Страница:
— Все, что я могу сказать, это только то, что в жизни еще не видал лица, которое имело бы хоть малейшее сходство с ним. Ваш приказчик, мистер Шервин, — это олицетворенная тайна, в которую мне хотелось бы проникнуть. Боюсь, что Маргрета — плохая мне помощница в этом деле. Перед вашим приходом я только что хотел было обратиться к мистрис Шервин с просьбой пособить мне.
— И Боже вас сохрани! Наверное, вы имели бы о нем самое фальшивое представление. Мистрис Шервин никогда не встречает его с большой приветливостью. Когда я подумаю только об ее обращении с ним, то всегда удивляюсь, как это он может еще сохранять с ней такую вежливость!
— Очень хорошо, так, стало быть, вы сами можете удовлетворить мое любопытство?
— Я могу вас уверить, что в целом Лондоне нет торгового дома, который имел бы подобного представителя, как Маньон. Он мой фактотум [11], он моя правая рука, он же и моя левая рука — до такой степени он мне полезен. Он прекрасно понимает мою теорию в торговых оборотах, и действительно на торгах, где он участвует, он имеет перевес над всеми.., любо смотреть! Гм! Его стоит осыпать золотом только за одно уж то, как он умеет поддерживать дисциплину среди молодежи в магазине. Бедняги! Они сами не знают, как это делается, но Маньон обладает каким-то особенным даром смотреть на них своим холодным взором… Только они боятся, кажется, этого взгляда наравне со ссылкой и виселицей. Даю вам честное слово, что за все время, как он служит у меня, он ни разу не был болен, ни разу не сделал ни одной ошибки. Все его деловые операции делаются спокойно, твердо, аккуратно, это сущий дракон за делом! Какая деятельность! Какая услужливость! В особенности оказывает он услуги вне службы. Мне надо было только сказать: «Вот Маргрета взята домой на каникулы», или же: «Мы решились подержать дома Маргрету по крайней мере полгода, как бы сделать, чтоб она не забыла того, чему училась? Я не могу платить гувернантке (плохая традиция — нанимать гувернанток), не могу платить за нее и в пансион», — и в ту же минуту Маньон отрывается от своих любимых книг, которые он обыкновенно читает вечерком у камина. Хе-хе! Ведь это чего-нибудь да стоит для человека его лет — стать ради меня учителем, учителем даровым и первостатейным! По-моему, это в жизни называется иметь клад под рукой. И несмотря на многие годы, проведенные им с нами, мистрис Шервин все-таки косится на него! А я прошу ее и кого бы то ни было, прошу назвать мне хоть одну правдоподобную причину, чем бы он мог заслужить это?
— Известно ли вам, чем он занимался до того, как поступил к вам?
— Ага! Вы попали в самое уязвимое место, вот тут вы имеете право иметь претензии к тайне. Чем он занимался прежде, нежели попал ко мне? Уж, конечно, мне очень трудно на это отвечать. Ко мне он явился с рекомендательным письмом и ручательством от человека, высокопоставленного в свете, от человека, имя которого чисто, как день. У меня за конторкой было свободное место, и я принял его на испытание, но в самый короткий срок раскусил, что это за человек. Надо вам сказать, что я даю очень верную оценку людям, у меня на это удивительное чутье. Пока я еще не свыкся с его необыкновенным лицом, которое он показывает окружающим, ни с его спокойными манерами, ни со всем остальным, меня мучило глупейшее желание разведать о его прежнем житье-бытье для собственного спокойствия. Сначала я обратился за этими сведениями к его другу, тому самому, который рекомендовал его, но оказалось, что его приятель не мог ничего о том сказать, а только заверял, что его любимец заслуживает полного доверия. Ну вот я и пошел прямо к цели и стал было расспрашивать самого Маньона об его прежней жизни. Он отвечал мне на это, что по некоторым причинам, собственно только его касающимся, он считает ненужным сообщать посторонним о своих семейных делах, и только, но вам уже известно, каким даром он обладает, и, клянусь честью, с этого времени он сумел зажать мне рот. Ну, конечно, я не хотел рисковать, опасаясь потерять лучшего приказчика в мире из-за глупого желания знать его семейные тайны. Тут не было ничего общего ни с детьми, ни со мной, я и отложил в долгий ящик свое любопытство. Я ничего не знаю о нем, кроме того только, что он моя правая рука, что на свете нет человека честнее его из всех носивших башмаки. Будь он хоть сам Великий Могол [12], только переодетый, так мне до этого нет никакого дела. Впрочем, может быть, вы обладаете талантом проникать в его тайны, но я отказываюсь от этого.
— По всему, что вы сказали, видно, что и мне не будет в этом удачи.
— Гм! Я не совсем в том уверен, бывают такие странные случаи! Впрочем, вам часто придется встречаться с ним: он живет близехонько и почти каждый вечер приходит к нам. О делах мы толкуем в служебные часы, а кроме того, он частенько заходит сюда побеседовать со мной. В действительности он как бы член нашей семьи, прошу вас считать его таковым, постарайтесь заслужить его доверие — чем больше, тем лучше. Ага! Мистрис Шервин, вы можете корчить гримасы сколько угодно, но повторяю вам: он член нашей семьи. На днях я объявляю его товарищем по моим торговым делам.
— Позвольте еще один вопрос, и я не стану больше надоедать вам: женат ли он?
— Нет, он холост, я в этом уверен, старый, закоренелый холостяк. Дамы напрасно только теряли бы время, бросая ему платок, уж я за то ручаюсь.
За все время нашего разговора мистрис Шервин не спускала с нас глаз, никогда еще я не видел ее такой серьезной и внимательной, даже ее болезненная апатия, казалось, уступила место самому живому любопытству, лишь только речь коснулась Маньона. Может быть, антипатия была для нее возбудительным средством. Маргрета же в это время засела в дальнем уголке, по-видимому, мало интересуясь предметом нашего разговора. Воспользовавшись первой же паузой, она пожаловалась, что у нее болит голова, и попросила позволения уйти в свою комнату.
