Страница:
Оглядываюсь — почему никто не нападает?
Из каминного зала в глубь особняка вели две двери — центральная и боковая. Черт с ними!
Я люблю смотреть на пламя.
Я снимаю с чугунной стойки изящную кочергу с собачей головой и хочу размешать уголь, чтобы ожил огонь, но мне не дают — в комнату сразу из двух дверей вбегают четверо и открывают шквальный огонь. Точнее стреляют трое, четвертый держит в руках бейсбольную биту.
За две-три секунды они сделали не меньше десятка выстрелов практически в упор. Например, от громилы, который палил из центральных дверей до меня было не больше десяти-двенадцати метров по прямой. С каждым новым выстрелом, в его глазах — скачком — разгоралась паника.
Я оставалась сидеть на корточках у камина, пытаясь сохранить отчаянное хладнокровие смертницы и одновременно понять, каким образом трем профессионалам не удается прострелить мою шкуру.
Я определенно в этот момент была невменяема от пляски смерти. Я даже не вздрагивала от глухих звуков пальбы и звонких перестуков отброшенных гильз. Глаза были ненормально открыты настежь. Словом, крыша съехала на фиг!
Так вот, у каждого из трех были свои резоны промазать. Громила у двери палил явно поверх моей головы, целясь в картину на стене, где синел морской пейзаж с парусником. Ему явно казалось, что я стою там и разглядываю картину в позе ценителя живописи. И действительно я сделала это минуту назад, убедилась, что нарисованный парусник тонет, и, дрогнув от воспоминаний, присела у камина. Второй верзила стрелял вообще из каминного зала по столу на балконе, где две минуты назад я взяла фруктовую корзинку. Что им там померещилось? Ума не приложу — не могла же я быть одновременно в трех местах. И только третий телохранитель, тот что распахнул боковую дверь верно определил мое местонахождение — свет горел вовсю — и, вскинув пистолет, наверняка бы влепил мне пулю прямо между глаз, — если бы не был, — ну конечно случайно госпожа удача! — шли бы вы подальше и к черту со всеми вашими штучками! — если бы не был ранен своим же товарищем. Причем, разумеется, в горло! Словно у моего ангела-хранителя не было больше других мест для удара! Опрокинувшись назад, он ударил затылком в зеркальный шкафчик для коллекции винных бутылок. И осколок стекла тут же зловеще чиркнул мне по лбу, рассекая кожу над бровью и заливая кровью весь правый глаз: «Не искушай судьбу, Гepca!» — просвистело в моих ушах.
Я обрадовалась виду собственной красненькой жидкости.
Чувство неуязвимости — поверьте — так же ужасно, как… как судорога в морской воде вдалеке от суши! Я смотрела, как кровушка каплет на руки, и убеждалась & том, что я живу вместе со всеми, падлы!
Но это был знак свыше — ты хочешь смерти? И я очнулась.
Запустив руку в корзинку, ,я схватила наугад крупное яблоко — ого! — так вот почему так тяжела корзинка: все фрукты декоративные, это искусные подделки из камня! И яблоко было сделано из цельного куска светло-зеленого мрамора с прожилками румянца.
Я швыряю его изо всей силы в громилу у центральной двери. Каменный снаряд пушечным ядром врывается в рот и, раскрошив зубы, застревает глубоко в глотке. Удар камня настолько силен, что сбивает человека с ног, и вот он уже на коленях отчаянно пытается руками достать мое угощение, но пальцы бессильно скользят по мраморной круглоте, он начинает задыхаться, хрипеть, содрагадься в конвульсиях предсмертного кашля, пытаясь выблевать каменный шар.
— Ты все понял? — сказала я последнему верзиле, что оцепенел у балконной двери.
Агония товарищей вышибла пот на его лице — четвертый с бейсбольной битой вообще испарился, позорник!
— Я не говорю по-английски, — прохрипел тот.
Я повторяю слова на французском — теперь он понял меня.
— Да, мадемуазель.
— Брось пушку.
Он бросил расстрелянное дотла оружие и приготовился к смерти — запасная обойма провалилась из кармана в подкладку пиджака!
— Пошли, — сказала я, отдавая ему корзинку: я пресытилась собственной силой.
Тот подчинился словно во сне.
— Где мадам? — я промакнула платком кровавую насечку над бровью.
— В гостиной.
— Веди! И не вздумай финтить. Я сломаю тебе позвоночник.
— Да, мадемуазель.
Отдав увесистую корзинку, я зато прихватила кочергу из камина. Полежав в углях ее кончик заметно покраснел, раскалился.
Ударом кочерги, как ударом клюшки для гольфа, я выбиваю из глотки несчастного окровавленный шар, и тот скользко катится вдоль порога. От боли охранник теряет сознание, но .рот он все равно не может закрыть — сломана челюсть. Зев гада пузырит красным мылом.
Мы идем по коридору среди зеркал, картин, позолоченных бра и растений. Телохранитель лаков от пота — он совершенно раздавлен ситуацией. Бежать или жить? Он хочет жить… Я вижу себя в зеркало — ну и ну! — бледная от гнева фурия в коротенькой тунике амазонки, в сандалиях на высокой шнуровке, с костяным ножом, погончики с бахромой — эполеты, ажурные перчатки до локтей, ткань местами порвана… в руках раскаленная кочерга. Лицо залито краской, белый шелк туники пег от чужой крови.
— Где пульт охраны?
— Сюда.
Мы входим в пустую комнату с пультом, на котором горят экраны: парк, холл, крыльцо, бассейн возле дома…
— Где видеозаписи из холла и каминного зала?
— Из холла — здесь. Каминный зал не имеет камеры.
— Доставай!
Возможно мне предстоит встреча с полицией — пожалуйста, смотрите, что я сделала? Постучала в дверь, на меня бросился вооруженный человек, я защищалась приемом кунг-фу, затем бросила пистолет в фигуру кентавра, а антикварные часы — в люстру. За последствия — не отвечаю… могу лишь возместить финансовые издержки.
Нарушение частной собственности — фиг! — это мой дом.
Кладу видеокассету в корзинку.
— А теперь в гостинную.
— Это здесь… мадемуазель… — телохранитель пропускает меня в широкую белую дверь гостиной. Входя я — бац — споткнулась на пороге и чуть не растянулась на полу.
