Страница:
— Красивенький, — подсказал я.
— И Дима тоже думает. Не надо мне их инструмента…
— Куда ты его спрятал?
— У начальника в шкафу… Под трубками с чертежами. Помнишь, меня обрабатывали? Так ты сидел рядом с этим шкафом.
— Дал бы тебе в рожу, да вот о чью-то башку палец вывихнул, — сказал я.
— Ты дерни за палец, — посоветовал Володька.
— Как теперь эту кашу расхлебать?
— Расколюсь завтра перед начальником — и баста!
— Обрадуй, — сказал я.
— Диме не говори, — попросил Биндо. — Он какой-то чудной. Все близко к сердцу принимает.
— Ты, брат, чудней, — сказал я.
— Скучно мне, — сказал Володька. — Понимаешь, вот здесь пусто, — он похлопал себя по груди кулаком. — Эх, да ничего ты не понимаешь! Вот я на свободе, а бывает еще тошнее, чем в тюрьме… Почему это?
— Теперь ты меня не поймешь, — сказал я. — Скучно тебе, потому что примитивно живешь, как одноклеточное существо. Микроб. Работа, выпивка, танцплощадка. Ты не танцуешь, тебе наплевать на танцы. Тебе нравится, что вокруг вьется эта шпана… Семеро на одного! Мы, помнится, так не дрались… Ты не дурак и отлично понимаешь, что не нужно тебе все это. Понимать-то понимаешь, а вот отойти от керосина, шпаны, старых привычек не хочется… И не вали на тюрьму. Не ты один сидел. Бывает, после нее умнеют, а бывает — не могут расстаться с ней, с тюрьмой… Тянет назад…
— Слышал я эти речухи, — сказал Володька. — Не такие, как ты, краснобаи толкали их там. На словах-то оно все гладко…
— Переходи в наш цех? — сказал я.
Биндо удивленно уставился на меня.
— В ваш?
— Поменяемся: я в механический, а ты — в арматурный.
— В одном цехе со мной не хочешь работать? — усмехнулся Володька.
— Не в этом дело, — сказал я. — Хочешь, я поговорю, чтобы перевели к нам?
— А ты в механический?
— Я пошутил. Никуда я не уйду из арматурного.
— Согласен, — помолчав, сказал Биндо.
— Но предупреждаю… — начал было я, но Володька перебил:
— Не нужно меня перевоспитывать. Меня уже столько раз перевоспитывали… И не такие молокососы, как ты, понял? Большие начальники перевоспитывали. Ты вкалывай сам по себе, а я сам по себе. И не надо меня никуда переводить, понял? Мне, может, противно на твою рожу смотреть, понял?
— А ну тебя… — сказал я и зашагал домой. Заныло чуть выше виска. Сгоряча не почувствовал, а теперь только успевай считать синяки.
— Не говори, Ястреб, ничего Диме, — сказал Володька вслед.
Я не ответил. Уже у самого дома оглянулся: в ночи под большим деревом белела рубаха Володьки Биндо.
Утром постучали в окно. Мы с Сашкой только что встали. Незнакомый мальчишка в огромной белой кепке положил на подоконник часы, сказав: «Ваши часики…» — и исчез.
— Вот времена пошли, — удивился Шуруп. — Ничего потерять нельзя — тут же найдут и возвратят по местожительству…
— Да, хорошие времена, — сказал я.
Сашка, растирая волосатую грудь полотенцем, пристально разглядывал мое лицо.
— Чего это у тебя на скуле? Подрался?
— Вот еще выдумал, — сказал я, надевая чистую рубаху.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
— И Дима тоже думает. Не надо мне их инструмента…
— Куда ты его спрятал?
— У начальника в шкафу… Под трубками с чертежами. Помнишь, меня обрабатывали? Так ты сидел рядом с этим шкафом.
— Дал бы тебе в рожу, да вот о чью-то башку палец вывихнул, — сказал я.
— Ты дерни за палец, — посоветовал Володька.
— Как теперь эту кашу расхлебать?
— Расколюсь завтра перед начальником — и баста!
— Обрадуй, — сказал я.
— Диме не говори, — попросил Биндо. — Он какой-то чудной. Все близко к сердцу принимает.
— Ты, брат, чудней, — сказал я.
— Скучно мне, — сказал Володька. — Понимаешь, вот здесь пусто, — он похлопал себя по груди кулаком. — Эх, да ничего ты не понимаешь! Вот я на свободе, а бывает еще тошнее, чем в тюрьме… Почему это?
— Теперь ты меня не поймешь, — сказал я. — Скучно тебе, потому что примитивно живешь, как одноклеточное существо. Микроб. Работа, выпивка, танцплощадка. Ты не танцуешь, тебе наплевать на танцы. Тебе нравится, что вокруг вьется эта шпана… Семеро на одного! Мы, помнится, так не дрались… Ты не дурак и отлично понимаешь, что не нужно тебе все это. Понимать-то понимаешь, а вот отойти от керосина, шпаны, старых привычек не хочется… И не вали на тюрьму. Не ты один сидел. Бывает, после нее умнеют, а бывает — не могут расстаться с ней, с тюрьмой… Тянет назад…
— Слышал я эти речухи, — сказал Володька. — Не такие, как ты, краснобаи толкали их там. На словах-то оно все гладко…
— Переходи в наш цех? — сказал я.
Биндо удивленно уставился на меня.
— В ваш?
— Поменяемся: я в механический, а ты — в арматурный.
— В одном цехе со мной не хочешь работать? — усмехнулся Володька.
— Не в этом дело, — сказал я. — Хочешь, я поговорю, чтобы перевели к нам?
— А ты в механический?
— Я пошутил. Никуда я не уйду из арматурного.
— Согласен, — помолчав, сказал Биндо.
— Но предупреждаю… — начал было я, но Володька перебил:
— Не нужно меня перевоспитывать. Меня уже столько раз перевоспитывали… И не такие молокососы, как ты, понял? Большие начальники перевоспитывали. Ты вкалывай сам по себе, а я сам по себе. И не надо меня никуда переводить, понял? Мне, может, противно на твою рожу смотреть, понял?
— А ну тебя… — сказал я и зашагал домой. Заныло чуть выше виска. Сгоряча не почувствовал, а теперь только успевай считать синяки.
— Не говори, Ястреб, ничего Диме, — сказал Володька вслед.
Я не ответил. Уже у самого дома оглянулся: в ночи под большим деревом белела рубаха Володьки Биндо.
Утром постучали в окно. Мы с Сашкой только что встали. Незнакомый мальчишка в огромной белой кепке положил на подоконник часы, сказав: «Ваши часики…» — и исчез.
— Вот времена пошли, — удивился Шуруп. — Ничего потерять нельзя — тут же найдут и возвратят по местожительству…
— Да, хорошие времена, — сказал я.
Сашка, растирая волосатую грудь полотенцем, пристально разглядывал мое лицо.
— Чего это у тебя на скуле? Подрался?
— Вот еще выдумал, — сказал я, надевая чистую рубаху.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Читал статью Тихомирова? — спросил Карцев.
Мы только что пообедали и сидели в заводском сквере под высоким тополем.
Слышно было, как в красном уголке стучали в бильярд. Иногда тяжелый металлический шар падал на деревянный пол, и это почему-то вызывало громкий смех.
Статью я читал. Вениамин написал в заводскую многотиражку о том, что наш арматурный цех усиленно готовится к ремонту новой техники — тепловозов. Рабочие проходят переподготовку без отрыва от производства. Дальше сказано, что завод скоро будет реконструироваться. И это ни в какой мере не должно отразиться на производственном плане. Проект пока уточняется, дорабатывается… Чей проект — Венька скромно умолчал. В пример другим была поставлена наша бригада. Сказано несколько хороших слов об Алексее Карцеве, конечно, о Диме. Свою фамилию я, разумеется, и искать не стал…
Статья толковая, деловая. Подкреплена фактами и цифрами. И все-таки чуть заметно проскальзывает довольство собой. А может быть, я просто придираюсь?
— Хорошая статья, — сказал я.
— Он надумал в партию вступать… — хмуро произнес Карцев. — У меня рекомендацию просит.
— А ты что?
— Вот видишь, похвалил в газете…
— Неудобно отказать?
— Я не знаю, что он за человек, — сказал Лешка. — Сколько он у нас? Месяц? А ты с ним бок о бок жил.
— Ничем тебе не могу помочь, — сказал я. — Но твердо убежден: дашь ты ему рекомендацию или нет, а в партию он вступит.
— Ты дал бы?
— Я беспартийный.
— Допустим, ты член партии, а он у тебя попросил рекомендацию — дал бы ты или нет?
— Я бы не дал, — сказал я. — Но ты учти, мы с ним крепко поссорились.
— Я ему тоже не дам.
— Ну, вот видишь… Лучше бы ты со мной и не разговаривал на эту тему.
— Ты ни при чем, — сказал Лешка. — Я это решил до разговора с тобой… Я его очень мало знаю. И потом, по уставу, я должен проработать с ним не меньше года.
Я сказал Лешке, что мне необходимо отлучиться из города на три дня. Сможет ли отпустить? Он подумал и спросил, очень ли это важно. Я ответил, что очень.
— Иди к начальнику, — сказал Карцев. — Я не буду возражать.
У Вениамина было хорошее настроение.
Он даже что-то мурлыкал себе под нос. Из кармана куртки торчала блестящая головка штанген-циркуля. К стене кнопками приколота копия его проекта реконструкции завода. На столе появился небольшой желтый вентилятор.
— Создаешь комфорт в кабинете? — спросил я. Спросил просто так, без всякой подковырки, чтобы не стоять молча, пока Вениамин Васильевич листал технический справочник.
— Кабинет… — сказал он. — Это жалкая каморка! На современных заводах уже появились у командиров производства пульты управления, телевизионные установки. Нажал кнопку — пожалуйста, перед тобой любая бригада… И бригадир докладывает обстановку. Нажал другую кнопку — кабинет главного инженера. А сколько у нас времени уходит на бесполезную беготню! Да что телевизионные узлы? Электронные установки пора иметь… А пока у нас по старинке-матушке… Новое, передовое всегда с трудом пробивает себе дорогу.
— Это печально, — заметил я.
Венька быстро взглянул на меня:
— По делу или…
— По делу, — сказал я и протянул заявление, подписанное Карцевым. Тихомиров внимательно прочитал, разгладил бумажку и улыбнулся:
— Зачем тебе понадобились эти три дня, ты, конечно, объяснять не станешь, если даже я спрошу у тебя… Время сейчас у нас в цехе горячее, и каждый человек дорог. Разумеется, производство не остановится, если Андрей Ястребов куда-то уедет на три дня…
— Ты, Венька, стал многословен, — сказал я.
— Я подпишу заявление… Даешь слово, что будешь обращаться ко мне на «вы»?
