Страница:
Иногда Зорге отправлялся в Киото - этот старинный исторический
город, до сих пор сохранивший черты феодальной Японии. Здесь
насчитывалось до тысячи древних буддийских и синтоистских храмов.
Особенно привлекали огромные постройки из драгоценного темного дерева
кейяки. Тут имелся свой "царь-колокол" высотой четырнадцать метров,
своя "оружейная палата", где хранились кривые двуручные мечи самураев,
алебарды, луки и колчаны со стрелами, латы, покрытые черным лаком.
Часами в глубокой задумчивости бродил Зорге по лесистым холмам
Киото или же появлялся в Кашиваре, чтобы своими глазами увидеть могилу
первого императора Японии Зимму-Тенно.
Рядом с новой Японией, Японией заводских труб, электричек,
кинотеатров, цепко держалась старая Япония. Япония бумажных домиков с
раздвижными стенами, с обогревательными горшками-хибати, Япония темных
храмов, прячущихся в горах, Япония гейш с красивыми прическами, словно
из черного лакированного дерева, в кимоно, оби и дзори - свой, не
всегда понятный европейцу уклад, выработанный веками... У каждого
почтенного японца рядом с телефоном и радиоприемником есть священный
самурайский меч и белое кимоно с гербом рода; офицер, командующий
танком, носит старый меч точно так же, как носили предки. Вот такой
потомок самураев с восторгом расскажет вам, что в старину существовал
обычай, по которому в вечер вручения меча воин отправлялся на окраину
и "пробовал его остроту", отрубая голову первому встречному, а чтобы
не пахло кровью, натирал свое оружие амброй.
Рихард обладал природным даром к перевоплощению. Теперь у него
зародилось дерзкое желание перенять не только нравы и обычаи народа,
но и его психологию, чтобы при случае, переодевшись в национальное
платье, стать неотличимым от сотен других японцев. Упорно, методично
совершенствовался он и в языке, стремясь улавливать тончайшие оттенки
речи. Конечно же, он приобрел кимоно, веер, научился одним росчерком
рисовать аистов, перенимал жесты, учился "почтительно шипеть".
Обзавелся маленькой металлической трубочкой на три затяжки,
курительным ящиком. Это не было забавой. Он стремился разрушить грань
отчужденности, какая неизбежно возникает при общении аборигена с
иностранцем. Ему именно хотелось походить во всем на японца, чтобы во
время длительных поездок по стране легче завоевывать симпатии простого
люда. "В какую бы страну я ни приезжал, я старался познать ее. Такова
была моя цель, и осуществление ее доставляло мне радость. Особенно это
касается Японии и Китая..."
Япония, Япония... Страна, некогда вынырнувшая из пучин океана.
Страна дремлющих вулканов, криптомерий и кривых сосен. Страна,
сочетающая в себе древнюю мудрость Китая и индустриальный размах
Европы и Америки. А там, у границы земель Кай и Соруги, Фудзияма
вздымает к синему небу свою голову! Облака останавливаются в
благоговейном изумлении, птицы не смеют взлететь на эту высоту, где
снега тают от огня, а раскаленные лавы гаснут подо льдом... Богоравный
по величию Фудзияма...
Если в токийской ассоциации Рихарда вначале встретили сдержанно
(здесь не любили немецких корреспондентов, считая их всех нацистами),
то постепенно лед растаял. Рихард в политические споры не ввязывался,
не рассуждал о "прошлогоднем снеге", так как помнил, что каждый
человек в день говорит пятнадцать тысяч слов и не всегда нужно
выполнять норму, дабы не прослыть болтуном, не старался
монополизировать беседу. Когда же просили высказать мнение,
высказывал. Он обладал безошибочным политическим чутьем: всякий раз
ставил смелые прогнозы, и прогнозы оказывались верными. Речь его
отличалась лаконичностью, образностью. В нем было нечто, располагающее
на откровенность, вызывающее невольное уважение. К его негромкому
голосу стали прислушиваться все чаще и чаще. Его статьи, до предела
насыщенные познавательным материалом, размышлениями над судьбами
Японии, содержащие четкие политические выводы, заметили сразу же не
только в Германии, но и в других странах. Все поняли, что на
журналистском небосводе вспыхнула новая звезда. Тогда-то к Зорге и
потянулись, стремясь выудить у него что-нибудь для себя: ведь этот
удивительный человек был прямо-таки напичкан ценнейшей информацией!
Рихард с щедростью талантливого человека охотно делился своими
познаниями. Пресс-атташе Вайзе мог с гордостью повсюду рассказывать,
что только благодаря его, Вайзе, заботам Рихард смог так быстро
подняться... Зорге охотно поддерживал эту версию.
Газеты, в том числе и "Франкфуртер цейтунг", читали также и в
германском посольстве в Токио. Особенно внимательно перечитывал статьи
Зорге посол Герберт фон Дирксен. Посол был достаточно умен, чтобы не
завидовать таланту Зорге, но фон Дирксена поражали эрудиция
журналиста, его осведомленность по всем вопросам, умение заглядывать
вперед, обобщать и делать выводы.
По существующим взглядам, посол всегда должен быть главным
источником информации, а также толкователем политической обстановки,
тенденций и настроений общественного мнения в той стране, где он
аккредитован. Отчеты посла учитываются правительством при определении
своего политического курса; как говорил еще Демосфен, во власти посла
воспользоваться удобными обстоятельствами, и, следовательно, в его
руках отчасти власть над событиями.
Посол - главный канал связи между правительствами обеих стран. А
средство связи - отчеты, донесения.