Когда она ушла, я и сам стал прощаться, потому что, по всему видимому, мистер Шервин не мог ничего больше рассказать мне достойного внимания о своем приказчике. Все время, пока я шел домой, исключительно Маньон занимал мои мысли. Мне понравилась идея приложить все усилия, чтобы проникнуть в тайну этого человека, я чувствовал, что мое любопытство, задетое за живое, будет подстрекать меня в моих изысканиях. Я решился основательно переговорить об этом с Маргретой и сделать ее участницей моих планов. Если в самом деле был какой-нибудь роман в прежней жизни Маньона, если это странная и поразительная фигура — действительно запечатанная книга секретного содержания, то сколько нам с Маргреттой предстоит радости и гордости прочитать ее вместе!
Проснувшись на другой день, я с трудом мог поверить себе, чтобы какой-то приказчик привлек мое любопытство до такой степени, что вчера вечером отнял у моей молодой жены половину моих мыслей. Но и во второй раз, когда я увидел его, он произвел на меня совершенно такое же впечатление.
Маргрета не разделяла любопытства, овладевшего мной. Меня удивляло ее равнодушие в отношении к Маньону, и каждый раз, когда разговор касался приказчика, она старалась всеми зависящими от нее средствами прекратить его.
Совсем другое дело были поступки мистрис Шервин. Она прислушивалась всегда с большим вниманием ко всем моим словам, но ее ответы всегда были отрывисты, сбивчивы и часто совсем бессмысленны. Много труда стоило мне заставить ее сознаться, что Маньон ей антипатичен. Отчего происходила эта антипатия, она сама не могла сказать. Подозревала ли она его в чем-нибудь? Когда я задал ей этот вопрос, она вместо ответа что-то пробормотала, задрожала и отвернулась. Конечно, она была права, если подозревала его без серьезной причины, но вероятнее всего, что она и не имела никакой причины.
Никогда еще я не слышал от нее таких бессмысленных ответов. Что же касается до ее замешательства, то я приписывал это нервному раздражению, обнаруживавшемуся в ней всякий раз, когда она говорила, поэтому я прекратил свои расспросы, не пытался уже заставить ее объясниться толковее и решил не искать помощи у других для выяснений настоящего характера Маньона.
Судьба предоставила мне наконец удобный случай для того, чтобы узнать кое-что о его привычках и наклонностях, следовательно, несколько лучше познакомиться с его личностью.
Раз ночью я столкнулся с ним в общем зале Северной Виллы в ту минуту, когда прощался с Маргретой, а он выходил из кабинета Шервина, где толковал с ним о делах. Мы вместе вышли из подъезда. Небо было мрачно, влажный ночной воздух давил грудь. Вокруг раздавались отдаленные раскаты грома. Стрелы молний разрывали горизонт, отчего мрачное небо походило на темный занавес, беспрерывно то поднимаемый, то опускаемый перед огненным сводом. Мы решили поспешить, но не сделали и двухсот шагов, как вдруг полил сильный дождь, и прямо над нами раздались самые сильные громовые удары.
— Я живу близко отсюда, — сказал мне мой спутник своим обычным спокойным и развязным тоном, никогда не оставлявшим его. — Сделайте одолжение, зайдите ко мне, пока не пройдет гроза.
Я последовал за ним в боковую улицу. Вынув из кармана ключ, он отворил дверь, еще минута — и я находился под кровом Маньона.
Он тотчас повел меня в нижнюю комнату. Яркий огонь горел в камине, у камина стояли вольтеровские кресла с пюпитром для книги, лампа была уже зажжена, чайный прибор стоял на столе, плотные темного цвета занавеси совершенно закрывали окна и, в довершение картины домашнего комфорта, большой черный кот лежал перед камином и потягивался в сладкой неге. Пока Маньон отправился отдать приказания своей прислуге, я успел рассмотреть в подробностях его комнату. Изучить внешний вид комнаты часто значит почти одно и то же, что изучить характер ее хозяина.
Личность Шервина представляла поразительный контраст с личностью его приказчика. Не менее велика была противоположность между размерами и убранством их жилищ. Комната, рассматриваемая мною в эту минуту, была вдвое уже приемной в Северной Вилле. Обои на стенах были темно-красного цвета, занавеси на окнах такого же цвета, пол устлан темным ковром, и узоры его не имели претензии привлекать взоры, потому что при свете лампы нельзя было различить, были они или нет. Одна из четырех стен была совершенно закрыта полками из эбенового дерева [13], а полки плотно заставлены книгами, большую часть которых составляли дешевые издания классиков древней и новой литературы. Противоположная стена исчезла за тесными рядами палисандровых [14] рамок с гравюрами с лучших картин английских и французских художников. Все второстепенные предметы заслуживали похвалы, хотя были весьма просты по виду, даже на фарфоровых чашках и на чайнике, стоявших на столе, не было никаких узоров. Какая разница с гостиной в Северной Вилле!
Маньон, возвратясь в гостиную, застал меня в тот момент, когда я рассматривал чайный прибор.
— Надо правду сказать, — начал он, — я вполне заслуживаю упрек в эпикуреизме [15] и в мотовстве в отношении двух предметов: в эпикуреизме к чаю и в мотовстве на книги не по состоянию. Но хорошее, трудом заработанное жалованье позволяет мне удовлетворять свои потребности и даже откладывать немного денег про запас. Не прикажете ли чего, сэр?
Видя приготовленный прибор на столе, я попросил чаю. Разговаривая с Маньоном, я заметил еще одну особенность в нем. Большинство людей у себя дома, в своем семейном быту, откладывают в сторону, даже и не думая о том, свое обращение, принимаемое ими в обществе или в гостях, самые чопорные люди у своего камина становятся гораздо общительнее, самые холодные становятся душевнее. Не так было с Маньоном. У себя дома он был совершенно таков же, как и у Шервина.
