Страница:
Внутрь голубого домика вела дверь, на которой красовался висячий замок. Тяжелый амбарный замок в крупных петлях. Тогда я решил добраться до окон по карнизу, который шел над бортом дебаркадера. Черт! Чуть не угодил ногой в мертвую чайку… Ступив ногой на карниз, я убедился, что он достаточно широк, чтобы можно было пройти по доске и заглянуть в окна.
Шаг, второй…
Далеко внизу, в щели между бетонной стеной причала и стальным бортом баржи мерцала невская вода. Борт то наползал на стену, то отходил. Осторожней, Герман! — упасть вниз смертельно опасно: щель проглотит, а челюсти раздавят башку пловца о бетон.
Третий шаг, четвертый. Я заглянул в первое окно. Оно было ничем не закрыто. Какая неприятная комната! Хотя на первый взгляд ничего особенного. Типичная комната капитана… походная кровать, небольшая деревянная полка, уставленная книгами, преимущественно техническими, кресло рядом с кроватью, простой плетеный стол у стены, где видна закрытая дверь, да большой железный несгораемый шкаф — вот то, что бросилось мне в глаза.
Скучная картина.
Но стоило мне заглянуть в окно с желтыми шторками, как я чуть не сорвался с карниза. Шторки посередине были раздернуты и я узрел ужас во всех подробностях — на кресле-качалке, раскинув руки и ноги — босые ноги с розовыми ногтями! — сидела убитая женщина — в комбинезоне! — уронив голову в черном чулке из капрона! — на кровавую грудь. Ее расстреляли в упор, и кровь продолжала еще вяло сочиться потоками мертвого клея на солнечный пол. Значит, стреляли недавно…
Матрас для похищенной девочки был пуст, тут же на полу валялось красное одеяльце! Как я все угадал! Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Там, на пороге, мертвело еще одно тело. На этот раз огромной черной собаки в красном ошейнике! Дог был так же расстрелян в упор и зиял кошмарными дырками в животе.
Шатаясь, я стоял на карнизе, скрученный приступом рвоты, цепляясь руками за щели в деревянной стене.
Прошло минут пять прежде, чем я смог двинуться дальше.
Охраны по-прежнему не было видно.
Но то, что я увидел в последнем окне вообще не укладывалось в голове.
Я увидел просто обставленную комнатку с низким потолком и с широким камином, одним из тех, которые встречаются в старинных домах. В одном углу стоял комод; другой угол занимала узкая кровать, покрытая белым одеялом. Поверх одеяла лежала раскрытая книжка. Слева от окна находился туалетный стол. Так вот, в центре комнаты в большом старомодном кресле, обитом цветным материалом, сидела лицом ко мне какая-то безобразная старушенция с вислыми щеками в крупных бородавках, с отвисшей нижней губой, в круглых очках на ноздреватом носу, в старорежимном чепце и клевала носом. На коленях она держала голое веретено. Да! Под потолком над ее головой висела клетка, полная волнистых попугайчиков. Можно было представить как они шумят, но я ничего не слышал, словно сам стал старухой. Бабуля не замечала, что сзади, на пороге двери, открытой в соседнюю комнату, видна голова убитой собаки. Еще одна дверь вела на палубу, и она была нараспашку. Я прошел до конца карниза, спрыгнул на палубу и возник на пороге. Старуха продолжала дремать.
— Эй, бабушка… — осторожно позвал я, соблюдая опаску.
Древность даже сладко всхрапнула.
— Бабуля, — я тронул ее за плечо.
И тут старая тварь очнулась. По вислым щекам прошла судорога пробуждения, ветхие веки открылись, на меня уставились бесцветные глаза, рот ощерился, показывая ряд молодых белоснежных зубов, годных красотке, но никак не столь безобразной старости.
Я не успел отпрянуть, как тварь с поразительной ловкостью ударила в лоб веретеном. Деревянное острие с такой силой пробило кожу и стукнуло в череп, словно это была рука молотобойца. И я упал на пол. Но упал как-то странно. Потеряв силы управлять любым своим членом, обливаясь кровью, с закрытыми глазами я сохранял полную чувствительность, и не только слышал, что происходит надо мной, но и смутно видел происходящее.
— Откуда этот хрен с горы? — сказала старуха мужским голосом.
— Обыщи его, — приказал другой мужской голос. Старуха легко перевернула меня на живот и профессионально обнаружила газовый пистолет и радиотелефон.
— Газон. Вертушка.
— По виду вроде бы фраер.
— Мочить? — старуха пнула в бок тяжеленной бутсой.
— Не доказано. Наколки есть?
Старая тварь содрала мой пиджак и заголила рубашку… Сохраняя прежний облик средневековой ведьмы в крахмальном чепце и в круглых очках, она действовала как молодой бандит. Это выдавали и хватка сильных мужских рук, и голос с хрипотцой.
— Голый. Не наш. Мочить?
— Скинем в подвал к лягушкам.
— А они его не сожрут? — рассмеялась старуха.
— Потащили!
Старуха и ее напарник, которого я никак не мог не то что разглядеть — даже увидеть не мог, грубо и жестоко схватили за руки и за ноги, и потащили в неизвестность.
Я окончательно понял, что стал жертвой собственных галлюцинаций и не вижу того, что происходит на самом деле. Только слух сохранил нормальное восприятие.
Нo когда я вырубился? И почему? И где — черт возьми! — моя охрана? Где офицеры с пушками?
Меня сбрасывают на палубу. Затем раздается визг и хлопок металла о металл. Это открыли люк. И я лечу в кромешную темноту, ногами вперед, пока не ухожу в гадкую теплую склизкую воду, полную каких-то юрких гадов. Ноги касаются дна. Удар. Я с головой ухожу в зловонную жижу. Если бы моя голова не работала как часы, то здесь я бы и нашел свою смерть. Но я встаю на ноги и понимаю, что уровень воды чуть выше пояса. Что-то колючее и мерзкое задевает мои руки. Нечто касается ног. Вода вокруг кишит непонятной нечистью. Но что это, я не могу разглядеть. В трюме баржи не видно ни зги. Воздух полон отвратительных миазмов.
Стараясь не упасть, ступая по скользкому дну бассейна, выставив руки вперед как слепой, я бреду вперед в поисках края корыта, в которое угодил. Внезапно получаю чувствительный укус в ногу. Что-то скользкое и колкое хватает меня мелкой пастью, усаженной зубами. Кусает и тут же отпускает. Хлопая по воде руками, чтобы распугать зубастую сволочь, я добрел до края корыта и ухватился слепыми руками за борт.
И тут вспыхнул свет!