Там я увидела самое замечательное зрелище в своей жизни… В парадном зале с лепным потолком, за огромным овальным столом — пустым — в креслах с высокими спинками сидело шесть человек: три женщины и трое мужчин. У всех каменные лица. Все собрались в зал впопыхах и одеты соответственно: халаты, пижамы, прочий постельный хаос, только мачеха, сука, как была так и осталась в костюме для верховой езды. Рядом с ней — дочь в ночной сорочке. За креслом хозяйки стоит вышколенный лакей, пожилой человек, он трясется от страха, он не понима-а-ает! — почему мадам так упорно не вызывает полицию и догадывается, что этот кошмар — внутрисемейное дело… У ноги мачехи пес-любовник. Он клокочет от ярости.
Мертвая тишина.
Лица мужчин мне не знакомы, кроме одного господина с пунцовыми щечками, он похож на золотого китайского фазана с румянцем во все лицо. Я сразу узнала его — это тот самый тип, которого я видела в огромной машине с шофером у метро Ламберт-Норд в Лондоне. И я понимаю, кто эта подкрашенная сволочь — господин гад Гай, собственной персоной, прикативший днем из Лондона на юбилей своей старой крысы. Кол по тебе давно плачет, фуфло!
А вот еще одна неожиданность, в потрясенной даме с папильотками в седой гриве, которая таращит на меня глаза так, что они вот-вот вылетят из орбит, я узнаю… я узнаю постаревшую тетушку Магдалину!
— Тетушка Магда! — сатанею я разом от злости, приступ ярости настолько силен, что начинают дрожать руки.
— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти! — громко говорит она на весь зал. Но я в бешенстве, мне кажется, что фраза ее заучена и фальшива.
Подойдя поближе, чтобы заглянуть в ее лживые глаза, замечаю стакан воды на столе. Он полон. С размаху вышвыриваю воду в рожу.
— Здравствуй, тетя!
Мы говорим по-русски, но всем понятен смысл того, что происходит между нами — разборка.
— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти, Элайза, — повторяет она, как попугай.
— Кто-нибудь наконец заступится за меня?! — восклицает хозяйка. В ее голосе злоба, отчаяние, стыд, бессилие, ненависть, страх, поражение.
— Мадам, — подает голос телохранитель, — она убила всех, кроме меня… я безоружен.
— Не лги, трус! Я никого не убиваю. Они только ранены.
Положив на роскошную столешницу из наборного дерева кочергу, я вырываю из рук верзилы корзинку с подарками. Он выше меня на две головы, но страх превратил его в кисель. От раскаленного чугуна полировка разом вздувается и дерево начинает едко дымить черным пятном ожога. Над собранием насекомых стелется сернистая дымка.
Я медленно, обхожу стол и каждому на голову опускаю то яблоко, то персик из мрамора, оникса, яшмы. Каждой змее по яйцу в зубы.
— Держать! Кто уронит — будет убит, — в моем смехе больше истерики, чем веселья. Я пытаюсь уговорить себя, Лиза, не смей отрывать головы гадам.
Яблоко, ямкой вниз, на голову тетушки.
Персик на череп джентельмена с водянистыми глазами.
Абрикос на макушку ушатого рыла с бакенбардами.
Все сидят не шелохнувшись, с прямыми спинами, чтобы не уронить на пол подарок от смерти. Тетушке проще всех — яблоко утонуло в седине, а вот лысому черепу приходится поддерживать персик рукой.
Подхожу к китайскому фазану. Надо отдать должное, мерзавец Гай один держит себя в руках. В его глазах нет ни страха, ни отчаяния — он готов умереть — в его глазах больше любопытства и даже легкого восхищения: он искал меня почти 20 лет! — и вот, наконец, видит воочию. Пунцовый гомик, по привычке любое говно превращать в наслаждение, смакует даже то паническое чувство страха, которое излучает Герса.
Прежде, чем опустить на рыжий хохолок яйцо из яшмы, я бью овальным долбилой по голове — а когда подонок откидывает голову на спину — он сразу теряет сознание от подарка — укладываю его грудью на стол и пристраиваю яйцо на рыжем проборе.
В тишине гостиной слышно только рычание пса, которого мачеха удерживает изо всех сил за широкий ошейник.
— Не хочу! — взвизгивает Лиззи, когда я пытаюсь спокойненько водрузить на кукольную головку черносливину из агата.
— Лиззи! — истошно вскрикивает мать от страха за выходку дочери. Она понимает, что я едва-едва удерживаюсь от желания всех поубивать, искалечить, вырубить.
Тогда моя глупая кукла выхватывает маленький дамский браунинг размером чуть больше ладони, который прятала между ног и… и приставляет ствол прямо к моему сердцу под грудью, и… глупо кричит: «Руки вверх!» Ей не хватает мужества нажать спусковой крючок и прикончить меня прямым выстрелом в яблочко.
Но и тут моя удача не дремлет — старый слуга принимает к сведению вскрик хозяйки и выбивает оружие из рук идиотки. Браунинг падает вниз, но я успеваю прижать оружие ногой к полу.
— Негодяй! — Лиззи награждает слугу пощечиной.
— Дура! Он спас тебя, — в приступе ярости я хватаю серебряное колечко, что болтается в мочке уха, и рывком раздираю мочку на две веревочки. Кукле впервые в жизни сделали больно! Она настолько ошеломлена болью и напугана видом собственной крови, раздавлена происходящим в доме кошмаром, что даже не вскрикивает. Она вдруг по-настоящему перепугалась. Единственное, что я позволила себе — схватить пальцами разодранное ухо и чувствовать, как горячие струйки завиваются красной прядью вокруг пальцев.
Яблоко падает с головы тетушки на пол и катится под стол.
Краснощекий подонок приходит в себя и откидывается на спинку кресла, и, хотя перед глазами плывет, он по прежнему полностью владеет собой, промокает макушку батистовым платком и смотрит есть ли кровь на ткани.
Лиззи разражается рыданиями.
— Лиззи! Терпи — приказывает мачеха и обращается ко мне как можно спокойно, — я сдаюсь. Вы настоящая дочь Розали и наследница семейного капитала.
— Роз! Не теряй головы, — оживает окончательно господин гадов, поправляя рыжий гребешок каплуна, — Это еще надо доказать.
— Это ты не теряй головы, Гай. Посмотри — она непобедима. Она нашла нас. Шесть человек убито или ранено. Она все знает. Она прочитала послание… Это возмездие. Я не хочу гореть в аду. Я сдаюсь.
— Так вы моя мать?! — изумляется Лиззи.
Она всегда считала Роз только приемной матерью.
В ответ молчание.
Я не желаю разговаривать с пауками, я демонстративно вываливаю на стол содержимое корзинки. И жду, что мое оружие сделает с ними. Смерть настолько витает над собранием, что все сразу понимают, в чем дело. И замирают. Неужели она непобедима? И грянул час возмездия?