Он мог бы и не предупреждать меня о своем эпикуреизме к чаю: надо было только видеть, как он принимался за это дело, чтобы вполне убедиться в этом факте. Он положил в чайник почти втрое больше заварки, чем обыкновенно кладется на двух человек, и, наполнив кипятком чайник, тотчас же начал разливать в чашки чай, сохранивший весь аромат и нежный вкус свой без всякой примеси горечи. Когда мы выпили по чашке, он не стал выбрасывать остатки и не доливал снова чайник кипятком. В гостиную вошла пожилая женщина очень скромной и приличной наружности и унесла поднос со всем прибором, но вскоре она опять возвратилась и поставила перед нами чистые чашки и пустой чайник, чтобы снова заварить чай. Все это, конечно, пустяки, но как вспомнишь, сколько купеческих приказчиков вновь и вновь заваривают и пьют настои одних и тех же листьев, то подобные подробности становятся не бесполезными для наблюдателя, потому что служат признаками человеческого характера.
Разговор наш касался самых посторонних предметов и плохо поддерживался с моей стороны, некоторые особенности моего настоящего положения заставили меня задумываться. Была минута, когда наш разговор совсем прекратился и, как нарочно, в то же время гроза разразилась с большей яростью. Град пошел вместе с дождем и тяжело застучал в окна. Гром с каждым ударом становился оглушительней, казалось, потрясал весь дом до основания. Прислушиваясь к этим громовым раскатам, которые заполнили своими звуками все воздушное пространство над нашими головами, и перенося потом взгляд на невозмутимое лицо моего собеседника, лицо с запечатленным на нем спокойствием смерти, лицо, на котором не выражалось ни малейшего признака человеческих чувств, ничего такого, что показывало бы, что катаклизмы природы этой грозной ночи хоть немного поражали его ум или слух. Смотря на него, я невольно почувствовал какие-то странные ощущения: мне стало неловко, наше молчание показалось мне слишком тоскливым, у меня появилось неясное желание вдруг очутиться перед третьим человеком, с которым я мог бы обменяться словом или взглядом.
Маньон опять заговорил первый. Я воображал, что во время такой страшной борьбы природных стихий никто не может говорить или думать ни о чем другом, кроме грозы. Но он заговорил для того только, чтобы напомнить мне о нашей первой встрече в Северной Вилле. Кажется, его внимание так мало привлекала свирепая борьба стихий, как будто мирная тишина ночи не возмущалась ни малейшим звуком, ни шелестом.
— Смею ли спросить вас, сэр, — сказал он, — справедливо ли я опасаюсь, что мое обращение в отношении вас со времени нашей первой встречи показалось вам странным и даже невежливым?
— Разве я подал вам повод так думать? — спросил я, несколько озадаченный неожиданностью вопроса.
— Я очень хорошо заметил, сэр, что во многих случаях вы подали мне пример, стараясь покороче познакомиться со мной. Когда особа вашего звания удостаивает такой предупредительностью простого человека, как я, то она имеет полное право ожидать тотчас же угодливого и признательного ответа.
Зачем он остановился? Выскажет ли он свою догадливость, что моя предупредительность происходила от любопытства узнать о нем более, нежели сколько он хотел? Я ждал продолжения.
— Если я не отвечал на эту вежливость так, как вы имели право ожидать того, то это происходило потому, что я сам себе задавал вопрос: действительно ли мое присутствие, когда вы заняты молодою вашею супругой, так мало докучает вам, как вам угодно это показывать из снисхождения ко мне?
— Позвольте мне уверить вас, — сказал я, довольный, что он не подозревал меня, и вместе пораженный его деликатностью, — позвольте мне уверить вас, что я вполне умею ценить вашу скромность.
Не успел я произнести последних слов, как прямо над нашими головами раздался такой сильный удар грома, что я ничего не мог больше сказать, этот удар заставил меня замолчать.
— Если мое объяснение кажется вам удовлетворительным, — продолжал он твердым и решительным голосом, едва слышным из-за грохота страшного и продолжительного последнего громового удара, — то простите ли вы мне смелость, с которой я хочу поговорить с вами насчет настоящего положения в доме моего хозяина? То есть мне хотелось бы прежде узнать, не оскорбит ли вас эта дружеская смелость?
Я просил его говорить свободно, как ему угодно, и в душе искренно желал того же, не думая, однако, по этому случаю, будет ли он и о себе рассказывать так же свободно и смело? Мне становилось неловко, когда этот человек проявлял ко мне такую глубокую почтительность в разговоре и в обращении. По всему было видно, он был не менее меня образован, по обхождению и по наклонностям своим он принадлежал к высшему кругу, да и по рождению, может быть, также, потому что ничего не показывало противного. Стало быть, единственная между нами разница происходила от общественного положения. Я не настолько унаследовал от отца гордости касты, чтобы понять, что это единственное неравенство может заставить человека почти вдвое старше меня, может быть, гораздо сведущее меня, говорить со мной с такою почтительностью, как это до сих пор делал Маньон.
— Могу вас заверить, — продолжал он, — что хотя я крайне желаю как можно менее докучать вам в те часы, которые вы проводите в Северной Вилле, однако вместе с тем мне очень грустно такое отчуждение. Я хотел бы быть вам полезным, сколько это зависит от меня. По моему мнению, мистер Шервин вынудил вас принять несколько тяжелое условие, он подвергает слишком суровому испытанию ваши решимость и терпение, особенно же принимая в соображение ваши лета и звание. Таково мое мнение, и, следовательно, я счел бы себя счастливым, если бы мог помочь вам своим влиянием, какое имею на все семейство для облегчения этого периода ожидания и испытания. Сразу даже трудно сообразить, сколько у меня для этого средств.
Его предложение несколько изумило меня. Мне стало как будто стыдно вызвать теплоту и откровенные высказывания в том человеке, от которого я так мало ожидал их. Мало-помалу я стал менее внимателен к буре, разразившейся снаружи, и все больше и больше старался вникнуть в смысл его слов.
— Очень хорошо понимаю, что подобное предложение от совершенно постороннего человека, может быть, покажется вам странным и даже подозрительным. Объяснить это я могу не иначе, как попросив вас вспомнить, что я знаю супругу вашу с детства, что я способствовал развитию ее ума, помогал становлению ее характера и питаю к ней чувства почти как второй отец и, следовательно, не могу быть равнодушен к интересам человека, женившегося на ней.
