Страница:
редакциио жизни Исаии ограничиваются известиями киевских источников; деятельность святаго на Севере описывается уже на основании источника другаго рода местнаго предания. Вот почему распространение Исаией христианства в ростовском крае он мог изобразить лишь кратко, в неопределенных чертах. Примесь местнаго предания заметна и в разсказе о чудесном путешествии в Киев, основанном на патерике. Вторая редакция совмещает в себе много особенностей искусственнаго состава: она предпосылает разсказу витиеватое и темное по изложению предисловие, в самый разсказ вносит реторическия распространения, а краткую молитву в конце первой редакции развивает в похвальное слово, которое заставляет произносить пред мощами Исаии архиеп., перенесшаго их на новое место в 1474 г. Но фактическое содержание этой пространной редакции целиком и почти дословно перенесено из краткой; все ея отличие от последней в этом отношении ограничивается тем, что она в двух местах расширяет ея заимствования из киевских источников: к известию об игуменстве Исаии в киевском монастыре Св. Димитрия прибавляет из жития преп. Феодосия известие о предшественнике Исаии Варлааме, а из летописи известие о рождении кн. Изяслава, которое понадобилось только для того, чтобы сказать, что отец Варлаама был боярином у этого князя; выписку из летописи об освящении Печерской церкви вторая редакция продолжает дальше первой, захватывая с дословной точностью помещенное под тем же 6597 г. известие о смерти митр. Иоанна, освящавшаго церковь, и его характеристику, хотя все это имеет очень мало связи с разсказом жития. Поэтому совершенно неоснователен строгий приговор, какой произносит над этой редакцией издатель краткой, видя ея «особенность» от последней в том, что «нет достоверности в ея дополнительных исторических известиях». Если первую редакцию можно приурочить ко времени перенесения мощей, то в определении происхождения второй у критики не остается и такой опоры. В житии преп. Авраамия Ростовскаго критик опять, как в житии Леонтия, встречает едва одолимыя затруднения. Известныя редакция этого жития описаны преосв. Макарием. Первая, изобразив в кратком очерке, самыми неопределенными чертами всю жизнь святаго, подробно останавливается на двух эпизодах: на борьбе Авраамия с чудским идолом Велеса и на борьбе святаго с диаволом, мстившим ему за мучение, испытанное под крестом в умывальнице Авраамия. Вторая редакция обширнее: указанным двум эпизодам она предпосылает обстоятельный разсказ о жизни святаго до борьбы с ростовским язычеством, говорит о происхождении Авраамия (из г. Чухломы), о путешествии в Новгород, о пострижении и жизни в Валаамском монастыре и, наконец, о поселении около Ростова. О третьей редакции мы можем судить только по краткому отрывку в валаамской рукописи.
Наши церковные историки доверчиво пользуются содержанием этих редакций в изложении истории распространения христианства в Ростовском крае, не останавливаясь на их сравнительной надежности. Между тем и в общей фактической их основе и в дополнительных подробностях каждой много внутренних несообразностей. Этого мало: оне вступают в противоречие и с другими историческими памятниками, описывающими события того же времени и края. Много потрачено остроумия, чтобы объяснить эти несообразности и примирить противоречия: догадки породили только разнообразие мнений, не решив главной задачи критики — оценки годности заключающагося в житии историческаго материала. Это объясняется недостатком в житии ясных данных, которыя позволяли бы с некоторою точностью определить источники жития и время происхождения его первой редакции. Но критика, указав известныя редакции его, почти не коснулась единственнаго основания, могущаго дать некоторые выводы для объяснения темных пунктов жития, именно состава основного сказания и взаимнаго отношения редакций по содержанию.
Сличая указанныя редакция между собою, легко заметить, что оне существенно разнятся только в описании жизни Авраамия до прихода к Ростову и сходны в дальнейшем содержании. Это последнее составляет первую из описанных редакций, которая не может ничего сказать о доростовской поре жизни Авраамия, кроме общих мест. Притом эту редакцию встречаем в наиболее древних списках. Имеем право в ней искать основнаго сказания в возможно чистом виде, что обещает она и своей простой литературной формой, одинаковой с первыми редакциями житий Леонтия и Исаии. Разбирая состав этой редакции, замечаем, что она — не житие сколько-нибудь связное, а довольно неискусная сшивка общаго очерка с двумя сказаниями. Она открывается рядом тех общих житейных черт, по которым безошибочно можно заключить, что жизнеописатель очень мало знает о жизни святаго. Отбирая в этом очерке черты, в которых можно подозревать фактическое содержание, получим такия сведения о святом: не определяя ни места, ни времени происхождения Авраамия, житие говорит, что он, оставив мирской мятеж, стал монахом, а потом начальником монахов и, пожив ангельским житием, обогатившись даром чудес, слезами омыв свою душу… Можно было бы ожидать, что речь закончится известием о смерти святаго; вместо этого житие вслед затем продолжает: «Видев же преподобный прелесть идольскую сущу, не убо бе еще все св. крещение прияша… преп. же Авраамий помолися Богу». Не пояснив, что действие происходит в Ростове, житие подробно описывает далее борьбу Авраамия с идолом Велеса. В этом эпизоде опять разсказывается об основании монастыря, о чем намеком было уже сказано в начале. От разсказа о борьбе с идолом житие переходит к другому — о борьбе с диаволом и о его поражении. Таков состав первой редакции. Между обоими эпизодами нет внутренней связи и последовательности точно так же, как между общим очерком и первым эпизодом. В очерке описывается вся жизнь святаго и такими же чертами, какими описывается жизнь святых в икосах на 6-й песни канона; можно подумать, что он и составлял первоначальное житие, которое потом неловко стало во главе двух отдельных сказаний, лишившись при этом своих заключительных известий, перенесенных к концу втораго эпизода: «И поживе… в велице смирении, труды к трудом прилагая, и в велице смирении к Господу отыде, егоже измлада взлюби». Таким же внешним образом связаны между собою и оба эпизода: заключительныя известия их показывают, что второй описывает не дальнейшую судьбу святаго, а событие, случившееся между теми, которыя разсказаны в первом. Как первый разсказ оканчивается тем, что князья ростовские дали монастырю Авраамия села и по соглашению с епископом возвели его на степень архимандритии, после чего Авраамий начал еще больше подвизаться, труды к трудам прилагая, стяжав великое смирение и проч.; так и в конце втораго разсказа читаем, что князь дал монастырю много домов и сел и поставил его выше всех ростовскихмонастырей, после чего преподобный пожил в великом смирении, труды к трудам прилагая и т.