужным, по своему благоусмотрению. Маржерет говорит, что он знал до 32-х членов думы. При Мейерберге дума состояла из 26-ти бояр, 30-ти окольничих, 7-ми думных дворян, наконец из 3-х думных дьяков; последних, впрочем, бывало и по два; первый из этих думных дьяков заведывал обыкновенно делами посольскими и иноземными, был управителем Посольскаго приказа, а второй управлял Разрядным приказом, заведуя делами военными. [158]
Под думой, как высшим правительственным местом, стояли приказы, ведавшие отдельныя отрасли государственнаго управления. По известиям XVI века, дела по этому управлению распределялись между 4-мя главными приказами или четями. Каждый из этих приказов управлял одною из 4-х четвертей, на который делилось все государство в административном отношении. Эти приказы были: Посольский, Разрядный, Поместный и Казанский. По словам Флетчера, все области государства расписаны были между этими 4-мя четями, из которых каждая заведывала несколькими областями. Но на такое значение четей указывает только название Казанской чети; названия остальных могут навести на мысль, что каждая из них управляла не всеми делами приписанной к ней части государства, а известнаго рода делами всего государства. В другом месте Флетчер говорит, что начальники четей делали распоряжения по всем делам, исполнение которых в местах, ими управляемых, возлагалось на них царской думой; эти слова как будто указывают на то, что каждая четь ведала в своих областях не все, но только некоторыя дела; значит, дела другого рода в тех же областях принадлежали уже ведомству другой чети. Вообще трудно составить себе не только по иностранным, но и по отечественным известиям ясное понятие об устройстве и ходе управления посредством приказов именно потому, что ведомства не были точно разграничены и определены по известным началам; оттого трудно и распределить их на какия-нибудь точно определенныя группы, отнести, наприм., одни приказы к дворцовому ведомству, другие к военному и т.д. Посольская четь, указывавшая своим названием на то, что мы теперь разумеем под министерством иностранных дел, вместе с тем ведала внутренния дела нескольких городов. Еще более было запутанности в приказной системе XVII века, когда она усложнилась, когда приказов было больше 40. Приказы переплетались между собою делами, однородныя дела ведались в нескольких приказах и, наоборот, в одном и том же приказе сосредоточивались разнородныя дела. Эта запутанность отчасти происходила от того порядка, в каком учреждались приказы; они явились не все вдруг, а возникали постепенно, один за другим: усложнялись дела известнаго рода, — и для них учреждался особый приказ: между тем дела не переставали ведаться и в тех приказах, к которым они прежде принадлежали. Так явились приказы: Стрелецкий, Иноземный, Рейтарский, которые не могли не перепутываться своими делами с Разрядным. Усложнились дела по устройству кружечных или питейных дворов, — и возникла Новая четверть; но кабацкое дело ведалось прежде в других приказах, к которым приписаны были какие-нибудь города и волости; дела по этой части остались в этих приказах и по учреждении Новой четверти, а к последней приписаны были кружечные дворы только Московской и некоторых других областей. Понятно, как много было условнаго и случайнаго в ходе приказнаго управления и как трудно было иногда решить, «кто под которым приказом в ведомости написан и судим», по выражению Котошихина. Дробность и неопределенность приказной системы подавала некоторым иностранцам повод думать, что в Московии столько же судов, сколько может быть дел, что в одном, напр., судили воров, в другом разбойников, в третьем мошенников. [159]
По описанию Флетчера, Разрядный приказ управлял делами, относящимися к войску, ведал земли и доходы на жалованье ратным людям, получавшим его; Поместный вел список поместий, розданных служилым людям, также выдавал и принимал на них всякия крепости; Казанский ведал дела царств Казанскаго и Астраханскаго с городами по Волге. Что ведал приказ Посольский, об этом Флетчер не говорит ни слова. Всеми этими приказами управляли при Флетчере думные дьяки. Управляющий Посольским приказом получал в год 100 рубл. жалованья, Разрядным столько же, Поместным — 500 рубл., Казанским — 150. Эти приказы принимали просьбы и дела всякаго рода, поступавшия в них из подведомственных областей, и докладывали об них царской думе, также посылали разныя распоряжения последней в подведомственныя области.