Не было ли легкого дрожания в его голосе, когда он произнес эти слова? Мне так показалось, и я подумал: не проявление ли это человеческих чувств, которое впервые смягчило бы эти жесткие, как кремень, черты и оживило бы немного это невозмутимое, леденящее вас лицо. Если и было это проявление, то я слишком поздно уловил его, чтобы пытаться подметить его. Именно в это время он наклонился к камину и стал мешать угли. Когда же он опять повернулся ко мне, лицо его снова было так же непроницаемо и глаза все такие же жесткие, твердые и безжизненные.
— Притом, — продолжал он, — надо же всякому человеку иметь какой-нибудь предмет для любви. У меня нет ни жены, ни детей.., ни даже близких родственников, о ком бы я мог думать, нет никакой цели ни в обычных ежедневных занятиях, ни в одиноком чтении по ночам у этого камина. Наша жизнь не многого стоит, но все же она создана для чего-нибудь лучшего. Моя прежняя ученица в Северной Вилле теперь перестала быть моей ученицей. Я не могу прогнать мысли из головы, что заботиться о ее счастье и о вашем также может быть целью моей жизни, видеть двух людей в расцвете юности и любви, обращающих иногда на меня взор радости и благодарности за исполнение какого-нибудь желания… Ведь бывают же наслаждения, которые так легко достаются людям! Все это покажется вам странным, непонятным, но если бы вы были в моих летах и находились в моем положении, то поняли бы меня.
Возможно ли говорить такие слова без малейшего изменения в голосе, с той же неподвижностью взора? Да, я не спускал с него глаз, слушал его с живейшим вниманием, но его голос ни на секунду не задрожал, ни малейшей перемены не заметил я и в его лице, ничто не обнаруживало, чувствовал этот человек то, что он говорил, или нет? Его слова так ясно представили мне картину одиночества, в котором он жил, что моя рука невольно протянулась вперед, чтоб пожать его руку, но достаточно было увидеть его леденящую наружность, чтобы сдержать этот порыв.
Казалось, он не заметил моего невольного движения и обратного действия и продолжал:
— Может быть, я высказал вам больше того, что следовало бы, впрочем, если мне не удалось составить о себе понятие, какое бы я хотел, то мы переменим тему разговора и не начнем говорить ничего подобного до тех пор, пока вы не узнаете меня лучше.., когда-нибудь.
— Пожалуйста, не будем менять тему разговора, мистер Маньон! — воскликнул я, сердечно желая доказать ему, что я был не прочь довериться ему. — Я очень благодарен вам за ваше радушное предложение и за участие, которое вы питаете к нам с Маргретой. Я ручаюсь и за нее, что ваша услуга будет принята нами.
Я остановился. Ярость грозы уменьшилась, но я был поражен страшными порывами ветра, который усиливался по мере относительного уменьшения грозы и дождя. Как он завывал с одного конца улицы до другого! В эту минуту мне казалось, что он плакал обо мне, плакал о нем, плакал обо всех смертных… Я испытывал такие странные ощущения, что поневоле замолчал, однако я переборол их и снова заговорил:
— Если я еще не отвечал вам как следует, то это надо приписать буре, которая, признаюсь, путает мои мысли, и.., сознаюсь также.., от неожиданности, довольно неуместной растерянности, я не могу прийти в себя, видя в вас такое живое участие к тому, что обыкновенно трогает только молодых людей.
— У людей моего возраста молодость сердца возвращается чаще, чем представляют это молодые люди. Вас удивляет то, что купеческий приказчик выражается такими словами, но я не всегда был тем, кем теперь вы видите меня. Знание вместе с страданием медленно укладывались во мне. Я состарился преждевременно, и мои сорок лет тяготят меня больше, чем пятьдесят лет другого.
Сердце у меня забилось сильнее. Неужели он сам добровольно приподнимет таинственную завесу, скрывающую его прежнюю жизнь? Нет, он слегка только коснулся этого предмета и оставил его так. Мне хотелось было попросить его продолжать, но меня удержало то же затруднение, о котором говорил Шервин, и я молчал.
— Дело не в том, — продолжал он, — кем я был прежде, а в том, что я могу сделать для вас. Конечно, я могу оказать вам только слабую помощь, однако мое содействие может быть вам очень полезно. Например, недавно, если не ошибаюсь, вам было неприятно, что мистер Шервин увозил свою дочь на вечер, куда его семейство было приглашено. Это очень естественно. Вы не могли отправиться туда же, вы не могли явиться туда рядом с ней под настоящим вашим именем, не открыв тотчас вашей тайны, а между тем вы не знали, каких молодых людей она там встретит, и знали, что они станут обращаться с ней, как с мисс Шервин. Вот при таких обстоятельствах я надеюсь быть вам полезным. На своего хозяина я имею некоторое влияние, даже большое, можно сказать, и это будет совершенной истиной, а если вы желаете, мое влияние к услугам вашим, и я заставлю отца вывозить дочь в свет не иначе как с вашего позволения. Еще другое обстоятельство: мне кажется, что я не ошибусь, если скажу, что вы предпочитаете общество мистрис Шервин обществу ее мужа во время свиданий ваших с женой…
Как это он отгадал? Во всяком случае это было правдой, и я простодушно сознался в том.
— Такое предпочтение очень справедливо во многих отношениях, — продолжал он, — но если вы позволите высказать ваше мнение мистеру Шервину, то, конечно, оно произведет на него неблагоприятное впечатление. Как бы то ни было, но и тут я могу вмешаться, не возбуждая подозрений. Я найду тысячу предлогов, чтобы вызывать его из гостиной вечером, и эти способы к вашим услугам, и так часто, как вы того пожелаете. Наконец, если вам приятно видеться с вашею женой почаще и побольше, то я берусь и в этом помочь вам… Если я говорю так, то верьте, совсем не для того, чтобы усомниться в законном влиянии, которое вы должны иметь на мистера Шервина, но должен вам сказать, что во всем, касающемся до его дочери, хозяин всегда спрашивал и будет спрашивать мое мнение. До сих пор я всегда уклонялся от права давать советы по этому вопросу, однако готов советовать в вашу пользу, если это будет только приятно вам обоим.
— И Боже вас сохрани! Наверное, вы имели бы о нем самое фальшивое представление. Мистрис Шервин никогда не встречает его с большой приветливостью. Когда я подумаю только об ее обращении с ним, то всегда удивляюсь, как это он может еще сохранять с ней такую вежливость!