д. Ясно, что оба заключения — варианты на одну и ту же тему, что оба разсказа — особыя сказания, первоначально составившияся независимо друг от друга и потом поставленныя рядом позднейшим редактором жития. Далее нетрудно заметить, что оба разсказа по своему происхождению относятся к разным эпохам, довольно далеким друг от друга. Первый умеет обозначить время деятельности Авраамия, называя современных ему ростовских епископов Феодора и Илариона, также князей Владимира и Бориса и не упоминая ни о каком другом монастыре в Ростове. Второй переносит нас совсем в другую эпоху: он не помнит ни Феодора с Иларионом, ни Бориса, а ведет Авраамия «к великому князю Володимеру во град Володимер», к державе этого владимирскаго князя приписывает Ростов и знает уже много монастырей в этом городе. Наконец, в основе обоих разсказов очевидна местная народная легенда с ея наивными приемами; легендарный мотив сказывается в борьбе Авраамия не с самими ростовскими язычниками, а с языческим идолом, пред волшебной силой котораго изнемогает сначала сам преподобный, и в построении церкви на месте языческой святыни — разбитаго идола. Разсказ дает заметить и опоры, за которыя держалась легенда в своем развитии: это — чудотворный жезл, которым разбит идол и который хранился при гробе Авраамия до пол. XVI в., церковь Иоанна Богослова, построенная Авраамием на месте, где он встретил этого святаго, «иже (церковь) есть и до сего дне», по замечанию жития, наконец, образ Богослова в этой церкви, по которому описана в житие его наружность. Еще сильнее проникнут легендарным характером второй разсказ; только здесь основные мотивы сказания не исключительно местнаго происхождения, а представляют неясные отголоски легенды о способе мести диавола иноку, которая ходила в Древней Руси и в более чистом виде воспроизведена в житии новгородскаго архиеп. Иоанна и в муромском сказании о еп. Василие. Таким образом, если в первом разсказе сквозь легендарныя черты можно усмотреть некоторое историческое основание, то второй лишен его совершенно. Но историческия несообразности этого разсказа бросают некоторый свет на время, когда он составился: появление в нем великаго князя владимирскаго, к области котораго принадлежал Ростов, и намек на существование многихмонастырей в Ростове — одне эти черты показывают, что легенда дошла до перваго редактора жития в том виде, какой она могла принять не раньше XIV в.
Вторая редакция является в списках позднее первой и по составу своему искусственнее, имеет краткое предисловие, а краткое обращение к святому, которым оканчивается первая редакция, развивает в целое похвальное слово, которое отделяет от жития в виде особой статьи; наконец, в ней заметно стремление восполнить пробелы и сгладить несообразности первой редакции, что служит признаком позднейшаго происхождения. К общим местам, которыми первый редактор прикрывает свое незнание начальнаго периода жизни Авраамия, второй прибавляет целый обстоятельный разсказ о происхождении Авраамия и его жизни до прихода к Ростову. Сличая этот разсказ с неопределенным вступлением первой редакции, легко заметить тесную связь между ними: текст последняго служил канвой, по которой второй редактор нанизал новыя биографические черты, но так механически, что их легко отделить, и тогда останется текст первой редакции дословно в прежнем виде. То же стремление дополнять и пояснять текст первой редакции обнаруживается вставками и распространениями, внесенными в ея дальнейший разсказ. Впрочем, она вставляет только одну новую фактическую черту, заимствованную по-видимому, из жития Леонтия прямо или чрез один из позднейших летописных сводов: по первой редакции, Авраамия возводит в сан архимандрита еп. ростовский Иларион; борьба с идолом идет при епископе Феодоре; между этими событиями вторая редакция вставляет известие о бегстве еп. Феодора от упорных ростовских язычников и о присылке на его место еп. Илариона с кн. Борисом. Остальныя добавки реторическаго свойства без фактическаго содержания. Гораздо труднее указать источники новых биографических черт в начале второй редакции. Историческия основания ея внушают к себе очень мало доверия: во-первых, подозрительно существование в конце X или в начале XI в. «града» Чухломы, который встречаем в достоверных исторических памятниках не раньше конца XIV в.; во-вторых, еще более сомнительна в Чухломе того времени возможность благочестивых родителей, которые, по второй редакции, могли «наказать сына книжному учению», когда более надежные памятники говорят, что только с конца XI в. христианство стало распространяться из центральных пунктов северо-востока в его отдаленные пределы, когда из самаго жития Авраамия видно, что в эпоху прибытия святаго к Ростову этот исходный пункт христианскаго просвещения в крае еще не весь принял крещение, когда наконец подвижник XIV в., другой Авраамий, нашел в чухломской стране еще массу язычников. Так, во второй редакции жития можно видеть вариант предания, занесеннаго в первую, вариант более развитой и потому, может быть, более поздний. В новых подробностях ея заметна основа общая с прежними чертами: в предании о путешествии будущаго ростовскаго просветителя в Новгород для удовлетворения жажды к иноческим подвигам сказывается также связь Ростова с Новгородом, какая выразилась в перенесении предания о новгородском архиеп. на основателя перваго ростовскаго монастыря, подобно тому как в совете старца, который явился изнемогавшему в борьбе Авраамию, идти в Царьград и там в доме И. Богослова искать оружия против ростовскаго идола сказалось местное воспоминание о Царьграде как первом источнике христианскаго просвещения в Ростове, получившем оттуда своих первых епископов — Греков.