Точнее — и тут я увидел лампочки, которые тесной гирляндой висели над головой, освещая прямоугольный бассейн полный кожистых хвостов с узкими мордами, где сверкали кругляшки злых глаз и норки глубоких ноздрей. Снизу к плавающим хвостам были приделаны куцые лягушачьи лапки с перепонками между когтями. Так — по частям — не веря собственным глазам я узнал, что зубастая нечисть, что кишела вокруг — это крокодильчики! И я стоял по пояс в той теплой жиже, где они резвились хороводом рептилий под жаром ламп, окруживших бассейн. Если бы гады были побольше, я бы был разорван на части. Содрагаясь от омерзения, я вылез из железного ящика, сырой с головы до ног, заливая металлический пол зловонной лужей. Вылез и огляделся глазами полными паники. Да, я был сброшен в трюм чертовой баржи, но что это? Кроме бассейна с рептилиями, мой взгляд обнаружил целый зверинец! Виварий с сонными ящерками величиной с таксу. Сетчатые ящики, набитые черепахами и черепашками: Вольер, где каменели иссиня-чер-ные игуаны с открытыми алыми ртами. И прочая сонная нечисть в кожуре хрустких шкур, в облатках чешуи, в кожистых панцирях и панцирях костяных. Ад, да и только!
Отжав воду из брюк и пиджака, выкрутив рубашку, вылив жижу из туфель, кое-как обсохнув в лучах греющих ламп, сам похожий на нечисть с маленькой пастью, с мокрым жалом гребешка между глаз, я вскарабкался по металлической лесенке к люку и попытался откинуть крышку напором плеча. Не тут-то было! Прижав ухо к изнанке палубы, я услышал отчетливый выстрел. Один, второй. Затем пистолетную пальбу перекрыла автоматная очередь. Вот прокатил бег ног. И все стихло. Я был уверен, что охрана наконец накрыла проклятую баржу, и стал что есть мочи звать на помощь, орать, колотить кулаками в неподвижный люк. Напрасно! Прошло десять, двадцать минут, — полчаса! Никто не пришел мне на помощь… и тут я расслышал насмешливый свист, виртуозную фиоритуру, которая вилась из глубин трюма к моим ушам вроде исполинского танцующего волоса. Я с изумлением оглянулся на свист, в котором узнал — нарочито медленный — пассаж из увертюры Россини к «Севильскому цирюльнику». Его издавала исполинских размеров тварь, обвившая качели, подвешенные к потолку незамеченного мной прежде вольера. Волнующий волос звука уходил в исток звучания, в тесное логово змеиного рта, где вибрировал бледный огонь поганого жала, ростом с двузубую вилку для жарки котлет. Это был сетчатый питон. В жерле тропического гада свист набирал высоты и силы, приобретая зримые очертания не волоса уже, а гнутой органной трубы, заглоченной в узорную кожу удава.
И тут я расхохотался от шока и паники.
Кажется кошмар находил объяснение — все это урок мага! Нравоучение великого медиума! Внушение Августа Эхо!
Во весь голос, громко и ясно я потребовал от Учителя немедленно прекратить опыт, похожий скорее на издевательство, чем на урок.
Трюм ответил плеском, возней, шорохом, скрежетом; словом, — молчанием.
— Генерал! Я вас слышу! — заорал я во всю глотку.
Мусс! Ас! Шу! — ответило эхо с удвоенной силой.
Сессимуссишимуссис… прошипела змея, насмешливо, как пар из ноздрей адского чайника в преисподней.
Не буду описывать еще целый час своих мук, что я провел в заточении, прежде, чем обнаружил иллюминатор в правом борту баржи, сумел его открыть изнутри,
а затем выбраться наружу, и упасть в воду с высоты пяти-шести метров.
Я вылезал ногами наружу, потому удачно ушел в воду — солдатиком — а вынырнув, оказался именно в том роковом просвете, который отделял пришвартованную баржу дебаркадера от причальной стены. Слева — ржавый железный борт, справа — старый щербатый бетон в лохмах зеленой слизи. Холодная невская вода. Ночь. Лунный серп в злобной усмешке… Одно движение боковой волны — моя голова лопнет, как грецкий орех в щипцах смерти. И хотя борт баржи имел крутизну, и между головой и стеной — наверное — останется небольшой зазор, в котором можно спастись, я не собирался ждать, когда это случится и плыл отчаянно изо всех сил в узком просвете воды между Сциллой и Харибдой.
Когда до выхода из роковой щели оставалось меньше трех-четырех метров, я заметил впереди себя плывущий предмет. Нечто черное и живое. Человек? Черепаха с проклятой баржи?… предмет выплывает из тени на свет… можете представить мою оторопь! — это была голова огромной черной собаки. Не замечая моего присутствия, она первой пересекла водное пространство между баржей и берегом, выбралась на галечную отмель — черное четы-рехлапое изваяние черта с острыми ушами. Отряхнулась от воды и только тут посмотрела в мою сторону, — сверкнул злобный взор лунных глаз, как два лунных зайчика, посланных мне прямо в лицо двумя круглыми зеркальцами, — и пес растворился в ночной темноте лесной чащи.
Казалось бы, мои страдания близки к концу… я благополучно выбрался из западни, остался жив, отделался легким испугом, получил в лоб веретеном… вокруг меня оживленный и многолюдный вечерний парк… ничего подобного! Кошмар, наоборот, словно входил во вкус и набирал оборотов.
Выбравшись за псом на галечную отмель, стуча зубами от холода, выжав как мог измочаленное белье и верхнюю одежду, я с удивлением обнаружил себя чуть ли не в дремучем лесу, на берегу широкой и быстрой реки. Все мои попытки обнаружить баржу, с которой я только что шлепнулся в воду, оказалисоь тщетны… Может быть меня отнесло потоком воды дальше, чем я рассчитал? Но бог мой, где я? Даже если меня прибило к самой дикой части Елагина острова, я должен был бы видеть на другом берегу — через узкий рукав Невы — многоэтажные дома Приморского проспекта, идущие к метро «Черная речка», огни сотен квартир, поток автомашин, зигзаги рекламы… ничего этого не было и в помине. Мой глаз холодел при виде все той же дикой чащи, которая подступала стеной мрака к галечным плесам противоположного берега.
А небо! Dryxoe чернильное скопище мрака с диском полной луны. Но ведь минуту назад это было светлое небо над Балтикой, легкое и высокое, и месяц был тонок и светел… Может быть меня отнесло к Крестовскому острову? Или галлюцинации продолжаются? Но тогда почему я вижу свой мокрый пиджак, брюки, туфли из светлой кожи от «Харриса»? Достаю из кармана пиджака сырую пачку сигарет «Кэмал»? Чиркаю газовой зажигалкой… крохотный огонек, вот и все мое оружие.