— Нет, — сказал я.
— Ну хотя бы в присутствии других?
— Я ведь не дипломат, ты знаешь.
— Я не так уж много требую от тебя.
— Ладно, — сказал я. — В присутствии других я вообще не буду с тобой разговаривать, конечно если ты не обратишься ко мне.
— Одно соглашение достигнуто, — сказал Тихомиров. Я видел, он доволен. Неужели это так важно для него?
Он подписал заявление и с улыбкой посмотрел на меня.
— В Бабино?
— Ты все знаешь, — сказал я.
— Мы тут как-то собирались у меня… Сеня достал для магнитофона великолепные записи. Такие джазики — закачаешься! Кащеев был, Марина, Нонна… Вспоминали тебя. Глеб даже предлагал на такси за тобой съездить…
— Угу, — сказал я.
— На работе я твой начальник, а вечером… Я думаю, ничего бы особенного не произошло, если бы ты как-нибудь зашел ко мне, когда соберутся наши общие знакомые?
— Там видно будет…
— Передай Оле привет, — сказал Вениамин.
Наш маленький «Запорожец» весело бежит по облитому солнцем шоссе. Город остался позади. Перед глазами во всю ширь разворачиваются засеянные поля. Они разного цвета; одни — ярко-зеленые, другие — красноватые, третьи — с оранжевым оттенком. Узкие, с черной водой речушки пересекают шоссе. Берега заросли камышом и осокой. К шоссе подступили березы и осины. Кружевная тень подметает и без того чистый асфальт.
В машине нас трое: я, Игорь Овчинников и Аркадий Уткин, которому я накануне предложил поехать с нами. Острое колено бамбуковой удочки тычется в лобовое стекло. Игорь отводит его в сторону, но удочка упорно лезет к стеклу. Уткин высунул голову в открытое окно, и ветер треплет его жесткие черные волосы. Глаза у Аркадия задумчивые, на лбу собрались морщины.
— До чего все-таки природа совершенна, — сказал Уткин. — В каком-то журнале я видел фотографию машины, которая выполняет роль искусственной почки. Маленькая почка — и огромный агрегат!
— Чего это ты вспомнил про искусственную почку? — спросил Игорь.
— Я хочу сказать, что в дождевой капле больше смысла, чем в небоскребе.
— Чтобы додуматься до такого сравнения, — сказал Игорь, — нужно себя почувствовать по крайней мере микробом.
— В истории мироздания мы и есть микробы… Мыслящие микробы! Скажи, ночью ты никогда не просыпался и не задумывался, что вот лежишь в постели, а где-то высоко-высоко летит межконтинентальная ракета с ядерным зарядом. И летит она, голубушка, прямо на твой город, на твой дом. И ничто ее уже не может остановить… Тебе никогда не было ночью страшно?
— Нет, — сказал Игорь.
— А мне бывает страшно… Иногда хочется схватить молоток и разбить на куски все свои скульптуры. Какой толк от твоего искусства, если все на земле в одно мгновение может превратиться в прах? Когда Микеланджело ваял свои гениальные скульптуры, он знал, что многие поколения людей будут восхищаться ими. И это придавало ему силы, ни один скульптор столько не сделал, сколько Микеланджело. А Роден?
— Ты себя тоже причисляешь к их компании? — спросил Игорь.
— Я боюсь, что мой труд не дойдет до потомства… Вот почему мне иногда бывает ночью страшно.
— Брось лепить, займись проблемами всеобщего мира и разоружения, — посоветовал Игорь.
— Как это лепить? — ощетинился Уткин. — Ты выбирай словечки…
— Скульпторы ваяют, режут, высекают из гранита и мрамора, — сказал я.
— Лепят обои, — буркнул Уткин. — И пельмени.
— Я ведь еще не видел твоих работ, — сказал Игорь.
Уткин и Игорь познакомились час назад в машине. Впрочем, я Овчинникову говорил о нем, и даже хотел привести к Аркадию в мастерскую, но Игорь отказался. Он не очень-то любил новые знакомства.
— А чем ты занимаешься? — спросил Уткин.
— Мой скорбный труд не представляет никакого интереса для потомства…
— Я сейчас угадаю твою профессию, — сказал Аркадий. — Любая профессия накладывает на лицо человека свой отпечаток…
— Ну-ну, давай, — усмехнулся Игорь. — Кто же я, по-твоему?
— Преподаешь в сельхозинституте животноводство…
— Известный антрополог Герасимов по костям черепа воссоздает скульптурный портрет человека, который умер тысячу лет назад, — сказал я. — У него это получается гораздо лучше, чем у тебя.
— Инженер? — спросил Уткин.
— Не угадаешь, — сказал я.
— Кто же ты, доктор Зорге?
— Я вскрываю трупы, — сказал Игорь.
— Хватит разыгрывать, я серьезно.
— Андрей, чего он ко мне привязался? — сказал Игорь.
— Главный врач судебно-медицинской экспертизы, — торжественно представил я Игоря. — Патологоанатом… Можешь называть его Джек-потрошитель, конечно если он разрешит.
— Не разрешаю, — буркнул Игорь.
Уткин поверил. Я видел в зеркало: он стал с любопытством разглядывать Игоря, который сидел к нему спиной. Меня этот диалог развеселил. Люблю, когда люди знакомятся вот так.
— Ты любишь свою работу? — спросил Аркадий.
Игорь молча смотрел на дорогу, которая тянулась вдоль живописного лесного озера.
На середине озера — черная лодка с рыбаком.
— Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь», — сказал Игорь.
— Хорошо сказано, — заметил Уткин.
Как-то Игорь признался, что ненавидит свою работу. Он бы предпочел, чтобы люди умирали естественной смертью и не нужно было их вскрывать. «Но ты тогда стал бы безработным», — в шутку сказал я. Игорь улыбнулся. Улыбается он как-то мягко, застенчиво. В такие минуты он бывает красивым: соломенные волосы живописно спускаются по обеим сторонам большого лба, в голубых глазах ум и доброта. Я люблю, когда Игорь улыбается. Он похож на простецкого деревенского парня, который только что пришел с сенокоса, поставил в угол мокрую от зеленого сока косу и, отерев со лба пот, попросил жбан холодного квасу… Игорь мне тогда ответил: «Я бы стал лечить коров, собак и птиц…» Он бы хотел стать доктором Айболитом!
Мы молча проехали несколько километров. Когда в машине трое молчат, это действует на нервы. По крайней мере водителю. Мне приятно сидеть за баранкой, если в кабине о чем-то спорят, что-то доказывают. Словно угадав мои мысли, Игорь начал разговор:
— На днях прочитал «Дневник» Жюля Ренара… И вот что меня поразило: Ренару было всего двадцать три года, а он уже был высокообразованным человеком, знал, что делает, был уверен в себе и тонко и едко высмеивал глупость, невежество, ханжество… А Гоголь, Белинский, Пушкин, Лермонтов? В двадцать пять лет они были образованнейшими и умнейшими людьми своего времени…
— И сейчас встречаются гениальные люди, — скромно заметил Уткин.
— На экзаменах в медицинском я принимал анатомию, — продолжал Игорь. — Девчонка-первокурсница отчитывала здоровенного парня, получившего двойку… «Тебе, Петя, восемнадцать лет, — говорила она, — а что ты знаешь? По-латыни не смог прочитать название болезни. Поступаешь в медицинский и не знаешь, сколько у человека ребер и для чего служит печень!»
— А сколько у человека ребер? — спросил я.
— Пересчитай, — посоветовал Аркадий.
— Система образования у нас несовершенна, — сказал Игорь. — Человек заканчивает институт, да что институт — аспирантуру, а иностранного языка толком не знает. В институт лезут на арапа, лишь бы попасть, а там хоть трава не расти. Знаете, как называют девиц, которые, закончив первый попавшийся институт, приезжают на производство? Столбик с глазками… А таких столбиков на фабриках и в конторах больше, чем вдоль этого шоссе…
— Столбик с глазками… — повторил Уткин.
— Уже несколько лет в печати идет дискуссия о проблемах высшего образования, а воз и ныне там, — продолжал Игорь. — Сейчас такая мода: затеять дискуссию, а меры пусть дядя принимает… Сколько великолепных статей в газетах и журналах! Сколько выступлений по радио! Спасайте лес, гибнет рыба, долой охоту… Под статьями подписываются депутаты, писатели, академики, а какой-нибудь местный туз посмеивается и знай себе рубит великолепный лес! Ему что — он план государственный выполняет… А того, что этим самым государству наносит непоправимый ущерб, он и в толк взять не может… Еще Платон сказал: «Государства только тогда будут счастливыми, когда цари станут философами или же философы — царями».
— Смотри, Платона читает, — сказал Уткин.
— Он вскрывает не только трупы, — сказал я, — но и недостатки…
— Может быть, я неправду говорю? — спросил Игорь.
— Говорить мы все умеем, — сказал я.
— Что изменилось после того, как ты убитого лося сдал в милицию? Ровным счетом ничего!
— Если каждый честный человек хотя бы одного жулика или негодяя выведет на чистую воду, ей-богу, государство очистится от этой мрази, — ответил я.
— А я вот никого еще не вывел на чистую воду, — сказал Уткин.
— Думаешь, это так просто? — усмехнулся Игорь. — Дело в том, что честный человек видит беспорядки, знает о них, не одобряет, но выступить против не может решиться. Разве что дома, перед женой. Он мирится с недостатками. Так что быть просто честным человеком мало, нужно еще быть борцом. Обыватель не будет портить отношения с начальством. Обыватель может добросовестно трудиться, честно жить. Но бороться со злом, которое не ущемляет его личные интересы, он не будет. Он не позволит обидеть себя, но и пальцем не пошевельнет, если обижают другого… Мало у нас борцов, черт побери!
— Я бы похлопал тебе, — сказал я, — да руки заняты…
— А ты борец? — спросил Уткин.
— Я? — переспросил Игорь. — Я, наверное, сотню вскрыл честных, безвинно погибших людей. А вот отъявленному негодяю не вспорол живота даже мертвому…
Мы облюбовали для отдыха хорошее место на берегу озера. Чуть слышно над нами шевелились листья ясеня. В траве, густо разросшейся вокруг, без устали работали кузнечики, и их трескучая музыка была приятна для слуха. Муравьи деловито обследовали наши закуски. Один из них взобрался на бутылку и замер, двигая усиками-антеннами. Должно быть, она показалась ему небоскребом.
— Зачем нам какое-то Бабино? — сказал Игорь. — Давайте здесь жить!
— В этом озере наверняка есть рыба, — поддержал Уткин.
— А лодка? — спросил я. — Какая рыбалка без лодки?
Игорь, прищурив голубые глаза, посмотрел на меня:
— А что там такое в Бабине?
— Озеро Доброе, — сказал я.
— А еще?
