Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

   Тихомиров вскочил было с места, но тут поднялся Ремнев и махнул рукой: дескать, посиди…
   — Я подготовил по заводу несколько приказов, — забасил Никанор Иванович. — Зачитывать не буду, кто хочет, сам прочитает… Копию Тихомирову оставлю… Алексей Карцев назначается мастером в цех сборки. Парень он с головой, через год-два институт заканчивает, вот ему и карты в руки. Должность, спору нет, ответственная… Как ты, Алексей, справишься?
   Ошарашенный Лешка — он еще сесть не успел — смотрел широко раскрытыми глазами на Мамонта и молчал.
   — Знаю, справишься, — сказал Ремнев.
   — Никанор Иванович, не помешало бы со мной посоветоваться, — обиженно сказал Тихомиров.
   — А ты что, возражаешь?
   — Нет, почему же… Но…
   — Вот и прекрасно, — сказал Ремнев.
   — А кого же вместо Карцева? — спросил Венька.
   Мамонт посмотрел на него, ухмыльнулся.
   — Думаю, ты против второй кандидатуры тоже не будешь возражать… Вместо Алексея бригадиром будет Андрей Ястребов.
   Это был удар в самое сердце. Венька стал медленно багроветь: сначала шея, подбородок, скулы и, наконец, щеки и лоб. Он смотрел на Ремнева и молчал. Я его понимал: бывают минуты, когда трудно вымолвить слово.
   Сеня Биркин взглянул на меня и улыбнулся. У меня даже мелькнула нелепая мысль: уж не знал ли об этом Сеня раньше?
   — Подождите, — зашевелился на стуле редактор, — а как же статья?
   — Какая статья? — спросил Мамонт. И голос у него был такой удивленный, что все невольно заулыбались. Все, кроме редактора и Тихомирова.
   — Та самая, ради которой мы сегодня собрались, — сказал редактор.
   — Почитайте, Никанор Иванович. — Матрос протянул вчетверо сложенную газету.
   — Ах, эта? — сказал Мамонт. — Как же, читал, читал… Хлестко написана, ничего не скажешь!
   — В статье высказаны серьезные упреки в адрес товарища Ястребова, — сказал редактор.
   — Упреки-то серьезные, а статья, по-моему, несерьезная… — сказал Ремнев. — Не разобрался Тихомиров… Он еще молодой начальник… Ну, допустил ошибку, если это, конечно, ошибка. А вот вам, Петр Сидорович, редактору многотиражной газеты, опытному товарищу, следовало бы посоветоваться, прежде чем печатать статью…
   — Никанор Иванович, товарищ Тихомиров не случайный автор… Он ведь и раньше печатался в нашей газете.
   — Я думаю, Петр Сидорович, придется все-таки тебе дать опровержение… Так, мол, и так, дорогие читатели, напечатали непроверенный материал, замарали хорошего рабочего. Ну и — как там дальше? — виновные будут наказаны… Не мне тебя учить, Петр Сидорович, сам знаешь, как это делается.
   — Товарищи, вы свободны, — спохватился Тихомиров. Он посчитал, что весь этот разговор нам совсем не обязательно слушать.
   Уже выходя из красного уголка, мы услышали бас Мамонта:
   — Какого черта ты, Тихомиров, устраиваешь эти дурацкие представления? Как будто людям после работы делать нечего…
 
   Было холодно, и дул ветер. Дежурный по вокзалу, вышедший встречать товарняк, кутался в шинель. На перроне пустынно. Продавщицы надели под белые халаты ватные телогрейки и, сразу располневшие и неповоротливые, стояли за прилавками.
   Волосы топорщились от пронизывающего ветра, я поднял воротник плаща. Пора надевать кепку. Обычно я до заморозков ходил простоволосым. Но нынешняя осень была на удивление холодной.