— Очень хорошо, так, стало быть, вы сами можете удовлетворить мое любопытство?
— Я могу вас уверить, что в целом Лондоне нет торгового дома, который имел бы подобного представителя, как Маньон. Он мой фактотум [11], он моя правая рука, он же и моя левая рука — до такой степени он мне полезен. Он прекрасно понимает мою теорию в торговых оборотах, и действительно на торгах, где он участвует, он имеет перевес над всеми.., любо смотреть! Гм! Его стоит осыпать золотом только за одно уж то, как он умеет поддерживать дисциплину среди молодежи в магазине. Бедняги! Они сами не знают, как это делается, но Маньон обладает каким-то особенным даром смотреть на них своим холодным взором… Только они боятся, кажется, этого взгляда наравне со ссылкой и виселицей. Даю вам честное слово, что за все время, как он служит у меня, он ни разу не был болен, ни разу не сделал ни одной ошибки. Все его деловые операции делаются спокойно, твердо, аккуратно, это сущий дракон за делом! Какая деятельность! Какая услужливость! В особенности оказывает он услуги вне службы. Мне надо было только сказать: «Вот Маргрета взята домой на каникулы», или же: «Мы решились подержать дома Маргрету по крайней мере полгода, как бы сделать, чтоб она не забыла того, чему училась? Я не могу платить гувернантке (плохая традиция — нанимать гувернанток), не могу платить за нее и в пансион», — и в ту же минуту Маньон отрывается от своих любимых книг, которые он обыкновенно читает вечерком у камина. Хе-хе! Ведь это чего-нибудь да стоит для человека его лет — стать ради меня учителем, учителем даровым и первостатейным! По-моему, это в жизни называется иметь клад под рукой. И несмотря на многие годы, проведенные им с нами, мистрис Шервин все-таки косится на него! А я прошу ее и кого бы то ни было, прошу назвать мне хоть одну правдоподобную причину, чем бы он мог заслужить это?
— Известно ли вам, чем он занимался до того, как поступил к вам?
— Ага! Вы попали в самое уязвимое место, вот тут вы имеете право иметь претензии к тайне. Чем он занимался прежде, нежели попал ко мне? Уж, конечно, мне очень трудно на это отвечать. Ко мне он явился с рекомендательным письмом и ручательством от человека, высокопоставленного в свете, от человека, имя которого чисто, как день. У меня за конторкой было свободное место, и я принял его на испытание, но в самый короткий срок раскусил, что это за человек. Надо вам сказать, что я даю очень верную оценку людям, у меня на это удивительное чутье. Пока я еще не свыкся с его необыкновенным лицом, которое он показывает окружающим, ни с его спокойными манерами, ни со всем остальным, меня мучило глупейшее желание разведать о его прежнем житье-бытье для собственного спокойствия. Сначала я обратился за этими сведениями к его другу, тому самому, который рекомендовал его, но оказалось, что его приятель не мог ничего о том сказать, а только заверял, что его любимец заслуживает полного доверия. Ну вот я и пошел прямо к цели и стал было расспрашивать самого Маньона об его прежней жизни. Он отвечал мне на это, что по некоторым причинам, собственно только его касающимся, он считает ненужным сообщать посторонним о своих семейных делах, и только, но вам уже известно, каким даром он обладает, и, клянусь честью, с этого времени он сумел зажать мне рот. Ну, конечно, я не хотел рисковать, опасаясь потерять лучшего приказчика в мире из-за глупого желания знать его семейные тайны. Тут не было ничего общего ни с детьми, ни со мной, я и отложил в долгий ящик свое любопытство. Я ничего не знаю о нем, кроме того только, что он моя правая рука, что на свете нет человека честнее его из всех носивших башмаки. Будь он хоть сам Великий Могол [12], только переодетый, так мне до этого нет никакого дела. Впрочем, может быть, вы обладаете талантом проникать в его тайны, но я отказываюсь от этого.
— По всему, что вы сказали, видно, что и мне не будет в этом удачи.
— Гм! Я не совсем в том уверен, бывают такие странные случаи! Впрочем, вам часто придется встречаться с ним: он живет близехонько и почти каждый вечер приходит к нам. О делах мы толкуем в служебные часы, а кроме того, он частенько заходит сюда побеседовать со мной. В действительности он как бы член нашей семьи, прошу вас считать его таковым, постарайтесь заслужить его доверие — чем больше, тем лучше. Ага! Мистрис Шервин, вы можете корчить гримасы сколько угодно, но повторяю вам: он член нашей семьи. На днях я объявляю его товарищем по моим торговым делам.
— Позвольте еще один вопрос, и я не стану больше надоедать вам: женат ли он?
— Нет, он холост, я в этом уверен, старый, закоренелый холостяк. Дамы напрасно только теряли бы время, бросая ему платок, уж я за то ручаюсь.
За все время нашего разговора мистрис Шервин не спускала с нас глаз, никогда еще я не видел ее такой серьезной и внимательной, даже ее болезненная апатия, казалось, уступила место самому живому любопытству, лишь только речь коснулась Маньона. Может быть, антипатия была для нее возбудительным средством. Маргрета же в это время засела в дальнем уголке, по-видимому, мало интересуясь предметом нашего разговора. Воспользовавшись первой же паузой, она пожаловалась, что у нее болит голова, и попросила позволения уйти в свою комнату.
Когда она ушла, я и сам стал прощаться, потому что, по всему видимому, мистер Шервин не мог ничего больше рассказать мне достойного внимания о своем приказчике. Все время, пока я шел домой, исключительно Маньон занимал мои мысли. Мне понравилась идея приложить все усилия, чтобы проникнуть в тайну этого человека, я чувствовал, что мое любопытство, задетое за живое, будет подстрекать меня в моих изысканиях. Я решился основательно переговорить об этом с Маргретой и сделать ее участницей моих планов. Если в самом деле был какой-нибудь роман в прежней жизни Маньона, если это странная и поразительная фигура — действительно запечатанная книга секретного содержания, то сколько нам с Маргреттой предстоит радости и гордости прочитать ее вместе!
