Коуль Дж. Атланты, Воин

   - Ты сам ответил на свой вопрос. Она красотка. А какой мужчина не любит красивых женщин. Кроме того, мамашка добрая и всегда кормит меня медовыми пирожками. Так что давай, колись!
   - Ну хорошо, хорошо, - примирительно сказал Арес. - Я искал место, где вскоре может произойти величайшая битва. Если такова будет воля богов. Это ущелье займут эллины, которые будут сдерживать натиск подошедших с севера варваров-мидян. Ты хочешь узнать, почему битва произойдет в этом месте...
   - Не держи меня за идиота, папашка! Я молод, но не глуп. Надо быть полным ослом, чтобы не понять того, что именно в таком месте горсть храбрецов может одолеть целую армию. Я не прав, папашка?
   - Ну, в общих чертах, да... - промямлил Арес.
   Мальчуган поспешил вновь взять инициативу в свои руки.
   - Продолжим наш интересный разговор. Что ты собираешься сказать старику?
   Арес на мгновение задумался, затем ответил:
   - Что мидян удобней всего встретить именно здесь.
   - Понятно.
   Эрот бесстрашно прогулялся туда-обратно по тропинке над пропастью, сбрасывая вниз мелкие камешки.
   - Исходя из того, что старик, как мне сдается, собирается занять сторону мидян, он постарается, чтобы эллины не смогли обороняться в этом проходе. Так, папашка?
   - Д-да... - запинаясь, выдавил Арес, донельзя удивленный тем как здраво этот пацан судит о замыслах Зевса.
   - Так вот, медный чугунок, скажешь старику, что море пересохло, а горы осыпались и эта позиция стала непригодной для обороны.
   - Ты сам это придумал или тебе подсказала Афо? - удивляясь все более и более, спросил меднобронный бог.
   - Афо? - Мальчуган рассмеялся. - Мамашка хороший человек, но с воображением у ней туго. Но это между нами! - Эрот поднял со значением палец. - Настоящий мужчина никогда не должен говорить подобное о женщине. Особенно за глаза. Но разве можно сделать подобное признание мамашке, глядя в ее бесподобно-бездонные озера? Я, например, не смогу. - Шалун слегка смущенно хлюпнул носом и высморкался. - Все это философия. Вредит здоровью и ухудшает пищеварение. Конечно же, все это придумал я. Мамашка хочет, чтобы варвары проиграли. Почему бы не помочь ей? За добро воздается добром. Ты запомнил, что должен сказать старику?
   - Это похоже на шантаж, - пробормотал Арес.
   Эрот звонко хлопнул в ладоши, выражая этим высшую степень восторга.
   - Великий Зевс, подумать только! Этот меднолобый недоумок знает такое умное словечко! А это и есть шантаж, гремящий ящик. И ты сделаешь то, что я хочу, иначе знаешь, что я с тобой сделаю?
   - Что? - на всякий случай поинтересовался грозный бог.
   - Заставлю влюбиться в одну из горгон. Надеюсь, эти красотки тебе по нраву?
   - Нет, только не это!
   - Вот и хорошо. Приятно иметь дело с... - Эрот ощерил белые молочные зубки. - Чуть не оговорился, назвав тебя умным. С послушным человеком!
   - Я не человек! - Арес гордо расправил огромные плечи. Даже сидящий, он был много выше говорливого озорника.
   - Прости, я забылся. С медным ящиком! Похоже, мы поняли друг друга и договорились. Договорились? - Эрот подошел к Аресу и покровительственно похлопал ладошкой по медному наплечнику. - Не слышу ответа.
   - Договорились, - выдавил Арес. - Я и сам ничего не имею против эллинов.
   - Рад, что в тебе сохранилось здоровое чувство патриотизма. Скажешь старику, что здесь не триста локтей, как ты намерил, а десять раз по триста. Это его вполне устроит. Десять по триста... - Мальчуган в задумчивости прогудел носом короткий мотивчик. - В самый раз! Теперь, я думаю, ты узнал все, что хотел. Поехали?
   - Да, сынок, - заискивающе протянул Арес.
   - Э-э-э, папашка, какой я тебе сынок! Неужели моя голова похожа на котелок?
   - Дался тебе мой шлем, - проворчал Арес, взбираясь на колесницу.
   - А разве я сказал что-нибудь дурное насчет шлема. Хромуша постарался на совесть, а вот твои родители подкачали. Ну ничего, не огорчайся, в этом дурацком мире ум не главное. Зато у тебя много мяса, да и орешь ты, как выразился косоглазый Гомер, словно десять тысяч воинов. Каждому свое, папашка! Поехали!
   Арес хлестнул лошадей и они помчались прямо по крутому обрыву. Волшебная сила влекла колесницу вперед, не давая ей рухнуть в пропасть. Из-под копыт вороных коней летели огромные глыбы. Они с грохотом катились вниз, рождая лавину. Темное разноцветье горных пород, мхов и осколков кварца превращало мир в искрометный калейдоскоп, от которого кружилась голова. Арес старался не смотреть на стремительно стелющуюся землю, Эрот спокойно позевывал.
   Наконец горная круча перешла в пологий склон, а вскоре колесница неслась по цветущей фессалийской равнине. Приведя в состояние относительного равновесия мечущиеся мысли, Арес стал подумывать о том, как бы рассчитаться с нахальным мальчишкой. В конце концов он решил, что Эрота стоит выпороть, предварительно отняв у него лук, а если не поможет, пожаловаться на него Зевсу. Впрочем, прежде чем ссориться с этим злопамятным пацаном, стоило попытаться разрешить конфликт миром. Покусывая губы, Арес нерешительно повернулся к стоящему по правую руку Эроту и слащаво промямлил:
   - Малыш, хочешь я буду угощать тебя сладкими пирожками. А еще ты можешь поиграть моими мечом и щитом...
   - Послушай, папашка! - незамедлительно ответил паренек, удостаивая Ареса презрительного взгляда. - То, чем ты сейчас занимаешься, я называю политикой пряника. Знаешь, что такое пряник? Это такая коричневая вкусная штучка со сладкой начинкой. Подобную дешевку можешь испробовать на Гефесте, он доверчив. Это первое. А теперь второе. Обычно после того, как не вышло с пряником, пытаются применить кнут. Знай, медный ящик, если попробуешь мне что-нибудь сделать, я подыщу тебе такую любовницу, что все твои увядшие придатки, которые ты прячешь под защитным поясом, окончательно отсохнут. И последнее. Неужели ты думаешь, что я люблю мамашку из-за сладкого или из-за того, что она добра ко мне? Да я ненавижу сладкое! Подобная мысль могла придти в голову лишь полному импотенту или круглому идиоту! Выбирай, что тебе более по душе. Сладкое... Что может быть слаще женских ножек. Ты видел мамашкины ножки? Да у меня сохнет во рту, когда я вижу эти ножки! - Мальчуган восторженно закатил глаза. Это вышло у него столь выразительно, что Арес непроизвольно сглотнул.
   - Приятель, а тебе не рано ли думать об этом?
   - Папашка, думать никогда не рано! А вот кое-кому пора уже и делать! - Эрот самым наглым голосом захохотал. - Эй, папашка, - выдавил он сквозь смех, - подрули-ка вон к тому саду. Сдается мне, там недурная вишня. А потом сразу к источнику Аркамеи.
   - А туда-то зачем? - вздохнул Арес.
   - Там в полдень купаются нимфы. Я тебе скажу, у них такие фигурки! Правь, извозчик!
   Арес застонал, словно от зубной боли, и дернул повод, направляя коней к ближайшему саду.
   ЭПИТОМА СЕДЬМАЯ. КИКЛОП
   Киклоп:
   Стой... Я отбил кусок скалы, и вас
   Он в порошок сотрет и с вашей лодкой...
   Хоть я и слеп... Но есть в скале проход,
   И я, на мыс взобравшись, вас заспею...
   Еврипид, "Киклоп", 704-707
   Его мир был наполнен ожиданием. И еще он был напоен ненавистью.