   О чем бы я ни думал, рано или поздно на ум снова и снова приходила Оля. Всякий раз, дотрагиваясь до ручки двери общежития, я верил в чудо: вхожу в комнату — а там Оля… Я открывал дверь и видел Сашку, который тоже грустил. Но ему легче, у него гитара. И потом, когда Сашка грустит, он поет веселые песни. Но когда веселые песни поются грустным голосом, на душе становится еще беспросветнее.
   Я радовался, когда Сашка вешал на стену гитару и уходил. Он не говорил куда, а я не спрашивал.
   Спустившись с виадука, я увидел Володьку Биндо. Он часто после работы околачивался у вокзала. Биндо стоял спиной ко мне с каким-то незнакомым парнем.
   Вот он обернулся и, увидев меня, осклабился.
   — Мы тут ворон считаем…
   — Кто это? — спросил его приятель.
   Биндо что-то негромко ответил. Парень не очень приветливо посмотрел на меня и отвернулся.
   — Я думал, ты меня продашь с этим инструментом, — сказал Биндо и подошел ко мне.
   — Как обстановка в цехе, изменилась? — спросил я.
   — Нормально… А мастер, дубина, по глазам вижу, знает, что это я спрятал инструмент, но ничего, на горло не наступает…
   — Кончай травить, — подал голос его приятель.
   — Этот красивенький… Дима обидел меня, — сказал Володька. — Пришел в цех и вернул ножик… Я же ему, дурачку, от чистого сердца… Раз, говорит, украл инструмент — не возьму, и баста! Я ж пошутил, говорю, а не украл! А он сует мне назад…
   — Такой уж у него характер.
   Володька достал из кармана складень, нажал защелку, и лезвие, блеснув, выскочило.
   — Такую штуку нигде не купишь… — сказал он.
   Я кивнул ему и пошел дальше. Биндо догнал и протянул нож.
   — Подарок от Володьки Биндо…
   Он смотрел на меня своими светлыми глазами и, как всегда, насмешливо улыбался. Но я почувствовал, что, если откажусь, Володька мне этого никогда не простит. Да и с какой стати отказываться? Я взял нож, полюбовался и положил в карман.
   — Спасибо, — сказал я. — Мне очень нравится этот нож.
   Парень с любопытством смотрел на нас. Увидев, что я положил нож в карман, он недовольно пробурчал:
   — Я ж тебе, скотина, за него пятерку давал! А ты какому-то…
   — Дай с человеком поговорить! — оборвал Биндо. — Помнишь, насчет арматурного цеха мы с тобой толковали? Ты ведь теперь бригадир…
   — А что?
   — Я не жалуюсь, ребята ко мне в механическом нормально относятся, не наступают на пятки. И филин… ну, этот мастер, не зыркает, как раньше.
   — А ты сомневался.
   — Этот…
   — Красивенький, — подсказал я.
   — Правильный такой парнишка… Салажонок! Он толковал насчет вашего цеха… Говорит, хорошие токари требуются.
   — Я могу поговорить с начальником, — сказал я.
   — У меня ведь пятый разряд.
   — Такие токари на дороге не валяются, — сказал я.
   — Ты идешь или нет? — ежась на ветру, позвал парень.
   — Кореш мой старинный, — сказал Володька. И, сунув мне руку, ушел.
   В нашем окне свет. Занавеска задернута. А вдруг она там… Я подхожу к окну и заглядываю: на койке, опустив голову, сидит Шуруп и лениво перебирает струны гитары.
 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Я стою у толстой белой колонны кинотеатра «Спутник» и жду Олю. Здание пединститута напротив. Я слышал, как прозвенел в институтских коридорах последний звонок. Лекции закончились. Высокая коричневая дверь то и дело хлопает под могучим напором ветра. Парни и девушки с разноцветными сумками и папками выходят на улицу. У одного из студентов полосатой птицей выпорхнул шарф и, взлетев в воздух, зацепился за ветви тополя. Парень положил на землю портфель и полез на дерево.
   А вот и Оля… Ветер набросился на ее прическу, разлохматил. Она подошла к автобусной остановке.
   Я встал сзади. Оля меня не видела. Вот так, будто совсем незнакомые люди, мы стояли неподалеку друг от друга.