А может быть мне вкололи 500 микрограмм ЛСД, и я валяюсь на койке, накрытой больничной клеенкой, в луже собственной мочи? И мерзну, ворочаясь с боку на бок? Телом в психушке, душой на лесном берегу…
Беззвучный полет ночной совы привел меня в чувство.
Надо искать Санкт-Петербург! И я устремился по еле заметной тропинке в густую чащу безмолвного леса. Частокол стволов был настолько высок, что я, как ни задирал голову вверх, не мог увидеть кроны. Я казался себе пигмеем рядом с такой внушительной колоннадой ночи.
Тропинка, между тем, была чиста и утоптана настолько, что я смог припустить бегом, чтобы согреть продрогшие кости. Вскоре бег мой отяжелел, тропка пошла в гору, все выше и выше, и внезапно вывела меня на край горной гряды, на проселочную дорогу, откуда открывался просторный вид на панораму окрестностей. Боже! Как он был дик. Сплошной лес, гребни чащоб, скалы поросшие ельником, и только в одном месте глаз натыкался на признак человеческой жизни — угрюмый контур старинного замка! Без единого огонька света, в потоках черного мха на каменных стенах, в бородах терновника. Только в одном единственном месте голо мерцала лунная лестница из благородного мрамора.
Я окончательно спятил!
Может быть злая сила перенесла меня в Павловск? И я вижу перед собой руины дворца паловской эпохи? Я посмотрел на часы. Электронные цифры показывали два часа ночи. Сам вид этих цифр, само мигание сигнальных точек на экране тоже казалось кошмаром.
Вдруг я услышал явственные человеческие шаги и стал участником совершенно непостижимой встречи с двумя нищенскими фигурами. Одна из которых тащила на согбенной спине вязанку хвороста, а другая — при виде меня — сняла с головы шапку и почтительно остановилась.
Я приблизился и разглядел двух старых людей — старика и старуху под тяжестью связки. И что же я сделал? Вместо того, чтобы спросить, куда меня занес черт, и где, наконец, город — я вдруг стал против собственной воли живо интересоваться тем, что это за башни возвышаются над густым лесом? И услышал в ответ буквально следующее: «Государь мой, — сказал старик, — вот уже пятьдесят лет минуло с той поры, как я слышал от моего отца, будто в этом замке спит принцесса и прекраснее ее нет на свете; будто она должна проспать там сто лет и пробудит ее королевский сын, которому она суждена».
После чего фигуры пропали из моих глаз, а я окончательно убедился, что захвачен логикой кошмара, и неведомая сила тащит меня дальше — все ближе и ближе к голой мраморной лестнице посреди лесной чащобы.
Пытаясь очнуться, я принялся хвататься руками за баллюстраду, чтобы остановиться на месте, но руки не слушались меня, пальцы, любуясь полировкой лунного мрамора, ласкали перила и только! А ноги сами несли вверх по лестнице. Когда кончилась череда белых маршей, я вышел в большой передний двор, где увидел картину наводящую ужас. Здесь царило страшное безмолвие: образ смерти являлся повсюду, и везде кругом распростерты были тела людей и животных, казавшихся мертвыми. Взрослые и дети, мужчины и женщины, собаки и овцы, мертвые свиньи, куры, утки, щенки. Я шел как в дурмане, перешагивая через тела. Но запаха тленья не чувствовалось, казалось, что вся эта мертвая площадь только лишь спит, погруженная в магический летаргический сон. Уже входя в покои, я наткнулся на тело огромной черной собаки в ошейнике из красной кожи с шипами. Именно ее я видел час назад на берегу! Я попытался пнуть скотину, которая притворяется мертвой, но ноги не послушалась.
И только пройдя покои, полные кавалеров и дам в кринолинах, я вдруг вспомнил, что кажется я уже где-то читал об этом: замок, окруженный непроходимым лесом, красавица-принцесса, спящая сто лет в ожидании принца… вот сейчас я пройду еще несколько залов и увижу ее в комнате, украшенной золотом, на постели под балдахином. Где я читал о том, что сейчас вижу?
И стоило мне только приступить к разгадке кошмара, как я тут же заметил, что меня обманывают, например, у дворца. нет потолка! И над головой, над узорными стенами в гобеленах чернеет звездное нёбо, а у одной из спящих дам живы бархатные ресницы над мертвыми щечками — она подглядывает! А в железном шлеме рыцаря в нише, в прорези на лице горит взляд живых глаз! А у пса на ковре подрагивает кончик хвоста! а рука мертвеца, упавшего с головой на стол, осторожно — чтобы я не заметил! — стискивает рукоять кинжала, торчащего из пыльного поросенка на блюде… притворное царство готово в любой миг очнуться и наброситься на живого человека.