Для управления областями назначались царем известныя лица, по одному или по два в каждую область, которыя должны были во всех делах обращаться к управляющему той чети, в которой числилась известная область. На это указывают слова Поссевина, что наместники знают, к кому из сенаторов обращаться с донесениями, и что эти сенаторы от имени царя отвечают им, а сам царь никогда не пишет собственноручно никому, даже не подписывается под указами. Наместник отправлялся в назначенную ему область с одним или двумя дьяками, которые заведывали всеми приказными делами по управлению областью. Областные правители обязаны были выслушивать и решать все гражданския дела своих областей, впрочем, с предоставлением тяжущимся права апеллировать в царскую думу; в делах уголовных они имели право задержать, допросить и заключить в тюрьму преступника; но для окончательнаго решения должны были пересылать такия дела, уже изследованныя и правильно изложенныя, в Москву к управляющим четей для доклада думе. Наконец, наместники обязаны были в своих областях обнародовать (прокликать) законы и правительственныя распоряжения, взимать подати и налоги, собирать ратников и доставлять их на место. Областные правители и дьяки назначались по царскому указу, и чрез год (по Герберштейну, чрез полтора года) обыкновенно сменялись, за исключением некоторых, пользовавшихся особенной милостью у царя, для которых этот срок продолжался еще на год или на два. За свою службу наместники в конце XVI в. получали 100, другие 60 или 30 рублей жалованья. В их пользу шли пени, которыя они выжимали из бедных за какие-нибудь проступки, и другие доходы. Иногда наместнику вместе с городом отдавались и доходы с кружечнаго двора, который находился в этом городе. От простых наместников отличались наместники и воеводы 4-х пограничных городов: Смоленска, Пскова, Новгорода и Казани; их назначали из людей, пользовавшихся особенным доверием, по два в каждый город. Они имели особенное значение, больше обязанностей и исполнительную власть в делах уголовных. Поэтому они получали большее жалованье, одни 700, другие 400 рубл. в год. [160]
В таком виде представляют иностранцы устройство областного управления во второй половине XVI в. Более ранний путешественник говорит, что московский государь имел обыкновение ежегодно объезжать разныя области своих владений, [161] но неизвестно, с какой, собственно, целью совершались эти поездки, с целью ли объезда, т.е. осмотра областей, или на богомолье, или же наконец для прохлады: ибо таковы были цели всех государевых поездок. Москва управлялась особенным образом, именно состояла под прямым ведением царской думы, члены которой в известных судебных местах выслушивали все важныя дела городских жителей. Для обыкновенных дел, наприм., относительно построек, содержания улиц, определялись два дворянина или дьяка, которые составляли с подьячими присутственное место — Земский двор. Каждая часть города имела своего старосту, от котораго зависели сотские, а от последних десятские, каждому из которых поручался надзор за 10-ю домами. [162]
Одною из важнейших отраслей ведомства боярской думы, приказов и областных правителей было отправление правосудия. Судебная часть была тесно соединена с административной или, лучше сказать, вовсе не была отделена от нея; одни и те же органы ведали и ту, и другую. Потому на суд, как и на прочия отрасли управления, смотрели прежде всего как на статью кормления, дохода. Таков был издавна взгляд на этот предмет. Суд был не общественной должностью, а частным владением, делился на части, отдавался на откуп, как частная доходная статья. С развитием государства необходимо развивалось и законодательство, развивались юридическия понятия; по крайней мере правительство постепенно расширяло круг своей деятельности на счет частнаго права. По двум Судебникам, великокняжескому и царскому, можно следить, как законодательство старается все шире и шире захватить интересы общества, более и более овладеть их нарушителем, дать больше определений и сделать их более точными и подробными. В примере того, как законодательство старалось постепенно отнять у преступления против известнаго лица характер частнаго явления и поступить с преступником, как с нарушителем прав целаго общества, можно сравнить следующия постановления Судебников между собою и с прежними постановлениями: в великокняжеском Судебнике месть, самоуправство не допускаются; если у преступника не окажется имущества, чем вознаградить истца, преступник не выдается последнему, но подвергается смертной казни; по определению того же Судебника вор, пойманный впервые, по наказании и доправлении иска отпускался на волю. Царский Судебник относится к делу гораздо строже: по его определению вор, пойманный впервые, по наказании и доправлении иска, не отпускался, но отдавался на крепкую поруку, а если ея не было, сажался в тюрьму до поруки. Мы напрасно стали бы ожидать от иностранцев оценки этого движения в сфере законодательства. Иовий со слов русскаго разсказчика мог только записать, что Московия управляется простыми законами, основанными на правосудии государя и безкорыстии его сановников. [163] Герберштейн приводит в своем сочинении небольшой отрывок из Судебника Иоанна III о судных пошлинах, но ничего не говорит о самом Судебнике. Флетчер говорит, что единственный закон в Московии есть изустный, т.е. воля государя и судей: Судебник Иоанна IV не удостоился от ученаго английскаго юриста названия писаннаго закона. [164] Но что дает особенный интерес беглым и отрывочным заметкам иностранцев — это то, что они вводят нас в самую практику юридических отправлений, показывают, в каком виде и в какой обстановке являлся закон на самом деле, а не на бумаге.