Стремление второй редакции пояснять и дополнять свой основной материал еще в большей степени разделяет третья. Из нея сохранилось одно извлечение, помещенное в валаамском уставе среди известий о других подвижниках этой обители; по языку его видно, что оно сделано поздно, в конце XVII или начале XVIII в., а состав его показывает, что оно не простая дословная выписка из «полнаго» жития, а скорее анализ его и что это полное житие основано на двух первых редакциях, разнясь от них только в разсказе о происхождении и жизни Авраама до прихода к Ростову: о последнем оно разсказывает по второй редакции, а за дальнейшими известиями о борьбе Авраамия с идолом, о явлении И. Богослова и проч. выдержка отсылает к житию в четии-минее, т.е. к первой редакции, следовательно, не нашла об этом ничего новаго в полном житии. Итак, третья редакция представляла третий вариант сказания о первоначальной жизни Авраамия. Выше были указаны подозрительныя черты втораго варианта; третий заметно старается поправить их и даже аргументировать свои поправки: Авраамий «родом бе от предел галицких, града Чухлова, богатых родителей, но не просвещенных, еще бо страна та в неверии тогда бысть». Далее на основе поправленнаго таким образом предания второй редакции развивается заманчивая своими подробностями повесть о том, как язычник Иверк, до 18 лет лежавший в разслаблении, слушает христиан — гостей из Новгорода, зашедших в дом его отца, внимает их беседе об истинном Боге и чудесах его, задумывается, проникается сомнением в богах своего отца, призывает на помощь новгородскаго Бога, получает мгновенно облегчение и в радости тайком уходит в Новгород, оттуда на Валаам, крестится под именем Аверкия и наконец делается иноком Авраамием; далее разсказ сходен с другими редакциями. Следуя обдуманной программе, новый вариант до того точен в разсказе, что по дороге из Чухлова в Новгород не забывает научить бежавшаго Иверка христианскому закону и книжной премудрости. Но не видно, чтобы у автора были какие-нибудь новые письменные источники, кроме известных уже редакций жития: по крайне мере даже известие о современности Авраамия кн. Владимиру отрывок цитует по списку одной из этих редакций. Все это подрывает доверие к новым биографическим известиям, вносимых в житие третьей редакцией, и заставляет видеть их источник в остроумии очень поздняго книжника, поправившаго разсказ второй редакции по своим соображениям, основав их на объяснении не понятаго имени Иверка.
Сводя результаты разбора, можно приписать обретению мощей Авраамия, относимому известием в одной рукописи его монастыря ко времени кн. Всеволода III, некоторое влияние на пробуждение устных преданий о святом; но нет основания думать вместе с архиеп. Филаретом, что тогда же составлена первая редакция жития, где нет ни слова об этом событии. Устное предание — почти единственный источник этой редакции, нестройной, составленной не раньше XV в. Здесь только в сказании о борьбе Авраамия с ростовским язычеством и об основании монастыря сквозь легендарныя черты заметны исторические факты; второй эпизод этой редакции и все варианты сказания о жизни Авраамия до прихода к Ростову — смесь поэтических черт и общих мест с анахронизмами и догадками редакторов. Но и та часть жития, которая заслуживает некотораго доверия, вступает в противоречие с другими ростовскими известиями, отвергать которыя нет основания. Авраамий поражает идола при еп. Феодоре, «не по мнозе времени» всех приводит ко Христу и крестит от мала до велика, после чего еп. Иларион, заменивший Феодора, возводит Авраамия в сан архимандрита; а по житию Леонтия этот Иларион, подобно Феодору, «ничтоже усне» в Ростове и бежал, не стерпев упорства и озлобления язычников. Предание, очевидно, смутно представляло время деятельности Авраамия. В некоторых списках первой редакции не поименованы ни епископы, ни князья, современные Авраамию; в других его возводит в сан архимандрита, по совещанию с князьями Владимиром и Борисом, еп. Феодор, в третьих — еп. Иларион, наконец, в одном — оба. Отсюда понятно происхождение и значение этих княжеских и епископских имен в житии. Местное предание выводило в разсказе епископов, вел. кн. владимирскаго и князей ростовских удельных без имен, которых не помнило, перенося позднейшия явления на время Авраамия; в таком виде оно и сохранилось в некоторых списках первой редакции. Позднее книжники выставляли имена, руководясь предположением, что Авраамий действовал в самом начале христианства на Руси; так явились в первом эпизоде для епископов, современных Авраамию, имена Феодора и Илариона, а для князей ростовских — Владимира и Бориса; во втором эпизоде, где подле ростовских князей является еще вел. кн. владимирский, редактор имел в запасе для последнего имя Владимира, но для первых не мог уже подыскать имен из такого ранняго времени, и они остались во всех списках не поименованными. Ввиду этих имен и того, что житие молчит о Леонтие и Исаии, деятельность Авраамия и теперь относят к первым десятилетиям христианства в России, задолго до этих епископов. Но если можно сопоставлять такия бледныя историческия черты, какия находим в житиях Леонтия, Исаии и Авраамия, и строить из них нечто целое, то надобно поставить Авраамия близко по времени к этим ростовским епископам. Можно указать один сколько-нибудь ясный хронологический пункт, к которому известия о Ростове XI в. позволяют отнести просветительный подвиг Авраамия: это промежуток епископств Леонтия и Исаии, 1073—1077 гг., когда ростовская кафедра оставалась не занятой. Христиане были в Ростове уже при Леонтие, но язычество преобладало, и от него пострадал этот епископ: преемник его Исаия, сколько можно судить по неопределенным известиям его жития, нашел уже если не все население города, то большинство христианами, новокрещенными и не утвержденными в вере. Эту перемену можно приписать проповеди Авраамия, о которой житие начинает разсказ известием, что не все еще в Ростове приняли крещение, когда преподобный выступил против коренившейся здесь идольской прелести. Тогда движение христианства в Ростове и его области можно будет в общих чертах воспроизвести по ростовским житиям, хотя с некоторой последовательностью и без резких противоречий. Изложенный вывод находит подтверждение в обмолвке витиеватаго похвальнаго слова, приложеннаго ко второй редакции жития и по ней составленнаго: хотя житие представляет Авраамия современником ростовских еп. Феодора и Илариона, слово называет его последователем Леонтия.
Жития двоих ростовских святых современников, еп. Игнатия и ордынскаго царевича Петра, принадлежат к числу древнейших памятников ростовской письменности. Архиеп. Филарет делает предположение, что жизнь царевича Петра описана при ростовском еп. Трифоне (1462—1467), выводя такое позднее происхождение жизнеописания из того, что оно упоминает о правнуке Петра. Напротив, коротенькое житие еп. Игнатия, по мнению архиеп. Филарета, неизвестно на чем основанному, написано очень рано, при митр. Максиме (1283—1305), т.е. вскоре по смерти Игнатия в 1288 г. Но уцелело указание на то, что оба жития писаны одним автором, и притом житие царевича прежде. В макарьевских списках этого последнего жития, упомянув о смерти Игнатия и чудесах, ее сопровождавших, автор прибавляет: «О сих же чудесех святителя инде скажем». Действительно, существующее житие Игнатия преимущественно наполнено описанием чудес, происшедших при погребении епископа. Предположить другое житие, написанное раньше этого, не позволяет замечание последняго: «Потом же житие сего преподобного не предано бысть писанию досель». Жития эти написаны раньше половины XV в., ибо одно из них — еп. Игнатия — занесено уже в синод. сборник 1459 г. В житии царевича есть указания, по которым можно приблизительно определить время его автора. Последний разсказываемый здесь факт есть нашествие Ахмыла, случившееся при ростовском еп. Прохоре (=1327). Архиеп. Филарет, введенный в заблуждение некоторыми списками жития, называющими Ахмыла царем, делает предположение, что под этим Ахмылом разумеется хан Булат Темир, нападавший в 1466 г. на Нижегородское княжество; но житие указывает здесь на событие из времени борьбы кн. Юрия Московского с Тверью, очень ясно разсказываемое в летописях под 1322 г. В описании этого нашествия житие делает замечание, звучащее воспоминанием очевидца, который вместе со всей Русской землей был напуган зрелищем варварскаго полчища, прошедшаго, впрочем, на этот раз без вреда для Ростова: «Страшно есть, братие, видети рать его (Ахмыла) и все войско вооружено».