А вот и комната, пышно отделанная золотом, на постели под балдахином с раздвинутыми занавесками лежит принцесса, полная очарования. Кроме спящей в комнате никого не было, если не считать каменной птицы с туловом льва, крыльями летучей мыши и грудью женщины, которая сидела на краю стены. Я сделал шаг в сторону кровати и с ужасом узнал в спящей красавице свою соседку по ночному купе! Она казалась такой невинной, а улыбка во сне была так лучезарна, что мне стоило невероятных усилий, чтобы вытащить из под подушки тяжелый дамский револьвер в золотом корпусе, тот самый, который я уже видел в сумочке на купейном столике! Я решил выстрелить прямо в висок, чтобы убить врага наверняка, но стоило мне только коснуться стволом лилейной кожи, как она открыла глаза и сказала со вздохом: «О! Как долго я спала…»
Спящая красавица! Сказка Перро! Вспомнил я тайну кошмара, и разом мертвое царство пробудилось с гулом и плеском: залаяли собаки, заговорили дамы и кавалеры, вспыхнул огонь в каминах, зажурчала вода в фонтанах, зазвучали скрипки и гобои в руках оркестрантов, запрыгало сало на раскаленной сковородке, засновали пауки в паутинах, раскрылись чашечки цветов, а кошмарная птица из каменной превратилась в живую, химера встряхнула перьями и схватила меня кривыми когтями поперек туловища и взмыла к звездам, под диск луны, размахивая крыльями нетопыря. Ее адский клюв принялся терзать мое тело с такой силой и яростью, что я заливался ручьями крови, бессильный что-либо предпринять. Тварь взлетела настолько высоко, что я успел окинуть умирающим взглядом панораму бесконечного леса, который, как густая волчья шкура, покрывал холмы, склоны гор, отроги острых хребтов. Волк был только что освежеван, и изнанка шкуры сочилась кровавой сукровицей, проступая из почвы при каждом шаге, как вода на заболоченном лугу. Луна заливала густой мех лесов, проплешины перелесков, загривки елового бора фосфорическим светом гнилушки. Кто сотворил этот мир, полный злобы? И хотя химера унесла меня в поднебесье, уши слышали, что лес полон отчаянных криков: волки пожирали путников на ночных полянах, мачеха терзала бедную падчерицу, родители уводили в лес голодных детей, муж убивал седьмую жену, людоеды преследовали детей, бабушки пожирали внучек, отец резал спящих дочурок. И вся эта кошмарная шкура стремилась схватить и проглотить подлунное тихое море: лесные лапы двумя каменистыми мысами обнимали спящий залив, а волчий череп — еловой горой — блестел на мелководье. И тут птица, ликуя, растерзала меня на куски, и я стал падать на землю ошметками человечьего мяса. Рука упала в котел ведьмы, ноги врезались в море, сердце шлепнулось на сковородку, где подскакивало сало, а голова, вращаясь, стала падать из поднебесья — камнем — на ночной город, в котором я наконец узнал Санкт-Петербург!.. Город всплывал из мрака, как колесо огненной дыбы. Я уже отчетливо различал стрелку Васильевского острова, колоннаду Биржи, Ростральные колонны в белых огнях, широкую чернильную полосу Невы, шпиль Петропавловки. Земля приближалась стремительно, только ветер свистел в ушах. А вот и обозначилась точка моего падения — Александрийская колонна в центре Дворцовой площади! В полном сознании ужаса, вращая от страха глазами, я падал ровно на крест, который властно простирал в вышине крылатый ангел. Падал до тех пор, пока не ударился о перекладину распятия и, подпрыгивая, не покатился по ангельской хламиде к ногам ангела, а оттуда — вниз на основание исполинского столпа. Покатился, чувствуя холодный дух продрогшего камня, покатился, чувствуя как моя кожа облипает грязью и мусором, вопя и крича мертвым ртом. Не имея рук, я пытался удержаться у ног исполина, но не удержался, а свалился ниже, на квадратную площадку у навершия колонны, но и там не зацепился зубами о камень, а полетел вдоль идеальной торжественной прямой линии славы мусорным окровавленным кочаном капусты прямо на крышу «Мерседеса», который стоял у основания монумента. Удар! И голова скатывается на капот, и видит за ветровым стеклом дрогнувшие лица офицеров охраны.
Только тут я пришел в себя.
— Вы в порядке? — надо мной склонилось тревожное лицо.
Я могу только кивнуть: «да». Кошмар кончился. Я обнаруживаю себя на заднем сиденье знакомой машины. Офицер вытаскивает жало шприца из вены на сгибе левой руки. Пиджак снят, рубашка закатана выше локтя. В салоне пахнет духом больницы. «Мерседес» выезжает с площади на Невский проспект. Я вижу, что мои руки перепачканы кровью.
— Докладываю! — кричит в трубку радиотелефона второй офицер, — Герман пришел в себя. Вызовите врача, у него разбит лоб, мелкие порезы на пальцах обеих рук, ссадины на голове.
Я пытаюсь улыбнуться. Улыбка выходит вымученной и жалкой.
Я встретился с маэстро только на третий день.
Я боюсь его гнева, за то, что не подчинился приказу и прошел к проклятому дебаркадеру, но… но характер Учителя предугадать невозможно. Эхо был весел, оживлен, в прекрасном расположении духа. Как всегда безукоризненно одет, выбрит идеально, надушен.
Я же наоборот выглядел далеко не блестяще: заклее-ные пластырем порезы на лице, забинтованные пальцы на обеих руках, ммда.
— Угощайся! — он подвел меня к лабораторному столу, где стоял стеклянный ящик с землей. — Угощайся зрелищем, Герман! Шампанского ты еще не заслужил.
В стеклянном ящике наспыпан тонкий слой чернозема, в котором блестит множество червей.
— Какая мерзость! — я отшатнулся: все ползучее, скользкое, змеиное вызывало во мне отвращение.
— Напротив —какая красота! Это планарии. Весьма распространенные черви. Но в их банальности есть одна великая и мрачная тайна. Срок жизни червя как бы три-четыре года. Почему как бы? Потому что, начиная стареть, терять подвижность, цепенеть часами, наш червь в один прекрасный день цепляется хвостом за камешек и… раз! Разрывает свое туловище на две части. Казалось бы самоубийство? Но нет. Через недельку у хвоста вырастает новая свежая голова, а у головы — гибкий молодой хвостик. Вскоре бывшие половинки достигаюют обычного размера. Они молоды, жадны и подвижны. И снова способны размножаться половым путем.
— Одним словом, — Эхо вскинул верх указательный палец, — перед нами абсолютно бессмертное существо. По сути — один единственный колоссальный супер-червь Феникс! Вечный змий, опутавший земной шар исполинской соплей. Не правда-ли, мрачная картина?
Я согласился.
— Но меня волнует не бессмертие этой замечательной дряни, а тот факт, что оторванный хвост выращивает голову, то есть мозги червя; или другими словами информация, или, еще точнее, текст жизни равномерно разлит по всей длине червя, а не сфокусирован в одной точке. Скажем, в голове! А так как миром правит симметрия, то, следовательно, подобное явление разлито по всему мирозданию. Любая точка способна отрастить голову! Любой квадратный сантиметр пространства полон величайшего символизма и наполнен глубочайшим смыслом. Нет пустых и ничего не значащих мест и пробелов. Любой фрагмент представляет сплошной текст жизни. Нужно только лишь научиться его читать.
Мне не терпится перейти к делу, обсудить с Учителем кошмарную историю похищения Сандрины Перро, мои поиски, посещение дебаркадера, провал в глубокую галлюцинацию… наконец не терпится узнать — жива она или нет? Но я уже знаю, что вопросы задавать нельзя прежде, чем сам маэстро не затронет нужную тему.
— Итак, вывод первый, — говорит Эхо, — все есть во всем. В любой произвольно взятой точке мы найдем именно то, что ищем. А кого мы ищем?
— Мы ищем врага, который угрожает вашей жизни, маэстро.
— Правильно! Значит в истории с похищением Сандрины мы вполне можем найти и историю нашего врага. И может быть, даже узнать его имя.
Я вздрогнул — впервые Учитель сказал нашего врага.
— А теперь скажи, что это такое?