Немецкая аккуратность требует, чтобы документация была в
идеальном порядке. До сих пор Дирксену казалось, что он занят
серьезным делом, регулярно посылая отчеты в Берлин, - отчеты
представляли образец аккуратности, все было разбито по пунктикам, по
параграфам. Но вскоре Дирксен стал понимать, что там, в Берлине, о
политическом состоянии Японии отныне судят не по отчетам и докладам
посольства, а по статьям вездесущего доктора Рихарда Зорге. Властью
над событиями фон Дирксен не обладал. Конечно, государственному
человеку фон Дирксену не приходится так тесно общаться с иностранными
газетчиками, забираться в японские министерства, как журналисту Зорге;
Дирксен не может в такой степени быть информирован о местных
интересах, настроениях, о тех подводных камнях, среди которых ему как
послу приходится волей-неволей маневрировать. Дирксен близко знаком с
государственными людьми Японии, но с японцами трудно разговаривать в
доверительном тоне - никогда не знаешь, что у них на уме, даже иногда
трудно оценить, каким влиянием пользуется каждый из них, и сложно быть
посредником между ними и своим правительством. Дирксен причислял себя
к старой школе дипломатов: он считал, что дипломатия - это искусство
переговоров, и ничего более. Он отделял дипломатию от политики,
говорил, что дипломат не должен заниматься политикой, он - инструмент
своего правительства, и неважно, кто стоит у власти. Он слишком
большое значение придавал связям, был уверен, что исход важных
переговоров во многом зависит от того, какие связи имеет и
поддерживает посол во время своего пребывания на посту, в какой
степени ему доверяют в той стране, где он находится, то есть посол
должен знать, с кем имеет дело, чтобы заранее можно было оценить
слабые и сильные стороны партнеров по переговорам, их надежность или
же противоположные качества. Вот тут-то он и не мог сказать ничего
определенного. Доверяют ли ему японцы? Связи носят строго официальный
характер, душевного контакта нет и не может быть. За всеми
сотрудниками посольства да и за самим послом неотступно следит
японская полиция. И вообще находиться в этой стране - проклятие.
Иногда Дирксена охватывало ощущение собственной ненужности, он начинал
чувствовать себя незначительным, сосланным в эту нелепую Японию, где
живешь, словно в парной бане, и из которой, по-видимому, никогда не
выбраться. Если бы удалось обратить внимание рейхсканцлера или хотя бы
министра иностранных дел Нейрата на свою особу, вот уж тогда...
И фон Дирксен неизбежно пришел к мысли, к которой с самого начала
подводил его Зорге: при составлении отчетов в Берлин консультироваться
с компетентным человеком! Таким компетентным человеком в вопросах
внутреннего положения Японии был Зорге. И никто иной. Посол имеет
право консультироваться с любыми осведомленными людьми - в этом нет
ничего предосудительного. Хорошей сети осведомителей Дирксену так и не
удалось создать. Нельзя же всерьез полагаться на информацию такого
работника, как Эйген Отт!
В немецкой колонии, а также в посольстве неожиданно открыли, что
у них под боком живет талантливый журналист; многие помнили, что
"Франкфуртер цейтунг" пользуется особым покровительством Геббельса.
Если на Рихарда вначале смотрели с любопытством, как на этакий
газетный феномен, то потом прониклись к нему симпатией, стали зазывать
на обеды и ужины, каждый искал дружбы с ним. В посольстве он появлялся
редко, просто для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение
чиновникам и фрейлейн Гааз. И здесь он сделался желанным гостем. Ведь
с ним никогда не было скучно. Он приносил с собой атмосферу большой
жизни, и всем начинало казаться, что они, корпя в прокуренных
комнатах, участвуют в событиях исторической важности. Так уж
получалось всякий раз: стоило Рихарду заглянуть в рабочую комнату
фрейлейн Гааз, как сюда устремлялись все, кому хотелось переброситься
парой фраз с корреспондентом, узнать последние новости, а возможно,
нечего греха таить, и получить приглашение провести вечер в шумной
журналистской компании. Подобные вечера, само собой, устраивались не в
надоевшем немецком клубе, а на фоне японской экзотики, в "злачных"
местах. Рихард приглашал охотно, ибо отлично знал: из всех категорий
людей, проживающих за границей, наибольшей скупостью славятся
сотрудники посольств. Тут крылась некая загадка.
После долгих раздумий фон Дирксен, полагаясь на скромность Зорге,
пригласил его в свой кабинет и наводящими вопросами сумел выудить
ценную информацию. Корреспондент отвечал обстоятельно, с видимой
охотой. Дирксен поблагодарил. Он намекнул, что и впредь станет
прибегать к консультациям подобного рода. Корреспондент явно был
польщен вниманием "государственного человека". Фон Дирксен в
совершенстве знал науку делать человеку приятное, заставляя его
работать на себя. Отчеты и доклады посла налились жизненными соками и
наконец-то были замечены Нейратом.
В посольстве обосновался мелкий хищник - помощник военного атташе
подполковник Эйген Отт. Ему страстно хотелось поскорее сделаться
атташе. Он мечтал о продвижении, о блистательной карьере. Ему
импонировали слова Гитлера, обращенные к дипломатам: "Я провожу
политику насилия, используя все средства, не заботясь о нравственности
и "кодексе чести". Умелый посол, когда нужно, не остановится перед
подлогом или шулерством". Он строчил рапорты и донесения в Берлин. Но
помощник военного атташе - мелкая сошка, и его рапорты, по-видимому,
лишь бегло просматривали, не придавая им особого значения. Он мог еще
десять лет просидеть в помощниках. Да и кому из начальства нужны
малосодержательные донесения? Отт плохо владеет японским языком,
вернее, совсем им не владеет; при составлении документов приходится
довольствоваться тем, что дают сами японцы. А дают не щедро. Тут уж
широко не размахнешься. Хитрый, изворотливый карьерист Отт решил
выбиться в большие начальники любыми средствами. Все чаще Отт
задерживал взгляд своих водянистых глаз на лице Зорге: вот кто может
все!.. Если даже сам посол прибегает к его консультациям... Фрау Отт
посоветовала: "А почему бы тебе не обратиться за помощью к твоему
другу Рихарду? Если хочешь, я поговорю с ним". Но помощник атташе,
хоть и восхищался умом своей жены, на этот раз решил поговорить сам.
За рюмкой шнапса он пожаловался на то, что теперь любой краснобай
скорее может сделать карьеру, нежели честный служака, не умеющий
красиво говорить. Рихард рассмеялся, а потом строго заметил, что
всегда следует помнить слова Гесса о том, что если ветераны партии
даже не обладают способностями, это компенсируется их горячим
стремлением к деятельности в интересах национал-социалистского
государства. Отт надулся. Он был по-своему неглуп и понимал, что
всепрощение Гесса относится к нацистским рыцарям плаща и кинжала, ко
всем тем подонкам, с которыми Отт не хотел себя смешивать. Из
"человека первого сорта" ему хотелось превратиться в добротного
чиновника министерства иностранных дел. Перспектива возвращения в
задавленную террором Германию его не прельщала. Прозябать на
десятистепенных должностях?.. "На месте Дирксена я давно прогнал бы
этого Вайзе и поставил на место пресс-атташе человека более
достойного..." - сказал Отт. "А почему бы вам со временем не занять
место Дирксена?" - отпарировал Рихард. Прямолинейный подполковник
отвечал: "Потому что Дирксена консультируют, а меня нет".