   На скамейке сидели два парнишки лет по семнадцати.
   Один из них подмигнул другому и негромко сказал:
   — Учись, как надо действовать… Сейчас закадрю!
   Он поднялся, обеими руками поправил на голове серую кепчонку и расхлябанным шагом подошел к Оле. Ветер дул в ту сторону, и я не расслышал, что он сказал и что ему ответила Оля. Парень потоптался возле нее и со смущенной физиономией вернулся на место.
   — Отшила? — спросил первый.
   — Она, оказывается, глухонемая…
   — Я на пальцах умею, — сказал первый и тоже поднялся, но я крепко взял его за плечо и посадил на место. Они оба вытаращили на меня глаза.
   — Вы что-то хотели нам сказать? — спросил второй.
   — Хочу вам дать один совет, — понизив голос, сказал я. — Никогда не приставайте на улице к незнакомым девушкам. Это может когда-нибудь плохо кончиться…
   Не знаю, пришелся ли им мой назидательный совет по душе или нет, но тут подошел автобус и я вслед за Олей вскочил в него. Взяв два билета, я один протянул ей. Секунду мы смотрели в глаза друг другу, ее губы дрогнули в улыбке.
   — Куда мы едем? — спросил я.
   — Куда ты — не знаю, а я — к тебе, — сказала она.
 
   Мы бродили по городу, и ветер, как верный страж, повсюду сопровождал нас. В осеннем парке скучно и пусто. Ни одного человека. Волны со свинцовым блеском выплескиваются на берег. Идешь по набережной, и холодные брызги летят в лицо.
   Над крепостным валом застыли синие и узкие, как гигантские веретена, тучи. Ветер стучал в парке голыми ветвями, и этот унылый стук был печальным.
   Оля подняла осиновый лист, твердый, с ржавчиной по краям. Понюхала и раскрыла ладонь: лист взмыл вверх и немного погодя опустился далеко от берега в воду.
   — Какой пустынный парк, — сказала она.
   Парк просвечивается насквозь. Черные и коричневые стволы, охапки листьев под ногами. Примолкла карусель, клиньями застопорены лодки-качели. Осенний парк напоминает кладбище.
   Смахнув желтые листья, мы сели на скамейку.
   — Ну, что ты на меня смотришь такими глазами? — спросила она. — И молчишь?
   — Я жду, что ты скажешь. Давно жду…
   — Помнишь, мы были на кладбище? Там похоронен поручик Синеоков, убиенный в первую мировую войну… Старая женщина до сих пор приносит на могилу гладиолусы. Я бы так не смогла.
   — Бог с ними, с гладиолусами, — сказал я. — Что произошло, Оля?
   — Ангелы зовут это небесной отрадой, черти — адской мукой, а люди — любовью… Это сказал Гейне.
   — Прости, но мне очень интересно, что скажешь ты?
   — Андрей, ты помнишь хотя бы одно стихотворение?
   Я понял, что вот-вот сорвусь… Вот откуда ветер дует… Сергей Сергеевич! Как это он тогда говорил? Разрыв в культуре, интеллектуальное несоответствие… Интересно, про монтажку, которой я грозился отлупить Олиного ухажера, он рассказал?..
   Я почувствовал прикосновение ее руки.
   — Не злись… — сказала она. — Он здесь ни при чем.
   — Тогда кто же?
   — Никто.
   — Я приезжаю к тебе в Бабино, мчусь в Печоры… Мы расстаемся как самые близкие люди. Ты уезжаешь на практику, я пишу тебе каждый день, жду встречи. Ты приезжаешь на неделю раньше и ни гу-гу! Месяц я слоняюсь вокруг твоего дома, института, звоню, а ты прячешься от меня… Или ты смеешься надо мной, или ты…
   Я перевел дыхание и замолчал.
   — Говори, не стесняйся!