   Море глухо плескало об обрывистые кручи Тринакрии. Грозно ревя, оно стеной обрушивалось на берег и рассыпалось мириадами тусклых серых хлопьев, в солнечных лучах превращающихся в яркие мыльные пузыри. Но для него они были вечно серыми, ибо он не видел солнца и его мир был затянут непроницаемой блеклой пеленой, столь густой, что порой он мог осязать ее руками, словно вязкую фланель. Хлопья медленно поднимались вверх и оседали на седых мшистых камнях, делая их спины влажными и скользкими. Порой они садились на его бородатое лицо, и тогда он вытирал щеки огромной шершавой ладонью, чувствуя, как горькая свежесть моря касается обветренных губ.
   Кроме моря, здесь властвовал свирепый ветер - сын этого моря. Он был влажен и солен. Днем он приятно холодил опаленную солнцем кожу, ночью завывал, играясь меж каменных выступов пещеры.
   Шум и запах моря, свист и пыльные ароматы ветра - все, что осталось ему, отрезанному от мира серой стеной слепоты.
   Когда-то все было иначе. Он видел солнце и мир был разноцветным и радостным; мир искрился яркими красками, среди которых преобладали красная, желтая и темно-зеленая, словно придонные водоросли. Еще было очень много серого, точнее того, который он тогда считал серым. Истинно серый цвет он познал лишь сейчас, когда паутинная пелерина отрезала от него солнечный мир. Тот серый был полон радужных оттенков. Бело-оранжевые камни с примесью болотно-мшистого. Выжженная трава на взгорках, если внимательно присмотреться, была все же не серой, а скорей темно-шафранового цвета. Овцы, пятнами разбросанные по зеленым лужайкам, радовали глаз веселой незатейливой пестротой, а их бессмысленные глаза походили на черные битумные точки. Даже непогожее небо и то было в черно-голубую рваную полоску. Серой была лишь полынь, но она пахла солнцем, ветром и горьким морем. Эти запахи расцвечивали степную траву кармином, охрой, лазуритом и матовым жемчугом. Она сохранила свое разноцветье и сейчас.
   Рука нащупала крохотный кустик полыни, вырвала его из земли, травяная мякоть сочно чмокнула меж пальцами, тонкий упоительный аромат достиг чутких ноздрей.
   Да, жизнь была ослепительно прекрасна, пока не пришел Никто. Он был невысок, но кряжист; сильные узловатые руки свидетельствовали о том, что их хозяин знает не понаслышке, что такое копье и валик весла. Еще глаза. Глаза были странные. Было почти невозможно поймать их взгляд, мечущийся словно загоняемый в сети горностай. Но такое бывает, когда зрачки устают от яркого света.
   С ним было несколько спутников. Одежда их была порядком истрепана, а брады нечесаны. Увидев грозного одноглазого великана, пришельцы задрожали от страха, но он успокоил их, представившись хозяином этого мыса и назвав свое имя. Полифем - так нарек его при рождении отец, владыка моря Посейдон. Как и подобает гостеприимному хозяину, он накормил гостей сытным ужином, а лишь затем поинтересовался, кто они есть такие и откуда держат свой путь.
   Ответил тот, чей взгляд не смогла бы догнать даже стрела.
   - Я Никто, - сказал он, - а это мои люди. Благодарю тебя за трапезу, благородный хозяин, и прошу отведать сладкого вина.
   Вино было в этих краях редкостью. Слишком неплодородна каменистая почва, да слишком неумелы пастушьи руки, чтобы вырастить на ней лозу. То был ответный дар гостей и хозяин не мог отказаться.
   Никто наливал вино в кубки, а хозяину - в гигантский кратер, выложенный по ободу разноцветными камушками. Солнечный напиток затуманил головы и развязал языки. Гости начали наперебой хвастать своей отвагой и удачливостью. Лишь Никто был скрытен и более слушал. Он расспрашивал хозяина о том, какие дела творятся в здешних краях и речь его была слаще меда.
   - Мы долго не были дома, благородный киклоп, и позабыли запах родных очагов. Мы бродяги моря, заброшенные волей богов на край земли и с трудом нашедшие дорогу обратно.
   - А где твой дом, любезный Никто? - спросил киклоп, подставляя кратер под струю кровяного вина.
   - На острове, именуемым Итакой. Я друг и сотрапезник царя Одиссея. Ты слышал о нем.
   Полифем кивнул косматой головой.