Во второй половине XVI в. судныя дела ведали следующия учреждения: губные и сотские старосты, наместники и волостели с дьяками и, наконец, высшия правительственныя места в Москве, чети и дума. Всякое дело можно было, по словам Флетчера, начинать с любого из трех первых учреждений или переводить его из низшаго суда в высший посредством апелляции. В гражданских делах, например по взысканиям, суд совершался в следующем порядке. Истец подавал челобитную, в которой излагал предмет иска. По этой челобитной ему давалась выписьо задержании ответчика, которую он передавал приставу или недельщику. [165] Все иностранцы, разсказывая о московском судопроизводстве, резко отзываются о жестоком обращении этих недельщиков с подсудимыми и вообще о суровости форм, в которыя облекался суд даже в незначительных делах. По словам Флетчера, иногда из каких-нибудь 6 пенсов обвиняемому заковывали в цепи руки, ноги и шею. Пойманный ответчик должен был дать поручительство, что явится к ответу в назначенный день. Если никто не поручался за него, недельщик привязывал его руки к шее, бил батогами по ногам и держал в тюрьме до тех пор, пока нужно было представить его на суд. Ходатаев и поверенных при суде не было, каждый сам должен был, как умел, излагать свой иск и защищаться. Когда истец и ответчик становились пред судьей, ответчик на вопрос последняго о предмете иска отвечал обыкновенно запирательством. Судья спрашивал, что он может представить в опровержение требования истца. Ответчик говорил, что готов поцеловать крест. После того он не подвергался битью батогами до ближайшаго изследования дела. Иногда, за неимением ясных доказательств, судья сам обращался к истцу или ответчику с вопросом, согласен ли он поклясться и принять крестное целование. Флетчер так описывает обряд этой клятвы. «Церемония происходит в церкви; в то время, как присягающий целует крест, деньги (если об них идет дело) висят под образом; как скоро присягающий поцелует крест пред этим образом, ему тотчас отдают деньги». Флетчер прибавляет, что крестное целованье считалось делом столь святым, что никто не смел нарушить его или осквернить ложным показанием. Олеарий говорит, что обыкновенно старались не доводить дело до крестнаго целованья и тяжущиеся вообще неохотно прибегали к нему, ибо и общество, и церковь неблагоприятно смотрели на поцеловавшаго крест в судном деле. Если обе стороны готовы были принять крест на душу, бросали жребий, и тот, кому он доставался, выигрывал дело. Англичанин Лен подробно описывает порядок решения дела посредством жеребья, которым решена была в Москве его тяжба с некоторыми русскими купцами. При суде присутствовало множество народа. Когда истцы не согласились на мировую сделку, предложенную ответчиком по приглашению судей, последние, засучив рукава, взяли два восковые шарика одинаковой величины с именами обеих тяжущихся сторон и вызвали из толпы перваго попавшагося на глаза высокорослаго человека, которому велели снять шапку и держать перед собой; в нее положили оба шарика и вызвали из толпы другого высокорослаго человека, который, засучив правый рукав, вынимал из шапки один шарик за другим и передавал судьям. Судьи громко объявляли всем присутствовавшим, какой стороне принадлежал первый вынутый шарик; та, сторона и выигрывала дело. [166] Виноватый платил судной пошлины 20 денег с рубля. [167] Если виновный по окончании дела тотчас не удовлетворял истца, его ставили на правеж. Правежом, по описанию Флетчера, называлось место близ суда, где обвиненных по судебному приговору и отказывавшихся платить били батогами по икрам. [168] Расправа производилась ежедневно, кроме праздников, от восхода солнца до 10-ти или 11-ти часов утра. Каждый должник подвергался правежу по одному часу в день, пока не выплачивал долга. По словам Маскевича, перед Разрядом всегда стояло по утрам больше 10-ти таких должников; над ними трудилось несколько недельщиков, которые, разделив между собою виновных, ставили их в ряд и, начав с перваго, били тростью длиною в полтора локтя, поочередно ударяя каждаго три раза по икрам и таким образом проходя ряд от одного края до другого. Судья