И маэстро указал на стеклянный шкаф, в котором по матовой стене вился вверх обыкновенный вьюнок, с граммофончиками лилейных цветов.
Я хотел было сказать, что это обыкновенный… но во время вспомнил гнев Учителя против этого слова.
Шаг, второй…
Далеко внизу, в щели между бетонной стеной причала и стальным бортом баржи мерцала невская вода. Борт то наползал на стену, то отходил. Осторожней, Герман! — упасть вниз смертельно опасно: щель проглотит, а челюсти раздавят башку пловца о бетон.
Третий шаг, четвертый. Я заглянул в первое окно. Оно было ничем не закрыто. Какая неприятная комната! Хотя на первый взгляд ничего особенного. Типичная комната капитана… походная кровать, небольшая деревянная полка, уставленная книгами, преимущественно техническими, кресло рядом с кроватью, простой плетеный стол у стены, где видна закрытая дверь, да большой железный несгораемый шкаф — вот то, что бросилось мне в глаза.
Скучная картина.
Но стоило мне заглянуть в окно с желтыми шторками, как я чуть не сорвался с карниза. Шторки посередине были раздернуты и я узрел ужас во всех подробностях — на кресле-качалке, раскинув руки и ноги — босые ноги с розовыми ногтями! — сидела убитая женщина — в комбинезоне! — уронив голову в черном чулке из капрона! — на кровавую грудь. Ее расстреляли в упор, и кровь продолжала еще вяло сочиться потоками мертвого клея на солнечный пол. Значит, стреляли недавно…
Матрас для похищенной девочки был пуст, тут же на полу валялось красное одеяльце! Как я все угадал! Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Там, на пороге, мертвело еще одно тело. На этот раз огромной черной собаки в красном ошейнике! Дог был так же расстрелян в упор и зиял кошмарными дырками в животе.
Шатаясь, я стоял на карнизе, скрученный приступом рвоты, цепляясь руками за щели в деревянной стене.
Прошло минут пять прежде, чем я смог двинуться дальше.
Охраны по-прежнему не было видно.
Но то, что я увидел в последнем окне вообще не укладывалось в голове.
Я увидел просто обставленную комнатку с низким потолком и с широким камином, одним из тех, которые встречаются в старинных домах. В одном углу стоял комод; другой угол занимала узкая кровать, покрытая белым одеялом. Поверх одеяла лежала раскрытая книжка. Слева от окна находился туалетный стол. Так вот, в центре комнаты в большом старомодном кресле, обитом цветным материалом, сидела лицом ко мне какая-то безобразная старушенция с вислыми щеками в крупных бородавках, с отвисшей нижней губой, в круглых очках на ноздреватом носу, в старорежимном чепце и клевала носом. На коленях она держала голое веретено. Да! Под потолком над ее головой висела клетка, полная волнистых попугайчиков. Можно было представить как они шумят, но я ничего не слышал, словно сам стал старухой. Бабуля не замечала, что сзади, на пороге двери, открытой в соседнюю комнату, видна голова убитой собаки. Еще одна дверь вела на палубу, и она была нараспашку. Я прошел до конца карниза, спрыгнул на палубу и возник на пороге. Старуха продолжала дремать.
— Эй, бабушка… — осторожно позвал я, соблюдая опаску.
Древность даже сладко всхрапнула.
— Бабуля, — я тронул ее за плечо.
И тут старая тварь очнулась. По вислым щекам прошла судорога пробуждения, ветхие веки открылись, на меня уставились бесцветные глаза, рот ощерился, показывая ряд молодых белоснежных зубов, годных красотке, но никак не столь безобразной старости.
Я не успел отпрянуть, как тварь с поразительной ловкостью ударила в лоб веретеном. Деревянное острие с такой силой пробило кожу и стукнуло в череп, словно это была рука молотобойца. И я упал на пол. Но упал как-то странно. Потеряв силы управлять любым своим членом, обливаясь кровью, с закрытыми глазами я сохранял полную чувствительность, и не только слышал, что происходит надо мной, но и смутно видел происходящее.
— Откуда этот хрен с горы? — сказала старуха мужским голосом.
— Обыщи его, — приказал другой мужской голос. Старуха легко перевернула меня на живот и профессионально обнаружила газовый пистолет и радиотелефон.
— Газон. Вертушка.
— По виду вроде бы фраер.
— Мочить? — старуха пнула в бок тяжеленной бутсой.
— Не доказано. Наколки есть?
Старая тварь содрала мой пиджак и заголила рубашку… Сохраняя прежний облик средневековой ведьмы в крахмальном чепце и в круглых очках, она действовала как молодой бандит. Это выдавали и хватка сильных мужских рук, и голос с хрипотцой.
— Голый. Не наш. Мочить?
— Скинем в подвал к лягушкам.
— А они его не сожрут? — рассмеялась старуха.
— Потащили!
Старуха и ее напарник, которого я никак не мог не то что разглядеть — даже увидеть не мог, грубо и жестоко схватили за руки и за ноги, и потащили в неизвестность.
Я окончательно понял, что стал жертвой собственных галлюцинаций и не вижу того, что происходит на самом деле. Только слух сохранил нормальное восприятие.
Нo когда я вырубился? И почему? И где — черт возьми! — моя охрана? Где офицеры с пушками?
Меня сбрасывают на палубу. Затем раздается визг и хлопок металла о металл. Это открыли люк. И я лечу в кромешную темноту, ногами вперед, пока не ухожу в гадкую теплую склизкую воду, полную каких-то юрких гадов. Ноги касаются дна. Удар. Я с головой ухожу в зловонную жижу. Если бы моя голова не работала как часы, то здесь я бы и нашел свою смерть. Но я встаю на ноги и понимаю, что уровень воды чуть выше пояса. Что-то колючее и мерзкое задевает мои руки. Нечто касается ног. Вода вокруг кишит непонятной нечистью. Но что это, я не могу разглядеть. В трюме баржи не видно ни зги. Воздух полон отвратительных миазмов.
Стараясь не упасть, ступая по скользкому дну бассейна, выставив руки вперед как слепой, я бреду вперед в поисках края корыта, в которое угодил. Внезапно получаю чувствительный укус в ногу. Что-то скользкое и колкое хватает меня мелкой пастью, усаженной зубами. Кусает и тут же отпускает. Хлопая по воде руками, чтобы распугать зубастую сволочь, я добрел до края корыта и ухватился слепыми руками за борт.
И тут вспыхнул свет!