   - Боги поведали мне, что мой дом посетит какой-то злоумный Одиссей и посоветовали мне беречься его. Он прибыл с тобою?
   - Нет, он плыл на другом корабле. Тот корабль исчез во время шторма. А почему ты должен опасаться его?
   Киклоп и сам не знал почему. Он пожал плечами. И тогда гость словно невзначай поинтересовался:
   - А все ли ладно в доме Одиссея? Тучны ли его быки? Процветает ли его народ? Жива ли его жена?
   - Скажу тебе правду, благородный Никто. Никто, кроме меня не знает этой правды. Лишь боги и я их милостью. - Вино сделало язык легким, а речь бессвязной и опасно откровенной. - Быки его как прежде тучны. Народ благоденствует в сытости и мире. Но слышал я, будто сватались к его супруге, благородной Пенелопе женихи.
   - И что же, она верно ждет своего мужа?
   - Ждет! - Киклоп пьяно ухмыльнулся. - А чудище, что родила от соития с женихами, бросила в море на съедение рыбам.
   В тот же миг стало тихо. Гости замолчали, словно оглушенные. Однако простодушный киклоп ничего не заметил.
   - Вина! Налей мне вина, мой друг...
   - Никто! - подсказал гость и щедро плеснул в кратер, подставленный Полифемом. - Никто!
   Вино было сладким и хмельным. Оно расцветило мир в яркие краски, а затем заставило его поблекнуть. Поблекнуть...
   Сладкое забытье, наполненное цветными снами, взорвалось болью.
   Боль. Она пришла внезапно, из небытия. Она пронзила мозг и окутала его серой пеленой. Киклоп ревел, терзаемый нестерпимой мукой, пытаясь понять, откуда она исходит. Он понял это, лишь выдернув отточенный кол, пронзивший его глаз.
   На крик сбежались братья-киклопы, вопрошая, кто причинил ему боль.
   Никто! - проревел он в ответ. - Никто!
   И братья ушли, бормоча себе под нос ругательства.
   Когда их шаги затихли, вновь появился коварный Никто, предательски поразивший хозяина.
   - Боги не лгали тебе, безглазый киклоп, упреждая опасаться Одиссея. Я Одиссей. Я был твоим гостем, ты оскорбил гостя. И не в моих обычаях прощать оскорбления, нанесенные мне, моему дому, моей жене. Я покарал тебя за ложь!
   - Но это правда!
   - Правда лишь в том, что ты никогда не увидишь больше красок этого мира. Прощай, киклоп.
   Щелкнули бичи, взрывая мычаньем стадо. То гнусные гости угоняли овечек на свои корабли.
   Киклоп упал на камни и зарыдал. Он разрывал пальцами лицо в тщетной надежде вернуть глаз, украденный коварным Никто. Он мечтал видеть взошедшее солнце, но была лишь тьма.
   Тьма.
   Тягучая и бесконечная.
   Черный день и беспроглядная ночь. Солнце исчезло, луна растворилась в ночи, звезды скрылись за непроглядными тучами. Остались лишь бесконечный рев моря да посвист свирепствующего на мысу ветра.
   Он сидел на камне, подперев голову огромной рукой. Раз в день братья-киклопы приносили еду, молча клали ее неподалеку и возвращались в свои пещеры. Он не говорил им ни слова. Он просто сидел и ждал. Боги велели ему ждать.
   Ждать.
   Неведомо, сколько минуло, когда раздались шаги. Они были легки и не походили на тяжелую поступь киклопов. Двое поднимались на мыс, осторожно ступая по скользким камням.
   И вот они встали пред слепым гигантом.
   - Я вернулся, киклоп.
   - Кто ты? - спросил хозяин, делая вид, что не узнает ненавистного голоса.
   - Это я, Никто, тот, кто ослепил тебя. Я оказался неправ, обвинив тебя в оскорбительной лжи, и боги повелели, чтобы я вернулся и предал себя в твои руки.
   Киклоп с удовлетворением отметил, что в голосе человека нет страха.
   - Я ждал тебя, Одиссей.
   - Знаю. Я готов принять смерть.