между тем наблюдал из окна за расправой. Несмотря на это, недельщики умели извлекать выгоду из своего занятия, позволяя должникам за деньги класть жесть за сапоги, чтобы сделать удары менее чувствительными. Все время после полудня и ночью должников держали скованными в тюрьме, за исключением тех, которые представляли за себя достаточное обезпечение, что будут сами являться на правеж в назначенный час. Маржерет говорит, что он видал много наказанных, которых везли с правежа домой на телегах; по его же словам, всадники царской службы были изъяты от этого наказания, имея право выставить за себя на правеж одного из своих людей. После годичнаго стояния на правежи, [169] если обвиненный не хотел или не мог удовлетворить истца, последнему дозволялось брать его с семьей к себе в рабство или продать на известное число лет, смотря по величине долга. [170] По показанию Олеария, годовая работа мальчика, отданнаго кредитору за долг отца, ставилась в 5 рублей, а девушки в 4 рубля; на стоимость работы взрослых нет указаний. [171]
Относительно уголовнаго судопроизводства мы видели, что, кроме 4-х пограничных городов, наместники прочих областей не имели в XVI в. права окончательнаго решения в делах уголовных; решение по таким делам принадлежало высшему суду в Москве. Обвиняемый в уголовном преступлении задерживался, допрашивался и заключался в тюрьму правителем области, где совершено преступление. Наместник посылал дело об нем, уже обследованное и правильно изложенное, в Москву к управляющему своей четверти, а последний передавал его в думу, которая на основании того, как изложено дело наместником и его дьяком, произносила окончательный приговор, не делая новаго допроса обвиненному. [172] Допрос состоял в пытке: обвиняемаго били кнутом из белой воловьей кожи, шириною в палец, так что каждый удар производил рану, или привязывали к вертелу и жарили на огне, иногда ломали или вывертывали какой-нибудь член раскаленными щипцами, разрезывали тело на пальцах под ногтями. Самым ужасным родом пытки была дыба. Подсудимаго с связанными назад руками вздергивали на воздух и оставляли висеть в таком положении, привязав к ногам толстый брус, на который вскакивал по временам заплечный мастер, чтобы тем скорее заставить члены подсудимаго выйти из суставов; между тем под ногами подсудимаго горел огонь для усиления страданий. Иногда на голове у подсудимаго выбривали макушку и в то время, как он висел, лили на нее сверху холодную воду по каплям; редкий преступник выдерживал это последнее испытание, добавляет Олеарий. Управляющий четью пересылал приговор думы в ту область, где находился преступник, для исполнения. Если по этому приговору преступник присуждался к смерти, его вывозили на место казни с зажженною восковою свечей, которую он держал в связанных руках. Виды смертной казни были: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол и нек. друг. По свидетельству Герберштейна, всего чаще употреблялось повешение; другия, более жестокия казни употреблялись редко, разве за какия-нибудь необыкновенныя преступления. За воровство и даже убийство (кроме убийства с целью грабежа) редко подвергали смертной казни. [173] Герберштейн и Флетчер говорят, что летом москвитяне, занятые войной, редко казнили преступников, но большею частью отлагали исполнение смертных приговоров до зимы, когда преступников вешали или убивали ударом в голову и пускали под лед. Святотатцев, по свидетельству Петрея, сажали на кол, и когда преступник умирал, тело его снимали, выносили за городския ворота и здесь, предав сожжению, засыпали пепел землей. [174]
Вообще иностранцы заметили, что к смертной казни в Москве прибегали редко; Олеарий замечает, что за воровство совсем никогда не казнят смертью в Московском государстве; гораздо охотнее употребляли батоги и кнут. [175] Иностранцы с ужасом говорят о жестокости этих наказаний и о равнодушии, с каким относились к ним Москвитяне. Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые, и сановные люди за важныя и неважныя нарушения закона. По замечанию Таннера, в Москве редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами.