Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

   Я еще ни разу не был на курорте или в санатории, я не знаю, что это такое. Когда стану немощным стариком, то поеду на какие-нибудь лечебные грязи или минеральные воды, а пока для меня нет желаннее отдыха, чем нехоженая бесконечная тропа в тайге или пустыне, зной, дождь, ветер, палатка и костер. А как передать то ощущение, которое испытываешь после долгих раскопок, наткнувшись на почерневший кусок дерева или хрупкий черепок — предвестник иногда значительного археологического открытия?
   Несколько месяцев назад меня пригласили в наш краеведческий музей. Директор откуда-то узнал, что я учусь в университете, бывал в археологических экспедициях. В общем, мне предложили должность научного сотрудника.
   Я с интересом осмотрел все экспонаты — признаться, до этого я никогда не был в местном музее, — так, для порядка, спросил, какая зарплата, а потом откланялся.
   Директор, милый человек, ужасно смутился и сказал, что он обещает еще кое-какой приработок. Он меня не понял. Ставка научного сотрудника была вполне приличной, но я и недели бы не выдержал в этом пропахшем нафталином и формалином каземате.
   Я любезно поблагодарил директора и вернулся к своим дорогим паровозам. Согласись я на эту работу, они с презрением гудели бы мне вслед.
 
   На эти размышления навела меня встреча с Вениамином Тихомировым, с которым мы пешком отправились по нашей Синереченской в центр города. Там жили мои друзья — Игорь Овчинников и Глеб Кащеев. С ними-то я и собирался сегодня познакомить своего нового соседа по койке Веньку Тихомирова.
 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Спустившись с виадука, я увидел Марину. Она стояла у газетного киоска и листала журнал. Светлые волосы уложены в большой узел. Я вижу маленькое розовое ухо с черной красивой сережкой. Зеленый плащ схвачен тонким поясом. Марина среднего роста, у нее немного полные ноги. Когда она сидит на скамейке или в автобусе, я всегда с удовольствием поглядываю на ее красивые колени.
   Марина не смотрит в мою сторону, я знаю, она сердится. Я неделю ей не звонил. Она привыкла, чтобы я по часу ждал где-нибудь в сквере или на автобусной остановке.
   Она все еще делает вид, что не замечает меня, ждет, когда я брошусь к ней. Не выйдет! Я пройду мимо. Но едва я миновал киоск, как она повернулась и, сделав удивленные глаза, произнесла:
   — Вот так встреча… Я думала, ты тяжело заболел, у тебя постельный режим и ты даже не можешь доковылять до телефона…
   — Что интересного пишут? — как можно равнодушнее спросил я.
   Марина захлопнула журнал и улыбнулась.
   — Я подругу провожала… В Москву, на онкологическую конференцию… А ты, конечно, подумал, что я тебя здесь караулю?
   — Это была бы слишком большая честь для меня.
   — Представь себе, я ждала тебя, — сказала она. — Доволен?
   Марина смотрела на меня, и я видел: она встревожена. Я всегда был для нее незыблемым поклонником, таким же незыблемым и постоянным, как этот каменный вокзал.
   — Влюбился? — чуть заметно усмехнувшись, спросила она.
   — Угу.
   Марина вдруг успокоилась, не поверила, конечно, и, заплатив за журнал, сказала:
   — Я хотела с тобой в кино сходить или посидеть где-нибудь… Но если ты занят…
   — Нет, отчего же! — сказал я.
   Надо бы забежать в общежитие и переодеться, но я решил, что и так сойдет. На мне был толстый черный свитер и вполне еще приличные брюки.
   В кино мы не пошли. Взглянув на афишу, я сразу решил, что фильм никуда не годится. У меня на плохие картины особенный нюх. Марина не возражала. Я чувствовал, ей хочется поговорить со мной. Мы зашли в кафе. У меня в кармане было пять рублей. Это все, что осталось до зарплаты, которую получу лишь через три дня.