Проснувшись на другой день, я с трудом мог поверить себе, чтобы какой-то приказчик привлек мое любопытство до такой степени, что вчера вечером отнял у моей молодой жены половину моих мыслей. Но и во второй раз, когда я увидел его, он произвел на меня совершенно такое же впечатление.
III
Прошло несколько недель. Мы с Маргретой принялись за прежние занятия и удовольствия. Жизнь в Северной Вилле протекала все с прежним однообразием, и я все так же мало знал об истории и характере Маньона. Он часто заходил вечером, но затем, чтобы потолковать с Шервином в его кабинете, и очень редко принимал настойчивое приглашение своего хозяина присоединиться к семейному кружку. В эти редкие моменты наших встреч его наружность и обращение были неизменно те же, что и в первую нашу встречу: говорил он всегда мало, и на все мои усилия заставить его разговориться и стать общительнее он отвечал вежливо, но не больше. Если б он старался даже возбудить мое участие, то никак не мог бы успеть лучше. Я был похож на человека, который очутился в лабиринте и, несмотря на бесполезные попытки попасть на дорогу, все с большим упорством отыскивает ее.Маргрета не разделяла любопытства, овладевшего мной. Меня удивляло ее равнодушие в отношении к Маньону, и каждый раз, когда разговор касался приказчика, она старалась всеми зависящими от нее средствами прекратить его.
Совсем другое дело были поступки мистрис Шервин. Она прислушивалась всегда с большим вниманием ко всем моим словам, но ее ответы всегда были отрывисты, сбивчивы и часто совсем бессмысленны. Много труда стоило мне заставить ее сознаться, что Маньон ей антипатичен. Отчего происходила эта антипатия, она сама не могла сказать. Подозревала ли она его в чем-нибудь? Когда я задал ей этот вопрос, она вместо ответа что-то пробормотала, задрожала и отвернулась. Конечно, она была права, если подозревала его без серьезной причины, но вероятнее всего, что она и не имела никакой причины.
Никогда еще я не слышал от нее таких бессмысленных ответов. Что же касается до ее замешательства, то я приписывал это нервному раздражению, обнаруживавшемуся в ней всякий раз, когда она говорила, поэтому я прекратил свои расспросы, не пытался уже заставить ее объясниться толковее и решил не искать помощи у других для выяснений настоящего характера Маньона.
Судьба предоставила мне наконец удобный случай для того, чтобы узнать кое-что о его привычках и наклонностях, следовательно, несколько лучше познакомиться с его личностью.
Раз ночью я столкнулся с ним в общем зале Северной Виллы в ту минуту, когда прощался с Маргретой, а он выходил из кабинета Шервина, где толковал с ним о делах. Мы вместе вышли из подъезда. Небо было мрачно, влажный ночной воздух давил грудь. Вокруг раздавались отдаленные раскаты грома. Стрелы молний разрывали горизонт, отчего мрачное небо походило на темный занавес, беспрерывно то поднимаемый, то опускаемый перед огненным сводом. Мы решили поспешить, но не сделали и двухсот шагов, как вдруг полил сильный дождь, и прямо над нами раздались самые сильные громовые удары.
— Я живу близко отсюда, — сказал мне мой спутник своим обычным спокойным и развязным тоном, никогда не оставлявшим его. — Сделайте одолжение, зайдите ко мне, пока не пройдет гроза.
Я последовал за ним в боковую улицу. Вынув из кармана ключ, он отворил дверь, еще минута — и я находился под кровом Маньона.
Он тотчас повел меня в нижнюю комнату. Яркий огонь горел в камине, у камина стояли вольтеровские кресла с пюпитром для книги, лампа была уже зажжена, чайный прибор стоял на столе, плотные темного цвета занавеси совершенно закрывали окна и, в довершение картины домашнего комфорта, большой черный кот лежал перед камином и потягивался в сладкой неге. Пока Маньон отправился отдать приказания своей прислуге, я успел рассмотреть в подробностях его комнату. Изучить внешний вид комнаты часто значит почти одно и то же, что изучить характер ее хозяина.
Личность Шервина представляла поразительный контраст с личностью его приказчика. Не менее велика была противоположность между размерами и убранством их жилищ. Комната, рассматриваемая мною в эту минуту, была вдвое уже приемной в Северной Вилле. Обои на стенах были темно-красного цвета, занавеси на окнах такого же цвета, пол устлан темным ковром, и узоры его не имели претензии привлекать взоры, потому что при свете лампы нельзя было различить, были они или нет. Одна из четырех стен была совершенно закрыта полками из эбенового дерева [13], а полки плотно заставлены книгами, большую часть которых составляли дешевые издания классиков древней и новой литературы. Противоположная стена исчезла за тесными рядами палисандровых [14] рамок с гравюрами с лучших картин английских и французских художников. Все второстепенные предметы заслуживали похвалы, хотя были весьма просты по виду, даже на фарфоровых чашках и на чайнике, стоявших на столе, не было никаких узоров. Какая разница с гостиной в Северной Вилле!
Маньон, возвратясь в гостиную, застал меня в тот момент, когда я рассматривал чайный прибор.
— Надо правду сказать, — начал он, — я вполне заслуживаю упрек в эпикуреизме [15] и в мотовстве в отношении двух предметов: в эпикуреизме к чаю и в мотовстве на книги не по состоянию. Но хорошее, трудом заработанное жалованье позволяет мне удовлетворять свои потребности и даже откладывать немного денег про запас. Не прикажете ли чего, сэр?
Видя приготовленный прибор на столе, я попросил чаю. Разговаривая с Маньоном, я заметил еще одну особенность в нем. Большинство людей у себя дома, в своем семейном быту, откладывают в сторону, даже и не думая о том, свое обращение, принимаемое ими в обществе или в гостях, самые чопорные люди у своего камина становятся гораздо общительнее, самые холодные становятся душевнее. Не так было с Маньоном. У себя дома он был совершенно таков же, как и у Шервина.