Во фруктовой корзинке осталось всего три каменных яблока… с легким гневным шорохом тяжести они раскатываются в разные стороны по паркетному столу, и в их сосредоточенном медленном хмуром разбеге, чувствуется сила и замысел. Каждое движение идеальных изумрудных шаров угрожает. Все три преследуют некую скрытую цель. Первый шар перекатывается через кочергу, прямо через раскаленный конец, таким образом, что кочерга с головой пса взлетает над столешницей и стоит, покачиваясь, в дымной ране ожога посреди стола. Непостижимым образом она сохраняет равновесие. Второй шар минует пальцы мерзкой предательницы тетушки Ма-гды — та, оцепенев, не успевает во-время отдернуть ладонь — и почти замедляет свой раскат… Путь третьего шара наиболее долог, он тяжело катится не поперек, а вдоль стола — прямо в сторону мачехи; широко раскрыв гипнотические глаза, стерва смотрит, как шар, убыстряя бег, движется к ней, ближе, ближе, быстрее!
Внезапно все тот же верный слуга, выставив растопыренную руку из-за спины хозяйки, хватает шар и снова встает по стойке смирно у кресла, держа плод в белой перчатке.
И ничего не случилось.
В этот момент два оставшихся шара одновременно падают на пол, — казалось бы они должны расколоться о наборный паркет — не тут-то было, оружие продолжает свой неутомимый бег. А кочерга все еще стоит, балансируя на месте, словно ожидая подхвата! Второй шар катится в сторону телохранителя и, пройдя ровнехонько между ног ударяется в дверь и замирает.
Снова ничего нз происходит, если не считать, что высоченная дверь от толчка чуть-чуть приоткрылась.
Остался последний шар, который стремится к стене, задернутой слева и справа тяжелой гардиной. Я не сразу понимаю, что там, за завесой, окно во всю стену. Шар неумолимо катится вперед, целясь точно в просвет между шторами, в крохотный зазор между кромками ткани, туда, где синеет стекло и видны краски рассвета. Скоро восход! Последний шар катится быстрее других по паркету. Лица в страхе следят за круглым рокотом рока. Мне кажется, что яблоко гнева убыстряет свой бег. Вероятно пол имеет незаметный наклон к стене и шар его чувствует. Sot он прокатился мимо ножки рояля. Удар. И снова ничего не происходит. Всего лишь приоткрывается створка балконной двери. Ноль! Но поднимается легкий сквозняк, свежий ветерок с моря врывается в зал, ветерок набирает силы, вот он уже отгибает край тяжелой— портьеры, узкая створка распахивается до конца и в зал— уйя! — с оглушительным хохотом из окна прыгает на рояль отвратительный горбатый волосатый урод с голыми красными ушками. Это павиан. Он в ярости. У него откушен хвост. Зубы пантеры оставили только кровавый обрубок. Шерсть дыбом. Скользнув по глади, чиркая кровью по черному льду, он прыгает на пол и, сутулясь, бежит к столу, скаля острые желтые зубы. Он визжит от боли и унижения. Легким сатанинским прыжком вскочив с пола на стол, зверь на миг замирает, рыча, и вдруг, схватив кочергу за рукоять, в злобной панике и животном безумии совершает несколько молниеносных ударов…
Нападение обезьяны было настолько отвратительным и абсурдным, что гады оцепенели, не зная, что делать.
Первый удар пришелся по тетушке Магде. Павиан ткнул раскаленным крюком прямо в рыхлую грудь. Вскрикнув, она резко отпрянула от безумной клюки и, получив ожог, упала вместе со стулом на пол. Крича от ужаса.
Вторым ударом зверь расколол стеклянный стакан.
— Иссис, фас! — очнулась мачеха, снимая наконец руку с ошейника черного дога. Адская собака кинулась в атаку.
Никто не думал, что бой будет так скоротечен.
Бросившись на обезьяну, пес не мог вскочить наверх, а только лишь встал на задние лапы, положив передние на стол, вонзив когти в дерево и оглушительно лая алой пастью.
Последующие движения павиана отличались какой-то преступной осмысленностью. Отпрыгнув от края, чтобы не угодить в зубы собаки, он вдруг, урча, занялся кочергой и, прижав кочергу к дубовой столешнице, — двумя руками! — с силой давнул на кончик оружия — я не верила глазам — зверь заострил угол крюка, и превратил гэобразную кочергу в кошмарную единицу. 1! Все движения обезьяны, повторяю, были совершенно осмысленны, словно перед нами в меховой кислой шкуре кривлялся какой-то злобный страшный горбун-квазимодо.
Заострив кочергу, павиан одним прыжком вернулся на край стола и, подняв оружие перед грудью, резким отвесным ударом вонзил в отверстую пасть собаки, целя в самую середину. Дог вцепился зубами в горячий металл, пытаясь сдержать убийственный напор железа, но павиан с хладнокровием садиста протолкнул острие в самую глубь глотки, а затем потащил крюк обратно из горла, цепляя внутренности и выдирая с мясом наружу — как закричала мадам! — она успела подбежать и вцепиться в кочергу — красно-сизое, еще воющее месиво, в котором с содроганием я узнала только оборванный собачий язык.
Только тут павиан оставил кочергу, бессильный выдернуть пса наизнанку и, метнулся к двери в коридор.
Метнулся и исчез.
Все мелькнуло перед глазами словно солнечный зайчик.
Только луч солнца был черным.
Я подошла к мачехе почти что спокойно. Единственное, что я позволила — она лежала на полу, на спине, рядом с подыхающим псом и стонала от боли, облизывая по-собачьи языком почерневшие пальцы в алых когтях и апельсинной шкурке ожога — единственное, что я сделала, запустив руку в густые волосы, я с наслаждением оторвала ее сучью голову от пола и ударила лбом о ножку стола. Один единственный раз, но до крови.
Она только прошептала: «Я сохранила ему жизнь».
Слуга стоял рядом бледный как смерть, приготовив платок, и вытер кровь с лица хозяйки. Он один исполнил свою роль до конца.
— А ты, господин Гай, пойдешь со мной, — я подняла с пола дамский браунинг Лиззи и поманила пальцем.
Он подчинился беспрекословно, ему хватило ума не перечить.
Я только легонько поцарапала кончиком костяного ножа его румянец на щечках, чтобы он выглядел круче, пофазанистей.
Я усадила его в черный лимузин у входа, и поехала куда глаза глядят. Мы молчали. Я еще не решила, что будут с ним вытворять и о чем говорить. На часах было пять утра. От господина гадов воняло средством ухода за кожей. Городок еще спал под покровом водянистого неба. Я притормозила у мусорного бака, где копошилось несколько крыс. Легко поймала одну и уложила в пустую брошенную кастрюлю, которая валялась тут же, нашла и подходящую крышку. Закрыла и замотала остатком своей золотой чалмы.
Господин тревожно следил за тем, как я готовлю для него угощение — я угадала, он был патологически брезглив. Но он продолжал молчать и не собирался валяться в ногах.
Я привезла гада на берег моря и вышла из машины, поставив кастрюлю на гальку. Было светло и пусто. Море спокойно набегало на берег алмазной стружкой. Море не подличает. Тучи не лгут. Чайки не предают. И рассвет никогда не обманывает с наступлением дня… Однако, мне надо было спешить — полиция уже наверняка поднята на ноги, а мне еще нужно было устроить в больницу отца, а только потом делать ноги; я выволокла Тая из салона и велела раздеться. Он снял пиджак, рубашку, галстук и прочее барахло, оставшись в трусах из ажурного лимонного шелка. Я не стала разматывать дальше, смотреть на долбило морального урода. Под шкуркой змеи оказалось спортивное холеное тельце моложавого фазана с маленькой изящной головкой. Ему было за пятьдесят, но Гай был строен по-юношески и не болтал жиром.
Он готовился к смерти, и по-прежнехму сохранял выдержку, только чуть дольше, чем надо, складывал белье и одежду на камни, словно она ему еще пригодится.
— Господин Гад, — сказала я бросая в воду плоские камешки, — я не буду говорить тебе, что вы полное говно. Зачем? Пустая трата времени. Скажу только, что вы вдоволь напились моей кровушки, и тебе пора — пора! — закусить.
Я оглянулась на кастрюлю, где внутри верещала крыса, мотаясь на алюминиевом пятачке.
Он не смог сдержать отвращение и легонько икнул. Это был человек с богатым воображением.
— Я видела в кино, как крыса проедает живого человека, такого же говнюка как ты. Ему привязали кастрюлю с живой крысой к брюху. Так чтобы вместо крышки было мягкое вкусное пузечко, и с тыльной стороны стали поджаривать дно кастрюли паяльной лампой. Крысе стало так горячо, что она принялась проедать кишки, чтобы уйти от огня и выбраться поскорей наружу, глотнуть кислорода. Она вылезла из спины говнюка, чуть выше талии, у позвоночника.
Один плоский камешек так удачно лег на волну, что подскочил целых семь раз прежде чем упал, как подкошенный, в воду.
Господин внимательно следил и за камешком — считал, гад! — и за моей мыслью.
— У меня нет ни паяльной лампы, ни времени, поэтому я просто одену тебе кастрюлю на голову, замотаю твидовым пиджаком покрепче и оставлю вас вдвоем с дамой. Она отгрызет вам уши, нос, губы, а так как руки будут связаны, тебе придется ждать когда крыса накушается. Вы не умрете, просто в клубе, где вы состоите, придется отшучиваться по поводу носа, ушей и губ. И боюсь ваша любовь от тебя отвернется!
Я попала в точку. Отвращение и перспективы были настолько прозрачны, что он невольно поднес руку ко рту, его уже мутило от омерзения, раз, от страха быть смешным, и потерять любимого человека, два, три.
Он нервно провел несколько раз ладонью по крашеному хохолку на макушке и наконец открыл рот:
— Я слушаю вас, Элизабет.
У него был приятный голос баловня судьбы.
— Что с Верочкой? — я хорошо запомнила слова отца о том, что Гай отвечал за разведку с помощью ненормальных.
— Это ваша больная подружка? Мне сообщили, что она в числе утонувших.
— Кто выдал отца? Ведь все считали его покойником?
— Я узнал о нем перед тем как выйти в оставку. Один из двойных агентов сообщил, что русские обнаружили обман двух агентов, которые разыграли свою гибель в Сиднее и дали команду на их ликвидацию. Каким образом русским стало известно об этом, я не знаю. От двойного агента мы узнали имена беглецов и место их проживания. Установив слежку, я узнал о том, что ваш отец почти прибрал к рукам крупную компанию, которая принадлежала вашей матери, и совершил несколько преступлений. Его друг Виктор стал нашим агентом.
— Вот оно что!
— Наш мир давно провонял, Элизабет, — и гад позволил себе куцый смешок.
— Нет, говнюк, он ничем совершенно не пахнет. Он чист. На небе нет трупных пятен. И ангелы существуют. Ты искал меня вместе с мачехой сто лет, ухлопал десять лимонов — а я жива и бросаю камешки в воду. А ты гол, и на завтрак тебе положена крыса в красном сиропе.
Я прошла к машине и поколдовала над кассетным магнитофоном в панели, о'кей! — запись работает. Проверила. Услышала свой голос сквозь шорох сырой гальки. Велела ему сунуть мурло поближе к динамику и повторить слово в слово все, что я скажу.
Он подчинился. И повторил слово в слово, что он — как тебя зовут, фуфло? — Гай Лойделл вместе с Роз Кар-дье обманным путем лишил имени и прав на наследство единственную дочь Розмари Кардье — Rpcy… и так далее.
— Заявление сделано мной, — диктовала я, — в полном уме, и в твердой памяти, без малейшего насилия и принуждения, а только лишь из-за угрызений совести и может быть использовано в суде как доказательство моего преступного умысла.
Когда я проверила запись, он опять позволил себе куцый смешок:
— Ангелу не нужны деньги.
— Но каждый из ангелов носит свое имя.
Он наконец перевел дыхание и снова настроился жить, он понял, что его не будут убивать и заметил, что ногти на правой руке изломаны.
— Ты думаешь, что имеешь дело с девчонкой и в суде отвертишься от сказанных слов. Я знаю это, и все-таки признание тебе повредит.
Молчание.
— А ведь я видел вас однажды в Лондоне. У метро «Ламберт-Норд», Элизабет…
— Я тоже. Вали! — и вышвырнула его из машины с такой силой, что гад птицей летел до кастрюли и ударом головы сбил гнутую крышку… жаль что мерзавка не прыгнула ему на пробор, а дала стрекача вдоль галечного пляжа.
Как я смогла взять ее в руки? Не помню! Единственное, что я себе позволила — Гай сильно ушибся о гальку и лежал на спине с лицом перекошенным от боли — единственное, что я могла сделать, чтобы его не убить, это снять трусики — закройте глаза — и напрудить прямо на рыжий лаковый гребешок, чтобы волос лучше смотрелся, когда просохнет.
Из каминного зала в глубь особняка вели две двери — центральная и боковая. Черт с ними!
Я люблю смотреть на пламя.
Я снимаю с чугунной стойки изящную кочергу с собачей головой и хочу размешать уголь, чтобы ожил огонь, но мне не дают — в комнату сразу из двух дверей вбегают четверо и открывают шквальный огонь. Точнее стреляют трое, четвертый держит в руках бейсбольную биту.
За две-три секунды они сделали не меньше десятка выстрелов практически в упор. Например, от громилы, который палил из центральных дверей до меня было не больше десяти-двенадцати метров по прямой. С каждым новым выстрелом, в его глазах — скачком — разгоралась паника.
Я оставалась сидеть на корточках у камина, пытаясь сохранить отчаянное хладнокровие смертницы и одновременно понять, каким образом трем профессионалам не удается прострелить мою шкуру.
Я определенно в этот момент была невменяема от пляски смерти. Я даже не вздрагивала от глухих звуков пальбы и звонких перестуков отброшенных гильз. Глаза были ненормально открыты настежь. Словом, крыша съехала на фиг!
Так вот, у каждого из трех были свои резоны промазать. Громила у двери палил явно поверх моей головы, целясь в картину на стене, где синел морской пейзаж с парусником. Ему явно казалось, что я стою там и разглядываю картину в позе ценителя живописи. И действительно я сделала это минуту назад, убедилась, что нарисованный парусник тонет, и, дрогнув от воспоминаний, присела у камина. Второй верзила стрелял вообще из каминного зала по столу на балконе, где две минуты назад я взяла фруктовую корзинку. Что им там померещилось? Ума не приложу — не могла же я быть одновременно в трех местах. И только третий телохранитель, тот что распахнул боковую дверь верно определил мое местонахождение — свет горел вовсю — и, вскинув пистолет, наверняка бы влепил мне пулю прямо между глаз, — если бы не был, — ну конечно случайно госпожа удача! — шли бы вы подальше и к черту со всеми вашими штучками! — если бы не был ранен своим же товарищем. Причем, разумеется, в горло! Словно у моего ангела-хранителя не было больше других мест для удара! Опрокинувшись назад, он ударил затылком в зеркальный шкафчик для коллекции винных бутылок. И осколок стекла тут же зловеще чиркнул мне по лбу, рассекая кожу над бровью и заливая кровью весь правый глаз: «Не искушай судьбу, Гepca!» — просвистело в моих ушах.
Я обрадовалась виду собственной красненькой жидкости.
Чувство неуязвимости — поверьте — так же ужасно, как… как судорога в морской воде вдалеке от суши! Я смотрела, как кровушка каплет на руки, и убеждалась & том, что я живу вместе со всеми, падлы!
Но это был знак свыше — ты хочешь смерти? И я очнулась.
Запустив руку в корзинку, ,я схватила наугад крупное яблоко — ого! — так вот почему так тяжела корзинка: все фрукты декоративные, это искусные подделки из камня! И яблоко было сделано из цельного куска светло-зеленого мрамора с прожилками румянца.
Я швыряю его изо всей силы в громилу у центральной двери. Каменный снаряд пушечным ядром врывается в рот и, раскрошив зубы, застревает глубоко в глотке. Удар камня настолько силен, что сбивает человека с ног, и вот он уже на коленях отчаянно пытается руками достать мое угощение, но пальцы бессильно скользят по мраморной круглоте, он начинает задыхаться, хрипеть, содрагадься в конвульсиях предсмертного кашля, пытаясь выблевать каменный шар.
— Ты все понял? — сказала я последнему верзиле, что оцепенел у балконной двери.
Агония товарищей вышибла пот на его лице — четвертый с бейсбольной битой вообще испарился, позорник!
— Я не говорю по-английски, — прохрипел тот.
Я повторяю слова на французском — теперь он понял меня.
— Да, мадемуазель.
— Брось пушку.
Он бросил расстрелянное дотла оружие и приготовился к смерти — запасная обойма провалилась из кармана в подкладку пиджака!
— Пошли, — сказала я, отдавая ему корзинку: я пресытилась собственной силой.
Тот подчинился словно во сне.
— Где мадам? — я промакнула платком кровавую насечку над бровью.
— В гостиной.
— Веди! И не вздумай финтить. Я сломаю тебе позвоночник.
— Да, мадемуазель.
Отдав увесистую корзинку, я зато прихватила кочергу из камина. Полежав в углях ее кончик заметно покраснел, раскалился.
Ударом кочерги, как ударом клюшки для гольфа, я выбиваю из глотки несчастного окровавленный шар, и тот скользко катится вдоль порога. От боли охранник теряет сознание, но .рот он все равно не может закрыть — сломана челюсть. Зев гада пузырит красным мылом.
Мы идем по коридору среди зеркал, картин, позолоченных бра и растений. Телохранитель лаков от пота — он совершенно раздавлен ситуацией. Бежать или жить? Он хочет жить… Я вижу себя в зеркало — ну и ну! — бледная от гнева фурия в коротенькой тунике амазонки, в сандалиях на высокой шнуровке, с костяным ножом, погончики с бахромой — эполеты, ажурные перчатки до локтей, ткань местами порвана… в руках раскаленная кочерга. Лицо залито краской, белый шелк туники пег от чужой крови.
— Где пульт охраны?
— Сюда.
Мы входим в пустую комнату с пультом, на котором горят экраны: парк, холл, крыльцо, бассейн возле дома…
— Где видеозаписи из холла и каминного зала?
— Из холла — здесь. Каминный зал не имеет камеры.
— Доставай!
Возможно мне предстоит встреча с полицией — пожалуйста, смотрите, что я сделала? Постучала в дверь, на меня бросился вооруженный человек, я защищалась приемом кунг-фу, затем бросила пистолет в фигуру кентавра, а антикварные часы — в люстру. За последствия — не отвечаю… могу лишь возместить финансовые издержки.
Нарушение частной собственности — фиг! — это мой дом.
Кладу видеокассету в корзинку.
— А теперь в гостинную.
— Это здесь… мадемуазель… — телохранитель пропускает меня в широкую белую дверь гостиной. Входя я — бац — споткнулась на пороге и чуть не растянулась на полу.