   Кафе просторное, во всю стену фотография. На ней изображено Черное море и где-то вдали белый пароход. Очевидно, эта картина должна символизировать счастье. Дескать, что бы с тобой ни случилось, товарищ, помни, что есть на свете райский уголок, где ласковое море катит свои зеленые волны и по волнам, нынче здесь — завтра там, плывет белый корабль, всегда готовый принять тебя на борт.
   Мы заказали сосиски с зеленым горошком и кофе.
   — Давно мы с тобой не танцевали, — сказала Марина.
   Она сидит совсем близко и смотрит на меня. Глаза ее карие, чуть выпуклые. Марина блондинка с темными глазами. Я чувствую, как ее нога прикасается к моему колену. Она соскучилась по мне, да и я тоже. У нее белая нежная кожа. Марина сильная, здоровая женщина, наверное поэтому, когда с ней целуешься, ощущаешь запах молока.
 
   Нам принесли сосиски и кофе. Я молчал, и Марина снова стала грустной.
   — Ты мне ни разу не сказал, что любишь, — сказала она.
   — Разве?
   — У тебя нет ни капли нежности… Тебя, наверное, когда-то женщина обманула, которую ты очень любил?
   — Ешь сосиски, остынут, — сказал я.
   — У меня сегодня был один больной… У него гастрит. Принес, чудак, огромный букет роз… Инженер с «Электроприбора». Я страшно удивилась, откуда весной живые розы? Оказывается, он был в Тбилиси в командировке.
   — Хочешь, я тебе елку из леса притащу? — предложил я.
   — Ну чего я привязалась к дураку такому? — сказала Марина, покраснев.
   — Да… ты про розы говорила… И какие они?
   — Красные…
   — Надо же, — сказал я. — Красные розы весной…
   — Налей мне кофе, — сказала Марина, не глядя на меня.
   Я взял блестящий кофейник и с осторожностью налил ей в маленькую чашечку. Не нравились мне все эти микроскопические кофейнички, чашечки, блюдечки, ложечки. Кофе — один глоток, а разной ерунды полный стол.
   В кафе приходили и уходили люди. За соседний столик сел худощавый человек в хорошо сшитом костюме. Благородная внешность, виски чуть тронуты сединой. Я обратил на него внимание, потому что он с любопытством посмотрел на Марину.
   — Сколько лет твой свитер не стирали? — спросила Марина.
   — Не помню, — ответил я.
   — И брюки не выглажены.
   — Ты уж прости, — сказал я.
   Симпатичный мужчина за соседним столиком повернулся к двери и заулыбался. Я тоже посмотрел туда и… увидел Ольгу Мороз! Она прижала кончики пальцев к порозовевшим щекам и стала таращить свои большущие глаза. Тоненькая, длинноногая, с копной каштановых волос, она сразу обратила на себя внимание. На ней была светлая шерстяная рубашка и черная узкая юбка. Она взглянула на меня, потом на Марину. На пухлых губах мелькнула улыбка и тут же исчезла. Мужчина в хорошо сшитом костюме поднялся ей навстречу. Теперь она улыбалась ему, радостно и немного смущенно. Он галантно посадил ее на стул, потом сел сам. Так вот это кто: человек-невидимка…
   Она сидела боком ко мне, и я видел ее профиль. Длинные, загнутые вверх ресницы, вобравшие в себя мягкий свет плафона волосы, которые с трудом сдерживали шпильки и заколки. Она что-то негромко говорила ему. Наклонив голову и улыбаясь, он внимательно слушал.
   Им принесли такой же блестящий кофейник.
   Марина что-то сказала, но я не расслышал. Она дотронулась до моей руки и спросила:
   — О чем ты?
   — Не понимаю я этих девчонок, — сказал я. — Цацкаются со стариками!
   Марина удивленно взглянула на меня, потом на них.
   — О каких стариках ты говоришь?
   — Дома жена и дети ждут, — не унимался я. — Наверное, сказал, на партийное собрание…
   — Что с тобой сегодня? — спросила Марина.
   В самом деле, чего это я? Есть у нас, парней, глупая и самодовольная привычка: познакомившись с девушкой, считать ее чуть ли не своей собственностью. А как она жила до встречи с тобой, с кем встречалась, может быть, у нее есть кто-нибудь, — все это не имеет значения. Раз появился я — остальные не существуют. У любой девчонки до встречи с тобой есть прошлое, и с ним приходится считаться. Вот оно, прошлое Ольги Мороз, сидит рядом с ней, улыбается и маленькими глотками отхлебывает из фужера шампанское. Впрочем, какое прошлое? Это настоящее. А прошлое — наша встреча на автобусной остановке. Я вспомнил, как держал ее на руках, нес к скамейке. Тогда я еще и не подозревал, что она мне так нравится.
   Они ушли первыми. Оля еще раз взглянула на меня и на Марину. На этот раз без улыбки.
   Лучше бы я их не видел. Вдруг сразу все вспомнилось. Как первый раз встретились, как сидели на берегу, а снег падал и падал с неба… Лучше бы я их не видел сегодня.
   Мы уже собрались уходить, ждали официантку, когда в кафе ворвался Глеб Кащеев. Огромный, лохматый, в черных очках, он сразу устремился к нашему столику. Сунул мне свою лапу и уставился на Марину. Потом сгреб свободный стул и без приглашения уселся рядом.
   — Ну и фрукт! — зашумел он. — Такую женщину от нас прятал… Типичная Синяя Борода — вот кто ты… Познакомь скорее!
   Он сначала пожал Марине руку, потом вскочил и приложился к ладони толстыми губами и лбом. Этого, признаться, я от него не ожидал. Тем более что сделал он это всерьез.
   Марина с любопытством смотрела на него. Когда-то давно я рассказывал ей о Кащееве, и потом, она знала его по очеркам и фельетонам, которые Глеб печатал чуть ли не в каждом номере. До конфликта с редактором.
   — Сижу, понимаешь, — рассказывал Глеб, — и стучу на машинке, как дятел… Задумал я, Андрюша, одну штуку для толстого журнала. Не знаю, что получится, но если напечатают… В общем, рано еще говорить об этом.
   — Вот именно, — сказал я.
   — Что вы пишете? — спросила Марина.
   — В своем эссе я хочу поставить ряд современных проблем…
   Я понял, что для меня сегодняшний вечер погиб. Если Глеб начнет рассказывать, то его никакими силами не остановишь.
   — Игоря видел? — перебил я.
   — Как-то заходил… Так вот, когда я был в отдаленном районе в командировке, наткнулся на одного агронома… Ну, это я вам скажу, личность!
   — Какую мы уху ели в воскресенье! — сказал я.
   — Уху? — переспросил озадаченный Глеб. — Ладно, я об этом дам информацию в газете… Так вот, слушайте, Марина, живет в глуши образованнейший человек…
   — Да, дружище, как закончилась твоя, помнишь, та самая командировка? — спросил я.
   Глеб снял очки и стал протирать их носовым платком. Любое напоминание об истории с собакой приводило его в бешенство. Как у большинства близоруких, лицо его, лишившись очков, стало растерянным. Помаргивая круглыми, как у совы, глазами, он с неудовольствием смотрел на меня. Надел очки и, сразу став воинственным, сказал:
   — Какого черта ты меня перебиваешь?
   — Ты будешь заказывать что-нибудь?
   Он сверкнул на меня очками и уткнулся в меню.
   — Что же случилось с вами в командировке? — спросила Марина.
   Кащеев заерзал на стуле, засопел, но при Марине не решился высказать, что обо мне думает.
   — Командировка как командировка, — сказал он.
   — Говорят, в поезде произошло какое-то страшное убийство? — невозмутимо спросил я.
   — Убийство? — У Марины стали большие глаза.
   — Не слышал, — сказал Глеб и наградил меня яростным взглядом.
   — Кто кого убил? — спросила Марина.
   — Глеб крепко спит в поездах, — сказал я, — он мог и не знать этого.
   — Какая-нибудь очередная утка, — сказал Глеб. — Чего только люди не наговорят!
   — Из верных источников, — ввернул я.
   Глеб не спускал глаз с Марины, он готов был в лепешку расшибиться, чтобы понравиться ей. А я не давал ему развернуться.
   — Вам очень идет эта кофточка, — сказал Глеб. — Японская?
   — Тебе ужин несут, — сказал я.
   Мы распрощались с поскучневшим Глебом и встали. Он незаметно показал мне кулак. Когда мы оделись, он выскочил в гардероб и остановил нас.
   — Я слышал, вы работаете в поликлинике? — обратился он к Марине. — Давно собираюсь написать очерк о врачах… Я тебе, кажется, говорил, — он взглянул на меня.
   — Первый раз слышу, — сказал я.
   — Мне редактор все уши прожужжал, когда же на столе появится очерк. — Глеб отвернул от меня свою наглую рожу и елейным голосом сказал Марине: — Мне необходима будет ваша консультация…
   — Консультация? — спросил я.
   Кащеев потрогал себя за толстый нос и, окончательно обнаглев, выпалил:
   — В общем, дайте ваш телефон!
   Ну и нахал!
   — Вряд ли я смогу помочь, — ответила Марина.
   — Сможете! — с жаром воскликнул Глеб.
   — Ну что ж… — Марина нерешительно посмотрела на меня. — Андрей знает мой телефон.
   — Не исчезай, старина, — сказал я и протянул руку.
 
   На улице сумрачно. С Широкой порывами дует ветер. Поскрипывают в парке деревья. Над городом, добродушно мурлыча, высоко прошел пассажирский самолет. Из Риги в Москву. Он всегда в это время проходит. Когда мы поднялись на мост, на темной неспокойной воде увидели лодку. Она тихо плыла вниз по течению. Вдоль бортов журчала вода, с весел срывались капли.
   В лодке сидел человек — черная сгорбленная фигура в плаще. Куда понесло его, на ночь глядя?
   — Твой приятель очень внимательный, — сказала Марина. — Сразу обратил внимание на мою новую кофточку… А ты и не заметил.
   — Ты ему, конечно, дашь консультацию? — спросил я. — Заодно и о кофточках поговорите… Он в этом деле соображает.
   — А почему бы и нет?
   — Ради бога, — сказал я.
   — Ты никак ревнуешь?
   — Что ты, — сказал я.
   Мы остановились под уличным фонарем. Круглый матовый шар освещает коричневые ветки клена. Уже кое-где распустились почки.
   Над нами, на втором этаже, распахнулось окно, и Анна Аркадьевна — мать Марины — сверху вниз посмотрела на нас. Сколько раз я говорил себе, что нужно останавливаться у другого подъезда! И всегда забывал.
   — Ты скоро, Мариночка? — спросила она.
   Меня зло разобрало.
   — Мы будем стоять до утра, — сказал я.
   Марина изумленно посмотрела на меня.
   — Андрей!
   — Тебе не шестнадцать лет, — сказал я.
   — Мариночка, чай на столе. — Окно с треском захлопнулось.
   Если бы ее не было дома, я пошел бы сегодня к Марине. Иногда Анна Аркадьевна уезжает в Москву к сыну. Он учится в военной академии. Вот тогда я каждый день навещаю Марину и остаюсь у нее до утра. Этой весной Анна Аркадьевна что-то не спешит к сыну.
   Марина огорченно посмотрела на меня.
   — Она и так…
   — …не терпит меня, — подсказал я.
   — Я ее взгляды не разделяю.
   — Иди, чай остынет, — сказал я.
   Марина посмотрела мне в глаза и, сухо обронив «спокойной ночи», пошла в подъезд. Напрасно я ее обидел. Так уж неудобно устроен мир. У женщины, которую ты, допустим, любишь, есть сварливая мать, которая тебя ненавидит. В твоей комнате непременно кто-нибудь посторонний живет или рядом отвратительные соседи. Если ты в кино положишь руку на колено любимой или, упаси бог, попытаешься поцеловать в потемках, тут же кто-либо закашляется и зашипит, что, мол, вот она, современная молодежь… И скитаются бедные влюбленные по пустынным паркам да скверам, мокнут под дождем, зябнут в лютый мороз в холодных подъездах, прячутся в темных углах от любопытных глаз прохожих.
   Я догнал Марину на лестничной площадке. Взял ее холодные влажные щеки в ладони и поцеловал.
   Мы стоим в пролете между этажами. Внизу и наверху горят лампочки. Железное ребро батареи вдавилось в мою ногу, но я не хочу шевелиться. Марина прильнула ко мне. Глаза ее полуприкрыты. Теплая близкая женщина, которая, наверное, любит меня… Ее дыхание щекочет шею. Для того чтобы поцеловать ее, мне нужно нагнуться. Ее руки обвивают мою шею, притягивают к себе. И снова на ее губах я ощущаю запах молока… Я могу взять ее на руки и понести… Но куда? До дверей ее квартиры? Позвонить и передать из рук в руки Анне Аркадьевне?..
   Наконец мы расстаемся.
   — Я позвоню, — говорю я.
   — Конечно, — отвечает она.
   — А Глебу не дам твой телефон.
   — Конечно, — говорит она.
   Ее щеки порозовели, стали теплыми, карие глаза блестят. Я понимаю, она не хочет, чтобы я уходил. Она касается легкими пальцами моих волос, гладит лицо. Мне бы нужно сказать ей что-нибудь приятное, например — как хорошо, что мы встретились и как она мне сильно нравится, но я молчу. Почему-то трудно лезут из меня всякие хорошие слова. Где-то на полпути застревают…
   — Уже без шапки? — говорит она и снова притягивает к себе…
   Я сбегаю вниз, ногой распахиваю дверь и подставляю ветру лицо.
 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   Денек выдался горячий. Не успели закончить монтаж автотормозной аппаратуры, как из разборочного цеха привезли паровозный насос. Начальник цеха Ремнев, как всегда, был краток:
   — Этот подарочек — кровь из носу — нужно отремонтировать сегодня… Месяц кончается, а насос для сдаточного локомотива… На вас вся страна смотрит!
   Лешка взглянул на нас. Дескать, что будем делать, хлопцы? Мы знали, Никанор Иванович зря просить не будет. Значит, действительно работа срочная и нужно делать. Карцев понял.
   — В крайнем случае задержимся, — сказал он.
   — Надеюсь на вас, ребята, — сказал Ремнев.
   Этот громогласный человек мне нравился. Невысокого роста, но широкий, лохматый, с большим прямым носом, он походил на пирата. Брови — два черных ерша, на широком лбу глубокие морщины, которые косо пересекал красноватый рубец. Старое ранение. Весь квадратный, массивный, Ремнев обладал большой физической силой. Когда в нашем цехе завалился на бок автокар с тяжелой деталью, Ремнев, оказавшись поблизости, первым бросился на помощь автокарщику, которому придавило ногу. Без особого труда он поставил автокар на место и даже взвалил на него многопудовую деталь.
   Ремнева за глаза звали в цехе Мамонтом. Недавно его избрали членом парткома, и в его обязанности входило заниматься персональными делами. Человек скрупулезной честности, он не любил разбирать эти дела. И поэтому, когда к нему поступало персональное дело коммуниста, он ходил по цеху мрачный как туча. Очевидно, ему горько было разочаровываться в людях. На собраниях он выступал редко. Не любил с трибуны говорить. Хотя с таким басом, как у него, можно было выступать с любой сцены.
   Рабочие относились к нему с уважением. Была у него одна привычка, которой он стеснялся. Мамонт любил нюхать табак. У него была желтая деревянная табакерка, которую он носил всегда с собой. Время от времени отворачивался в сторону и поспешно заряжал широкие ноздри табаком. Потом тупо смотрел на кого-нибудь, помаргивая, и наконец оглушительно чихал. Иногда дуплетом. Так примерно стреляет охотничье ружье шестнадцатого калибра. Когда он чихал, слышали все. И тут же, улыбаясь, кричали: «Будьте здоровы, Никанор Иванович!» Мамонт встряхивал головой, утирал с крепкой щеки слезу и поспешно уходил в конторку. Немного погодя оттуда снова раздавались три-четыре «выстрела».
   Этот чертов насос нужно разобрать, отремонтировать и собрать. Еще неизвестно, сколько проторчим после конца смены, а я договорился сразу после работы встретиться с Мариной. Она сказала, что возьмет билеты в кино, а потом зайдем к ней. Анны Аркадьевны не будет дома. Она уйдет к приятельнице. В преферанс играть. Она по средам всегда в карты играет. Я, конечно, не возражал, если бы она каждый день дулась в преферанс. Без выходных. Но она почему-то предпочитала среду. И поэтому я расстроился. Мне очень хотелось повидать Марину.
   Когда Мамонт ушел, Матрос пнул насос:
   — Никак с неба свалился?
   Мы молча принялись за работу. Может, я еще успею. Я вспомнил, что в обед Шарапов сказал, чтобы я зашел в партком в три часа. Всех, кто направляется в деревню, на посевную, собирали в партком. Мы должны были выслушать напутственное слово. Уходить из цеха в этот момент было неудобно. Это походило бы на дезертирство. И хотя на моих часах было без пяти три, я остался. Обойдусь без напутственного слова.
   — Этот художник с черной бородой вчера приперся ко мне, — стал рассказывать Валька, орудуя ключами. — Притащил бутылку и стал уговаривать, чтобы я ему позировал… Лепить меня хочет.
   Я вспомнил этого парня. Аркадий Уткин, скульптор. По Валькиному тону я понял, что Уткин все-таки уговорил его.
   — Позировал? — спросил я.
   — Говорит, в моем лице что-то такое есть… Дора чуть не лопнула со смеху. Это в ее-то положении… Я, говорит, думала, что он урод, а его лепить хотят. Лепите, говорит, на здоровье, только потом отдайте мне этот портрет…
   — Скульптуру, — поправил Дима.
   — Отдайте, говорит, мне эту скульптуру, я ее в огород поставлю… А то галки одолели. Я так думаю, это она от зависти. Ну и попросил Уткина тут же на месте изобразить ее, какая есть. Так она даже из дому ушла… А он все одно изобразил ее. Я этот портрет на стену повесил. «Материнство» называется. Главное в этом портрете — живот… Руки-ноги тоже есть, но это так, между прочим… Погоди, я что-то не помню? Нарисовал этот черт бородатый ей голову?
   — Ну и как, понравился Доре портрет? — спросил я.
   — Я ей не сказал, что это она.
   — А тебе-то нравится?
   — Пускай висит, — сказал Матрос.
   — Все ясно, — сказал Дима. — Валя напоролся на абстракциониста.
   — Мне-то что, пускай лепит.
   — Он тебя изобразит в виде молота и наковальни, — сказал я.
   — Вот и хорошо… Никто не узнает.
   Я по глазам понял, что Валька расстроился. Жалеет, что сгоряча согласился позировать. А теперь не откажешься…
   Пришел Мамонт. Мы уже разобрали насос и подгоняли компрессионные кольца большого поршня. Возможно, успеем до гудка все сделать. Самое большее — на полчаса задержимся.
   Мамонт был в хорошем расположении духа. За насос он не беспокоился, знал, что все будет в порядке. Двигая густыми черными бровями, он насмешливо смотрел на Вальку, который усердно шлифовал крохотный золотник.
   — Карцев, как же так получается? — сказал Ремнев. — Самый здоровенный в бригаде — балуется с золотниками, а вот бедный Дима ворочает пудовый кран?
   Карцев взглянул на Мамонта — не шутит ли начальник? — потом на Диму.
   — Матрос, помоги.
   — Сам справлюсь, — запротестовал Дима.
   Валька был у нас незаменимый мастер подгонять золотники. Работа эта тонкая и сложная. И, как правило, Карцев поручал это дело Вальке. Я видел, как у Матроса побагровела от возмущения шея.
