Королев Анатолий. Охота на ясновидца

   — Вот все, что осталось от олимпийских времен.
   Я неосторожно заглянул в яму, и душа моя обдалась волной ужаса. С огромной высоты я увидел очертания гористой местности, уступами нисходящей к мрачной долине. Впечатление бездны было так реально, что я невольно вцепился рукой в плечо Вшноса. Я сразу узнал эту местность. Еще бы! Сколько раз я спускался сюда по воздуху, сопровождая тень умершего человека и утешая ее плач целительными словами. За легкими пятнами вечерних перистых облаков виднелись контуры преисподней. Отвесные склоны Аида, сходящие в печальный полумрак к четырем рекам подземного царства. О, я жадно и легко узнавал четырехугольник муаровых траурных лент: Ахе-ронт, Пирифлеготон, Стикс и Коцит. Ахеронт, как всегда, был накрыт легким низким туманом, Пирифлеготон отливал огнем, но не пламенем жизни, не желтым лоском горящей сосны, а багровым светом тлеющих углей. Стикс привычно мерцал белизной льда, а над лавирующей лентой Коцита стлался дымок торфяной гари.
   Шатаясь как пьяный, не в силах оторвать свой взгляд от ада, держась за плечо Гипноса, я стоял над краем бездны и все глубже и глубже — бессмертной душой — по широкой спирали спускался вниз, озаряя полумрак печали золотым сиянием кадуцея, который крепко сжимал в правой руке. Вот уже хорошо видна с высоты священная роща черных тополей, роща плачущих вдов у каменистого спуска к Ахеронту, реке воздыханий; обычно она полна теней, потоком сходящих к переправе. Сегодня она была пуста! И душа моя вновь облилась ужасом: неужели ад обезлюдел?
   Пролетев над клубами тополей, я увидел одинокую барку Харона, причаленную к берегу. Нос ладьи был вытащен на плоскую гальку, цепь сброшена вниз. Сама лодка была пуста, в осевшей корме плескалась темная вода, в которой просвечивала груда медных монет — плата за переезд, которую клали усопшему под язык. Тут же позеленевший от водного мха шест Харона, он тоже на дне! Стрелой промчавшись над зябкими холодными волнами к воротам Аида, я круто взмыл вверх, чтобы окинуть с высоты одним взглядом панораму античного ада. Ни одной души! Туман над Асфоделевым лугом. Его гробовой бархат пуст и нем. Мертвое сияние амфитеатра Элизиума; ступени и сидения, поросшие травой забвения. И наконец черные окна Эреба, дворца Аида! А как прежде сиял багрянцем его грозный кристалл, как кипел мрачными зарницами рубинного пламени! Окрестные горы уступами мрака уходили вверх. Ад безмолвсвовал.
   В полном смятении чувств я устремился в центр мрака, к жерлу Тартара. Здесь царила летняя ночь и я, пролетая над кольцом Леты, обнимающей кратер, увидел в гладкой чернильной воде отражения звезд. И спустившись вниз, на лету, пробороздил ногой, стремительным росчерком смолистую воду, оставляя за собой треугольный косяк сверкающих брызг, отлитых из агатовой ртути.
   Я видел, как капли взлетают вверх, но не слышал ни одного звука. Ад был абсолютно беззвучен!
   А вот и само жерло стоужасного Тартара — идеальный конус, уходящий в центр земли. Я не вижу ни одного языка пламени там, где раньше жар обжигал лицо еще на подлете к Лете, да так, что закипали летейские воды. Ввинчиваясь — глубже и глубже — в жерло преисподней, я замечаю, что окружен непонятным мерцанием в воздухе… снежинки. В Тартаре шел снег! Бог мой Зевес! Здесь пылал в огненном колесе злобный тиран Иксион. Здесь мучались омерзительные мужеубийцы Данаиды, и изнывали от терзаний святотатцы Сизиф и Тантал. Здесь вопил от смертной казни великан Титий, которому два бессмертных грифа клевали печень. Наконец здесь, на самом дне адовой бездны, в медных стенах квадратной тюрьмы терпели муки титаны, восставшие против Зевса и свергнутые боги-отцы: оскопленный Уран и обугленный молнией Кронос, пожиратель Младенцев.
   Когда мой кадуцей озарил морозным сиянием солнца медный квадрат последнего ада — навстречу свету не раздалось ни одного вопля, ни единого стона и вздоха осужденных на вечные муки. Встав подошвами золотых талариев на самую кромку ограды, я увидел только лишь нагромождение холодных камней, заключенных в мрачные стены, отлитые из медных монет, уплаченных мертвецами Харону за переезд к последним вратам. И только лишь камешек, сорвавшись из-под крылатых сандалий, лязгнув о землю, разбудил на миг мертвую тишину, первый и последний звук, который услышали уши.
   Единственным напоминанием о Тартаре был слабый запах гари, которым пропитались остывшие камни. Высоко — как можно выше — подняв сияющий жезл, я с ужасом, чуть ли не плача, озирал в струящемся свете руины эллинского возмездия, гибель величайших проклятий, смерть кары, забвение приговора, оставление расплаты. Все кончено! Олимп отменяется…
   «Молчание Тартара, — вырвалось из моего сердца, — вопиет с твоей вершины, Фавор!»
   — Уже поздно, — мой спутник снял с плеча мою руку.
   Я очнулся на поверхности земли и с недоумением уставился в близкое чужое лицо человека. Кажется, он пьян. А затем опустил взгляд к яме у своих ног, вроде тех земляных жаровен, где пастухи Пелопенесса обычно готовят пищу.
   Я помог незнакомцу положить батарею на место. Ну и рожа!
   Больше мы не сказали друг другу ни слова.
   Я почти бегом вернулся через поле к трибунам и, пройдя через пустые лестницы и кассовый зал ипподрома, вышел к парадному вестибюлю в античном стиле. Ни одной души, если не считать одинокой старухи в камере хранения. Увидев молодое лицо, мегера по-собачьи облизнулась красным языком.
   Она как две капли воды были похожа на мойру Ант-ропос, самую младшую и самую страшную из сестер, ту, что перезает нить жизни.
   Уже совсем стемнело.
   Дождь моросил с прежней тоской, выдаивая из обложных туч стеклянную кудель.
   К остановке напротив сквера мчался по Беговой улице быстрый в огнях трамвай.
   Я разглядел номер. 23. Мой!
   Нарушая правила, я не стал спускаться в подземный переход, а перемахнул через невысокое ограждение и резво побежал по мостовой, перепрыгивая через змеи воды, перед пышущими злобой мордами машин.
   Они громко гудели, стегая клаксонами неосторожного пешехода.
   Мне повезло — водитель уже закрывал трамвайную дверь, но я успел вскочить на подножку и протиснуться в щель прохода, подобно хитроумному Одиссею, царю Итаки, когда-то миновавшему опасный просвет между ужасной Сциллой и чудовищной Харибдой. Трамвай покатил по рельсам.
   Когда он остановится на перекрестке у светофора, я увижу тебя за рулем красивой машины. Наши глаза встретятся. Обещай, что ты помашешь мне рукой!