Время прибытия царевича в Ростов не определено. В некоторых списках службы ему преставление его помечено 6761 г., что противоречит разсказу жития, по которому Петр ушел из орды с еп. Кириллом при хане Берке. Основываясь на этом, относят событие ко времени между 1257 г., когда Берка стал ханом, и 1261 г., когда Кирилл оставил ростовскую кафедру. Но и разсказ жития представляет некоторыя неясности. При Берке в орде стало распространяться магометанство, и в 1262 г. встречаем уже на Руси отступника, принявшаго магометанство под влиянием татарскаго баскака. Царевич ушел из орды еще язычником, незнакомым с новой верой, следовательно, в самом начале правления Берки. Но, по житию Берка, умер вскоре по уходе Петра. Далее житие прямо говорит, что еп. Кирилл крестил Петра по смерти Берки, который, по нашим летописям, умер в 1266 г., т.е. четырьмя годами позже Кирилла. Ростовское житие скорее могло смешать ордынския события, чем ростовския, и поставить имя одного хана вместо другого. Поэтому заслуживает некотораго внимания известие одного списка жития, по которому царевич бежал на Русь в 6761 г., и, следовательно, имя Берки поставлено вместо имени Батыя; такая оправка устраняет указанныянеясности в житии. Житие царевича отличается тенденциозным характером: оно написано с целью доказать неоспоримость прав потомства Петрова и монастыря, основанного царевичем, на земли и воды, купленныя последним у ростовского князя Бориса, — и написано под свежим впечатлением тяжбы, в которой правнуки Бориса оспаривали эти права. Выражения жития о Петровском монастыре, сочувствие, с которым оно становится на сторону рода Петрова в тяжбе против ростовских князей, прося ему у Бога соблюдения и умножения живота, — все это позволяет подозревать в смиренном и худом рабе, как называет себя автор, инока Петровскаго монастыря. Наконец, самый характер жития дает некоторыя указания на хронологическое отношение автора к описываемым событиям. Основа сказания — легенда о царевиче, продолженная преданиями о судьбе его потомства. Чем позже легенда облекается в литературную форму, тем большее развитие получают ея поэтическия подробности, но тем бледнее становятся в ней основныя историческия черты. Легенда о царевиче, при всей живости и драматичности ея изложения в житии, остается довольно прозрачной и плохо закрывает действительныя события, послужившия для ея основой. Царевич, под влиянием разсказов ростовскаго епископа, умилился душою, задумал видеть божницу русской земли и ушел тайком в Ростов, где его осторожно крестили, боясь «искания отрока» из орды. Это не было уже тогда исключительным явлением даже в Ростове: царевича женили на дочери одного ордынскаго вельможи, жившаго в Ростове и весьма богатаго, который «преже бяше в веру пришед». Царевич также пришел с большими деньгами и, крестившись, задумал построить храм около Ростова; за непомерно дорогую цену, долго занимавшую воображение Ростовцев и с поэтической образностью выраженную в легенде, кн. Борис уступил место набожному сыну степей, который на предложение князя утвердить за ним землю грамотами простодушно отвечал: «Аз, княже, от отца и матери не знаю землею владети, а грамоты сиа чему суть?» Но потомки Бориса начали оттягивать землю у потомков Петра, последние жаловались в орде, — и автор сказания решительно подкупает читателя не только в пользу обижаемых, но и в пользу правосудия ордынских послов, разбиравших тяжбу, бросая невыгодный свет на внуков и правнуков кн. Бориса. Из всего этого позволительно заключать, что автор жил не слишком далеко от начала XV в. — времени тяжбы правнуков Бориса с внуками Петра, но писал не стесняясь ростовских князей, следовательно, после того, как Москва начала сурово хозяйничать в Ростове, когда, по выражению жития Сергия Радонежскаго, «наста насилование много, сиречь княжение великое досталося кн. вел. Ивану Даниловичу» и тяжко пришлось граду Ростову и князьям его, «яко отъятся от них власть и княжение». Можно думать, что сказание о Петре и житие Игнатия написаны не позже половины XIV в. По литературной форме житие царевича — простая повесть, чуждая житейных приемов, без предисловия в начале, без похвалы и чудес в конце, хотя автор называет Петра блаженным. Это, впрочем, условливалось отчасти исключительными обстоятельствами жизни святаго, отчасти особенной задачей автора. Такой литературной формой житие Петра заметно отличается от другаго труда того же автора, жития еп. Игнатия. Это последнее, при всей краткости, составлено искусственнее, начинается кратким предисловием и сопровождается описанием чудес, составляющим даже главную часть всей статьи. Житие это дает очень скудный исторический материал, деятельность епископа описана самыми неопределенными чертами; не встречаем и намека на многие факты из жизни епископа, сохраненные летописями и занесенные в житие Петра; остались только следы источников, откуда автор мог почерпнуть обстоятельныя известия об Игнатие. К древнейшим ростовским сказаниям о святых примыкает по характеру своему житие Никиты, столпника переяславского. Это житие было рано и сильно распространено в древней русской письменности. Частой и продолжительной перепиской объясняются многочисленные варианты текста жития в разных списках; но при этом разнообразии ни в одном списке не находим такой переработки первоначальнаго сказания, которую можно было бы назвать особой его редакцией. С другой стороны, списки разных веков, сохраняя одно и то же основное сказание, распадаются на группы по большему или меньшему количеству статей, прибавляемых к жизнеописанию. В списке половины XV в. житие является с наиболее простым составом: повесть о жизни и кончине столпника сопровождается одним разсказом о перенесении в его монастырь брошенных убийцами в Волгу и чудесно найденных крестов и вериг подвижника вскоре после убиения. Списки XVI в. прибавляют к этому пространное и витиеватое похвальное слово столпнику. Наконец, в списках XVII в. эта группа статей усложняется прибавкой к прежним чудесам описания чудес позднейших, совершившихся в XVI в. Это постепенное осложнение состава жития в списках разных веков наглядно представляет разновременность его образования. Архиеп. Филарет замечает, что житие и похвальное слово написаны в одно время. Отсутствие последняго в списке половины XV в. указывает на противное. Притом в древнейшем своем виде житие ни по составу ни по изложению не носит на себе признаков тех искусственных приемов, какия развивались в житиях с половины XV в. Разсказ его свободен от назидательных и реторических распространений: коротенькое предисловие совершенно одного характера с предисловием к житию еп. Игнатия. Напротив, похвальное слово написано вполне в духе позднейшаго житейнаго красноречия. Наконец, в развитии искусственнаго состава житий замечаем общее явление, что похвальное слово, написанное одновременно с житием, чуждо повествовательнаго содержания; напротив, слово, написанное и прибавленное к старинному житию позднее, обыкновенно повторяет главныя биографическия черты последняго. К этому второму разряду принадлежит и похвала в разбираемом житии: сокращая его разсказ, она делает из него иногда дословныя выдержки, перемешанныя с поучениями в духе церковной проповеди. Позднейшие списки замечают эти повторения и сокращают похвалу, опуская в ней именно повествовательныя заимствования из жития.