Там я увидела самое замечательное зрелище в своей жизни… В парадном зале с лепным потолком, за огромным овальным столом — пустым — в креслах с высокими спинками сидело шесть человек: три женщины и трое мужчин. У всех каменные лица. Все собрались в зал впопыхах и одеты соответственно: халаты, пижамы, прочий постельный хаос, только мачеха, сука, как была так и осталась в костюме для верховой езды. Рядом с ней — дочь в ночной сорочке. За креслом хозяйки стоит вышколенный лакей, пожилой человек, он трясется от страха, он не понима-а-ает! — почему мадам так упорно не вызывает полицию и догадывается, что этот кошмар — внутрисемейное дело… У ноги мачехи пес-любовник. Он клокочет от ярости.
Мертвая тишина.
Лица мужчин мне не знакомы, кроме одного господина с пунцовыми щечками, он похож на золотого китайского фазана с румянцем во все лицо. Я сразу узнала его — это тот самый тип, которого я видела в огромной машине с шофером у метро Ламберт-Норд в Лондоне. И я понимаю, кто эта подкрашенная сволочь — господин гад Гай, собственной персоной, прикативший днем из Лондона на юбилей своей старой крысы. Кол по тебе давно плачет, фуфло!
А вот еще одна неожиданность, в потрясенной даме с папильотками в седой гриве, которая таращит на меня глаза так, что они вот-вот вылетят из орбит, я узнаю… я узнаю постаревшую тетушку Магдалину!
— Тетушка Магда! — сатанею я разом от злости, приступ ярости настолько силен, что начинают дрожать руки.
— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти! — громко говорит она на весь зал. Но я в бешенстве, мне кажется, что фраза ее заучена и фальшива.
Подойдя поближе, чтобы заглянуть в ее лживые глаза, замечаю стакан воды на столе. Он полон. С размаху вышвыриваю воду в рожу.
— Здравствуй, тетя!
Мы говорим по-русски, но всем понятен смысл того, что происходит между нами — разборка.
— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти, Элайза, — повторяет она, как попугай.
— Кто-нибудь наконец заступится за меня?! — восклицает хозяйка. В ее голосе злоба, отчаяние, стыд, бессилие, ненависть, страх, поражение.
— Мадам, — подает голос телохранитель, — она убила всех, кроме меня… я безоружен.
— Не лги, трус! Я никого не убиваю. Они только ранены.
Положив на роскошную столешницу из наборного дерева кочергу, я вырываю из рук верзилы корзинку с подарками. Он выше меня на две головы, но страх превратил его в кисель. От раскаленного чугуна полировка разом вздувается и дерево начинает едко дымить черным пятном ожога. Над собранием насекомых стелется сернистая дымка.
Я медленно, обхожу стол и каждому на голову опускаю то яблоко, то персик из мрамора, оникса, яшмы. Каждой змее по яйцу в зубы.
— Держать! Кто уронит — будет убит, — в моем смехе больше истерики, чем веселья. Я пытаюсь уговорить себя, Лиза, не смей отрывать головы гадам.
Яблоко, ямкой вниз, на голову тетушки.
Персик на череп джентельмена с водянистыми глазами.
Абрикос на макушку ушатого рыла с бакенбардами.
Все сидят не шелохнувшись, с прямыми спинами, чтобы не уронить на пол подарок от смерти. Тетушке проще всех — яблоко утонуло в седине, а вот лысому черепу приходится поддерживать персик рукой.
Подхожу к китайскому фазану. Надо отдать должное, мерзавец Гай один держит себя в руках. В его глазах нет ни страха, ни отчаяния — он готов умереть — в его глазах больше любопытства и даже легкого восхищения: он искал меня почти 20 лет! — и вот, наконец, видит воочию. Пунцовый гомик, по привычке любое говно превращать в наслаждение, смакует даже то паническое чувство страха, которое излучает Герса.
Прежде, чем опустить на рыжий хохолок яйцо из яшмы, я бью овальным долбилой по голове — а когда подонок откидывает голову на спину — он сразу теряет сознание от подарка — укладываю его грудью на стол и пристраиваю яйцо на рыжем проборе.
В тишине гостиной слышно только рычание пса, которого мачеха удерживает изо всех сил за широкий ошейник.
— Не хочу! — взвизгивает Лиззи, когда я пытаюсь спокойненько водрузить на кукольную головку черносливину из агата.
— Лиззи! — истошно вскрикивает мать от страха за выходку дочери. Она понимает, что я едва-едва удерживаюсь от желания всех поубивать, искалечить, вырубить.
Тогда моя глупая кукла выхватывает маленький дамский браунинг размером чуть больше ладони, который прятала между ног и… и приставляет ствол прямо к моему сердцу под грудью, и… глупо кричит: «Руки вверх!» Ей не хватает мужества нажать спусковой крючок и прикончить меня прямым выстрелом в яблочко.
Но и тут моя удача не дремлет — старый слуга принимает к сведению вскрик хозяйки и выбивает оружие из рук идиотки. Браунинг падает вниз, но я успеваю прижать оружие ногой к полу.
— Негодяй! — Лиззи награждает слугу пощечиной.
— Дура! Он спас тебя, — в приступе ярости я хватаю серебряное колечко, что болтается в мочке уха, и рывком раздираю мочку на две веревочки. Кукле впервые в жизни сделали больно! Она настолько ошеломлена болью и напугана видом собственной крови, раздавлена происходящим в доме кошмаром, что даже не вскрикивает. Она вдруг по-настоящему перепугалась. Единственное, что я позволила себе — схватить пальцами разодранное ухо и чувствовать, как горячие струйки завиваются красной прядью вокруг пальцев.
Яблоко падает с головы тетушки на пол и катится под стол.
Краснощекий подонок приходит в себя и откидывается на спинку кресла, и, хотя перед глазами плывет, он по прежнему полностью владеет собой, промокает макушку батистовым платком и смотрит есть ли кровь на ткани.
Лиззи разражается рыданиями.
— Лиззи! Терпи — приказывает мачеха и обращается ко мне как можно спокойно, — я сдаюсь. Вы настоящая дочь Розали и наследница семейного капитала.
— Роз! Не теряй головы, — оживает окончательно господин гадов, поправляя рыжий гребешок каплуна, — Это еще надо доказать.
— Это ты не теряй головы, Гай. Посмотри — она непобедима. Она нашла нас. Шесть человек убито или ранено. Она все знает. Она прочитала послание… Это возмездие. Я не хочу гореть в аду. Я сдаюсь.
— Так вы моя мать?! — изумляется Лиззи.
Она всегда считала Роз только приемной матерью.
В ответ молчание.
Я не желаю разговаривать с пауками, я демонстративно вываливаю на стол содержимое корзинки. И жду, что мое оружие сделает с ними. Смерть настолько витает над собранием, что все сразу понимают, в чем дело. И замирают. Неужели она непобедима? И грянул час возмездия?