   — Вот что, — сказал я, усаживаясь рядом. — Мне все это надоело до чертиков… Пойдем завтра в загс. Если будешь сопротивляться, я тебя украду…
   — Ты ведь хотел сказать, что я — взбалмошная девчонка, пустая кокетка? Ты это хотел сказать? Или еще хуже? Может быть, ты и прав… Зачем тогда жениться на такой дурочке и тем более похищать?
   — Действительно, зачем?
   — Сиди спокойно и внимательно слушай… Когда ты уехал со своими друзьями, я много думала… Ты умный, Андрей, и должен меня понять… Я не знаю, люблю ли тебя. А встречаться просто так, чтобы убить время, не хочу… Да и ты не захочешь этого. Не такой ты человек. Одно я уже поняла: тебе нужно все отдавать до конца или… ничего… И, ради бога, не думай, что причина в нем… Только во мне!
   Лицо у нее бледное, губы упрямо сжаты. Я сидел рядом и ничего не мог поделать. Я чувствовал, что моя Оля снова уходит от меня, как вода из сита. Я схватил ее за плечи и повернул к себе.
   — Ты ведь гордый, Андрей? — сказала она голосом, от которого у меня защемило в груди. — Ты не будешь ходить за мной по пятам? Не будешь ждать у института? И не будешь звонить?
   — Ну, а думать о тебе можно?
   — Я сама не знаю, что со мной творится… Не нужно нам сейчас встречаться. Понимаешь, не нужно! Так будет лучше. Может быть, через неделю или месяц я сама к тебе прибегу…
   — А если нет?
   — Мне необходимо побыть одной… Разобраться хотя бы в себе.
   Что должен в таких случаях делать влюбленный мужчина? Упасть на колени, целовать ручки и прерывающимся от волнения голосом говорить о своей неугасимой любви?.. Или повернуться и с гордо поднятой головой уйти, насвистывая: «Не кочегары мы, не плотники…»?
   — Ты подумай, это правильно, — сказал я. — А мое дурацкое заявление насчет загса не принимай всерьез… У меня идиотская привычка: чуть что — сразу в загс… Если бы ты знала, скольким девушкам я предлагал!
   — И все отказывались?
   — Как бы не так! — развязно продолжал я и даже выдавил из себя самодовольную улыбку. — Прибегали все до единой… Ты вот первая заартачилась…
   — Ты, наверное, тысячу раз женат? — сказала она.
   — У меня есть против этого бедствия петушиное слово… В загсе я в самый ответственный момент кричу петухом… Ку-ка-ре-ку-ку! И нас не записывают.
   — Перестань кривляться, Андрей, — сказала она. — Тебе это не идет.
   — Послушай, Оля…
   — А сейчас уходи и… пожалуйста, не ищи встреч со мной!
   Она сидела на низкой скамейке, положив на колени студенческую сумку. Спутанные ветром волосы отливали бронзой. На бледных щеках — тень от ресниц.
   Почему я должен не видеть ее? Что за чушь?
   Мне хотелось все это сказать ей, убедить, растормошить, увидеть улыбку на ее губах. Но Оля, серьезная и грустная, сидела рядом и не смотрела на меня. И я понял, что сейчас ничего говорить не надо. Нужно уйти, раз она просит. Встать и уйти… Но я сидел и молчал.
   В парке стало сумрачно. Черные деревья, голые кусты — все это придвинулось ближе к нам. В просвете между стволами мерцала одинокая звезда.
   Я встал. Ветер все еще завывал вверху. Раскачивались вершины деревьев, с треском стукались друг о дружку ветки.
   — Я не буду ходить за тобой по пятам, — сказал я. — Не буду ждать у института и звонить домой…
   Она подняла голову, взглянула мне в глаза и снова отвернулась. Такой задумчивой и печальной я еще никогда ее не видел.
   — Не сердись, Андрей…
   — Я не сержусь, — сказал я.
   Я зашагал по набережной. На ходу оглянулся: она все так же сидела, опустив голову. Через несколько минут совсем стемнеет. Неужели Оля там будет сидеть впотьмах?