Он мог бы и не предупреждать меня о своем эпикуреизме к чаю: надо было только видеть, как он принимался за это дело, чтобы вполне убедиться в этом факте. Он положил в чайник почти втрое больше заварки, чем обыкновенно кладется на двух человек, и, наполнив кипятком чайник, тотчас же начал разливать в чашки чай, сохранивший весь аромат и нежный вкус свой без всякой примеси горечи. Когда мы выпили по чашке, он не стал выбрасывать остатки и не доливал снова чайник кипятком. В гостиную вошла пожилая женщина очень скромной и приличной наружности и унесла поднос со всем прибором, но вскоре она опять возвратилась и поставила перед нами чистые чашки и пустой чайник, чтобы снова заварить чай. Все это, конечно, пустяки, но как вспомнишь, сколько купеческих приказчиков вновь и вновь заваривают и пьют настои одних и тех же листьев, то подобные подробности становятся не бесполезными для наблюдателя, потому что служат признаками человеческого характера.
Разговор наш касался самых посторонних предметов и плохо поддерживался с моей стороны, некоторые особенности моего настоящего положения заставили меня задумываться. Была минута, когда наш разговор совсем прекратился и, как нарочно, в то же время гроза разразилась с большей яростью. Град пошел вместе с дождем и тяжело застучал в окна. Гром с каждым ударом становился оглушительней, казалось, потрясал весь дом до основания. Прислушиваясь к этим громовым раскатам, которые заполнили своими звуками все воздушное пространство над нашими головами, и перенося потом взгляд на невозмутимое лицо моего собеседника, лицо с запечатленным на нем спокойствием смерти, лицо, на котором не выражалось ни малейшего признака человеческих чувств, ничего такого, что показывало бы, что катаклизмы природы этой грозной ночи хоть немного поражали его ум или слух. Смотря на него, я невольно почувствовал какие-то странные ощущения: мне стало неловко, наше молчание показалось мне слишком тоскливым, у меня появилось неясное желание вдруг очутиться перед третьим человеком, с которым я мог бы обменяться словом или взглядом.
Маньон опять заговорил первый. Я воображал, что во время такой страшной борьбы природных стихий никто не может говорить или думать ни о чем другом, кроме грозы. Но он заговорил для того только, чтобы напомнить мне о нашей первой встрече в Северной Вилле. Кажется, его внимание так мало привлекала свирепая борьба стихий, как будто мирная тишина ночи не возмущалась ни малейшим звуком, ни шелестом.
— Смею ли спросить вас, сэр, — сказал он, — справедливо ли я опасаюсь, что мое обращение в отношении вас со времени нашей первой встречи показалось вам странным и даже невежливым?
— Разве я подал вам повод так думать? — спросил я, несколько озадаченный неожиданностью вопроса.
— Я очень хорошо заметил, сэр, что во многих случаях вы подали мне пример, стараясь покороче познакомиться со мной. Когда особа вашего звания удостаивает такой предупредительностью простого человека, как я, то она имеет полное право ожидать тотчас же угодливого и признательного ответа.
Зачем он остановился? Выскажет ли он свою догадливость, что моя предупредительность происходила от любопытства узнать о нем более, нежели сколько он хотел? Я ждал продолжения.
— Если я не отвечал на эту вежливость так, как вы имели право ожидать того, то это происходило потому, что я сам себе задавал вопрос: действительно ли мое присутствие, когда вы заняты молодою вашею супругой, так мало докучает вам, как вам угодно это показывать из снисхождения ко мне?
— Позвольте мне уверить вас, — сказал я, довольный, что он не подозревал меня, и вместе пораженный его деликатностью, — позвольте мне уверить вас, что я вполне умею ценить вашу скромность.
Не успел я произнести последних слов, как прямо над нашими головами раздался такой сильный удар грома, что я ничего не мог больше сказать, этот удар заставил меня замолчать.
— Если мое объяснение кажется вам удовлетворительным, — продолжал он твердым и решительным голосом, едва слышным из-за грохота страшного и продолжительного последнего громового удара, — то простите ли вы мне смелость, с которой я хочу поговорить с вами насчет настоящего положения в доме моего хозяина? То есть мне хотелось бы прежде узнать, не оскорбит ли вас эта дружеская смелость?
Я просил его говорить свободно, как ему угодно, и в душе искренно желал того же, не думая, однако, по этому случаю, будет ли он и о себе рассказывать так же свободно и смело? Мне становилось неловко, когда этот человек проявлял ко мне такую глубокую почтительность в разговоре и в обращении. По всему было видно, он был не менее меня образован, по обхождению и по наклонностям своим он принадлежал к высшему кругу, да и по рождению, может быть, также, потому что ничего не показывало противного. Стало быть, единственная между нами разница происходила от общественного положения. Я не настолько унаследовал от отца гордости касты, чтобы понять, что это единственное неравенство может заставить человека почти вдвое старше меня, может быть, гораздо сведущее меня, говорить со мной с такою почтительностью, как это до сих пор делал Маньон.
— Могу вас заверить, — продолжал он, — что хотя я крайне желаю как можно менее докучать вам в те часы, которые вы проводите в Северной Вилле, однако вместе с тем мне очень грустно такое отчуждение. Я хотел бы быть вам полезным, сколько это зависит от меня. По моему мнению, мистер Шервин вынудил вас принять несколько тяжелое условие, он подвергает слишком суровому испытанию ваши решимость и терпение, особенно же принимая в соображение ваши лета и звание. Таково мое мнение, и, следовательно, я счел бы себя счастливым, если бы мог помочь вам своим влиянием, какое имею на все семейство для облегчения этого периода ожидания и испытания. Сразу даже трудно сообразить, сколько у меня для этого средств.
Его предложение несколько изумило меня. Мне стало как будто стыдно вызвать теплоту и откровенные высказывания в том человеке, от которого я так мало ожидал их. Мало-помалу я стал менее внимателен к буре, разразившейся снаружи, и все больше и больше старался вникнуть в смысл его слов.
— Очень хорошо понимаю, что подобное предложение от совершенно постороннего человека, может быть, покажется вам странным и даже подозрительным. Объяснить это я могу не иначе, как попросив вас вспомнить, что я знаю супругу вашу с детства, что я способствовал развитию ее ума, помогал становлению ее характера и питаю к ней чувства почти как второй отец и, следовательно, не могу быть равнодушен к интересам человека, женившегося на ней.