Точнее — и тут я увидел лампочки, которые тесной гирляндой висели над головой, освещая прямоугольный бассейн полный кожистых хвостов с узкими мордами, где сверкали кругляшки злых глаз и норки глубоких ноздрей. Снизу к плавающим хвостам были приделаны куцые лягушачьи лапки с перепонками между когтями. Так — по частям — не веря собственным глазам я узнал, что зубастая нечисть, что кишела вокруг — это крокодильчики! И я стоял по пояс в той теплой жиже, где они резвились хороводом рептилий под жаром ламп, окруживших бассейн. Если бы гады были побольше, я бы был разорван на части. Содрагаясь от омерзения, я вылез из железного ящика, сырой с головы до ног, заливая металлический пол зловонной лужей. Вылез и огляделся глазами полными паники. Да, я был сброшен в трюм чертовой баржи, но что это? Кроме бассейна с рептилиями, мой взгляд обнаружил целый зверинец! Виварий с сонными ящерками величиной с таксу. Сетчатые ящики, набитые черепахами и черепашками: Вольер, где каменели иссиня-чер-ные игуаны с открытыми алыми ртами. И прочая сонная нечисть в кожуре хрустких шкур, в облатках чешуи, в кожистых панцирях и панцирях костяных. Ад, да и только!
Отжав воду из брюк и пиджака, выкрутив рубашку, вылив жижу из туфель, кое-как обсохнув в лучах греющих ламп, сам похожий на нечисть с маленькой пастью, с мокрым жалом гребешка между глаз, я вскарабкался по металлической лесенке к люку и попытался откинуть крышку напором плеча. Не тут-то было! Прижав ухо к изнанке палубы, я услышал отчетливый выстрел. Один, второй. Затем пистолетную пальбу перекрыла автоматная очередь. Вот прокатил бег ног. И все стихло. Я был уверен, что охрана наконец накрыла проклятую баржу, и стал что есть мочи звать на помощь, орать, колотить кулаками в неподвижный люк. Напрасно! Прошло десять, двадцать минут, — полчаса! Никто не пришел мне на помощь… и тут я расслышал насмешливый свист, виртуозную фиоритуру, которая вилась из глубин трюма к моим ушам вроде исполинского танцующего волоса. Я с изумлением оглянулся на свист, в котором узнал — нарочито медленный — пассаж из увертюры Россини к «Севильскому цирюльнику». Его издавала исполинских размеров тварь, обвившая качели, подвешенные к потолку незамеченного мной прежде вольера. Волнующий волос звука уходил в исток звучания, в тесное логово змеиного рта, где вибрировал бледный огонь поганого жала, ростом с двузубую вилку для жарки котлет. Это был сетчатый питон. В жерле тропического гада свист набирал высоты и силы, приобретая зримые очертания не волоса уже, а гнутой органной трубы, заглоченной в узорную кожу удава.
И тут я расхохотался от шока и паники.
Кажется кошмар находил объяснение — все это урок мага! Нравоучение великого медиума! Внушение Августа Эхо!
Во весь голос, громко и ясно я потребовал от Учителя немедленно прекратить опыт, похожий скорее на издевательство, чем на урок.
Трюм ответил плеском, возней, шорохом, скрежетом; словом, — молчанием.
— Генерал! Я вас слышу! — заорал я во всю глотку.
Мусс! Ас! Шу! — ответило эхо с удвоенной силой.
Сессимуссишимуссис… прошипела змея, насмешливо, как пар из ноздрей адского чайника в преисподней.
Не буду описывать еще целый час своих мук, что я провел в заточении, прежде, чем обнаружил иллюминатор в правом борту баржи, сумел его открыть изнутри,
а затем выбраться наружу, и упасть в воду с высоты пяти-шести метров.
Я вылезал ногами наружу, потому удачно ушел в воду — солдатиком — а вынырнув, оказался именно в том роковом просвете, который отделял пришвартованную баржу дебаркадера от причальной стены. Слева — ржавый железный борт, справа — старый щербатый бетон в лохмах зеленой слизи. Холодная невская вода. Ночь. Лунный серп в злобной усмешке… Одно движение боковой волны — моя голова лопнет, как грецкий орех в щипцах смерти. И хотя борт баржи имел крутизну, и между головой и стеной — наверное — останется небольшой зазор, в котором можно спастись, я не собирался ждать, когда это случится и плыл отчаянно изо всех сил в узком просвете воды между Сциллой и Харибдой.
Когда до выхода из роковой щели оставалось меньше трех-четырех метров, я заметил впереди себя плывущий предмет. Нечто черное и живое. Человек? Черепаха с проклятой баржи?… предмет выплывает из тени на свет… можете представить мою оторопь! — это была голова огромной черной собаки. Не замечая моего присутствия, она первой пересекла водное пространство между баржей и берегом, выбралась на галечную отмель — черное четы-рехлапое изваяние черта с острыми ушами. Отряхнулась от воды и только тут посмотрела в мою сторону, — сверкнул злобный взор лунных глаз, как два лунных зайчика, посланных мне прямо в лицо двумя круглыми зеркальцами, — и пес растворился в ночной темноте лесной чащи.
Казалось бы, мои страдания близки к концу… я благополучно выбрался из западни, остался жив, отделался легким испугом, получил в лоб веретеном… вокруг меня оживленный и многолюдный вечерний парк… ничего подобного! Кошмар, наоборот, словно входил во вкус и набирал оборотов.
Выбравшись за псом на галечную отмель, стуча зубами от холода, выжав как мог измочаленное белье и верхнюю одежду, я с удивлением обнаружил себя чуть ли не в дремучем лесу, на берегу широкой и быстрой реки. Все мои попытки обнаружить баржу, с которой я только что шлепнулся в воду, оказалисоь тщетны… Может быть меня отнесло потоком воды дальше, чем я рассчитал? Но бог мой, где я? Даже если меня прибило к самой дикой части Елагина острова, я должен был бы видеть на другом берегу — через узкий рукав Невы — многоэтажные дома Приморского проспекта, идущие к метро «Черная речка», огни сотен квартир, поток автомашин, зигзаги рекламы… ничего этого не было и в помине. Мой глаз холодел при виде все той же дикой чащи, которая подступала стеной мрака к галечным плесам противоположного берега.
А небо! Dryxoe чернильное скопище мрака с диском полной луны. Но ведь минуту назад это было светлое небо над Балтикой, легкое и высокое, и месяц был тонок и светел… Может быть меня отнесло к Крестовскому острову? Или галлюцинации продолжаются? Но тогда почему я вижу свой мокрый пиджак, брюки, туфли из светлой кожи от «Харриса»? Достаю из кармана пиджака сырую пачку сигарет «Кэмал»? Чиркаю газовой зажигалкой… крохотный огонек, вот и все мое оружие.