Зорге видел Отта насквозь. Кроме того, фрау Отт все-таки
рассказала кое-что.
"Ну если дело только за этим, то я к вашим услугам", - произнес
Рихард и протянул помощнику атташе руку.
Сперва Зорге консультировал. Но то, что в устах корреспондента
звучало весомо, в изложении подполковника выглядело бесцветно, он не
умел обыденным идеям придавать резонанс. Тогда Отт вытащил из портфеля
сводки, схемы, таблицы, те документы, какие имеют гриф: "Секретно", а
на самом деле известны каждому мало-мальски искушенному в военном
деле. Все это были пустячные тайны и никакого интереса для организации
не представляли. Зорге отмел дотошное перечисление мелочей, которое в
докладах помощника атташе занимало главное место и не столько
проясняло, сколько запутывало общую картину; он наполнил донесение
значимыми фактами: "молодое офицерство" и аракисты ведут себя
беспокойно, партия сейюкай, связанная с военщиной, активизируется...
И произошло чудо: Отт получил первую благодарность из Берлина.
Воодушевленный успехом, он прямо-таки насел на Зорге. И Рихард
трудился. В адрес помощника атташе посыпались благодарности. А потом
ему присвоили полковника. Рихард консультировал фон Дирксена, писал
сводки и донесения за Отта, изучал историю и экономику Японии, собирал
библиотеку. "Я взвалил на себя слишком много обязанностей. Мне
приходилось одновременно заниматься деятельностью журналиста,
работника германского посольства, вести исследовательскую работу и,
наконец, продолжать свою секретную деятельность. Я страдал от
хронического недостатка времени".
Зорге утверждал себя. И все-таки это были всего-навсего первые
шаги. Он еще не пользовался полным доверием Дирксена, посол только
слушал, но ничего не говорил. Опытный, прожженный дипломат, он умел
хранить государственную тайну. Он смотрел на Зорге лишь как на
источник информации, и только. Отт вообще знал мало, и разведчику
приходилось работать на них, не получая ничего взамен.
Это было трудное время и для Зорге, и для всей организации -
время упрочения. Рихард и Вукелич по-прежнему присутствовали на
пресс-конференциях в министерстве иностранных дел Японии, в
информационном бюро, их хорошо принимали в японских журналистских
кругах. Бранко завязал близкие отношения с представителем агентства
Рейтер Джемсом М. Коксом, имеющим свободный доступ в британское
посольство. Информация накапливалась из месяца в месяц. Поступала она
и от японских друзей. В апреле 1934 года представитель японского МИДа
Амо заявил, что Япония считает себя единственно ответственной за
поддержание порядка во всей Восточной Азии. Отныне Китай обязан
обращаться за помощью только к Японии, и последняя категорически
протестует против стремления третьих держав оказывать какую-либо
помощь Китаю. Заявление вызвало приток информации. В Европе назревали
события, связанные с активизацией Германии. Многое просачивалось в
посольства, находящиеся в Токио. Фашисты сосредоточили всю полноту
государственной власти и намеревались использовать ее в агрессивных
целях; крупнейшие монополии непрерывно получали от гитлеровского
правительства все возраставшие военные заказы. По сути,
государственный аппарат уже перешел в подчинение военным концернам.
"Ночь длинных ножей", убийство имперского министра Рема, массовые
расстрелы без суда и следствия; Германия нарушила военные ограничения,
установленные Версальским договором, и ввела всеобщую воинскую
повинность.
Всякая информация из Японии представляла ценность для Центра. Но
неожиданно Зорге столкнулся с непредвиденной трудностью: Бернгард и
Эрна хоть и соорудили свой громоздкий передатчик на квартире Бранко,
но установить связь с Центром долго не могли. Они оказались на
редкость неумелыми специалистами. Они не выползали из
импровизированной рубки целыми сутками, по-видимому, нарушали все
сроки пребывания в эфире, возможно, даже их засекли пеленгаторные
станции, а связи не было. Потом они что-то переделывали, градуировали,
ругались.
Рихард с горечью сожалел, что рядом нет Макса Клаузена, и, махнув
на все рукой, в октябре 1934 года отправился в Шанхай для встречи с
курьером. Такая поездка не представляла бы собой ничего особенного,
если бы не излишняя бдительность японской полиции: в любом иностранце
она видела разведчика. Рихарда могли даже подвергнуть личному осмотру,
а он вез при себе материалы, которые не должны были попадать в руки
полиции. Но все обошлось.
Благополучно сошел он с парохода и, пройдясь по рю дю Консуля и
улице Эдуарда III, свернул на рю Чупаосан. Рю Чупаосан - значит
"Кровавая аллея". От нее до гавани - два квартала. Здесь царство
матросов. Улица короткая - в длину всего сто тридцать шагов, в ширину
- шестнадцать. Два огромных серых дома, где размещаются бары, кафе,
кабаре, ночные рестораны "Роз-Мари", "Монте-Карло", "Фантазио" и так
далее. Вечером здесь происходят кровавые побоища, в них участвуют
сотни матросов со всех иностранных кораблей. Когда полиция бессильна
что-либо сделать, вызывают войска. Днем "Кровавая аллея" дремлет.
Зорге заходит в отель, встречает здесь незнакомого человека с желтым
портфелем. У Рихарда точно такой же портфель. Они заговаривают о
погоде, обмениваются паролями, а затем портфелями. "Привет вам от
товарищей и от Кати..." - произносит негромко незнакомец, будто бы
спохватившись, кланяется и уходит.
Зорге дня два разъезжает по Шанхаю, достает материал для
"Франкфуртер цейтунг", после чего возвращается в Токио с кучей
новостей. Письмо жены хотелось бы сохранить, перечитывать его всякий
раз, когда становится тяжело, но это невозможно.
"Милая моя Катюша!.. Твои письма меня всегда радуют, ведь так
тяжело жить здесь без тебя. Да еще почти в течение года не иметь от
тебя весточки, это тем более тяжело... Это грустно и, быть может,
жестоко, как вообще наша разлука..."