Наши церковные историки доверчиво пользуются содержанием этих редакций в изложении истории распространения христианства в Ростовском крае, не останавливаясь на их сравнительной надежности. Между тем и в общей фактической их основе и в дополнительных подробностях каждой много внутренних несообразностей. Этого мало: оне вступают в противоречие и с другими историческими памятниками, описывающими события того же времени и края. Много потрачено остроумия, чтобы объяснить эти несообразности и примирить противоречия: догадки породили только разнообразие мнений, не решив главной задачи критики — оценки годности заключающагося в житии историческаго материала. Это объясняется недостатком в житии ясных данных, которыя позволяли бы с некоторою точностью определить источники жития и время происхождения его первой редакции. Но критика, указав известныя редакции его, почти не коснулась единственнаго основания, могущаго дать некоторые выводы для объяснения темных пунктов жития, именно состава основного сказания и взаимнаго отношения редакций по содержанию.
Сличая указанныя редакция между собою, легко заметить, что оне существенно разнятся только в описании жизни Авраамия до прихода к Ростову и сходны в дальнейшем содержании. Это последнее составляет первую из описанных редакций, которая не может ничего сказать о доростовской поре жизни Авраамия, кроме общих мест. Притом эту редакцию встречаем в наиболее древних списках. Имеем право в ней искать основнаго сказания в возможно чистом виде, что обещает она и своей простой литературной формой, одинаковой с первыми редакциями житий Леонтия и Исаии. Разбирая состав этой редакции, замечаем, что она — не житие сколько-нибудь связное, а довольно неискусная сшивка общаго очерка с двумя сказаниями. Она открывается рядом тех общих житейных черт, по которым безошибочно можно заключить, что жизнеописатель очень мало знает о жизни святаго. Отбирая в этом очерке черты, в которых можно подозревать фактическое содержание, получим такия сведения о святом: не определяя ни места, ни времени происхождения Авраамия, житие говорит, что он, оставив мирской мятеж, стал монахом, а потом начальником монахов и, пожив ангельским житием, обогатившись даром чудес, слезами омыв свою душу… Можно было бы ожидать, что речь закончится известием о смерти святаго; вместо этого житие вслед затем продолжает: «Видев же преподобный прелесть идольскую сущу, не убо бе еще все св. крещение прияша… преп. же Авраамий помолися Богу». Не пояснив, что действие происходит в Ростове, житие подробно описывает далее борьбу Авраамия с идолом Велеса. В этом эпизоде опять разсказывается об основании монастыря, о чем намеком было уже сказано в начале. От разсказа о борьбе с идолом житие переходит к другому — о борьбе с диаволом и о его поражении. Таков состав первой редакции. Между обоими эпизодами нет внутренней связи и последовательности точно так же, как между общим очерком и первым эпизодом. В очерке описывается вся жизнь святаго и такими же чертами, какими описывается жизнь святых в икосах на 6-й песни канона; можно подумать, что он и составлял первоначальное житие, которое потом неловко стало во главе двух отдельных сказаний, лишившись при этом своих заключительных известий, перенесенных к концу втораго эпизода: «И поживе… в велице смирении, труды к трудом прилагая, и в велице смирении к Господу отыде, егоже измлада взлюби». Таким же внешним образом связаны между собою и оба эпизода: заключительныя известия их показывают, что второй описывает не дальнейшую судьбу святаго, а событие, случившееся между теми, которыя разсказаны в первом. Как первый разсказ оканчивается тем, что князья ростовские дали монастырю Авраамия села и по соглашению с епископом возвели его на степень архимандритии, после чего Авраамий начал еще больше подвизаться, труды к трудам прилагая, стяжав великое смирение и проч.; так и в конце втораго разсказа читаем, что князь дал монастырю много домов и сел и поставил его выше всех ростовскихмонастырей, после чего преподобный пожил в великом смирении, труды к трудам прилагая и т.д. Ясно, что оба заключения — варианты на одну и ту же тему, что оба разсказа — особыя сказания, первоначально составившияся независимо друг от друга и потом поставленныя рядом позднейшим редактором жития. Далее нетрудно заметить, что оба разсказа по своему происхождению относятся к разным эпохам, довольно далеким друг от друга. Первый умеет обозначить время деятельности Авраамия, называя современных ему ростовских епископов Феодора и Илариона, также князей Владимира и Бориса и не упоминая ни о каком другом монастыре в Ростове. Второй переносит нас совсем в другую эпоху: он не помнит ни Феодора с Иларионом, ни Бориса, а ведет Авраамия «к великому князю Володимеру во град Володимер», к державе этого владимирскаго князя приписывает Ростов и знает уже много монастырей в этом городе. Наконец, в основе обоих разсказов очевидна местная народная легенда с ея наивными приемами; легендарный мотив сказывается в борьбе Авраамия не с самими ростовскими язычниками, а с языческим идолом, пред волшебной силой котораго изнемогает сначала сам преподобный, и в построении церкви на месте языческой святыни — разбитаго идола. Разсказ дает заметить и опоры, за которыя держалась легенда в своем развитии: это — чудотворный жезл, которым разбит идол и который хранился при гробе Авраамия до пол. XVI в., церковь Иоанна Богослова, построенная Авраамием на месте, где он встретил этого святаго, «иже (церковь) есть и до сего дне», по замечанию жития, наконец, образ Богослова в этой церкви, по которому описана в житие его наружность. Еще сильнее проникнут легендарным характером второй разсказ; только здесь основные мотивы сказания не исключительно местнаго происхождения, а представляют неясные отголоски легенды о способе мести диавола иноку, которая ходила в Древней Руси и в более чистом виде воспроизведена в житии новгородскаго архиеп. Иоанна и в муромском сказании о еп. Василие. Таким образом, если в первом разсказе сквозь легендарныя черты можно усмотреть некоторое историческое основание, то второй лишен его совершенно. Но историческия несообразности этого разсказа бросают некоторый свет на время, когда он составился: появление в нем великаго князя владимирскаго, к области котораго принадлежал Ростов, и намек на существование многихмонастырей в Ростове — одне эти черты показывают, что легенда дошла до перваго редактора жития в том виде, какой она могла принять не раньше XIV в.