Во фруктовой корзинке осталось всего три каменных яблока… с легким гневным шорохом тяжести они раскатываются в разные стороны по паркетному столу, и в их сосредоточенном медленном хмуром разбеге, чувствуется сила и замысел. Каждое движение идеальных изумрудных шаров угрожает. Все три преследуют некую скрытую цель. Первый шар перекатывается через кочергу, прямо через раскаленный конец, таким образом, что кочерга с головой пса взлетает над столешницей и стоит, покачиваясь, в дымной ране ожога посреди стола. Непостижимым образом она сохраняет равновесие. Второй шар минует пальцы мерзкой предательницы тетушки Ма-гды — та, оцепенев, не успевает во-время отдернуть ладонь — и почти замедляет свой раскат… Путь третьего шара наиболее долог, он тяжело катится не поперек, а вдоль стола — прямо в сторону мачехи; широко раскрыв гипнотические глаза, стерва смотрит, как шар, убыстряя бег, движется к ней, ближе, ближе, быстрее!
Внезапно все тот же верный слуга, выставив растопыренную руку из-за спины хозяйки, хватает шар и снова встает по стойке смирно у кресла, держа плод в белой перчатке.
И ничего не случилось.
В этот момент два оставшихся шара одновременно падают на пол, — казалось бы они должны расколоться о наборный паркет — не тут-то было, оружие продолжает свой неутомимый бег. А кочерга все еще стоит, балансируя на месте, словно ожидая подхвата! Второй шар катится в сторону телохранителя и, пройдя ровнехонько между ног ударяется в дверь и замирает.
Снова ничего нз происходит, если не считать, что высоченная дверь от толчка чуть-чуть приоткрылась.
Остался последний шар, который стремится к стене, задернутой слева и справа тяжелой гардиной. Я не сразу понимаю, что там, за завесой, окно во всю стену. Шар неумолимо катится вперед, целясь точно в просвет между шторами, в крохотный зазор между кромками ткани, туда, где синеет стекло и видны краски рассвета. Скоро восход! Последний шар катится быстрее других по паркету. Лица в страхе следят за круглым рокотом рока. Мне кажется, что яблоко гнева убыстряет свой бег. Вероятно пол имеет незаметный наклон к стене и шар его чувствует. Sot он прокатился мимо ножки рояля. Удар. И снова ничего не происходит. Всего лишь приоткрывается створка балконной двери. Ноль! Но поднимается легкий сквозняк, свежий ветерок с моря врывается в зал, ветерок набирает силы, вот он уже отгибает край тяжелой— портьеры, узкая створка распахивается до конца и в зал— уйя! — с оглушительным хохотом из окна прыгает на рояль отвратительный горбатый волосатый урод с голыми красными ушками. Это павиан. Он в ярости. У него откушен хвост. Зубы пантеры оставили только кровавый обрубок. Шерсть дыбом. Скользнув по глади, чиркая кровью по черному льду, он прыгает на пол и, сутулясь, бежит к столу, скаля острые желтые зубы. Он визжит от боли и унижения. Легким сатанинским прыжком вскочив с пола на стол, зверь на миг замирает, рыча, и вдруг, схватив кочергу за рукоять, в злобной панике и животном безумии совершает несколько молниеносных ударов…
Нападение обезьяны было настолько отвратительным и абсурдным, что гады оцепенели, не зная, что делать.
Первый удар пришелся по тетушке Магде. Павиан ткнул раскаленным крюком прямо в рыхлую грудь. Вскрикнув, она резко отпрянула от безумной клюки и, получив ожог, упала вместе со стулом на пол. Крича от ужаса.
Вторым ударом зверь расколол стеклянный стакан.
— Иссис, фас! — очнулась мачеха, снимая наконец руку с ошейника черного дога. Адская собака кинулась в атаку.
Никто не думал, что бой будет так скоротечен.
Бросившись на обезьяну, пес не мог вскочить наверх, а только лишь встал на задние лапы, положив передние на стол, вонзив когти в дерево и оглушительно лая алой пастью.
Последующие движения павиана отличались какой-то преступной осмысленностью. Отпрыгнув от края, чтобы не угодить в зубы собаки, он вдруг, урча, занялся кочергой и, прижав кочергу к дубовой столешнице, — двумя руками! — с силой давнул на кончик оружия — я не верила глазам — зверь заострил угол крюка, и превратил гэобразную кочергу в кошмарную единицу. 1! Все движения обезьяны, повторяю, были совершенно осмысленны, словно перед нами в меховой кислой шкуре кривлялся какой-то злобный страшный горбун-квазимодо.
Заострив кочергу, павиан одним прыжком вернулся на край стола и, подняв оружие перед грудью, резким отвесным ударом вонзил в отверстую пасть собаки, целя в самую середину. Дог вцепился зубами в горячий металл, пытаясь сдержать убийственный напор железа, но павиан с хладнокровием садиста протолкнул острие в самую глубь глотки, а затем потащил крюк обратно из горла, цепляя внутренности и выдирая с мясом наружу — как закричала мадам! — она успела подбежать и вцепиться в кочергу — красно-сизое, еще воющее месиво, в котором с содроганием я узнала только оборванный собачий язык.
Только тут павиан оставил кочергу, бессильный выдернуть пса наизнанку и, метнулся к двери в коридор.
Метнулся и исчез.
Все мелькнуло перед глазами словно солнечный зайчик.
Только луч солнца был черным.
Я подошла к мачехе почти что спокойно. Единственное, что я позволила — она лежала на полу, на спине, рядом с подыхающим псом и стонала от боли, облизывая по-собачьи языком почерневшие пальцы в алых когтях и апельсинной шкурке ожога — единственное, что я сделала, запустив руку в густые волосы, я с наслаждением оторвала ее сучью голову от пола и ударила лбом о ножку стола. Один единственный раз, но до крови.
Она только прошептала: «Я сохранила ему жизнь».
Слуга стоял рядом бледный как смерть, приготовив платок, и вытер кровь с лица хозяйки. Он один исполнил свою роль до конца.
— А ты, господин Гай, пойдешь со мной, — я подняла с пола дамский браунинг Лиззи и поманила пальцем.
Он подчинился беспрекословно, ему хватило ума не перечить.
Я только легонько поцарапала кончиком костяного ножа его румянец на щечках, чтобы он выглядел круче, пофазанистей.