   И хотя я пообещал не ходить за ней по пятам, я подождал ее у моста. И потом долго шел позади до самого дома. Она ежилась на ветру, отводила рукой от лица волосы. Из окон окраинных деревянных домов падал на тротуар уютный обжитой свет. Высоко над головой пролетела стая. Я слышал свист крыльев, резкие крики, но птиц в ночном небе не разглядел.
 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Мы с Игорем провожаем в Ленинград Аркадия Уткина. Стоим на освещенном перроне и ждем поезда. Маленький бородатый Уткин смотрит на нас светлыми печальными глазами.
   — Жалко мне отсюда уезжать…
   — Не уезжай, — говорит Игорь.
   Через две недели в Ленинграде открывается выставка молодых художников. Он уже все скульптуры отправил. Кроме одной, которая, завернутая в мешковину, стоит рядом с чемоданом.
   — Аркаша, — спрашиваю я, — а где твой билет?
   Минут пять мы сообща ищем билет. Пришлось прямо на перроне открывать огромный чемодан. Билет обнаружили в куртке, которая утром была на нем.
   Прибыл поезд. Мы погрузили вещи в купе и снова вышли на перрон.
   — Я хочу на прощанье произнести речь, — сказал Уткин. — Талантливого художника народ рано или поздно всегда узнает…
   — Народ, он дотошный, — усмехнулся Игорь.
   — Знаете, черти, я вас люблю, — сказал Аркадий. Он подошел к Игорю и, приподнявшись на цыпочки, поцеловал.
   Я тоже распахнул объятия.
   — Погоди, Андрей, — сказал Уткин и стал тереть лоб. — Что я тебе хотел сказать?..
   — Приезжай, старина, мы будем рады, — сказал я.
   — Вспомнил! — сказал Уткин. — У меня для тебя что-то есть…
   Мы с удивлением смотрели на него. Аркадий вскочил на подножку и скрылся в вагоне.
   — Чего это он? — спросил Игорь.
   — Вспомнил, что пора спать, — сказал я.
   Диктор объявил по радио, что скорый отправляется. Раздался низкий гудок. Пассажиры устремились к вагонам. Поезд тронулся. В тамбуре вагона возня. Проводница что-то сердито сказала и потеснилась. Взъерошенный Уткин, прижимая к груди предмет, завернутый в мешковину, появился на площадке и крикнул:
   — Андрей!
   Я бросился вслед за вагоном, который постепенно набирал ход. Аркадий, оттеснив проводницу, протягивал скульптуру.
   — Это тебе, — бормотал он. — Держи, черт длинный!
   Я почти на лету поймал тяжелый сверток, прижал к груди.
   — Крепче держи! — кричал улыбающийся Уткин. — Не выпускай из рук…
   Рассвирепевшая проводница тыкала его в спину флажком. Аркадий улыбался и махал рукой. А потом его черная борода исчезла, и дородная проводница заняла в проеме дверей свое законное место.
   Я стоял на перроне и смотрел вслед убегающему в ночную темень скорому. Признаться, такого подарка я не ожидал. Это была единственная скульптура, которую он почему-то не отправил малой скоростью. Люди проходили мимо и с интересом оглядывались на меня. Игорь стоял рядом и курил.
   — Распаковывай этот шедевр, — сказал он.
   — Здесь?
   — Не ждать же, пока его выставят в Третьяковке?
   Меня и самого разбирало любопытство. У фонаря мы развязали шпагат, сняли мешок…
   Это была Оля Мороз. Во весь рост. Фигурка вылеплена из глины и облита чем-то темно-бронзовым. В этот поздний час Оля напоминала негритянку. Стройную, красивую негритянку. Лучшего подарка Аркадий Уткин не мог придумать…
   — Хороша, ничего не скажешь, — сказал Игорь. — Куда ты ее поставишь?
   — Я ее разобью…
   — И это я слышу от человека, который в археологической экспедиции ползал в пыли и извлекал оттуда жалкие черепки?