— Увидишь, — сказал я.
Пообедав, мы с полчаса полежали на траве, потом пошли купаться. На песчаном откосе разделись догола — поблизости не было ни души — и бросились в прохладную воду. Первым вылез на берег Игорь. Собрал удочку и, нацепив на крючок кузнечика, стал удить. Смешно было видеть его, огромного, широкоплечего, по пояс в воде с тоненькой удочкой в руках и сосредоточенным лицом. Когда мы подошли к нему, то увидели на берегу двух приличных подлещиков.
— Где мой спиннинг? — заволновался Аркадий и бросился к машине.
Мне стоило большого труда уговорить их двинуться дальше. Игорь ни за что не хотел покидать это озеро.
— Поезжайте, — сказал он, не отрываясь от поплавка, — на обратном пути захватите…
Уткин не поймал ничего и поэтому встал на мою сторону. Я ему сказал, что на Добром есть лодки и полно щук.
— Ты там был? — спросил он.
— Это озеро на всю округу славится, — сказал я. — Его и назвали Добрым потому, что никогда рыбаков не обижает…
Игорь наконец вылез на берег. К его пятке присосалась пиявка, а он и не заметил.
На траве шлепали хвостами и раскрывали рты пять подлещиков, каждый с хорошую ладонь.
— Вечером будет уха, — сказал Игорь, с удовольствием обозрев свой первый улов.
— Вот на Добром… — сказал я.
— Поехали, — заторопился Уткин. — Надо на вечерний жор успеть!
Ему не терпелось поймать большую щуку.
Мы ехали по накатанной проселочной дороге через глухой бор. Сосны и ели, сумрак и прохлада. «Запорожец» подпрыгивал, встречая на своем пути узловатые серые корни, которые, будто жилы, набухли на желтом теле дороги.
А вот и Бабино — небольшая деревушка, дворов двадцать, не больше. На пригорке стоит часовенка, сделанная еще при царе Горохе. На толстых бревнах выцвели от времени порядковые цифры. Эта часовня еще сто лет простоит. Березы, лиственницы и тополя как попало растут в деревне. На одном из домов аист свил гнездо и гордо стоит в нем на одной ноге. Аист смотрит на озеро, которое раскинулось внизу. Озеро — большое, конца его не видно. На озере красивые пышные острова. И ни одной лодки.
— Да здравствует Бабино! — сказал Уткин.
Мы остановились напротив дома с аистом. На задворках, в огороде, я увидел старуху в длинной до пят ситцевой юбке и белом платке. Лицо у старухи вдоль и поперек исполосовано морщинами. Я долго ей объяснял, кто мне нужен. Она, разогнув спину и наклонив голову набок, внимательно слушала. А потом, ничего не ответив, снова нагнулась к огуречным грядкам.
И тут я увидел, как из соседнего дома вышел Бобка. Он был в майке и шортах, темный чуб выгорел. Подошел к машине и стал нас разглядывать, потом улыбнулся и сказал:
— Интересно, как вы из нее вылезете?
— Как поживаешь, Боб? — спросил я.
— Отлично, старина… Рад приветствовать вас в этом райском месте!
— Позови Олю, — попросил я.
— Она очень вам нужна?
— Очень.
— И вы из-за этого приехали из города?
— Она на озере? — спросил я.
— Вы, конечно, сидите на полу? — Бобка заглянул в кабину. — Удивительно, как такой огромный дядя умещается в этой консервной банке?
Я мигнул Овчинникову, чтобы помалкивал. Он недовольно крякнул и пошевелился. Машина покачнулась на рессорах и тоже закряхтела.
Аркадий как зачарованный смотрел на часовню и ничего не слышал.
— Семнадцатый век, — сказал он.
— Долго мы будем сидеть в этой душегубке? — спросил Игорь. — И слушать наглые речи?
— Действительно, чего мы сидим? — сказал я.
Уткин первым выскочил из «Запорожца» и направился к часовне. Мы с Игорем, задевая за рычаги и дверцы, вывалились из машины.
— Как ни странно, но в «Запорожцах», как правило, ездят вот такие верзилы, как вы…
— Послушай, милый, ты у меня дождешься, — сказал Игорь.
— Вы знаете, ваш друг однажды меня ударил… В глаз.
— Я его понимаю, — сказал Игорь.
Бобка на всякий случай отступил.
— Я его простил, — сказал он. — Вы знаете, хороший удар сближает… Андрей, мы с вами с тех пор стали друзьями, не так ли?
— Позови же Олю! — попросил я.
— Вы не дадите проехать вон до той березы и обратно?
Игорь посмотрел на Боба, потом на меня и с негодованием спросил:
— И ты ему позволишь?
— Садись, — сказал я.
Дорога была пустынной, пусть прокатится, кроме глупой курицы, никого не задавит. Одному ему я не доверил руль, сел рядом. Боб умел водить машину. Он доехал до березы и посмотрел на меня, я великодушно кивнул. Мы миновали деревню и, развернувшись на скошенном лугу, возвратились на прежнее место.
— Конечно, это не «Волга», — сказал Бобка. — И даже не «Москвич»…
— Ты очень наблюдательный, — сказал Игорь. — Это типичный «Запорожец».
— Позови Олю, черт бы тебя побрал! — заорал я.
— Олю? — сказал Бобка. — Так ее нет. Она уехала… На «Москвиче», между прочим…
Мы только что пообедали и сидели в заводском сквере под высоким тополем.
Слышно было, как в красном уголке стучали в бильярд. Иногда тяжелый металлический шар падал на деревянный пол, и это почему-то вызывало громкий смех.
Статью я читал. Вениамин написал в заводскую многотиражку о том, что наш арматурный цех усиленно готовится к ремонту новой техники — тепловозов. Рабочие проходят переподготовку без отрыва от производства. Дальше сказано, что завод скоро будет реконструироваться. И это ни в какой мере не должно отразиться на производственном плане. Проект пока уточняется, дорабатывается… Чей проект — Венька скромно умолчал. В пример другим была поставлена наша бригада. Сказано несколько хороших слов об Алексее Карцеве, конечно, о Диме. Свою фамилию я, разумеется, и искать не стал…
Статья толковая, деловая. Подкреплена фактами и цифрами. И все-таки чуть заметно проскальзывает довольство собой. А может быть, я просто придираюсь?
— Хорошая статья, — сказал я.
— Он надумал в партию вступать… — хмуро произнес Карцев. — У меня рекомендацию просит.
— А ты что?
— Вот видишь, похвалил в газете…
— Неудобно отказать?
— Я не знаю, что он за человек, — сказал Лешка. — Сколько он у нас? Месяц? А ты с ним бок о бок жил.
— Ничем тебе не могу помочь, — сказал я. — Но твердо убежден: дашь ты ему рекомендацию или нет, а в партию он вступит.
— Ты дал бы?
— Я беспартийный.
— Допустим, ты член партии, а он у тебя попросил рекомендацию — дал бы ты или нет?
— Я бы не дал, — сказал я. — Но ты учти, мы с ним крепко поссорились.
— Я ему тоже не дам.
— Ну, вот видишь… Лучше бы ты со мной и не разговаривал на эту тему.
— Ты ни при чем, — сказал Лешка. — Я это решил до разговора с тобой… Я его очень мало знаю. И потом, по уставу, я должен проработать с ним не меньше года.
Я сказал Лешке, что мне необходимо отлучиться из города на три дня. Сможет ли отпустить? Он подумал и спросил, очень ли это важно. Я ответил, что очень.
— Иди к начальнику, — сказал Карцев. — Я не буду возражать.
У Вениамина было хорошее настроение.
Он даже что-то мурлыкал себе под нос. Из кармана куртки торчала блестящая головка штанген-циркуля. К стене кнопками приколота копия его проекта реконструкции завода. На столе появился небольшой желтый вентилятор.
— Создаешь комфорт в кабинете? — спросил я. Спросил просто так, без всякой подковырки, чтобы не стоять молча, пока Вениамин Васильевич листал технический справочник.
— Кабинет… — сказал он. — Это жалкая каморка! На современных заводах уже появились у командиров производства пульты управления, телевизионные установки. Нажал кнопку — пожалуйста, перед тобой любая бригада… И бригадир докладывает обстановку. Нажал другую кнопку — кабинет главного инженера. А сколько у нас времени уходит на бесполезную беготню! Да что телевизионные узлы? Электронные установки пора иметь… А пока у нас по старинке-матушке… Новое, передовое всегда с трудом пробивает себе дорогу.
— Это печально, — заметил я.
Венька быстро взглянул на меня:
— По делу или…
— По делу, — сказал я и протянул заявление, подписанное Карцевым. Тихомиров внимательно прочитал, разгладил бумажку и улыбнулся:
— Зачем тебе понадобились эти три дня, ты, конечно, объяснять не станешь, если даже я спрошу у тебя… Время сейчас у нас в цехе горячее, и каждый человек дорог. Разумеется, производство не остановится, если Андрей Ястребов куда-то уедет на три дня…
— Ты, Венька, стал многословен, — сказал я.
— Я подпишу заявление… Даешь слово, что будешь обращаться ко мне на «вы»?
— Нет, — сказал я.
— Ну хотя бы в присутствии других?
— Я ведь не дипломат, ты знаешь.
— Я не так уж много требую от тебя.
— Ладно, — сказал я. — В присутствии других я вообще не буду с тобой разговаривать, конечно если ты не обратишься ко мне.
— Одно соглашение достигнуто, — сказал Тихомиров. Я видел, он доволен. Неужели это так важно для него?
Он подписал заявление и с улыбкой посмотрел на меня.
— В Бабино?
— Ты все знаешь, — сказал я.
— Мы тут как-то собирались у меня… Сеня достал для магнитофона великолепные записи. Такие джазики — закачаешься! Кащеев был, Марина, Нонна… Вспоминали тебя. Глеб даже предлагал на такси за тобой съездить…
— Угу, — сказал я.
— На работе я твой начальник, а вечером… Я думаю, ничего бы особенного не произошло, если бы ты как-нибудь зашел ко мне, когда соберутся наши общие знакомые?
— Там видно будет…
— Передай Оле привет, — сказал Вениамин.
Наш маленький «Запорожец» весело бежит по облитому солнцем шоссе. Город остался позади. Перед глазами во всю ширь разворачиваются засеянные поля. Они разного цвета; одни — ярко-зеленые, другие — красноватые, третьи — с оранжевым оттенком. Узкие, с черной водой речушки пересекают шоссе. Берега заросли камышом и осокой. К шоссе подступили березы и осины. Кружевная тень подметает и без того чистый асфальт.
В машине нас трое: я, Игорь Овчинников и Аркадий Уткин, которому я накануне предложил поехать с нами. Острое колено бамбуковой удочки тычется в лобовое стекло. Игорь отводит его в сторону, но удочка упорно лезет к стеклу. Уткин высунул голову в открытое окно, и ветер треплет его жесткие черные волосы. Глаза у Аркадия задумчивые, на лбу собрались морщины.
— До чего все-таки природа совершенна, — сказал Уткин. — В каком-то журнале я видел фотографию машины, которая выполняет роль искусственной почки. Маленькая почка — и огромный агрегат!
— Чего это ты вспомнил про искусственную почку? — спросил Игорь.
— Я хочу сказать, что в дождевой капле больше смысла, чем в небоскребе.
— Чтобы додуматься до такого сравнения, — сказал Игорь, — нужно себя почувствовать по крайней мере микробом.
— В истории мироздания мы и есть микробы… Мыслящие микробы! Скажи, ночью ты никогда не просыпался и не задумывался, что вот лежишь в постели, а где-то высоко-высоко летит межконтинентальная ракета с ядерным зарядом. И летит она, голубушка, прямо на твой город, на твой дом. И ничто ее уже не может остановить… Тебе никогда не было ночью страшно?
— Нет, — сказал Игорь.
— А мне бывает страшно… Иногда хочется схватить молоток и разбить на куски все свои скульптуры. Какой толк от твоего искусства, если все на земле в одно мгновение может превратиться в прах? Когда Микеланджело ваял свои гениальные скульптуры, он знал, что многие поколения людей будут восхищаться ими. И это придавало ему силы, ни один скульптор столько не сделал, сколько Микеланджело. А Роден?
— Ты себя тоже причисляешь к их компании? — спросил Игорь.
— Я боюсь, что мой труд не дойдет до потомства… Вот почему мне иногда бывает ночью страшно.
— Брось лепить, займись проблемами всеобщего мира и разоружения, — посоветовал Игорь.
— Как это лепить? — ощетинился Уткин. — Ты выбирай словечки…
— Скульпторы ваяют, режут, высекают из гранита и мрамора, — сказал я.
— Лепят обои, — буркнул Уткин. — И пельмени.
— Я ведь еще не видел твоих работ, — сказал Игорь.
Уткин и Игорь познакомились час назад в машине. Впрочем, я Овчинникову говорил о нем, и даже хотел привести к Аркадию в мастерскую, но Игорь отказался. Он не очень-то любил новые знакомства.
— А чем ты занимаешься? — спросил Уткин.
— Мой скорбный труд не представляет никакого интереса для потомства…
— Я сейчас угадаю твою профессию, — сказал Аркадий. — Любая профессия накладывает на лицо человека свой отпечаток…
— Ну-ну, давай, — усмехнулся Игорь. — Кто же я, по-твоему?
— Преподаешь в сельхозинституте животноводство…
— Известный антрополог Герасимов по костям черепа воссоздает скульптурный портрет человека, который умер тысячу лет назад, — сказал я. — У него это получается гораздо лучше, чем у тебя.
— Инженер? — спросил Уткин.
— Не угадаешь, — сказал я.
— Кто же ты, доктор Зорге?
— Я вскрываю трупы, — сказал Игорь.
— Хватит разыгрывать, я серьезно.
— Андрей, чего он ко мне привязался? — сказал Игорь.
— Главный врач судебно-медицинской экспертизы, — торжественно представил я Игоря. — Патологоанатом… Можешь называть его Джек-потрошитель, конечно если он разрешит.
— Не разрешаю, — буркнул Игорь.
Уткин поверил. Я видел в зеркало: он стал с любопытством разглядывать Игоря, который сидел к нему спиной. Меня этот диалог развеселил. Люблю, когда люди знакомятся вот так.
— Ты любишь свою работу? — спросил Аркадий.
Игорь молча смотрел на дорогу, которая тянулась вдоль живописного лесного озера.
На середине озера — черная лодка с рыбаком.
— Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь», — сказал Игорь.
— Хорошо сказано, — заметил Уткин.
Как-то Игорь признался, что ненавидит свою работу. Он бы предпочел, чтобы люди умирали естественной смертью и не нужно было их вскрывать. «Но ты тогда стал бы безработным», — в шутку сказал я. Игорь улыбнулся. Улыбается он как-то мягко, застенчиво. В такие минуты он бывает красивым: соломенные волосы живописно спускаются по обеим сторонам большого лба, в голубых глазах ум и доброта. Я люблю, когда Игорь улыбается. Он похож на простецкого деревенского парня, который только что пришел с сенокоса, поставил в угол мокрую от зеленого сока косу и, отерев со лба пот, попросил жбан холодного квасу… Игорь мне тогда ответил: «Я бы стал лечить коров, собак и птиц…» Он бы хотел стать доктором Айболитом!
Мы молча проехали несколько километров. Когда в машине трое молчат, это действует на нервы. По крайней мере водителю. Мне приятно сидеть за баранкой, если в кабине о чем-то спорят, что-то доказывают. Словно угадав мои мысли, Игорь начал разговор:
— На днях прочитал «Дневник» Жюля Ренара… И вот что меня поразило: Ренару было всего двадцать три года, а он уже был высокообразованным человеком, знал, что делает, был уверен в себе и тонко и едко высмеивал глупость, невежество, ханжество… А Гоголь, Белинский, Пушкин, Лермонтов? В двадцать пять лет они были образованнейшими и умнейшими людьми своего времени…
— И сейчас встречаются гениальные люди, — скромно заметил Уткин.