   - Нет, ты не знаешь. Ты не знаешь, что значит ждать целую вечность, в которой дни бесцветны и похожи один на другой. Ты не знаешь, что значит не спать ночами, если ты не можешь определить время, когда она, эта ночь наступает. Ты не знаешь, что значит видеть перед собой лишь серую стену. Ты не знаешь, что значит ждать, когда сердце обливается кровью неутоленной мести.
   - Так отомсти! - сказал Одиссей и грустная усмешка была в его голосе.
   - Отомщу! - прошептал киклоп. - И моя месть будет страшной. Кто там трясется рядом с тобой?
   - Силен, - проблеял спутник Одиссея. - Боги послали меня удостовериться, что месть свершилась.
   - А, забулдыга Силен, - протянул киклоп. - Подойди, я пощупаю твою курносую физиономию.
   - Что-то не хочется, - пробормотал Силен, никогда не отличавшийся особой отвагой.
   - Тогда присаживайся. У нас будет долгий разговор. А Никто пусть постоит.
   Киклоп на мгновение замолчал, прислушиваясь, как сквозь свист ветра доносится отчетливый стук сердец гостей. Сердце Силена стучало намного быстрее, чем следовало.
   - Так что, Никто, выходит, я был прав?
   - Да, - мрачно признался Одиссей.
   - Я никогда не лгу. И не лгал. Моя вина лишь в том, что я болтал лишнее. Вино. Сладкое вино, тягучее словно проклятье. Я поплатился за свою болтливость. Киклопы никогда не отличались особой мудростью, а я был просто глуп. Я видел мир и наслаждался тем, что вижу его. Все мои мысли уходили на бессмысленное восприятие. Каждый день я словно заново узнавал мириад раз виденное - скалы, море, лужайки, небо, песок, блеющих овец. Я смотрел на них и не осознавал их сути. Это были лишь вещи, назначение которых мне было в целом непонятно. Точнее мне думалось, что они существуют лишь ради меня. Когда же я ослеп, ко мне пришло прозрение. Я понял, что мир существует сам по себе и ничто не изменится, когда меня не станет. Наверно, это была первая мысль в моей жизни. Я не мог видеть, но зато я мог думать над тем, что видел прежде, и я вдруг начал понимать мир, существовавший вокруг меня. Все эти скалы, море, ветер... Я вдруг понял их суть. Море предстало передо мной не просто соленой лужей. Я увидел его могучую и гневную душу. Я увидел переполняющую его жизнь, рождающуюся и умирающую, во всем ее стремительном беге. И я вдруг понял всю грандиозную суть моря, я понял, что этот мир не может жить без моря, это его неотъемлемая часть, более важная, чем мой глаз или рука. Я увидел ветер, увидел то, что нельзя видеть глазами. Это был свирепый Борей. Он раздувал свое горло и стремительно выплевывал влажные плотные сгустки, превращавшиеся в воздушные шквалы. Эти вихри топили корабли, и Борей радостно хохотал. Его дикий вой разносился по морской равнине. Он был несносен, даже отвратителен, но я любовался им. Ведь в нем была сила и мощь этого мира. Еще я впервые разглядел песок, наполненный мириадами крохотных насекомых, едва заметных даже человеческому глазу. Здесь были мокрицы, вертихвостки, божьи коровки и стрекающиеся гусеницы, тараканы, всевозможные морские личинки и прыгучие блохи. Вся эта мелочь жила своей жизнью, влюблялась, ссорилась, изменяла, ненавидела. Песок, зачерпнутый ладонью, превратился в огромный мир и я подумал как же велик наш мир в целом, если столь необъятна частичка его, поместившаяся в ладони. Это было удивительно, и я понял! Я был слеп, когда видел, и прозрел, когда коварный Никто выжег мой глаз...
   - Э, Полифем, - протянул Силен. - Давай поближе к делу. Здесь холодно, я весь продрог. Прибей его и покончим с этим.