Я усадила его в черный лимузин у входа, и поехала куда глаза глядят. Мы молчали. Я еще не решила, что будут с ним вытворять и о чем говорить. На часах было пять утра. От господина гадов воняло средством ухода за кожей. Городок еще спал под покровом водянистого неба. Я притормозила у мусорного бака, где копошилось несколько крыс. Легко поймала одну и уложила в пустую брошенную кастрюлю, которая валялась тут же, нашла и подходящую крышку. Закрыла и замотала остатком своей золотой чалмы.
Господин тревожно следил за тем, как я готовлю для него угощение — я угадала, он был патологически брезглив. Но он продолжал молчать и не собирался валяться в ногах.
Я привезла гада на берег моря и вышла из машины, поставив кастрюлю на гальку. Было светло и пусто. Море спокойно набегало на берег алмазной стружкой. Море не подличает. Тучи не лгут. Чайки не предают. И рассвет никогда не обманывает с наступлением дня… Однако, мне надо было спешить — полиция уже наверняка поднята на ноги, а мне еще нужно было устроить в больницу отца, а только потом делать ноги; я выволокла Тая из салона и велела раздеться. Он снял пиджак, рубашку, галстук и прочее барахло, оставшись в трусах из ажурного лимонного шелка. Я не стала разматывать дальше, смотреть на долбило морального урода. Под шкуркой змеи оказалось спортивное холеное тельце моложавого фазана с маленькой изящной головкой. Ему было за пятьдесят, но Гай был строен по-юношески и не болтал жиром.
Он готовился к смерти, и по-прежнехму сохранял выдержку, только чуть дольше, чем надо, складывал белье и одежду на камни, словно она ему еще пригодится.
— Господин Гад, — сказала я бросая в воду плоские камешки, — я не буду говорить тебе, что вы полное говно. Зачем? Пустая трата времени. Скажу только, что вы вдоволь напились моей кровушки, и тебе пора — пора! — закусить.
Я оглянулась на кастрюлю, где внутри верещала крыса, мотаясь на алюминиевом пятачке.
Он не смог сдержать отвращение и легонько икнул. Это был человек с богатым воображением.
— Я видела в кино, как крыса проедает живого человека, такого же говнюка как ты. Ему привязали кастрюлю с живой крысой к брюху. Так чтобы вместо крышки было мягкое вкусное пузечко, и с тыльной стороны стали поджаривать дно кастрюли паяльной лампой. Крысе стало так горячо, что она принялась проедать кишки, чтобы уйти от огня и выбраться поскорей наружу, глотнуть кислорода. Она вылезла из спины говнюка, чуть выше талии, у позвоночника.
Один плоский камешек так удачно лег на волну, что подскочил целых семь раз прежде чем упал, как подкошенный, в воду.
Господин внимательно следил и за камешком — считал, гад! — и за моей мыслью.
— У меня нет ни паяльной лампы, ни времени, поэтому я просто одену тебе кастрюлю на голову, замотаю твидовым пиджаком покрепче и оставлю вас вдвоем с дамой. Она отгрызет вам уши, нос, губы, а так как руки будут связаны, тебе придется ждать когда крыса накушается. Вы не умрете, просто в клубе, где вы состоите, придется отшучиваться по поводу носа, ушей и губ. И боюсь ваша любовь от тебя отвернется!
Я попала в точку. Отвращение и перспективы были настолько прозрачны, что он невольно поднес руку ко рту, его уже мутило от омерзения, раз, от страха быть смешным, и потерять любимого человека, два, три.
Он нервно провел несколько раз ладонью по крашеному хохолку на макушке и наконец открыл рот:
— Я слушаю вас, Элизабет.
У него был приятный голос баловня судьбы.
— Что с Верочкой? — я хорошо запомнила слова отца о том, что Гай отвечал за разведку с помощью ненормальных.
— Это ваша больная подружка? Мне сообщили, что она в числе утонувших.
— Кто выдал отца? Ведь все считали его покойником?
— Я узнал о нем перед тем как выйти в оставку. Один из двойных агентов сообщил, что русские обнаружили обман двух агентов, которые разыграли свою гибель в Сиднее и дали команду на их ликвидацию. Каким образом русским стало известно об этом, я не знаю. От двойного агента мы узнали имена беглецов и место их проживания. Установив слежку, я узнал о том, что ваш отец почти прибрал к рукам крупную компанию, которая принадлежала вашей матери, и совершил несколько преступлений. Его друг Виктор стал нашим агентом.
— Вот оно что!
— Наш мир давно провонял, Элизабет, — и гад позволил себе куцый смешок.
— Нет, говнюк, он ничем совершенно не пахнет. Он чист. На небе нет трупных пятен. И ангелы существуют. Ты искал меня вместе с мачехой сто лет, ухлопал десять лимонов — а я жива и бросаю камешки в воду. А ты гол, и на завтрак тебе положена крыса в красном сиропе.
Я прошла к машине и поколдовала над кассетным магнитофоном в панели, о'кей! — запись работает. Проверила. Услышала свой голос сквозь шорох сырой гальки. Велела ему сунуть мурло поближе к динамику и повторить слово в слово все, что я скажу.
Он подчинился. И повторил слово в слово, что он — как тебя зовут, фуфло? — Гай Лойделл вместе с Роз Кар-дье обманным путем лишил имени и прав на наследство единственную дочь Розмари Кардье — Rpcy… и так далее.
— Заявление сделано мной, — диктовала я, — в полном уме, и в твердой памяти, без малейшего насилия и принуждения, а только лишь из-за угрызений совести и может быть использовано в суде как доказательство моего преступного умысла.
Когда я проверила запись, он опять позволил себе куцый смешок:
— Ангелу не нужны деньги.
— Но каждый из ангелов носит свое имя.
Он наконец перевел дыхание и снова настроился жить, он понял, что его не будут убивать и заметил, что ногти на правой руке изломаны.
— Ты думаешь, что имеешь дело с девчонкой и в суде отвертишься от сказанных слов. Я знаю это, и все-таки признание тебе повредит.
Молчание.
— А ведь я видел вас однажды в Лондоне. У метро «Ламберт-Норд», Элизабет…
— Я тоже. Вали! — и вышвырнула его из машины с такой силой, что гад птицей летел до кастрюли и ударом головы сбил гнутую крышку… жаль что мерзавка не прыгнула ему на пробор, а дала стрекача вдоль галечного пляжа.
Как я смогла взять ее в руки? Не помню! Единственное, что я себе позволила — Гай сильно ушибся о гальку и лежал на спине с лицом перекошенным от боли — единственное, что я могла сделать, чтобы его не убить, это снять трусики — закройте глаза — и напрудить прямо на рыжий лаковый гребешок, чтобы волос лучше смотрелся, когда просохнет.