Он переносится мыслями в Москву, и все, что вокруг, кажется
диким, иллюзорным: ухмыляющаяся физиономия Отта, японская полиция,
хранитель нацистских тайн сухопарый Дирксен, игривая фрау Отт, званые
обеды, приемы, фашистский угар в немецком клубе, так называемые "общие
собрания", на которых Рихарда неизменно сажают в президиум. Стряхнуть
бы этот бред, очутиться там, у Никитских ворот, бродить с Катей по
вечерним московским улицам, а потом уснуть, уснуть спокойно, как все
люди, дать отдых нервам, которые напряжены до предела вот уже почти
два года...
Но это были только мечты. И разве мог он знать, что мечты скоро
осуществятся...
Зорге тяжело переносил японский климат. Почти в каждом письме к
жене он жалуется на жару и влажность. "Здесь сейчас ужасно жарко,
почти невыносимо. Временами я иду к морю и плаваю, но особенного
отдыха здесь нет"; "Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать,
и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде... Жара
здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие
влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с
утра до ночи"; "Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты
зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима,
по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и
влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь
живут почти под открытым небом...".
Теплые морские течения приносили сырую жаркую погоду. Костюмы,
белье приходится держать в железных чемоданах и сундучках. Прошло уже
почти два года с тех пор, как Зорге высадился в Иокогамском порту, но
организм все не мог приспособиться к непривычным климатическим
условиям. Рихард страдал, задыхался, постоянно ощущал расслабленность,
вялость. И лишь волевым усилием ему удавалось казаться бодрым,
веселым, деятельным.
В начале апреля цвела вишня, на Токио словно опускалось розовое
облако. В парке Уэно начинался "танец цветения вишни" - мияко одори.
Сюда стекались толпы горожан в праздничных кимоно, с зонтиками,
разноцветными фонариками, на некоторых горожанах были травяные плащи.
Моросит дождь, но его никто не замечает. Улизнув от фрейлейн Гааз
и всех своих посольских друзей, Зорге слоняется в толпе,
прислушивается к говору, к печальным звукам сямисэнов, бормочет стихи
Мотоори: "Если хочешь понять душу японца - взгляни на вишню, цветущую
на солнце". Веселье здесь благопристойное, вежливое, и "танец цветения
вишни" напоминает древнюю мистерию, а не шумное торжество, какое
бывает на улицах и в парках Москвы. Заливаются бамбуковые
флейты-сякухати, бренчат гитары, народ сгрудился у балаганов
кукольников. Здешняя жизнь чужда Рихарду, но он хочет ее понять. И все
же иногда наваливается безразличие, и Рихард ходит по аллеям,
усаженным криптомериями, пальмами и вишневыми деревьями, просто так,
чтобы обрести спокойствие духа. Он все чаще думает о Москве. Даже
аккумулятору нужна периодическая подзарядка, а человеку тем более.
Только бы очутиться каким угодно волшебством в Москве, дохнуть
воздухом свободы, избавиться хоть на несколько дней от этого миража,
кошмара, который приходится называть жизнью; а уж потом, получив
зарядку, можно снова вести опасную игру...
Бернгард и Эрна наконец-то установили радиосвязь с Центром. Но
связь какая-то неустойчивая. Сеансы очень часто срываются по
неизвестным причинам. И эта нечеткость порождает уныние, ощущение
неопределенности. В одной из шифровок Зорге попросил прислать
квалифицированного радиста, хотя бы Макса Клаузена, а Бернгарда и Эрну
отозвать.
Откровенно говоря, он не очень-то был уверен, что Центр пойдет
навстречу - менять уже легализовавшихся работников очень сложное дело.
Но видно, и радисты Центра намучились, так как пришла радиограмма -
Бернгард и Эрна отзываются в Москву. Обрадованные сверх меры, они
немедленно покинули Токио. Мрачный Бернгард на прощание даже
поблагодарил Рихарда. Дальше в радиограмме говорилось, что сам Зорге
должен также выехать в Москву для инструктажа.
Когда Рихард читал текст, он невольно поймал себя на том, что у
него дрожат пальцы. Показалось, что повеяло свежим ветром. В Москву!..
Конечно, он не мог просто так: бросить все и укатить. Отъезд
следовало подготовить, чтобы временная отлучка ни у кого не вызвала
подозрений. И в его отсутствие организация должна функционировать.
Прежде чем уехать из Японии, ему пришлось связаться с Одзаки и Мияги,
обстоятельно поговорить с Вукеличем.
Зорге стал распространять слух, что собирается в Европу, так как
контракт с "Франкфуртер цейтунг" истекает. Теперь можно будет
заключить новый контракт на более выгодных условиях.
Эйген Отт заволновался: как некстати Зорге собрался в Германию!
Отта только что назначили военным атташе. И все это благодаря помощи
Рихарда. Отт страшился на первых же порах оказаться без поддержки
корреспондента. Зорге заверил атташе, что в фатерланде долго не
задержится. Версия ни у кого не вызвала подозрений. Отт надавал кучу
адресов и телефонов своих штабных друзей в Берлине: Зорге обязательно
должен познакомиться с ними! Дирксен в свою очередь дал несколько
поручений неофициального порядка. У посольских дам были свои
поручения.
Зорге изнемогал от нетерпения, рвался в Иокогамский порт, но
приходилось каждого внимательно выслушивать, улыбаться, помня завет де
Кальера: дипломат должен иметь спокойный характер, быть способным
добродушно переносить общество дураков. Отт, конечно же, затеял
грандиозный пир, после чего вынудил Рихарда писать новое донесение.
Друзья из токийской ассоциации решили в свою очередь устроить вечер в
честь отъезда "любимца прессы". "Партай геноссен" из немецкого клуба
последовали их примеру. Разумеется, целая орава провожала его на
пароход. Фрау Отт даже прослезилась, а фрейлейн Гааз до тех пор стояла
на причале, пока пароход, увозящий Рихарда, не скрылся за горизонтом.
Могучий океан поднял на свои плечи Рихарда. Синие прозрачные
волны. Стаи летучих рыб неслись над водой. Рихард почти все время
проводил на верхней палубе. Он знал здесь, в океане, каждый аттол,
каждый островок - они были вехами на пути, который должен привести в
город, до сих пор сохранивший черты феодальной Японии. Здесь
насчитывалось до тысячи древних буддийских и синтоистских храмов.