   — Это я балуюсь с золотниками? Ну вы и сказанули, Никанор Иванович! Профессор лучше не сделает, чем я…
   — Профессор, говоришь? — ухмыльнулся Мамонт. — Давай любой золотник — вмиг подгоню!
   Матрос взял со стенда позеленевший золотник воздухораспределителя и его корпус.
   — Прошу, — сказал он и подмигнул нам: дескать, сейчас посмеемся.
   Мамонт снял кожаную куртку и, засучив рукава серой рубахи, с азартом принялся за дело. Мы молча работали и поглядывали на него: справится или нет?
   — Проверяй, — сказал Ремнев. На толстом носу у него высыпали мелкие капли пота.
   Валька долго возился у стенда.
   — На то вы и начальник цеха, — наконец сказал он.
   — Я вот к чему завел этот разговор, — сказал Ремнев, надевая куртку. — Вы должны подменять друг друга. Уметь делать все. Здесь специализация ни к чему. Вот заболел сегодня профессор…
   — Я не болею, — ввернул Валька.
   — …и заминка вышла бы. Кто из вас быстро смог бы подогнать золотник?
   Мы молчали. Крыть было нечем.
   — Вас бы позвали, — нашелся Карцев.
   — Месяц вам сроку на переподготовку, — сказал Мамонт. — Чтоб все стали профессорами, как Матрос… Учтите, проверю.
   В этом мы не сомневались. Мамонт не из тех, кто забывает завтра то, что говорит сегодня.
   — Совсем забыл, — сказал Ремнев. — Из комитета комсомола звонили. Требуют тебя.
   Я взглянул на ребят. Они молча работали. Если я уйду, им придется на час задержаться, а может быть, и больше. Не могу я сейчас уйти.
   — Я человек сознательный, — сказал я. — Обойдусь без благословенья…
   — Ладно, скажу, что у тебя срочная работа.
   Мамонт ушел.
   — В прошлое воскресенье я нашел в лесу подснежник, — сказал Дима.
   — Подарил бы кому-нибудь, — посоветовал я.
   — Зиночке, например, — ввернул Матрос. Мы подозревали, что Дима неравнодушен к молоденькой официантке Зиночке. Когда она обращалась к нему, Дима краснел. Других доказательств у нас не было.
   — Отец нечаянно сел на подснежник, — сказал Дима. — А жалко. Красивый цветок.
   — Еще найдешь, — утешил я.
   — И обязательно подари Зиночке, — посоветовал Валька. — Это они любят.
   — При чем тут Зиночка? — обиделся Дима.
   Валька обнял его здоровенной ручищей за плечи.
   — Я же тебя люблю, муха ты цокотуха! Тронь тебя кто-нибудь пальцем… Голову оторву!
   — Ну тебя, Валька, — сказал Дима.
   — А Зиночка хороша… И того… неравнодушна к тебе.
   После гудка — мы уже заканчивали работу — пришел Вениамин Тихомиров. Я удивился: он еще ни разу не заходил сюда. Вот уже полмесяца, как Венька работает на заводе. Его назначили инженером в цехе сборки. Должность неплохая. Венька с головой окунулся в работу. Уходил утром, а возвращался в сумерках. Иногда не вылезал из цеха по две смены. Я сам видел, как он вместе с рабочими ковырялся в паровозном брюхе. Домой приходил чумазый, быстро переодевался, ужинал — и за книжки по ремонту паровозов. Венька закончил тепловозный факультет, а у нас все еще ремонтировали допотопные локомотивы, вот ему и пришлось на ходу перестраиваться.
   Сашка Шуруп хвалил его: говорил, что с рабочими держится без зазнайства, не козыряет своим институтским образованием, не стесняется спрашивать, в чем сам не разбирается. Конечно, полмесяца невелик срок, но в цехе Венька уже пользуется уважением. Даже ухитрился придумать какую-то штуку, которая здорово облегчила демонтировку котла.