   Мы стояли и молча смотрели на освещенную неверным светом уличного фонаря глиняную фигурку. Гибкая и совершенная, как греческая богиня, Оля Мороз улыбалась милиционеру, который остановился поодаль и с нескрываемым интересом наблюдал за нами. Я спрятал скульптуру в мешок, кое-как обмотал бечевкой и, засунув под мышку, зашагал в общежитие.
   Кажется, я забыл попрощаться с Игорем. А ведь он завтра на месяц уезжает на своем «Запорожце» в деревню. В отпуск. Но когда мне в голову пришла эта мысль, было поздно. С виадука я увидел фонарь, скамью, а Игоря не было.
 
   Утром, шагая на работу через виадук, я увидел под собой только что прибывший скорый. На крышах вагонов лежал снег. Это было удивительно. В нашем городе еще не упало ни одной снежинки. Скорый привез к нам снег из дальних краев.
   Завод реконструировался. Венькин проект был принят за основу. Из Москвы к нам по железнодорожной насыпи шагали круглые бетонные столбы электропередачи. Весной прибудет на вокзал первый электровоз. Тепловозы уже стали обычным явлением. В многотиражке писали, что уже два цеха готовы к ремонту тепловозов. При нашем цехе открылись курсы повышения квалификации. Паровозники срочно переучивались на тепловозников. Тихомиров читал нам лекции. Его кабинет был увешан схемами с разрезами отечественных тепловозов.
   Первые дни в роли бригадира я чувствовал себя не совсем уверенно, а потом втянулся. Работы было много, да еще эти курсы.
   Тихомиров не мешал мне, но и не помогал. Впрочем, в его помощи я и не нуждался. Ребята, как говорится, дело знали туго. Знали они и то, что если дела в бригаде пойдут хуже, то начальник обвинит в этом меня. Я не просил их ни о чем, и, наверное, это было правильно. Они старались вовсю, и в конце месяца, когда в цехе подводили производственные итоги, наша бригада по всем показателям была в числе первых.
   Вениамин — не откажешь ему в гражданском мужестве — на цеховом собрании при всех поздравил меня с трудовой победой…
   После собрания улыбающийся Валька подтолкнул меня плечом и сказал:
   — С тебя причитается, бригадир… С премиальных.
   — У тебя только одно на уме, — упрекнул Матроса Дима.
   — Я счастлив, что работаю в бригаде, — потупив хитрые очи, сказал Сеня Биркин. — В бригаде, где выдают премиальные…
   Сеня Биркин больше в любви мне не признавался. Он добросовестно выполнял свою работу и не заискивал. Этого я, признаться, больше всего боялся.
   Иногда я ловил на себе внимательный взгляд Сени. Его ухмылочка меня раздражала, но я старался не подавать вида. Сеня частенько обращался ко мне по работе: то одно ему кажется нецелесообразным, то другое нужно бы переменить.
   Это были дельные предложения. Котелок у Сени Биркина варит, ничего не скажешь.
   Он придумал довольно удачное приспособление для грубой шлифовки золотников. Валька Матрос два дня ахал. «Мне ведь тоже в голову приходило, — сокрушался он. — А ведь чего-то недопер…» За это рационализаторское предложение Биркин получил премию, и о нем появилась в многотиражке небольшая заметка. Автор — В. Тихомиров.
   В субботу после работы меня пригласили в комитет комсомола.
   Сергей сидел на диване и курил. Пепельницу поставил на колено. На его месте сидел Тихомиров и с кем-то разговаривал по телефону. Сергей поздоровался и кивнул на диван: мол, присаживайся рядом. Я сел, и он протянул сигареты. Пока Тихомиров разговаривал, мы молча пускали дым в потолок.
   Наконец Вениамин положил трубку и вопросительно посмотрел на Шарапова. Весь Венькин вид говорил, что ему, занятому важными делами человеку, время дорого и он готов принять участие в беседе, но необходимо поторопиться.
   — Как ты себя чувствуешь в новой должности? — спросил Сергей.
   — У него все в порядке, — ответил за меня Тихомиров.
   — Выходит, парень с головой, — сказал Шарапов.