   - Заткнись! - велел киклоп. Силен обиженно хмыкнул и замолчал. Полифем продолжил:
   - Я помню первые дни, когда мир поглотила серая пелена. Это были ужасные дни. Я метался меж камней, мечтая услышать голос своего обидчика и обрушить на его голову скалы. Я бегал, спотыкаясь, падал, чудом избегая гибели, я разбивал ноги. Мой слух обострился, а обоняние уподобилось нюху молосской собаки. Малейший шорох, доносившийся из закоулка темноты, и я бросался туда, думая, что это вернулся коварный Никто, чтобы посмеяться надо мной. Я словно Талое ходил по мысу и швырял в море огромные глыбы, надеясь потопить корабль, на котором будет плыть коварный Никто. Я не задумывался над тем, что убивая людей, плывущих на этом корабле, я уничтожу часть мира. Тогда я еще не понимал этого. Истина открылась мне позже.
   Но со временем ожесточение прошло. Я перестал проклинать мир, ведь он был неповинен в моей боли. Я познал прелесть того, что прежде совсем не замечал. Я научился наслаждаться шершавой шероховатостью замшелого камня, чувствовать прохладное благородство гранита, ловить ладонями ветер. Я научился еще многому, о чем не имел понятия прежде. Я благодарен тебе за это, Одиссей! Отчего ты молчишь?
   - А что я должен сказать? Я не испытываю ни боли, ни восторга от того, что осчастливил тебя, вырвав твой глаз. Я не чувствую и угрызений совести, потому что весть, поведанная тобой, была черной для меня.
   Киклоп задумался.
   - Видно в этом твое скудомыслие, многоумный Одиссей. Ты видел слишком много, ты отведал слишком много, но ты не проник в суть вещей, ты не научился предугадывать их развитие. Ты скрытен, лжив, подозрителен. Ты не доверяешь даже преданным друзьям, зная, что они могут предать. И ты прав, рано или поздно это произойдет, но ты не сможешь предотвратить неизбежного. Ведь если друг вознамерился вонзить тебе в спину меч, он выберет именно тот момент, когда ты повернешься к нему спиной. Людям не дано предугадывать предстоящее. Это удел провидцев и слепцов. Последние занимаются этим неблагодарным ремеслом потому, что им нечем более заняться. Кроме того, вы боитесь верить в то, во что нельзя не верить. Ведь ты знал, что женщины лживы и непостоянны, но все же верил в свою жену, ты тешил себя пустыми надеждами, Одиссей. Люди склонны тешить себя пустыми надеждами. И твое разочарование оказалось слишком горьким.
   - Это точно! - подал голос Силен.
   - Но ты должен был знать, - не обращая внимания на реплику курносого уродца, продолжал киклоп, - что если это уже было, то хотя бы раз повторится еще, и вполне вероятно, что повторится именно в твоей жизни. Разве Клитемнестра не предала своего мужа? Разве Алкмена не зачала героя в отсутствие Амфитриона, клянясь позднее, что спала с самим Зевсом? Разве Елена не променяла любящего мужа на яркие восточные тряпки?
   - Все это так, - глухо сказал Одиссей.
   - Так в чем же ты тогда увидел оскорбление, за которое я понес столь страшную кару?!
   - Ты сказал мне правду. Правду, которую я уже знал, но которую не должен был знать никто из смертных.
   - Ты знал?
   - Конечно. Боги беседуют не только с тобой.
   Киклоп захохотал, показывая огромные желтые зубы.
   - Так выходит, я пострадал за правду?! - Одиссей не ответил. - Так что же боги говорят тебе относительно того, как я поступлю с коварным Никто?
   - Он умрет.
   Полифем почесал ладонью зудящую рану во лбу. Ветер пел заунывную песню.
   - Да, ты умрешь. Я слишком долго мечтал об этом. Я мечтал об этом бесконечной ночью, которая стала для меня жизнью. Пусть это лишено смысла. Пусть, убивая себя, я убиваю частицу мира, но я сотворю свою месть. Ты готов принять смерть?
   - Да. Самую лютую.
   - Она будет мгновенной.
   - Иди по тропинке, по какой пришел сюда. Над ней нависает камень. Когда ты будешь проходить рядом, он упадет и раздавит тебя. Иди.
   Раздался негромкий шорох. Одиссей встал на ноги.
   - Прощай, киклоп.
   Полифем не ответил. Он уронил голову на огромный кулак и ждал. Насторожив слух, он внимал медленным шагам обреченного человека. Они были медленны, словно Одиссей пытался насладиться последними мгновениями жизни. Затем раздался короткий вскрик, однако грохота каменного обвала не последовало. Силен охнул. Сквозь звуки моря пробивался лихорадочный стук его трусливого сердца.