Особенно привлекали огромные постройки из драгоценного темного дерева
кейяки. Тут имелся свой "царь-колокол" высотой четырнадцать метров,
своя "оружейная палата", где хранились кривые двуручные мечи самураев,
алебарды, луки и колчаны со стрелами, латы, покрытые черным лаком.
Часами в глубокой задумчивости бродил Зорге по лесистым холмам
Киото или же появлялся в Кашиваре, чтобы своими глазами увидеть могилу
первого императора Японии Зимму-Тенно.
Рядом с новой Японией, Японией заводских труб, электричек,
кинотеатров, цепко держалась старая Япония. Япония бумажных домиков с
раздвижными стенами, с обогревательными горшками-хибати, Япония темных
храмов, прячущихся в горах, Япония гейш с красивыми прическами, словно
из черного лакированного дерева, в кимоно, оби и дзори - свой, не
всегда понятный европейцу уклад, выработанный веками... У каждого
почтенного японца рядом с телефоном и радиоприемником есть священный
самурайский меч и белое кимоно с гербом рода; офицер, командующий
танком, носит старый меч точно так же, как носили предки. Вот такой
потомок самураев с восторгом расскажет вам, что в старину существовал
обычай, по которому в вечер вручения меча воин отправлялся на окраину
и "пробовал его остроту", отрубая голову первому встречному, а чтобы
не пахло кровью, натирал свое оружие амброй.
Рихард обладал природным даром к перевоплощению. Теперь у него
зародилось дерзкое желание перенять не только нравы и обычаи народа,
но и его психологию, чтобы при случае, переодевшись в национальное
платье, стать неотличимым от сотен других японцев. Упорно, методично
совершенствовался он и в языке, стремясь улавливать тончайшие оттенки
речи. Конечно же, он приобрел кимоно, веер, научился одним росчерком
рисовать аистов, перенимал жесты, учился "почтительно шипеть".
Обзавелся маленькой металлической трубочкой на три затяжки,
курительным ящиком. Это не было забавой. Он стремился разрушить грань
отчужденности, какая неизбежно возникает при общении аборигена с
иностранцем. Ему именно хотелось походить во всем на японца, чтобы во
время длительных поездок по стране легче завоевывать симпатии простого
люда. "В какую бы страну я ни приезжал, я старался познать ее. Такова
была моя цель, и осуществление ее доставляло мне радость. Особенно это
касается Японии и Китая..."
Япония, Япония... Страна, некогда вынырнувшая из пучин океана.
Страна дремлющих вулканов, криптомерий и кривых сосен. Страна,
сочетающая в себе древнюю мудрость Китая и индустриальный размах
Европы и Америки. А там, у границы земель Кай и Соруги, Фудзияма
вздымает к синему небу свою голову! Облака останавливаются в
благоговейном изумлении, птицы не смеют взлететь на эту высоту, где
снега тают от огня, а раскаленные лавы гаснут подо льдом... Богоравный
по величию Фудзияма...
Если в токийской ассоциации Рихарда вначале встретили сдержанно
(здесь не любили немецких корреспондентов, считая их всех нацистами),
то постепенно лед растаял. Рихард в политические споры не ввязывался,
не рассуждал о "прошлогоднем снеге", так как помнил, что каждый
человек в день говорит пятнадцать тысяч слов и не всегда нужно
выполнять норму, дабы не прослыть болтуном, не старался
монополизировать беседу. Когда же просили высказать мнение,
высказывал. Он обладал безошибочным политическим чутьем: всякий раз
ставил смелые прогнозы, и прогнозы оказывались верными. Речь его
отличалась лаконичностью, образностью. В нем было нечто, располагающее
на откровенность, вызывающее невольное уважение. К его негромкому
голосу стали прислушиваться все чаще и чаще. Его статьи, до предела
насыщенные познавательным материалом, размышлениями над судьбами
Японии, содержащие четкие политические выводы, заметили сразу же не
только в Германии, но и в других странах. Все поняли, что на
журналистском небосводе вспыхнула новая звезда. Тогда-то к Зорге и
потянулись, стремясь выудить у него что-нибудь для себя: ведь этот
удивительный человек был прямо-таки напичкан ценнейшей информацией!
Рихард с щедростью талантливого человека охотно делился своими
познаниями. Пресс-атташе Вайзе мог с гордостью повсюду рассказывать,
что только благодаря его, Вайзе, заботам Рихард смог так быстро
подняться... Зорге охотно поддерживал эту версию.
Газеты, в том числе и "Франкфуртер цейтунг", читали также и в
германском посольстве в Токио. Особенно внимательно перечитывал статьи
Зорге посол Герберт фон Дирксен. Посол был достаточно умен, чтобы не
завидовать таланту Зорге, но фон Дирксена поражали эрудиция
журналиста, его осведомленность по всем вопросам, умение заглядывать
вперед, обобщать и делать выводы.
По существующим взглядам, посол всегда должен быть главным
источником информации, а также толкователем политической обстановки,
тенденций и настроений общественного мнения в той стране, где он
аккредитован. Отчеты посла учитываются правительством при определении
своего политического курса; как говорил еще Демосфен, во власти посла
воспользоваться удобными обстоятельствами, и, следовательно, в его
руках отчасти власть над событиями.
Посол - главный канал связи между правительствами обеих стран. А
средство связи - отчеты, донесения.