   — А ты видел когда-нибудь парней без головы? — спросил я. Мне всегда не нравилась привычка Шарапова начинать издалека.
   — Вот уже и обиделся, — сказал Сергей и взглянул на Тихомирова.
   Венька достал из кармана перочинный ножичек и стал обрабатывать ногти. Ногти Венька отращивал длинные, особенно на мизинце.
   — Читали про тебя в «Огоньке», — сказал Шарапов.
   — Сергей, ближе к делу, — подал голос Венька, не отрываясь от своего занятия.
   — Чего вы тут командуете? — вдруг взорвался Сергей. — Сам знаю, что делать! Вызвал — ждите. Когда надо будет, тогда и скажу… За каким лешим вы меня выбирали, если рта не даете раскрыть?
   — Пожалуйста, раскрывай, — сказал я.
   Шарапов свирепо уставился на меня, но ничего не сказал.
   Венька невозмутимо обрабатывал ногти. Он всегда отдавался этому делу с увлечением.
   Шарапов поставил пепельницу на стол и поднялся. Прошелся по кабинету, искоса взглянул на Тихомирова.
   — Кончай это безобразие, — сказал Сергей. — Дома будешь точить свои когти!
   Венька удивленно прищурился на него, но обозлившийся Шарапов сгреб его за отвороты пиджака и прогнал со своего места. Усевшись в кресло, он сразу почувствовал себя увереннее и строго посмотрел на нас.
   — Хватит дурака валять, — сказал он. — Миритесь!
   — Что? — удивился я.
   — Чего вы не поделили? Два взрослых человека, работаете вместе, а развели, понимаешь, тут… склоку!
   — Могу я свою точку зрения… — начал Тихомиров.
   — Ты не перебивай меня. Думаешь, если начальник цеха, так все тебе позволено? Чего только не нагородил про Андрея в этой статье! За дураков всех принимаешь, что ли?
   — Товарищ Шарапов, — официальным голосом сказал Венька. — Не кажется ли вам, что…
   — Будете, говорю, мириться или нет? — перебил Шарапов.
   — Ты это серьезно? — спросил я.
   Сергей успокоился, он не умел долго кипятиться.
   — Я не требую, чтобы вы стали близкими друзьями, но в цехе вы должны быть примером для всех и не подрывать авторитет друг друга. Вы оба — командиры производства. Делаете одно дело. От ваших совместных усилий зависит выполнение плана… Да что я вам толкую? Сами отлично понимаете.
   Венька посмотрел на меня и, помедлив, сказал:
   — Я признаю, что статья была субъективной… Но что ты меня ни во что не ставишь как своего начальника — это факт.
   — Ты вел себя по отношению ко мне не как начальник, а как последний идиот…
   — Слышишь? — повернулся Тихомиров к Сергею. — Я идиот!
   — А кто же ты тогда? — спросил тот.
   — Можешь ты хоть раз в жизни быть человеком? — сказал я.
   — Странный вопрос! — пожал плечами Венька.
   — Ты хотел избавиться от меня лишь потому, что я был против липы в твоем проекте? Или другая причина?
   — Не понимаю, о чем ты, — сказал Вениамин. — И вообще, товарищ Шарапов, к чему вся эта комедия?
   — Андрей, не задирайся! — умоляющим голосом попросил Сергей. — Все так хорошо шло…
   — Помнишь, ты всегда говорил, что сама жизнь подтверждает твою точку зрения… — продолжал я. — Захотел квартиру — получил! На службе — повышение… А вот с проектом у тебя вышла осечка.
   — Осечка… — усмехнулся Венька. — Мой проект, пусть с солидными переделками, принят, вовсю внедряется в производство, я получил премию министерства… А ты — осечка.
   — Ты знаешь, о чем я говорю, — сказал я.
   — Хватит, я ухожу, — повернулся Венька к Шарапову.
   — Еще два слова, — сказал я. — Сеня Биркин тебя обманул: я в тот раз опоздал не на пятнадцать минут, а на полчаса…
   — При чем тут Сеня Биркин?
   Я видел, как Венька покраснел.