Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

   — Как заработки? — спросил я.
   — Взаймы дать? — усмехнулся Биндо.
   — Буду иметь в виду.
   Он снова посмотрел мне в глаза и, немного поколебавшись, сказал:
   — Девчонку твою опять с этим… видел. Вчера. На такси куда-то ехали.
   — Послушай, Биндо…
   — Намекнул бы там, в деревне, я бы начальничку из института темную устроил…
   — Какое тебе до всего этого дело?
   — Хлопаешь, Ястреб, ушами… Противно смотреть! — сказал Биндо и ушел. Я даже не рассердился. Уселся на блестящий рельс и задумался. Вспомнил нашу последнюю встречу с Олей там, в деревне…
   Сгрузив в поле зерно, я погнал машину к озеру. День был жаркий, и пот лил ручьями. Солнце нагревало железный верх, и в кабине можно было поджариваться. Поставив машину, я разделся и бухнулся в воду…
   Когда вышел на берег, увидел Олю. Она сидела на березовом пне и смотрела на меня. Купальник лоснился от воды. Пышные волосы туго стянуты мокрой косынкой. Впервые я увидел ее без платья. Кожа у нее гладкая и золотистая. Вот такая стройная, гибкая выходит она на сцену и под звуки вальса делает упражнения с обручем или лентой… Она молчала. В ее глазах я увидел себя. Совсем маленького. Крошечного.
   — Ты хорошо плаваешь, — сказала она.
   Я молчал.
   — Помнишь, я к тебе ночью пришла? Просила отвезти меня домой…
   Еще бы я не помнил ту ночь!.. Мне нужно было завести машину и увезти ее. А я, дурак, полез целоваться.
   — Почему ты меня не отвез? — спросила она.
   — Что изменилось бы? — сказал я. — От себя не убежишь…
   — Ты очень мудрый, Андрей… У тебя железная логика… Я ненавижу твою рассудительность и логику! — В ее глазах гнев. Волосы упали на золотистые плечи, закрыли лицо. Она вскинула руки и убрала волосы. — Ты толстокожий бегемот. Ты не романтик. Тебе все ясно и понятно. Слишком все ясно. Кажется, Маяковский сказал: кто ясен, тот просто глуп! На белое ты говоришь — это белое, на черное — черное… А есть люди, которые в одном обычном цвете различают все цвета радуги…
   — По законам железной логики ты должна быть счастлива, — сказал я. — Тебе повезло. Ты встретила такого человека.
   — Я ненавижу тебя… Слышишь, ненавижу!
   И все равно я смотрел на нее с удовольствием. Она ненавидела, а я любил. И оттого мне становилось все хуже. Зеленая тоска схватила за душу.
   Я подошел к машине, натянул на мокрые трусы брюки, надел рубашку. Достал из кармана узкий коричневый пояс и принес ей.
   — Вот возьми, — сказал я. — Ты потеряла пояс.
   Она вырвала из моей руки пояс. Взмахнула им, будто хотела хлестнуть по лицу.
   — Ты шпионил?! — почему-то шепотом спросила она, глядя на меня с презрением.
   — Случайно нашел в лесу, — сказал я.
   Повернулся и пошел к машине. Включив мотор, тронул грузовик с места. Перед радиатором выросла молодая бледно-зеленая березка. Мне бы свернуть в сторону, но я, закусив губу, наехал на нее. Березка пошатнулась, горестно взмахнула ветвями и с треском переломилась. Острый обломок гулко процарапал днище. Мне до сих пор жалко эту безвинно погибшую березку…
   Позади будто выстрелили из самопала, я так и подскочил на своем рельсе. Это Мамонт чихнул. Вид у него был, как всегда в таких случаях, смущенный, а нос покраснел. В руке коробочка с нюхательным табаком. Помаргивая, начальник цеха смотрел на меня и, по-видимому, собирался выпалить из второй ноздри.
   — Ну вы и даете! — вырвалось у меня.