Не было ли легкого дрожания в его голосе, когда он произнес эти слова? Мне так показалось, и я подумал: не проявление ли это человеческих чувств, которое впервые смягчило бы эти жесткие, как кремень, черты и оживило бы немного это невозмутимое, леденящее вас лицо. Если и было это проявление, то я слишком поздно уловил его, чтобы пытаться подметить его. Именно в это время он наклонился к камину и стал мешать угли. Когда же он опять повернулся ко мне, лицо его снова было так же непроницаемо и глаза все такие же жесткие, твердые и безжизненные.
— Притом, — продолжал он, — надо же всякому человеку иметь какой-нибудь предмет для любви. У меня нет ни жены, ни детей.., ни даже близких родственников, о ком бы я мог думать, нет никакой цели ни в обычных ежедневных занятиях, ни в одиноком чтении по ночам у этого камина. Наша жизнь не многого стоит, но все же она создана для чего-нибудь лучшего. Моя прежняя ученица в Северной Вилле теперь перестала быть моей ученицей. Я не могу прогнать мысли из головы, что заботиться о ее счастье и о вашем также может быть целью моей жизни, видеть двух людей в расцвете юности и любви, обращающих иногда на меня взор радости и благодарности за исполнение какого-нибудь желания… Ведь бывают же наслаждения, которые так легко достаются людям! Все это покажется вам странным, непонятным, но если бы вы были в моих летах и находились в моем положении, то поняли бы меня.
Возможно ли говорить такие слова без малейшего изменения в голосе, с той же неподвижностью взора? Да, я не спускал с него глаз, слушал его с живейшим вниманием, но его голос ни на секунду не задрожал, ни малейшей перемены не заметил я и в его лице, ничто не обнаруживало, чувствовал этот человек то, что он говорил, или нет? Его слова так ясно представили мне картину одиночества, в котором он жил, что моя рука невольно протянулась вперед, чтоб пожать его руку, но достаточно было увидеть его леденящую наружность, чтобы сдержать этот порыв.
Казалось, он не заметил моего невольного движения и обратного действия и продолжал:
— Может быть, я высказал вам больше того, что следовало бы, впрочем, если мне не удалось составить о себе понятие, какое бы я хотел, то мы переменим тему разговора и не начнем говорить ничего подобного до тех пор, пока вы не узнаете меня лучше.., когда-нибудь.
— Пожалуйста, не будем менять тему разговора, мистер Маньон! — воскликнул я, сердечно желая доказать ему, что я был не прочь довериться ему. — Я очень благодарен вам за ваше радушное предложение и за участие, которое вы питаете к нам с Маргретой. Я ручаюсь и за нее, что ваша услуга будет принята нами.
Я остановился. Ярость грозы уменьшилась, но я был поражен страшными порывами ветра, который усиливался по мере относительного уменьшения грозы и дождя. Как он завывал с одного конца улицы до другого! В эту минуту мне казалось, что он плакал обо мне, плакал о нем, плакал обо всех смертных… Я испытывал такие странные ощущения, что поневоле замолчал, однако я переборол их и снова заговорил:
— Если я еще не отвечал вам как следует, то это надо приписать буре, которая, признаюсь, путает мои мысли, и.., сознаюсь также.., от неожиданности, довольно неуместной растерянности, я не могу прийти в себя, видя в вас такое живое участие к тому, что обыкновенно трогает только молодых людей.
— У людей моего возраста молодость сердца возвращается чаще, чем представляют это молодые люди. Вас удивляет то, что купеческий приказчик выражается такими словами, но я не всегда был тем, кем теперь вы видите меня. Знание вместе с страданием медленно укладывались во мне. Я состарился преждевременно, и мои сорок лет тяготят меня больше, чем пятьдесят лет другого.
Сердце у меня забилось сильнее. Неужели он сам добровольно приподнимет таинственную завесу, скрывающую его прежнюю жизнь? Нет, он слегка только коснулся этого предмета и оставил его так. Мне хотелось было попросить его продолжать, но меня удержало то же затруднение, о котором говорил Шервин, и я молчал.
— Дело не в том, — продолжал он, — кем я был прежде, а в том, что я могу сделать для вас. Конечно, я могу оказать вам только слабую помощь, однако мое содействие может быть вам очень полезно. Например, недавно, если не ошибаюсь, вам было неприятно, что мистер Шервин увозил свою дочь на вечер, куда его семейство было приглашено. Это очень естественно. Вы не могли отправиться туда же, вы не могли явиться туда рядом с ней под настоящим вашим именем, не открыв тотчас вашей тайны, а между тем вы не знали, каких молодых людей она там встретит, и знали, что они станут обращаться с ней, как с мисс Шервин. Вот при таких обстоятельствах я надеюсь быть вам полезным. На своего хозяина я имею некоторое влияние, даже большое, можно сказать, и это будет совершенной истиной, а если вы желаете, мое влияние к услугам вашим, и я заставлю отца вывозить дочь в свет не иначе как с вашего позволения. Еще другое обстоятельство: мне кажется, что я не ошибусь, если скажу, что вы предпочитаете общество мистрис Шервин обществу ее мужа во время свиданий ваших с женой…
Как это он отгадал? Во всяком случае это было правдой, и я простодушно сознался в том.
— Такое предпочтение очень справедливо во многих отношениях, — продолжал он, — но если вы позволите высказать ваше мнение мистеру Шервину, то, конечно, оно произведет на него неблагоприятное впечатление. Как бы то ни было, но и тут я могу вмешаться, не возбуждая подозрений. Я найду тысячу предлогов, чтобы вызывать его из гостиной вечером, и эти способы к вашим услугам, и так часто, как вы того пожелаете. Наконец, если вам приятно видеться с вашею женой почаще и побольше, то я берусь и в этом помочь вам… Если я говорю так, то верьте, совсем не для того, чтобы усомниться в законном влиянии, которое вы должны иметь на мистера Шервина, но должен вам сказать, что во всем, касающемся до его дочери, хозяин всегда спрашивал и будет спрашивать мое мнение. До сих пор я всегда уклонялся от права давать советы по этому вопросу, однако готов советовать в вашу пользу, если это будет только приятно вам обоим.