Немецкая аккуратность требует, чтобы документация была в
идеальном порядке. До сих пор Дирксену казалось, что он занят
серьезным делом, регулярно посылая отчеты в Берлин, - отчеты
представляли образец аккуратности, все было разбито по пунктикам, по
параграфам. Но вскоре Дирксен стал понимать, что там, в Берлине, о
политическом состоянии Японии отныне судят не по отчетам и докладам
посольства, а по статьям вездесущего доктора Рихарда Зорге. Властью
над событиями фон Дирксен не обладал. Конечно, государственному
человеку фон Дирксену не приходится так тесно общаться с иностранными
газетчиками, забираться в японские министерства, как журналисту Зорге;
Дирксен не может в такой степени быть информирован о местных
интересах, настроениях, о тех подводных камнях, среди которых ему как
послу приходится волей-неволей маневрировать. Дирксен близко знаком с
государственными людьми Японии, но с японцами трудно разговаривать в
доверительном тоне - никогда не знаешь, что у них на уме, даже иногда
трудно оценить, каким влиянием пользуется каждый из них, и сложно быть
посредником между ними и своим правительством. Дирксен причислял себя
к старой школе дипломатов: он считал, что дипломатия - это искусство
переговоров, и ничего более. Он отделял дипломатию от политики,
говорил, что дипломат не должен заниматься политикой, он - инструмент
своего правительства, и неважно, кто стоит у власти. Он слишком
большое значение придавал связям, был уверен, что исход важных
переговоров во многом зависит от того, какие связи имеет и
поддерживает посол во время своего пребывания на посту, в какой
степени ему доверяют в той стране, где он находится, то есть посол
должен знать, с кем имеет дело, чтобы заранее можно было оценить
слабые и сильные стороны партнеров по переговорам, их надежность или
же противоположные качества. Вот тут-то он и не мог сказать ничего
определенного. Доверяют ли ему японцы? Связи носят строго официальный
характер, душевного контакта нет и не может быть. За всеми
сотрудниками посольства да и за самим послом неотступно следит
японская полиция. И вообще находиться в этой стране - проклятие.
Иногда Дирксена охватывало ощущение собственной ненужности, он начинал
чувствовать себя незначительным, сосланным в эту нелепую Японию, где
живешь, словно в парной бане, и из которой, по-видимому, никогда не
выбраться. Если бы удалось обратить внимание рейхсканцлера или хотя бы
министра иностранных дел Нейрата на свою особу, вот уж тогда...
И фон Дирксен неизбежно пришел к мысли, к которой с самого начала
подводил его Зорге: при составлении отчетов в Берлин консультироваться
с компетентным человеком! Таким компетентным человеком в вопросах
внутреннего положения Японии был Зорге. И никто иной. Посол имеет
право консультироваться с любыми осведомленными людьми - в этом нет
ничего предосудительного. Хорошей сети осведомителей Дирксену так и не
удалось создать. Нельзя же всерьез полагаться на информацию такого
работника, как Эйген Отт!
В немецкой колонии, а также в посольстве неожиданно открыли, что
у них под боком живет талантливый журналист; многие помнили, что
"Франкфуртер цейтунг" пользуется особым покровительством Геббельса.
Если на Рихарда вначале смотрели с любопытством, как на этакий
газетный феномен, то потом прониклись к нему симпатией, стали зазывать
на обеды и ужины, каждый искал дружбы с ним. В посольстве он появлялся
редко, просто для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение
чиновникам и фрейлейн Гааз. И здесь он сделался желанным гостем. Ведь
с ним никогда не было скучно. Он приносил с собой атмосферу большой
жизни, и всем начинало казаться, что они, корпя в прокуренных
комнатах, участвуют в событиях исторической важности. Так уж
получалось всякий раз: стоило Рихарду заглянуть в рабочую комнату
фрейлейн Гааз, как сюда устремлялись все, кому хотелось переброситься
парой фраз с корреспондентом, узнать последние новости, а возможно,
нечего греха таить, и получить приглашение провести вечер в шумной
журналистской компании. Подобные вечера, само собой, устраивались не в
надоевшем немецком клубе, а на фоне японской экзотики, в "злачных"
местах. Рихард приглашал охотно, ибо отлично знал: из всех категорий
людей, проживающих за границей, наибольшей скупостью славятся
сотрудники посольств. Тут крылась некая загадка.
После долгих раздумий фон Дирксен, полагаясь на скромность Зорге,
пригласил его в свой кабинет и наводящими вопросами сумел выудить
ценную информацию. Корреспондент отвечал обстоятельно, с видимой
охотой. Дирксен поблагодарил. Он намекнул, что и впредь станет
прибегать к консультациям подобного рода. Корреспондент явно был
польщен вниманием "государственного человека". Фон Дирксен в
совершенстве знал науку делать человеку приятное, заставляя его
работать на себя. Отчеты и доклады посла налились жизненными соками и
наконец-то были замечены Нейратом.
В посольстве обосновался мелкий хищник - помощник военного атташе
подполковник Эйген Отт. Ему страстно хотелось поскорее сделаться
атташе. Он мечтал о продвижении, о блистательной карьере. Ему
импонировали слова Гитлера, обращенные к дипломатам: "Я провожу
политику насилия, используя все средства, не заботясь о нравственности
и "кодексе чести". Умелый посол, когда нужно, не остановится перед
подлогом или шулерством". Он строчил рапорты и донесения в Берлин. Но
помощник военного атташе - мелкая сошка, и его рапорты, по-видимому,
лишь бегло просматривали, не придавая им особого значения. Он мог еще
десять лет просидеть в помощниках. Да и кому из начальства нужны
малосодержательные донесения? Отт плохо владеет японским языком,
вернее, совсем им не владеет; при составлении документов приходится
довольствоваться тем, что дают сами японцы. А дают не щедро. Тут уж
широко не размахнешься. Хитрый, изворотливый карьерист Отт решил
выбиться в большие начальники любыми средствами. Все чаще Отт
задерживал взгляд своих водянистых глаз на лице Зорге: вот кто может
все!.. Если даже сам посол прибегает к его консультациям... Фрау Отт
посоветовала: "А почему бы тебе не обратиться за помощью к твоему
другу Рихарду? Если хочешь, я поговорю с ним". Но помощник атташе,
хоть и восхищался умом своей жены, на этот раз решил поговорить сам.
За рюмкой шнапса он пожаловался на то, что теперь любой краснобай
скорее может сделать карьеру, нежели честный служака, не умеющий
красиво говорить. Рихард рассмеялся, а потом строго заметил, что
всегда следует помнить слова Гесса о том, что если ветераны партии
даже не обладают способностями, это компенсируется их горячим
стремлением к деятельности в интересах национал-социалистского
государства. Отт надулся. Он был по-своему неглуп и понимал, что
всепрощение Гесса относится к нацистским рыцарям плаща и кинжала, ко
всем тем подонкам, с которыми Отт не хотел себя смешивать. Из
"человека первого сорта" ему хотелось превратиться в добротного
чиновника министерства иностранных дел. Перспектива возвращения в
задавленную террором Германию его не прельщала. Прозябать на
десятистепенных должностях?.. "На месте Дирксена я давно прогнал бы
этого Вайзе и поставил на место пресс-атташе человека более
достойного..." - сказал Отт. "А почему бы вам со временем не занять
место Дирксена?" - отпарировал Рихард. Прямолинейный подполковник
отвечал: "Потому что Дирксена консультируют, а меня нет".