Вторая редакция является в списках позднее первой и по составу своему искусственнее, имеет краткое предисловие, а краткое обращение к святому, которым оканчивается первая редакция, развивает в целое похвальное слово, которое отделяет от жития в виде особой статьи; наконец, в ней заметно стремление восполнить пробелы и сгладить несообразности первой редакции, что служит признаком позднейшаго происхождения. К общим местам, которыми первый редактор прикрывает свое незнание начальнаго периода жизни Авраамия, второй прибавляет целый обстоятельный разсказ о происхождении Авраамия и его жизни до прихода к Ростову. Сличая этот разсказ с неопределенным вступлением первой редакции, легко заметить тесную связь между ними: текст последняго служил канвой, по которой второй редактор нанизал новыя биографические черты, но так механически, что их легко отделить, и тогда останется текст первой редакции дословно в прежнем виде. То же стремление дополнять и пояснять текст первой редакции обнаруживается вставками и распространениями, внесенными в ея дальнейший разсказ. Впрочем, она вставляет только одну новую фактическую черту, заимствованную по-видимому, из жития Леонтия прямо или чрез один из позднейших летописных сводов: по первой редакции, Авраамия возводит в сан архимандрита еп. ростовский Иларион; борьба с идолом идет при епископе Феодоре; между этими событиями вторая редакция вставляет известие о бегстве еп. Феодора от упорных ростовских язычников и о присылке на его место еп. Илариона с кн. Борисом. Остальныя добавки реторическаго свойства без фактическаго содержания. Гораздо труднее указать источники новых биографических черт в начале второй редакции. Историческия основания ея внушают к себе очень мало доверия: во-первых, подозрительно существование в конце X или в начале XI в. «града» Чухломы, который встречаем в достоверных исторических памятниках не раньше конца XIV в.; во-вторых, еще более сомнительна в Чухломе того времени возможность благочестивых родителей, которые, по второй редакции, могли «наказать сына книжному учению», когда более надежные памятники говорят, что только с конца XI в. христианство стало распространяться из центральных пунктов северо-востока в его отдаленные пределы, когда из самаго жития Авраамия видно, что в эпоху прибытия святаго к Ростову этот исходный пункт христианскаго просвещения в крае еще не весь принял крещение, когда наконец подвижник XIV в., другой Авраамий, нашел в чухломской стране еще массу язычников. Так, во второй редакции жития можно видеть вариант предания, занесеннаго в первую, вариант более развитой и потому, может быть, более поздний. В новых подробностях ея заметна основа общая с прежними чертами: в предании о путешествии будущаго ростовскаго просветителя в Новгород для удовлетворения жажды к иноческим подвигам сказывается также связь Ростова с Новгородом, какая выразилась в перенесении предания о новгородском архиеп. на основателя перваго ростовскаго монастыря, подобно тому как в совете старца, который явился изнемогавшему в борьбе Авраамию, идти в Царьград и там в доме И. Богослова искать оружия против ростовскаго идола сказалось местное воспоминание о Царьграде как первом источнике христианскаго просвещения в Ростове, получившем оттуда своих первых епископов — Греков.
Стремление второй редакции пояснять и дополнять свой основной материал еще в большей степени разделяет третья. Из нея сохранилось одно извлечение, помещенное в валаамском уставе среди известий о других подвижниках этой обители; по языку его видно, что оно сделано поздно, в конце XVII или начале XVIII в., а состав его показывает, что оно не простая дословная выписка из «полнаго» жития, а скорее анализ его и что это полное житие основано на двух первых редакциях, разнясь от них только в разсказе о происхождении и жизни Авраама до прихода к Ростову: о последнем оно разсказывает по второй редакции, а за дальнейшими известиями о борьбе Авраамия с идолом, о явлении И. Богослова и проч. выдержка отсылает к житию в четии-минее, т.е. к первой редакции, следовательно, не нашла об этом ничего новаго в полном житии. Итак, третья редакция представляла третий вариант сказания о первоначальной жизни Авраамия. Выше были указаны подозрительныя черты втораго варианта; третий заметно старается поправить их и даже аргументировать свои поправки: Авраамий «родом бе от предел галицких, града Чухлова, богатых родителей, но не просвещенных, еще бо страна та в неверии тогда бысть». Далее на основе поправленнаго таким образом предания второй редакции развивается заманчивая своими подробностями повесть о том, как язычник Иверк, до 18 лет лежавший в разслаблении, слушает христиан — гостей из Новгорода, зашедших в дом его отца, внимает их беседе об истинном Боге и чудесах его, задумывается, проникается сомнением в богах своего отца, призывает на помощь новгородскаго Бога, получает мгновенно облегчение и в радости тайком уходит в Новгород, оттуда на Валаам, крестится под именем Аверкия и наконец делается иноком Авраамием; далее разсказ сходен с другими редакциями. Следуя обдуманной программе, новый вариант до того точен в разсказе, что по дороге из Чухлова в Новгород не забывает научить бежавшаго Иверка христианскому закону и книжной премудрости. Но не видно, чтобы у автора были какие-нибудь новые письменные источники, кроме известных уже редакций жития: по крайне мере даже известие о современности Авраамия кн. Владимиру отрывок цитует по списку одной из этих редакций. Все это подрывает доверие к новым биографическим известиям, вносимых в житие третьей редакцией, и заставляет видеть их источник в остроумии очень поздняго книжника, поправившаго разсказ второй редакции по своим соображениям, основав их на объяснении не понятаго имени Иверка.