   — Бросать придется, — сказал Никанор Иванович. — Есть один человек, который не хочет, чтобы я нюхал… Вредная, говорит, это привычка, анахронизм. Уж лучше, говорит, кури…
   — Жаль, — сказал я. — Вы так чихаете…
   — Вот последняя табакерка… Этот человек говорит: не бросишь нюхать — не выйду за тебя замуж…
   — Вот оно что! — сказал я.
   Года два назад от Никанора Ивановича ушла жена. Я ее никогда не видел, но Карцев — он жил по соседству с ними — говорит, что красавица. Она сошлась с главным инженером, бросила Мамонта и укатила в Днепропетровск. Главный из-за нее перевелся на другой завод. Наверное, действительно красавица. Никанор Иванович первое время сильно выпивал, а потом перестал. Выпивал в одиночку, дома, запершись на ключ. Не хотел никого видеть. О жене никогда не вспоминал. Детей у них не было. Свою двухкомнатную квартиру обменял с мастером из котельного на однокомнатную. У того большая семья.
   Мамонт присел рядом на рельс, повертел в руках желтую коробочку с табаком, открыл ее ногтем, посмотрел и снова закрыл.
   — Она очень хорошая женщина, — сказал он. — Врач. Детишек лечит… Ей уже под сорок, а мне через два года полвека!
   — Нормально, — сказал я.
   — Дело не в этом… Ты, пожалуй, не поймешь…
   — Я постараюсь, — сказал я.
   Я понимал, что Мамонту хочется поговорить по душам, но какой я советчик в этих делах?
   — Пока на заводе — кругом люди, разные дела, — продолжал он. — А потом дома один… Ночь, а ты не спишь и совсем один… Когда нет у тебя дома, семьи — это очень плохо.
   — Я не знаю, — сказал я.
   — Ты видел, какое у Валентина было счастливое лицо?
   — Он так хотел сына, — сказал я.
   — Не хочу помирать, не оставив после себя ростка.
   — Женитесь, — сказал я.
   Мамонт быстро открыл коробочку, прихватил толстыми пальцами щепотку и ловко зарядил обе ноздри. Вскочив с рельса, задвигал густыми черными бровями и свирепо воззрился на меня. Щеки у него кирпичного цвета, один глаз немного больше другого. Черная прядь волос прикрыла красноватый рубец на лбу. Да, красавцем нашего Мамонта не назовешь. Зато от всей его массивной фигуры веяло завидной силой.
   — Это у вас сейчас все просто. Сходил на танцульки, познакомился и — повел… А создать семью, это, брат, не каждый сможет.
   — Тогда не женитесь, — сказал я.
   — Табак — это, конечно, пустяк, — сказал Мамонт, разглядывая на ладони табакерку. — Она просто пошутила. Вот ведь какое дело… Пока жил один — привык ночью нюхать… Конечно, чихнешь разок-другой, — а какие сейчас стены делают? Ну, соседи и стучат. А вдвоем жить будем, что тогда? Напугаешь человека…
   — У кого слабые нервы, Никанор Иванович, заикаться будет.
   — Я хотел выбросить, — сказал Мамонт, — да рука не поднимается… Бери мою табакерку, дарю тебе. Только не уноси домой. Может, когда понадобится, дашь…
   — Не дам, Никанор Иванович, — сказал я. — Отвыкать так отвыкать!
   — Ладно уж, бери.
   Я обратил внимание, что Ремнев в чистой рубашке, хорошо выбрит, ботинки начищены. Раньше такого за ним не наблюдалось: одевался как попало, часто бывал небрит, а ботинки вообще никогда не чистил. И вот нюхать табак бросил. Видно, врачиха крепко взялась за него. Что ж, дай бог ему удачи! Мужик он хороший, и жаль будет, если судьба второй раз сыграет с ним злую шутку.
   Мамонт забрался в будку паровоза, все проверил.
   — Дело свое знаешь, — сказал он. — Только вот не пойму я: паровозы ремонтируешь, а учишься на историка?
   — А что тут непонятного?
   — Может быть, ты и прав, — сказал он.
   Свистнул локомотив, тот самый, что стоял у огромных ворот. Из-под брюха выползло густое белое облако пара. Ворота заскрипели и распахнулись. Сейчас паровоз уйдет на станцию. Прицепят к нему длинный товарный состав, и покатит он за тридевять земель…
   — Эй, погоди! — закричал я машинисту и бросился к локомотиву.
   — Садись, прокачу, — сказал машинист, глядя на меня из будки.
   — Что у тебя в этом ящике? — спросил я.
   — Бомба! — ухмыльнулся он. — Отойди, а то рванет…
   — Закрывай ворота! — крикнул я вахтеру.
   — Сдурел, парень? — сказал машинист. — Инструмент там… Попросил человека заточить.
   Он открыл крышку и пододвинул ящик ко мне. В нем был комплект инструмента.
   — А ты думал что? — спросил машинист. — И вправду бомба?
   — Что там у вас стряслось? — заинтересовался вахтер.
   — Извини, приятель, — сказал я машинисту и спрыгнул с подножки.
   Хорошо, что я не спросил Биндо про ящик. Вот так ни за что обидел бы человека. У меня сразу на душе легче стало.
 
   Мы вышли с Мамонтом из проходной. На улице еще светло. День стал таким длинным, что, кажется, нет ему конца. В заводском летнем саду играл духовой оркестр. У входа толпились нарядные парни и девушки.
   Мы идем в гости к Вальке Матросу. Там сегодня соберется вся наша бригада. Будем чествовать молодого счастливого отца.
   — Что это за парень Тихомиров? — спросил Ремнев.
   — Парень как парень, — ответил я.
   — Мне тут дали его проект посмотреть насчет реконструкции завода. Светлая голова! Он, кажется, весной из института приехал к нам? И когда успел так обстоятельно во всем разобраться? Мы-то думали завод останавливать и строить по типовому проекту совершенно новый тепловозоремонтный комбинат. А он, сукин кот, предлагает объединить колесный и сборочный, перекрыв широкий и бесполезный проезд между ними…
   — Знаю, — сказал я.
   Но Мамонт уже не мог остановиться:
   — Во-первых, не нужно останавливать производство, а это перевыполнение всех планов, во-вторых, мы спокойно отремонтируем все неисправные паровозы, что стоят на запасных путях, в-третьих, это огромная экономия — не надо будет строить заново основные цеха. Мы сохраняем старые! Это не один миллион рублей экономии! Скажу тебе по секрету: начальник завода чуть не заплясал от радости, познакомившись с проектом… Будет создана специальная техническая комиссия для изучения проекта. Уверен — утвердят. Я первый подниму обе руки за этот проект.
   — А что он за это получит? — спросил я, когда Мамонт замолчал.
   — Что получит? — не понял Мамонт.
   — Ну, премию или чего там…
   — Вон тебя что интересует, — сказал Ремнев.
   — Материальный стимул тоже что-то значит в нашей жизни.
   — Получит, что положено.
   — А что положено? — спросил я.
   — Он все о деньгах!
   — Тихомирова тоже интересует этот вопрос.
   — Я не пойму, — внимательно посмотрел на меня Мамонт, — ты ему завидуешь или имеешь что-нибудь против него?
   — Завидую, — сказал я.
   Не один месяц живем мы вместе, а я все еще не понял, что за человек Венька Тихомиров. Мы с ним в хороших отношениях, но дальше дело не пошло. Друзьями мы не стали. Я не могу в этом упрекнуть Веньку, наоборот, он стремился сблизиться. Что-то в нем отталкивало меня, а что — я и сам не знал. В деревне у нас произошла первая стычка.
   Венька от кого-то узнал, что мы с Шурупом ездили в город. И хотя мы не опоздали к началу работы, он вечером пришел к нам на новое местожительство и этак игриво спросил:
   — Мариночку решил навестить? Я понимаю, такая женщина, соскучился…
   Этот разговор и в другое время был бы некстати, а тогда и подавно.
   — Мариночку?
   — Извиняюсь, Марину… забыл, как отчество?