Зорге видел Отта насквозь. Кроме того, фрау Отт все-таки
рассказала кое-что.
"Ну если дело только за этим, то я к вашим услугам", - произнес
Рихард и протянул помощнику атташе руку.
Сперва Зорге консультировал. Но то, что в устах корреспондента
звучало весомо, в изложении подполковника выглядело бесцветно, он не
умел обыденным идеям придавать резонанс. Тогда Отт вытащил из портфеля
сводки, схемы, таблицы, те документы, какие имеют гриф: "Секретно", а
на самом деле известны каждому мало-мальски искушенному в военном
деле. Все это были пустячные тайны и никакого интереса для организации
не представляли. Зорге отмел дотошное перечисление мелочей, которое в
докладах помощника атташе занимало главное место и не столько
проясняло, сколько запутывало общую картину; он наполнил донесение
значимыми фактами: "молодое офицерство" и аракисты ведут себя
беспокойно, партия сейюкай, связанная с военщиной, активизируется...
И произошло чудо: Отт получил первую благодарность из Берлина.
Воодушевленный успехом, он прямо-таки насел на Зорге. И Рихард
трудился. В адрес помощника атташе посыпались благодарности. А потом
ему присвоили полковника. Рихард консультировал фон Дирксена, писал
сводки и донесения за Отта, изучал историю и экономику Японии, собирал
библиотеку. "Я взвалил на себя слишком много обязанностей. Мне
приходилось одновременно заниматься деятельностью журналиста,
работника германского посольства, вести исследовательскую работу и,
наконец, продолжать свою секретную деятельность. Я страдал от
хронического недостатка времени".
Зорге утверждал себя. И все-таки это были всего-навсего первые
шаги. Он еще не пользовался полным доверием Дирксена, посол только
слушал, но ничего не говорил. Опытный, прожженный дипломат, он умел
хранить государственную тайну. Он смотрел на Зорге лишь как на
источник информации, и только. Отт вообще знал мало, и разведчику
приходилось работать на них, не получая ничего взамен.
Это было трудное время и для Зорге, и для всей организации -
время упрочения. Рихард и Вукелич по-прежнему присутствовали на
пресс-конференциях в министерстве иностранных дел Японии, в
информационном бюро, их хорошо принимали в японских журналистских
кругах. Бранко завязал близкие отношения с представителем агентства
Рейтер Джемсом М. Коксом, имеющим свободный доступ в британское
посольство. Информация накапливалась из месяца в месяц. Поступала она
и от японских друзей. В апреле 1934 года представитель японского МИДа
Амо заявил, что Япония считает себя единственно ответственной за
поддержание порядка во всей Восточной Азии. Отныне Китай обязан
обращаться за помощью только к Японии, и последняя категорически
протестует против стремления третьих держав оказывать какую-либо
помощь Китаю. Заявление вызвало приток информации. В Европе назревали
события, связанные с активизацией Германии. Многое просачивалось в
посольства, находящиеся в Токио. Фашисты сосредоточили всю полноту
государственной власти и намеревались использовать ее в агрессивных
целях; крупнейшие монополии непрерывно получали от гитлеровского
правительства все возраставшие военные заказы. По сути,
государственный аппарат уже перешел в подчинение военным концернам.
"Ночь длинных ножей", убийство имперского министра Рема, массовые
расстрелы без суда и следствия; Германия нарушила военные ограничения,
установленные Версальским договором, и ввела всеобщую воинскую
повинность.
Всякая информация из Японии представляла ценность для Центра. Но
неожиданно Зорге столкнулся с непредвиденной трудностью: Бернгард и
Эрна хоть и соорудили свой громоздкий передатчик на квартире Бранко,
но установить связь с Центром долго не могли. Они оказались на
редкость неумелыми специалистами. Они не выползали из
импровизированной рубки целыми сутками, по-видимому, нарушали все
сроки пребывания в эфире, возможно, даже их засекли пеленгаторные
станции, а связи не было. Потом они что-то переделывали, градуировали,
ругались.
Рихард с горечью сожалел, что рядом нет Макса Клаузена, и, махнув
на все рукой, в октябре 1934 года отправился в Шанхай для встречи с
курьером. Такая поездка не представляла бы собой ничего особенного,
если бы не излишняя бдительность японской полиции: в любом иностранце
она видела разведчика. Рихарда могли даже подвергнуть личному осмотру,
а он вез при себе материалы, которые не должны были попадать в руки
полиции. Но все обошлось.
Благополучно сошел он с парохода и, пройдясь по рю дю Консуля и
улице Эдуарда III, свернул на рю Чупаосан. Рю Чупаосан - значит
"Кровавая аллея". От нее до гавани - два квартала. Здесь царство
матросов. Улица короткая - в длину всего сто тридцать шагов, в ширину
- шестнадцать. Два огромных серых дома, где размещаются бары, кафе,
кабаре, ночные рестораны "Роз-Мари", "Монте-Карло", "Фантазио" и так
далее. Вечером здесь происходят кровавые побоища, в них участвуют
сотни матросов со всех иностранных кораблей. Когда полиция бессильна
что-либо сделать, вызывают войска. Днем "Кровавая аллея" дремлет.
Зорге заходит в отель, встречает здесь незнакомого человека с желтым
портфелем. У Рихарда точно такой же портфель. Они заговаривают о
погоде, обмениваются паролями, а затем портфелями. "Привет вам от
товарищей и от Кати..." - произносит негромко незнакомец, будто бы
спохватившись, кланяется и уходит.
Зорге дня два разъезжает по Шанхаю, достает материал для
"Франкфуртер цейтунг", после чего возвращается в Токио с кучей
новостей. Письмо жены хотелось бы сохранить, перечитывать его всякий
раз, когда становится тяжело, но это невозможно.
"Милая моя Катюша!.. Твои письма меня всегда радуют, ведь так
тяжело жить здесь без тебя. Да еще почти в течение года не иметь от
тебя весточки, это тем более тяжело... Это грустно и, быть может,
жестоко, как вообще наша разлука..."