Сводя результаты разбора, можно приписать обретению мощей Авраамия, относимому известием в одной рукописи его монастыря ко времени кн. Всеволода III, некоторое влияние на пробуждение устных преданий о святом; но нет основания думать вместе с архиеп. Филаретом, что тогда же составлена первая редакция жития, где нет ни слова об этом событии. Устное предание — почти единственный источник этой редакции, нестройной, составленной не раньше XV в. Здесь только в сказании о борьбе Авраамия с ростовским язычеством и об основании монастыря сквозь легендарныя черты заметны исторические факты; второй эпизод этой редакции и все варианты сказания о жизни Авраамия до прихода к Ростову — смесь поэтических черт и общих мест с анахронизмами и догадками редакторов. Но и та часть жития, которая заслуживает некотораго доверия, вступает в противоречие с другими ростовскими известиями, отвергать которыя нет основания. Авраамий поражает идола при еп. Феодоре, «не по мнозе времени» всех приводит ко Христу и крестит от мала до велика, после чего еп. Иларион, заменивший Феодора, возводит Авраамия в сан архимандрита; а по житию Леонтия этот Иларион, подобно Феодору, «ничтоже усне» в Ростове и бежал, не стерпев упорства и озлобления язычников. Предание, очевидно, смутно представляло время деятельности Авраамия. В некоторых списках первой редакции не поименованы ни епископы, ни князья, современные Авраамию; в других его возводит в сан архимандрита, по совещанию с князьями Владимиром и Борисом, еп. Феодор, в третьих — еп. Иларион, наконец, в одном — оба. Отсюда понятно происхождение и значение этих княжеских и епископских имен в житии. Местное предание выводило в разсказе епископов, вел. кн. владимирскаго и князей ростовских удельных без имен, которых не помнило, перенося позднейшия явления на время Авраамия; в таком виде оно и сохранилось в некоторых списках первой редакции. Позднее книжники выставляли имена, руководясь предположением, что Авраамий действовал в самом начале христианства на Руси; так явились в первом эпизоде для епископов, современных Авраамию, имена Феодора и Илариона, а для князей ростовских — Владимира и Бориса; во втором эпизоде, где подле ростовских князей является еще вел. кн. владимирский, редактор имел в запасе для последнего имя Владимира, но для первых не мог уже подыскать имен из такого ранняго времени, и они остались во всех списках не поименованными. Ввиду этих имен и того, что житие молчит о Леонтие и Исаии, деятельность Авраамия и теперь относят к первым десятилетиям христианства в России, задолго до этих епископов. Но если можно сопоставлять такия бледныя историческия черты, какия находим в житиях Леонтия, Исаии и Авраамия, и строить из них нечто целое, то надобно поставить Авраамия близко по времени к этим ростовским епископам. Можно указать один сколько-нибудь ясный хронологический пункт, к которому известия о Ростове XI в. позволяют отнести просветительный подвиг Авраамия: это промежуток епископств Леонтия и Исаии, 1073—1077 гг., когда ростовская кафедра оставалась не занятой. Христиане были в Ростове уже при Леонтие, но язычество преобладало, и от него пострадал этот епископ: преемник его Исаия, сколько можно судить по неопределенным известиям его жития, нашел уже если не все население города, то большинство христианами, новокрещенными и не утвержденными в вере. Эту перемену можно приписать проповеди Авраамия, о которой житие начинает разсказ известием, что не все еще в Ростове приняли крещение, когда преподобный выступил против коренившейся здесь идольской прелести. Тогда движение христианства в Ростове и его области можно будет в общих чертах воспроизвести по ростовским житиям, хотя с некоторой последовательностью и без резких противоречий. Изложенный вывод находит подтверждение в обмолвке витиеватаго похвальнаго слова, приложеннаго ко второй редакции жития и по ней составленнаго: хотя житие представляет Авраамия современником ростовских еп. Феодора и Илариона, слово называет его последователем Леонтия.
Жития двоих ростовских святых современников, еп. Игнатия и ордынскаго царевича Петра, принадлежат к числу древнейших памятников ростовской письменности. Архиеп. Филарет делает предположение, что жизнь царевича Петра описана при ростовском еп. Трифоне (1462—1467), выводя такое позднее происхождение жизнеописания из того, что оно упоминает о правнуке Петра. Напротив, коротенькое житие еп. Игнатия, по мнению архиеп. Филарета, неизвестно на чем основанному, написано очень рано, при митр. Максиме (1283—1305), т.е. вскоре по смерти Игнатия в 1288 г. Но уцелело указание на то, что оба жития писаны одним автором, и притом житие царевича прежде. В макарьевских списках этого последнего жития, упомянув о смерти Игнатия и чудесах, ее сопровождавших, автор прибавляет: «О сих же чудесех святителя инде скажем». Действительно, существующее житие Игнатия преимущественно наполнено описанием чудес, происшедших при погребении епископа. Предположить другое житие, написанное раньше этого, не позволяет замечание последняго: «Потом же житие сего преподобного не предано бысть писанию досель». Жития эти написаны раньше половины XV в., ибо одно из них — еп. Игнатия — занесено уже в синод. сборник 1459 г. В житии царевича есть указания, по которым можно приблизительно определить время его автора. Последний разсказываемый здесь факт есть нашествие Ахмыла, случившееся при ростовском еп. Прохоре (=1327). Архиеп. Филарет, введенный в заблуждение некоторыми списками жития, называющими Ахмыла царем, делает предположение, что под этим Ахмылом разумеется хан Булат Темир, нападавший в 1466 г. на Нижегородское княжество; но житие указывает здесь на событие из времени борьбы кн. Юрия Московского с Тверью, очень ясно разсказываемое в летописях под 1322 г. В описании этого нашествия житие делает замечание, звучащее воспоминанием очевидца, который вместе со всей Русской землей был напуган зрелищем варварскаго полчища, прошедшаго, впрочем, на этот раз без вреда для Ростова: «Страшно есть, братие, видети рать его (Ахмыла) и все войско вооружено».