   — Венька, иди, иди, иди… — сказал я.
   — Мы с тобой вдвоем отвечаем за дисциплину в бригаде, — посерьезнев, сказал он. — И ты, член комсомольского бюро, какой подаешь пример? Знаешь, что мне сегодня Зайцев сказал? Я, говорит, тоже в город хочу. У меня там шикарная баба… Ястребову можно, а мне нельзя?
   — Чего ты хочешь? — спросил я.
   — Во-первых, ты колхозный бензин израсходовал…
   — А во-вторых?
   — Я не ожидал этого от тебя.
   В другое время не получилось бы ссоры. В общем-то, Венькины упреки были справедливы, но тут я не стерпел.
   — Во-первых, я на работу не опоздал, — сказал я. — Во-вторых, с бензином сам разберусь, а в-третьих, пошел ты…
   Венька побагровел, но ничего не сказал. Повернулся и ушел.
   На другой день нас собрал председатель и произнес речь. Он сказал, что доволен нами. Если бы не наша своевременная помощь, то колхоз ни за что не завершил бы в срок сев зерновых. Теперь вот посадим овощи и распрощаемся. Всем нам он заранее выносит благодарность и самолично напишет о нас в областную газету.
   Мы похлопали ему. Улыбающийся Венька как ни в чем не бывало подошел ко мне и сказал, что вчерашний разговор считает глупым и не стоит о нем вспоминать. И, рассмеявшись, добавил, что он не прочь был бы со мной прокатиться в город. У него там тоже есть дела…
 
   — А что мы подарим Валентину? — спросил Мамонт и даже остановился.
   — Магазины давно закрыты, — сказал я.
   — Как же без подарка-то?
   — Придется завтра.
   — Купим вскладчину трехколесный велосипед, а? — предложил он.
   — Уж лучше коляску, — сказал я. — Когда еще велосипед понадобится?
   — Представляешь, садится такая кроха на велосипед и ножками, ножками на педали…
   — Это когда еще ножками, — сказал я.
   — Моя первая жена не хотела детей… — с грустью сказал он.
   Я сбоку посмотрел на него. Лицо у Никанора Ивановича задумчивое, мягкое. Я и не подозревал, что у него может быть такое лицо. Он всегда казался мне человеком суровым, начисто лишенным сентиментальности.
   — У тебя табакерка с собой? — спросил он.
   — Вы леденцы сосите, — сказал я. — Говорят, помогает.
 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Был день, но на улице сумерки. На город надвинулась грозовая туча. Вдалеке добродушно ворчал гром. Две девушки в светлых платьях пробежали мимо окна. Дробно процокали их острые каблучки. Девушки остановились под деревом у автобусной остановки.
   Я распахнул окно. Ветер шумно ворвался в комнату, сгреб в охапку застоявшийся папиросный дым и вышвырнул на улицу. Зашелестела газета на столе, защелкали листами тетрадки. Я поставил на бумаги графин с водой. В комнате я один. Шуруп ушел в кино. С тех пор как решил поступить во ВГИК, он не пропускал ни одного фильма. Смотрел все подряд. А где Вениамин, не знаю.
   Ветер было затих, а потом задул с новой силой. Занавески взлетели под потолок и медленно опустились. Я не стал закрывать окно: пусть гуляет ветер. Я забрался на подоконник и обхватил руками колени. Проскочил мимо еще один прохожий. Он двигал локтями, волосы встопорщились. За человеком гналась театральная афиша. И вот улица стала безлюдной. Девушки стояли под шумящим кленом и с надеждой смотрели в ту сторону, откуда должен был появиться автобус. Но он что-то не шел. Ветер бесстыдно задирал им подолы. Девушки нагибались и руками придерживали платья. Прически их были безнадежно испорчены. Мне захотелось крикнуть девушкам, чтобы бежали сюда. Сейчас хлынет ливень, и прощай субботний вечер! Я уже раскрыл рот, но ветер заткнул его сухим упругим комком.