Он переносится мыслями в Москву, и все, что вокруг, кажется
диким, иллюзорным: ухмыляющаяся физиономия Отта, японская полиция,
хранитель нацистских тайн сухопарый Дирксен, игривая фрау Отт, званые
обеды, приемы, фашистский угар в немецком клубе, так называемые "общие
собрания", на которых Рихарда неизменно сажают в президиум. Стряхнуть
бы этот бред, очутиться там, у Никитских ворот, бродить с Катей по
вечерним московским улицам, а потом уснуть, уснуть спокойно, как все
люди, дать отдых нервам, которые напряжены до предела вот уже почти
два года...
Но это были только мечты. И разве мог он знать, что мечты скоро
осуществятся...
Зорге тяжело переносил японский климат. Почти в каждом письме к
жене он жалуется на жару и влажность. "Здесь сейчас ужасно жарко,
почти невыносимо. Временами я иду к морю и плаваю, но особенного
отдыха здесь нет"; "Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать,
и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде... Жара
здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие
влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с
утра до ночи"; "Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты
зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима,
по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и
влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь
живут почти под открытым небом...".
Теплые морские течения приносили сырую жаркую погоду. Костюмы,
белье приходится держать в железных чемоданах и сундучках. Прошло уже
почти два года с тех пор, как Зорге высадился в Иокогамском порту, но
организм все не мог приспособиться к непривычным климатическим
условиям. Рихард страдал, задыхался, постоянно ощущал расслабленность,
вялость. И лишь волевым усилием ему удавалось казаться бодрым,
веселым, деятельным.
В начале апреля цвела вишня, на Токио словно опускалось розовое
облако. В парке Уэно начинался "танец цветения вишни" - мияко одори.
Сюда стекались толпы горожан в праздничных кимоно, с зонтиками,
разноцветными фонариками, на некоторых горожанах были травяные плащи.
Моросит дождь, но его никто не замечает. Улизнув от фрейлейн Гааз
и всех своих посольских друзей, Зорге слоняется в толпе,
прислушивается к говору, к печальным звукам сямисэнов, бормочет стихи
Мотоори: "Если хочешь понять душу японца - взгляни на вишню, цветущую
на солнце". Веселье здесь благопристойное, вежливое, и "танец цветения
вишни" напоминает древнюю мистерию, а не шумное торжество, какое
бывает на улицах и в парках Москвы. Заливаются бамбуковые
флейты-сякухати, бренчат гитары, народ сгрудился у балаганов
кукольников. Здешняя жизнь чужда Рихарду, но он хочет ее понять. И все
же иногда наваливается безразличие, и Рихард ходит по аллеям,
усаженным криптомериями, пальмами и вишневыми деревьями, просто так,
чтобы обрести спокойствие духа. Он все чаще думает о Москве. Даже
аккумулятору нужна периодическая подзарядка, а человеку тем более.
Только бы очутиться каким угодно волшебством в Москве, дохнуть
воздухом свободы, избавиться хоть на несколько дней от этого миража,
кошмара, который приходится называть жизнью; а уж потом, получив
зарядку, можно снова вести опасную игру...
Бернгард и Эрна наконец-то установили радиосвязь с Центром. Но
связь какая-то неустойчивая. Сеансы очень часто срываются по
неизвестным причинам. И эта нечеткость порождает уныние, ощущение
неопределенности. В одной из шифровок Зорге попросил прислать
квалифицированного радиста, хотя бы Макса Клаузена, а Бернгарда и Эрну
отозвать.
Откровенно говоря, он не очень-то был уверен, что Центр пойдет
навстречу - менять уже легализовавшихся работников очень сложное дело.
Но видно, и радисты Центра намучились, так как пришла радиограмма -
Бернгард и Эрна отзываются в Москву. Обрадованные сверх меры, они
немедленно покинули Токио. Мрачный Бернгард на прощание даже
поблагодарил Рихарда. Дальше в радиограмме говорилось, что сам Зорге
должен также выехать в Москву для инструктажа.
Когда Рихард читал текст, он невольно поймал себя на том, что у
него дрожат пальцы. Показалось, что повеяло свежим ветром. В Москву!..
Конечно, он не мог просто так: бросить все и укатить. Отъезд
следовало подготовить, чтобы временная отлучка ни у кого не вызвала
подозрений. И в его отсутствие организация должна функционировать.
Прежде чем уехать из Японии, ему пришлось связаться с Одзаки и Мияги,
обстоятельно поговорить с Вукеличем.
Зорге стал распространять слух, что собирается в Европу, так как
контракт с "Франкфуртер цейтунг" истекает. Теперь можно будет
заключить новый контракт на более выгодных условиях.
Эйген Отт заволновался: как некстати Зорге собрался в Германию!
Отта только что назначили военным атташе. И все это благодаря помощи
Рихарда. Отт страшился на первых же порах оказаться без поддержки
корреспондента. Зорге заверил атташе, что в фатерланде долго не
задержится. Версия ни у кого не вызвала подозрений. Отт надавал кучу
адресов и телефонов своих штабных друзей в Берлине: Зорге обязательно
должен познакомиться с ними! Дирксен в свою очередь дал несколько
поручений неофициального порядка. У посольских дам были свои
поручения.
Зорге изнемогал от нетерпения, рвался в Иокогамский порт, но
приходилось каждого внимательно выслушивать, улыбаться, помня завет де
Кальера: дипломат должен иметь спокойный характер, быть способным
добродушно переносить общество дураков. Отт, конечно же, затеял
грандиозный пир, после чего вынудил Рихарда писать новое донесение.
Друзья из токийской ассоциации решили в свою очередь устроить вечер в
честь отъезда "любимца прессы". "Партай геноссен" из немецкого клуба
последовали их примеру. Разумеется, целая орава провожала его на
пароход. Фрау Отт даже прослезилась, а фрейлейн Гааз до тех пор стояла
на причале, пока пароход, увозящий Рихарда, не скрылся за горизонтом.
Могучий океан поднял на свои плечи Рихарда. Синие прозрачные
волны. Стаи летучих рыб неслись над водой. Рихард почти все время
проводил на верхней палубе. Он знал здесь, в океане, каждый аттол,
каждый островок - они были вехами на пути, который должен привести в