А может быть мне вкололи 500 микрограмм ЛСД, и я валяюсь на койке, накрытой больничной клеенкой, в луже собственной мочи? И мерзну, ворочаясь с боку на бок? Телом в психушке, душой на лесном берегу…
Беззвучный полет ночной совы привел меня в чувство.
Надо искать Санкт-Петербург! И я устремился по еле заметной тропинке в густую чащу безмолвного леса. Частокол стволов был настолько высок, что я, как ни задирал голову вверх, не мог увидеть кроны. Я казался себе пигмеем рядом с такой внушительной колоннадой ночи.
Тропинка, между тем, была чиста и утоптана настолько, что я смог припустить бегом, чтобы согреть продрогшие кости. Вскоре бег мой отяжелел, тропка пошла в гору, все выше и выше, и внезапно вывела меня на край горной гряды, на проселочную дорогу, откуда открывался просторный вид на панораму окрестностей. Боже! Как он был дик. Сплошной лес, гребни чащоб, скалы поросшие ельником, и только в одном месте глаз натыкался на признак человеческой жизни — угрюмый контур старинного замка! Без единого огонька света, в потоках черного мха на каменных стенах, в бородах терновника. Только в одном единственном месте голо мерцала лунная лестница из благородного мрамора.
Я окончательно спятил!
Может быть злая сила перенесла меня в Павловск? И я вижу перед собой руины дворца паловской эпохи? Я посмотрел на часы. Электронные цифры показывали два часа ночи. Сам вид этих цифр, само мигание сигнальных точек на экране тоже казалось кошмаром.
Вдруг я услышал явственные человеческие шаги и стал участником совершенно непостижимой встречи с двумя нищенскими фигурами. Одна из которых тащила на согбенной спине вязанку хвороста, а другая — при виде меня — сняла с головы шапку и почтительно остановилась.
Я приблизился и разглядел двух старых людей — старика и старуху под тяжестью связки. И что же я сделал? Вместо того, чтобы спросить, куда меня занес черт, и где, наконец, город — я вдруг стал против собственной воли живо интересоваться тем, что это за башни возвышаются над густым лесом? И услышал в ответ буквально следующее: «Государь мой, — сказал старик, — вот уже пятьдесят лет минуло с той поры, как я слышал от моего отца, будто в этом замке спит принцесса и прекраснее ее нет на свете; будто она должна проспать там сто лет и пробудит ее королевский сын, которому она суждена».
После чего фигуры пропали из моих глаз, а я окончательно убедился, что захвачен логикой кошмара, и неведомая сила тащит меня дальше — все ближе и ближе к голой мраморной лестнице посреди лесной чащобы.
Пытаясь очнуться, я принялся хвататься руками за баллюстраду, чтобы остановиться на месте, но руки не слушались меня, пальцы, любуясь полировкой лунного мрамора, ласкали перила и только! А ноги сами несли вверх по лестнице. Когда кончилась череда белых маршей, я вышел в большой передний двор, где увидел картину наводящую ужас. Здесь царило страшное безмолвие: образ смерти являлся повсюду, и везде кругом распростерты были тела людей и животных, казавшихся мертвыми. Взрослые и дети, мужчины и женщины, собаки и овцы, мертвые свиньи, куры, утки, щенки. Я шел как в дурмане, перешагивая через тела. Но запаха тленья не чувствовалось, казалось, что вся эта мертвая площадь только лишь спит, погруженная в магический летаргический сон. Уже входя в покои, я наткнулся на тело огромной черной собаки в ошейнике из красной кожи с шипами. Именно ее я видел час назад на берегу! Я попытался пнуть скотину, которая притворяется мертвой, но ноги не послушалась.
И только пройдя покои, полные кавалеров и дам в кринолинах, я вдруг вспомнил, что кажется я уже где-то читал об этом: замок, окруженный непроходимым лесом, красавица-принцесса, спящая сто лет в ожидании принца… вот сейчас я пройду еще несколько залов и увижу ее в комнате, украшенной золотом, на постели под балдахином. Где я читал о том, что сейчас вижу?
И стоило мне только приступить к разгадке кошмара, как я тут же заметил, что меня обманывают, например, у дворца. нет потолка! И над головой, над узорными стенами в гобеленах чернеет звездное нёбо, а у одной из спящих дам живы бархатные ресницы над мертвыми щечками — она подглядывает! А в железном шлеме рыцаря в нише, в прорези на лице горит взляд живых глаз! А у пса на ковре подрагивает кончик хвоста! а рука мертвеца, упавшего с головой на стол, осторожно — чтобы я не заметил! — стискивает рукоять кинжала, торчащего из пыльного поросенка на блюде… притворное царство готово в любой миг очнуться и наброситься на живого человека.