   Первые капли хлестнули по деревьям. Пыльные листья вздрогнули и затрепетали. Стало еще темнее. Весь мир растворился в негромком шелесте дождя. Большой синий автобус выплыл из мокрого серебристого облака. На крыше автобуса плясали маленькие фонтанчики. Паучья лапа «дворника» сгребала со стекла струящуюся воду. Автобус остановился возле клена, и девушки влетели в открытую дверь, которая поспешно захлопнулась. Автобус, словно корабль, медленно отвалил от пристани и уплыл в Море Дождя.
   От автобусной остановки к нашему дому бежали два человека. У одного под мышкой сверток. Это же Венька! Рубашка прилипла к плечам, мокрые волосы спустились на лоб. Второго я не знал.
   Они влетели в комнату, будто дождь все еще гнался за ними по пятам.
   — Прихватил все-таки, черт бы его побрал! — сказал Венька и, взяв со спинки кровати полотенце, стал вытирать лицо.
   — Здравствуйте, — вежливо поздоровался Венькин знакомый.
   Это был худощавый чернявый парень лет двадцати. Глаза карие, немного навыкате. Он был в синих джинсах «техас» и белой рубахе, которую спокойно снял и стал выжимать в мусорный ящик. А потом снова надел.
   — Великая это вещь — нейлон, — сказал он.
   Венька тоже стащил с себя рубашку и повесил на стул.
   — Вынимай товар, купец, — потребовал он.
   Парень развернул промокшую бумагу и извлек серый с зеленой замшей джемпер. Встряхнул на руке, разгладил и положил на койку. Венька достал из шкафа чистую рубашку, натянул на себя и после этого примерил джемпер.
   Зеркало у нас было небольшое и треснутое. Венька повертелся перед ним и подошел ко мне.
   — Твое просвещенное мнение? — спросил он.
   — На тебя сшито, — сказал я.
   — Там умеют делать, — заметил парень.
   — Где там? — спросил я.
   — Это из Австрии.
   Венька снял джемпер и, подойдя к окну, посмотрел на этикетку.
   — Так сколько? — спросил он.
   — Как договорились, — сказал парень.
   — Сеня, сбрось хотя бы пятерку!
   — Я не люблю торговаться, — сказал Сеня.
   Голос у него тихий, спокойный.
   Венька достал деньги, отсчитал сорок рублей. Сеня не стал пересчитывать, небрежно сунул бумажки в один из многочисленных карманов своих джинсов.
   — На куртку наскребу деньги к концу месяца, — сказал Венька.
   — Буду иметь в виду, — кивнул Сеня.
   — Андрей, познакомься — ценный человек, — сказал Венька. — Самые модные заграничные шмотки может достать. У него дядя на торговом судне плавает механиком.
   — Старшим механиком, — поправил Сеня и взглянул на меня. — А что вам нужно?
   — Вы, Сеня, коммивояжер?
   — Что-то в этом роде, — ничуть не смутившись, ответил он. — Коммивояжер — это звучит благородно. Я не люблю эти вульгарные слова: барыга, спекулянт, фарцовщик…
   — Его дядя действительно механик, — сказал Венька.
   — Старший механик, — спокойно поправил Сеня.
   — По мне хоть капитан, — сказал Венька.
   — На ваш размер у меня есть югославская рубашка, — сказал Сеня. — Стального цвета. Хотите, завтра принесу? Тридцать рублей — дешевле нигде не купите.
   — Зря стараешься, Сеня, — сказал Венька. — Андрей у нас аскет. Ему чужды все эти мещанские штучки…
   — Такие вещи я продаю только хорошим знакомым, — не обратив внимания на Венькины слова, сказал Сеня. — Где вы в нашем городе купите такой чудный джемпер?
   — Вы действительно, Сеня, незаменимый человек, — сказал я. — Что бы мы без вас делали?
   — Я люблю делать людям приятное, — ответил Сеня. — Правда, не все это ценят.
   — Я думаю, ты тоже в накладе не остаешься, — сказал Венька.
   — Так как насчет рубашки? — спросил Сеня. — Ваш размер редко встречается.