Время прибытия царевича в Ростов не определено. В некоторых списках службы ему преставление его помечено 6761 г., что противоречит разсказу жития, по которому Петр ушел из орды с еп. Кириллом при хане Берке. Основываясь на этом, относят событие ко времени между 1257 г., когда Берка стал ханом, и 1261 г., когда Кирилл оставил ростовскую кафедру. Но и разсказ жития представляет некоторыя неясности. При Берке в орде стало распространяться магометанство, и в 1262 г. встречаем уже на Руси отступника, принявшаго магометанство под влиянием татарскаго баскака. Царевич ушел из орды еще язычником, незнакомым с новой верой, следовательно, в самом начале правления Берки. Но, по житию Берка, умер вскоре по уходе Петра. Далее житие прямо говорит, что еп. Кирилл крестил Петра по смерти Берки, который, по нашим летописям, умер в 1266 г., т.е. четырьмя годами позже Кирилла. Ростовское житие скорее могло смешать ордынския события, чем ростовския, и поставить имя одного хана вместо другого. Поэтому заслуживает некотораго внимания известие одного списка жития, по которому царевич бежал на Русь в 6761 г., и, следовательно, имя Берки поставлено вместо имени Батыя; такая оправка устраняет указанныянеясности в житии. Житие царевича отличается тенденциозным характером: оно написано с целью доказать неоспоримость прав потомства Петрова и монастыря, основанного царевичем, на земли и воды, купленныя последним у ростовского князя Бориса, — и написано под свежим впечатлением тяжбы, в которой правнуки Бориса оспаривали эти права. Выражения жития о Петровском монастыре, сочувствие, с которым оно становится на сторону рода Петрова в тяжбе против ростовских князей, прося ему у Бога соблюдения и умножения живота, — все это позволяет подозревать в смиренном и худом рабе, как называет себя автор, инока Петровскаго монастыря. Наконец, самый характер жития дает некоторыя указания на хронологическое отношение автора к описываемым событиям. Основа сказания — легенда о царевиче, продолженная преданиями о судьбе его потомства. Чем позже легенда облекается в литературную форму, тем большее развитие получают ея поэтическия подробности, но тем бледнее становятся в ней основныя историческия черты. Легенда о царевиче, при всей живости и драматичности ея изложения в житии, остается довольно прозрачной и плохо закрывает действительныя события, послужившия для ея основой. Царевич, под влиянием разсказов ростовскаго епископа, умилился душою, задумал видеть божницу русской земли и ушел тайком в Ростов, где его осторожно крестили, боясь «искания отрока» из орды. Это не было уже тогда исключительным явлением даже в Ростове: царевича женили на дочери одного ордынскаго вельможи, жившаго в Ростове и весьма богатаго, который «преже бяше в веру пришед». Царевич также пришел с большими деньгами и, крестившись, задумал построить храм около Ростова; за непомерно дорогую цену, долго занимавшую воображение Ростовцев и с поэтической образностью выраженную в легенде, кн. Борис уступил место набожному сыну степей, который на предложение князя утвердить за ним землю грамотами простодушно отвечал: «Аз, княже, от отца и матери не знаю землею владети, а грамоты сиа чему суть?» Но потомки Бориса начали оттягивать землю у потомков Петра, последние жаловались в орде, — и автор сказания решительно подкупает читателя не только в пользу обижаемых, но и в пользу правосудия ордынских послов, разбиравших тяжбу, бросая невыгодный свет на внуков и правнуков кн. Бориса. Из всего этого позволительно заключать, что автор жил не слишком далеко от начала XV в. — времени тяжбы правнуков Бориса с внуками Петра, но писал не стесняясь ростовских князей, следовательно, после того, как Москва начала сурово хозяйничать в Ростове, когда, по выражению жития Сергия Радонежскаго, «наста насилование много, сиречь княжение великое досталося кн. вел. Ивану Даниловичу» и тяжко пришлось граду Ростову и князьям его, «яко отъятся от них власть и княжение». Можно думать, что сказание о Петре и житие Игнатия написаны не позже половины XIV в. По литературной форме житие царевича — простая повесть, чуждая житейных приемов, без предисловия в начале, без похвалы и чудес в конце, хотя автор называет Петра блаженным. Это, впрочем, условливалось отчасти исключительными обстоятельствами жизни святаго, отчасти особенной задачей автора. Такой литературной формой житие Петра заметно отличается от другаго труда того же автора, жития еп. Игнатия. Это последнее, при всей краткости, составлено искусственнее, начинается кратким предисловием и сопровождается описанием чудес, составляющим даже главную часть всей статьи. Житие это дает очень скудный исторический материал, деятельность епископа описана самыми неопределенными чертами; не встречаем и намека на многие факты из жизни епископа, сохраненные летописями и занесенные в житие Петра; остались только следы источников, откуда автор мог почерпнуть обстоятельныя известия об Игнатие. К древнейшим ростовским сказаниям о святых примыкает по характеру своему житие Никиты, столпника переяславского. Это житие было рано и сильно распространено в древней русской письменности. Частой и продолжительной перепиской объясняются многочисленные варианты текста жития в разных списках; но при этом разнообразии ни в одном списке не находим такой переработки первоначальнаго сказания, которую можно было бы назвать особой его редакцией. С другой стороны, списки разных веков, сохраняя одно и то же основное сказание, распадаются на группы по большему или меньшему количеству статей, прибавляемых к жизнеописанию. В списке половины XV в. житие является с наиболее простым составом: повесть о жизни и кончине столпника сопровождается одним разсказом о перенесении в его монастырь брошенных убийцами в Волгу и чудесно найденных крестов и вериг подвижника вскоре после убиения. Списки XVI в. прибавляют к этому пространное и витиеватое похвальное слово столпнику. Наконец, в списках XVII в. эта группа статей усложняется прибавкой к прежним чудесам описания чудес позднейших, совершившихся в XVI в. Это постепенное осложнение состава жития в списках разных веков наглядно представляет разновременность его образования. Архиеп. Филарет замечает, что житие и похвальное слово написаны в одно время. Отсутствие последняго в списке половины XV в. указывает на противное. Притом в древнейшем своем виде житие ни по составу ни по изложению не носит на себе признаков тех искусственных приемов, какия развивались в житиях с половины XV в. Разсказ его свободен от назидательных и реторических распространений: коротенькое предисловие совершенно одного характера с предисловием к житию еп. Игнатия. Напротив, похвальное слово написано вполне в духе позднейшаго житейнаго красноречия. Наконец, в развитии искусственнаго состава житий замечаем общее явление, что похвальное слово, написанное одновременно с житием, чуждо повествовательнаго содержания; напротив, слово, написанное и прибавленное к старинному житию позднее, обыкновенно повторяет главныя биографическия черты последняго. К этому второму разряду принадлежит и похвала в разбираемом житии: сокращая его разсказ, она делает из него иногда дословныя выдержки, перемешанныя с поучениями в духе церковной проповеди. Позднейшие списки замечают эти повторения и сокращают похвалу, опуская в ней именно повествовательныя заимствования из жития.