А вот и комната, пышно отделанная золотом, на постели под балдахином с раздвинутыми занавесками лежит принцесса, полная очарования. Кроме спящей в комнате никого не было, если не считать каменной птицы с туловом льва, крыльями летучей мыши и грудью женщины, которая сидела на краю стены. Я сделал шаг в сторону кровати и с ужасом узнал в спящей красавице свою соседку по ночному купе! Она казалась такой невинной, а улыбка во сне была так лучезарна, что мне стоило невероятных усилий, чтобы вытащить из под подушки тяжелый дамский револьвер в золотом корпусе, тот самый, который я уже видел в сумочке на купейном столике! Я решил выстрелить прямо в висок, чтобы убить врага наверняка, но стоило мне только коснуться стволом лилейной кожи, как она открыла глаза и сказала со вздохом: «О! Как долго я спала…»
Спящая красавица! Сказка Перро! Вспомнил я тайну кошмара, и разом мертвое царство пробудилось с гулом и плеском: залаяли собаки, заговорили дамы и кавалеры, вспыхнул огонь в каминах, зажурчала вода в фонтанах, зазвучали скрипки и гобои в руках оркестрантов, запрыгало сало на раскаленной сковородке, засновали пауки в паутинах, раскрылись чашечки цветов, а кошмарная птица из каменной превратилась в живую, химера встряхнула перьями и схватила меня кривыми когтями поперек туловища и взмыла к звездам, под диск луны, размахивая крыльями нетопыря. Ее адский клюв принялся терзать мое тело с такой силой и яростью, что я заливался ручьями крови, бессильный что-либо предпринять. Тварь взлетела настолько высоко, что я успел окинуть умирающим взглядом панораму бесконечного леса, который, как густая волчья шкура, покрывал холмы, склоны гор, отроги острых хребтов. Волк был только что освежеван, и изнанка шкуры сочилась кровавой сукровицей, проступая из почвы при каждом шаге, как вода на заболоченном лугу. Луна заливала густой мех лесов, проплешины перелесков, загривки елового бора фосфорическим светом гнилушки. Кто сотворил этот мир, полный злобы? И хотя химера унесла меня в поднебесье, уши слышали, что лес полон отчаянных криков: волки пожирали путников на ночных полянах, мачеха терзала бедную падчерицу, родители уводили в лес голодных детей, муж убивал седьмую жену, людоеды преследовали детей, бабушки пожирали внучек, отец резал спящих дочурок. И вся эта кошмарная шкура стремилась схватить и проглотить подлунное тихое море: лесные лапы двумя каменистыми мысами обнимали спящий залив, а волчий череп — еловой горой — блестел на мелководье. И тут птица, ликуя, растерзала меня на куски, и я стал падать на землю ошметками человечьего мяса. Рука упала в котел ведьмы, ноги врезались в море, сердце шлепнулось на сковородку, где подскакивало сало, а голова, вращаясь, стала падать из поднебесья — камнем — на ночной город, в котором я наконец узнал Санкт-Петербург!.. Город всплывал из мрака, как колесо огненной дыбы. Я уже отчетливо различал стрелку Васильевского острова, колоннаду Биржи, Ростральные колонны в белых огнях, широкую чернильную полосу Невы, шпиль Петропавловки. Земля приближалась стремительно, только ветер свистел в ушах. А вот и обозначилась точка моего падения — Александрийская колонна в центре Дворцовой площади! В полном сознании ужаса, вращая от страха глазами, я падал ровно на крест, который властно простирал в вышине крылатый ангел. Падал до тех пор, пока не ударился о перекладину распятия и, подпрыгивая, не покатился по ангельской хламиде к ногам ангела, а оттуда — вниз на основание исполинского столпа. Покатился, чувствуя холодный дух продрогшего камня, покатился, чувствуя как моя кожа облипает грязью и мусором, вопя и крича мертвым ртом. Не имея рук, я пытался удержаться у ног исполина, но не удержался, а свалился ниже, на квадратную площадку у навершия колонны, но и там не зацепился зубами о камень, а полетел вдоль идеальной торжественной прямой линии славы мусорным окровавленным кочаном капусты прямо на крышу «Мерседеса», который стоял у основания монумента. Удар! И голова скатывается на капот, и видит за ветровым стеклом дрогнувшие лица офицеров охраны.
Только тут я пришел в себя.
— Вы в порядке? — надо мной склонилось тревожное лицо.
Я могу только кивнуть: «да». Кошмар кончился. Я обнаруживаю себя на заднем сиденье знакомой машины. Офицер вытаскивает жало шприца из вены на сгибе левой руки. Пиджак снят, рубашка закатана выше локтя. В салоне пахнет духом больницы. «Мерседес» выезжает с площади на Невский проспект. Я вижу, что мои руки перепачканы кровью.
— Докладываю! — кричит в трубку радиотелефона второй офицер, — Герман пришел в себя. Вызовите врача, у него разбит лоб, мелкие порезы на пальцах обеих рук, ссадины на голове.
Я пытаюсь улыбнуться. Улыбка выходит вымученной и жалкой.
Я встретился с маэстро только на третий день.
Я боюсь его гнева, за то, что не подчинился приказу и прошел к проклятому дебаркадеру, но… но характер Учителя предугадать невозможно. Эхо был весел, оживлен, в прекрасном расположении духа. Как всегда безукоризненно одет, выбрит идеально, надушен.
Я же наоборот выглядел далеко не блестяще: заклее-ные пластырем порезы на лице, забинтованные пальцы на обеих руках, ммда.
— Угощайся! — он подвел меня к лабораторному столу, где стоял стеклянный ящик с землей. — Угощайся зрелищем, Герман! Шампанского ты еще не заслужил.
В стеклянном ящике наспыпан тонкий слой чернозема, в котором блестит множество червей.
— Какая мерзость! — я отшатнулся: все ползучее, скользкое, змеиное вызывало во мне отвращение.
— Напротив —какая красота! Это планарии. Весьма распространенные черви. Но в их банальности есть одна великая и мрачная тайна. Срок жизни червя как бы три-четыре года. Почему как бы? Потому что, начиная стареть, терять подвижность, цепенеть часами, наш червь в один прекрасный день цепляется хвостом за камешек и… раз! Разрывает свое туловище на две части. Казалось бы самоубийство? Но нет. Через недельку у хвоста вырастает новая свежая голова, а у головы — гибкий молодой хвостик. Вскоре бывшие половинки достигаюют обычного размера. Они молоды, жадны и подвижны. И снова способны размножаться половым путем.
— Одним словом, — Эхо вскинул верх указательный палец, — перед нами абсолютно бессмертное существо. По сути — один единственный колоссальный супер-червь Феникс! Вечный змий, опутавший земной шар исполинской соплей. Не правда-ли, мрачная картина?
Я согласился.
— Но меня волнует не бессмертие этой замечательной дряни, а тот факт, что оторванный хвост выращивает голову, то есть мозги червя; или другими словами информация, или, еще точнее, текст жизни равномерно разлит по всей длине червя, а не сфокусирован в одной точке. Скажем, в голове! А так как миром правит симметрия, то, следовательно, подобное явление разлито по всему мирозданию. Любая точка способна отрастить голову! Любой квадратный сантиметр пространства полон величайшего символизма и наполнен глубочайшим смыслом. Нет пустых и ничего не значащих мест и пробелов. Любой фрагмент представляет сплошной текст жизни. Нужно только лишь научиться его читать.
Мне не терпится перейти к делу, обсудить с Учителем кошмарную историю похищения Сандрины Перро, мои поиски, посещение дебаркадера, провал в глубокую галлюцинацию… наконец не терпится узнать — жива она или нет? Но я уже знаю, что вопросы задавать нельзя прежде, чем сам маэстро не затронет нужную тему.
— Итак, вывод первый, — говорит Эхо, — все есть во всем. В любой произвольно взятой точке мы найдем именно то, что ищем. А кого мы ищем?
— Мы ищем врага, который угрожает вашей жизни, маэстро.
— Правильно! Значит в истории с похищением Сандрины мы вполне можем найти и историю нашего врага. И может быть, даже узнать его имя.
Я вздрогнул — впервые Учитель сказал нашего врага.
— А теперь скажи, что это такое?
И маэстро указал на стеклянный шкаф, в котором по матовой стене вился вверх обыкновенный вьюнок, с граммофончиками лилейных цветов.
Я хотел было сказать, что это обыкновенный… но во время вспомнил гнев Учителя против этого слова.