   - Он умер? - равнодушно спросил Полифем.
   - Да! - выдохнул Силен. - Он прыгнул в пропасть.
   - Тогда моя месть совершена. Ты можешь уйти.
   - Но камень!
   - Что камень?
   - Он стоит на месте.
   - Он и должен стоять.
   - Я не понимаю тебя, Полифем. - В голосе Силена слышалось беспокойство.
   - Я обманул Никто насчет этого камня. Он врос в скалу столь прочно, что даже титану не сдвинуть его с места.
   - Ты уверен?
   - Конечно.
   Силен с облегчением выдохнул и засмеялся. Затем он заискивающе спросил:
   - Ну тогда я, пожалуй, пойду?
   - Прощай, Силен.
   По каменистой дорожке зацокала быстрая дробь шагов козлоногого уродца.
   Камень пошатнулся...
   7. АКРАГАНТ. СИЦИЛИЯ
   Сицилийское жаркое солнце, палящее в эту пору года особенно невыносимо. Оно стремительно восходит в зенит и неохотно клонится к закату. Почти все время, отданное Космосом дню, оно висит точно над головой, превращая в огненный обруч, нахлобученный на затылок шлем. И хочется укрыться от невыносимой жары. Но негде. Ни кустика, ни деревца. Равнины к югу от Гимеры сплошь засеяны пшеницей. Самой лучшей, если не считать кемтскую, пшеницей в мире. Желтые вылущенные зерна ее засыпают осенью меж прочных жерновов и в подставленный короб сыплется тоненькая струйка белой рыхлой муки. Из нее выходит великолепный пышный хлеб, если выпекать его в раскаленной докрасна печи, из нутра которой пышет огненным жаром, словно из медного чрева священного быка, установленного в Бирсе [Бирса - холм, на котором был основан Карфаген] на площади перед зданием Городского совета.
   Суффет [высшее должностное лицо (верховный судья, во время войны часто главнокомандующий) Карфагенской республики] Гамилькар тяжело вздохнул и вытер пот с полуприкрытого черными кудрями лба. Стоявший неподалеку слуга подал военачальнику наполненную до краев чашу. Вино было прохладно, но не утоляло жажды. Как не утоляла ее и вода. Гамилькар жаждал крови.
   Их считали бесчеловечными. Как еще можно назвать людей, приносящих в жертву своих младенцев. Но они не были жестоки, а если и были - то не более, чем остальные. Не более, чем иудеи или, скажем, моавитяне, поклоняющиеся кровавому богу, который силен лишь тогда, когда питаем человеческими жертвами. Потому они и приносили великому Молоху своих первенцев, а тот даровал им за это необоримую силу.
   Как и прочие, они пришли с востока, из загадочных далеких степей, где зародилось все живое. Их деды осели на берегу великого моря, а отцы поплыли на запад и основали город, который нарекли Карфагеном, что означает Новый Город. Поначалу он был размером с бычью шкуру. Теперь же, чтобы выстелить его улицы и площади, потребовался бы мириад бычьих шкур.
   Люди, основавшие этот город, именовали себя пунами. Потомки кочевников, они стали детьми моря, их круглобокие корабли пенили просторы Западного Средиземноморья, которое с полным основанием можно было назвать Пуническим морем. Променяв степь и пустыни на бескрайний простор моря, пуны не утратили ни первобытной жестокости, ни жажды завоеваний. Мир был велик, но самые сладкие куски были уже разобраны. Пунам приходилось довольствоваться тем, что осталось. И главным объектом их вожделений стал остров, который они называли Страной красивого берега, эллины Тринакрией, а покуда неизвестные никому латины - Сицилией. Баал-Хаммон [финикийский бог солнца и плодородия] желал, чтобы остров стал владением Карфагена, а для этого требовалось покорить эллинские полисы, цепко вцепившиеся гаванями в сицилийские берега. Акрагант, Сиракузы, Гимера, Селинунт, Мессина - эти имена были подобны ласковому шелесту волн, омывающих Страну красивого берега, которая должна была стать форпостом великого похода на запад.