   — Приноси, — сказал я.
 

____________________

 
   Дождь ушел по чистым крышам домов в поле. С неба шлепались на тротуар редкие крупные капли. Выглянуло солнце, и жарко засверкали лужи. Взъерошив сизые перья, голуби окунались в мутную воду, а потом, выскочив на тротуар, кружили друг за другом.
   Мы с Венькой пообедали в столовой и отправились на автобусную остановку. Решили поехать на пляж. После дождя одно удовольствие выкупаться.
   — Вот ты давно работаешь с Ремневым… — сказал Венька. — Что он за человек?
   — Мамонт? Ужасный человек, — сказал я. — Консерватор… Не любит институтскую молодежь, все боится, что его место займут. И впридачу — бюрократ.
   Венька сразу помрачнел.
   — Вот ведь не везет, — сказал он.
   — А тебе-то что? Ты в другом цехе… Это нам, грешным, с ним маяться.
   — У него мой проект!
   — Пиши пропало, — сказал я. — Год продержит, а потом наверняка зарежет… Как только решат похоронить какое-нибудь дело — Мамонту отдают.
   — Неужели к нему нельзя никаких ключей подобрать?
   — Ключей? Можно. Он любит в бане париться…
   Венька с удивлением посмотрел на меня, но был слишком расстроен, чтобы заподозрить в розыгрыше.
   — При чем тут баня?
   — В городе березовых веников нет, — сказал я. — А без веника какая баня? Преподнеси ему березовый веник, и твоему проекту зеленая улица…
   — Где же я возьму этот дурацкий веник?
   — Попроси Сеню, — посоветовал я. — Его дядя, старший механик, из Африки привезет…
   Венька наконец сообразил, что я его разыгрываю, и разозлился:
   — Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты несешь про какую-то баню.
   — А ты про ключи, — сказал я.
   Венька нахмурился и замолчал. А мне было смешно… Венька в австрийском джемпере торжественно преподносит обалдевшему Мамонту березовый веник в целлофановой обертке…
   Я увидел Нонну. Ту самую черноволосую студентку, которая была в Крякушине вместе с Ольгой. Улыбаясь, она приветливо смотрела на меня. Нонна в светлом платье и белых босоножках. Руки коричневые от загара. Она тоже пришла на остановку.
   — Мы, оказывается, соседи, — сказала она.
   — Я вас вчера видел на автобусной остановке, — заулыбался Венька. — Вы куда-то спешили.
   Он с интересом смотрел на нее. Там, в деревне, он пытался приволокнуться за Нонной, но ничего не вышло. (Он бы и за Олей поухаживал, да нельзя — доцент…)
   — Поехали с нами на пляж? — предложил я.
   — Я мяч захвачу, — подхватил Венька. — Покидаем.
   Ей нужно в институт. У них консультация по диалектическому материализму. И, взглянув на меня веселыми черными глазами, сказала, что пляж — это, конечно, лучше, чем консультация…
   Ей нужно было взять купальник, и мы все вместе дошли до пятиэтажного дома, где она жила. Когда мы остановились у парадного, я посмотрел вверх: на крыше этого дома по утрам загорала таинственная девица в черных очках… Нонна засмеялась, перехватив мой взгляд.
   — Это была я, — сказала она.
   Теперь понятно, почему она такая черная. Но непонятно, почему я ее не узнал?
   Мы лежим на горячем песке. Венька куда-то уплыл, наверное на тот берег. Небо очистилось от облаков. Солнце припекает на славу. Кричат ребятишки, шлепают ладонями по воде. Они облепили черную лоснящуюся автомобильную шину. То один, то другой с криком срывается с нее. И, вынырнув, снова атакует скользкий баллон.
   Крепостной вал с обвалившейся стеной отражается в воде. Рыжая девчонка в купальнике карабкается по крутому откосу на вал. В руке у нее букет желтых цветов. Их много растет на откосе.
   — Почему ты не спросишь про Олю? — говорит Нонна. Она лежит на спине и смотрит в небо. Черные глаза ее прищурены. — Она как-то вспоминала тебя.
   Я молчу. Только чувствую, как сердце начинает стучать. Такое случается, если долго на солнце лежишь.
   — Жарко, — говорю я. Встаю и иду к воде. Она тоже встает. На коричневом животе блестят песчинки.
   Мы на середине Широкой. Течение подхватило нас и понесло. Мальчишки с черной шиной остались позади. А мы все плыли и плыли. Иногда наши плечи касались. Потом Нонна сказала, что устала. Мы вылезли на берег и долго сидели на теплых камнях. Из-под моста выплыла лодка, потом показалась парочка на водяном велосипеде. Они крутили педали, смеялись. Велосипед, хлопая по воде разноцветными лопастями, проплыл совсем близко от берега. Какая-то нелепая штуковина этот водяной велосипед. Как будто из музея притащили его и спустили на воду.
   Нонна жевала травинку и смотрела на крепость. Рыжая девочка в черном купальнике взобралась на гребень и стояла у разрушенной стены. На голове у нее — желтый венок.
   — Ты что будешь делать вечером? — спрашивает Нонна, глядя на меня.
   — Спать, — отвечаю я.
   Нонна перекусила травинку пополам и выплюнула. Я вижу, она злится. Но я действительно собирался сегодня пораньше лечь — завтра снова на крышу. Конечно, прогуляться летним вечером с девчонкой неплохо. Можно в парк сходить, на танцплощадку, какой-нибудь фильм посмотреть.
   — У тебя есть сигареты? — спрашивает Нонна.
   Странный вопрос! Я только из воды. В одних плавках. Не за щекой же я должен держать сигареты и спички?
   — Помнишь, как ты хотел меня куда-то унести… — говорит Нонна. — Там, в деревне?
   — Я, наверное, был пьяный, — отвечаю я.
   Нонна вырывает с корнем красноватый стебель конского щавеля и ломает его своими длинными тонкими пальцами. Зачем я ее злю? Я и сам не знаю. Шуруп говорит, что после той сумасшедшей поездки в город у меня характер испортился. Вот и Веньку сегодня разыграл. Куда же это он уплыл?..
   Надо улыбнуться Нонне, сказать что-нибудь приятное. Но я не улыбаюсь и не говорю ничего приятного. Я смотрю на крепость, вернее, на то, что от нее осталось, и теплый солнечный день меня не радует.
   И у Нонны глаза невеселые. Во рту торчит стебелек. Уже и не рада, что пошла со мной на речку.
   — Скучаешь, учительница? — спросил я.
   Нонна столкнула ногой круглый камень. Он булькнул и, взметнув облачко мути, опустился на дно. Немного погодя на поверхность выскочили пузыри.
   — Сдам экзамены, — сказала Нонна, — уеду в Ялту. На месяц. — И, немного помолчав, спросила: — А ты бы поехал?
   — Заплеванный пляж, мазутная вода, кишение человеческих тел, — сказал я. — Частная терраса на десять коек, как в казарме, и длинные очереди в столовую… на солнцепеке!
   — Оля говорила, ты — добрый…
   — И почему вы все сходите с ума по Крыму? — продолжал я. — То ли дело наша Средняя Россия — Таруса, Суздаль, Пушкинские Горы, Валдай… Глухое озеро, избушка на берегу. Сосновый лес, тишина. Тут тебе и грибы и ягоды. Броди себе по рощам и полям… Что еще человеку надо? Так нет, лезут в Крым. Меня и на аркане не затащишь в ваш Крым!
   — Тебя никто и не тащит, — сказала Нонна.
   — Подумаешь, Крым!
   — Поезжай в Валдай, — сказала Нонна.
   Солнце на небе большое и нежаркое. Скоро оно спрячется за валом. На горизонте опять засинело. Чего доброго, снова гроза. В нашем городе так бывает: то неделями печет, то подряд гроза за грозой.
   Уже вечер, и речка опустела. Мы плыли вдоль берега. Деревья наклонились к воде. На листьях красноватый отблеск.