— На экзаменах в медицинском я принимал анатомию, — продолжал Игорь. — Девчонка-первокурсница отчитывала здоровенного парня, получившего двойку… «Тебе, Петя, восемнадцать лет, — говорила она, — а что ты знаешь? По-латыни не смог прочитать название болезни. Поступаешь в медицинский и не знаешь, сколько у человека ребер и для чего служит печень!»
— А сколько у человека ребер? — спросил я.
— Пересчитай, — посоветовал Аркадий.
— Система образования у нас несовершенна, — сказал Игорь. — Человек заканчивает институт, да что институт — аспирантуру, а иностранного языка толком не знает. В институт лезут на арапа, лишь бы попасть, а там хоть трава не расти. Знаете, как называют девиц, которые, закончив первый попавшийся институт, приезжают на производство? Столбик с глазками… А таких столбиков на фабриках и в конторах больше, чем вдоль этого шоссе…
— Столбик с глазками… — повторил Уткин.
— Уже несколько лет в печати идет дискуссия о проблемах высшего образования, а воз и ныне там, — продолжал Игорь. — Сейчас такая мода: затеять дискуссию, а меры пусть дядя принимает… Сколько великолепных статей в газетах и журналах! Сколько выступлений по радио! Спасайте лес, гибнет рыба, долой охоту… Под статьями подписываются депутаты, писатели, академики, а какой-нибудь местный туз посмеивается и знай себе рубит великолепный лес! Ему что — он план государственный выполняет… А того, что этим самым государству наносит непоправимый ущерб, он и в толк взять не может… Еще Платон сказал: «Государства только тогда будут счастливыми, когда цари станут философами или же философы — царями».
— Смотри, Платона читает, — сказал Уткин.
— Он вскрывает не только трупы, — сказал я, — но и недостатки…
— Может быть, я неправду говорю? — спросил Игорь.
— Говорить мы все умеем, — сказал я.
— Что изменилось после того, как ты убитого лося сдал в милицию? Ровным счетом ничего!
— Если каждый честный человек хотя бы одного жулика или негодяя выведет на чистую воду, ей-богу, государство очистится от этой мрази, — ответил я.
— А я вот никого еще не вывел на чистую воду, — сказал Уткин.
— Думаешь, это так просто? — усмехнулся Игорь. — Дело в том, что честный человек видит беспорядки, знает о них, не одобряет, но выступить против не может решиться. Разве что дома, перед женой. Он мирится с недостатками. Так что быть просто честным человеком мало, нужно еще быть борцом. Обыватель не будет портить отношения с начальством. Обыватель может добросовестно трудиться, честно жить. Но бороться со злом, которое не ущемляет его личные интересы, он не будет. Он не позволит обидеть себя, но и пальцем не пошевельнет, если обижают другого… Мало у нас борцов, черт побери!
— Я бы похлопал тебе, — сказал я, — да руки заняты…
— А ты борец? — спросил Уткин.
— Я? — переспросил Игорь. — Я, наверное, сотню вскрыл честных, безвинно погибших людей. А вот отъявленному негодяю не вспорол живота даже мертвому…
Мы облюбовали для отдыха хорошее место на берегу озера. Чуть слышно над нами шевелились листья ясеня. В траве, густо разросшейся вокруг, без устали работали кузнечики, и их трескучая музыка была приятна для слуха. Муравьи деловито обследовали наши закуски. Один из них взобрался на бутылку и замер, двигая усиками-антеннами. Должно быть, она показалась ему небоскребом.
— Зачем нам какое-то Бабино? — сказал Игорь. — Давайте здесь жить!
— В этом озере наверняка есть рыба, — поддержал Уткин.
— А лодка? — спросил я. — Какая рыбалка без лодки?
Игорь, прищурив голубые глаза, посмотрел на меня:
— А что там такое в Бабине?
— Озеро Доброе, — сказал я.
— А еще?
— Увидишь, — сказал я.
Пообедав, мы с полчаса полежали на траве, потом пошли купаться. На песчаном откосе разделись догола — поблизости не было ни души — и бросились в прохладную воду. Первым вылез на берег Игорь. Собрал удочку и, нацепив на крючок кузнечика, стал удить. Смешно было видеть его, огромного, широкоплечего, по пояс в воде с тоненькой удочкой в руках и сосредоточенным лицом. Когда мы подошли к нему, то увидели на берегу двух приличных подлещиков.
— Где мой спиннинг? — заволновался Аркадий и бросился к машине.
Мне стоило большого труда уговорить их двинуться дальше. Игорь ни за что не хотел покидать это озеро.
— Поезжайте, — сказал он, не отрываясь от поплавка, — на обратном пути захватите…
Уткин не поймал ничего и поэтому встал на мою сторону. Я ему сказал, что на Добром есть лодки и полно щук.
— Ты там был? — спросил он.
— Это озеро на всю округу славится, — сказал я. — Его и назвали Добрым потому, что никогда рыбаков не обижает…
Игорь наконец вылез на берег. К его пятке присосалась пиявка, а он и не заметил.
На траве шлепали хвостами и раскрывали рты пять подлещиков, каждый с хорошую ладонь.
— Вечером будет уха, — сказал Игорь, с удовольствием обозрев свой первый улов.
— Вот на Добром… — сказал я.
— Поехали, — заторопился Уткин. — Надо на вечерний жор успеть!
Ему не терпелось поймать большую щуку.
Мы ехали по накатанной проселочной дороге через глухой бор. Сосны и ели, сумрак и прохлада. «Запорожец» подпрыгивал, встречая на своем пути узловатые серые корни, которые, будто жилы, набухли на желтом теле дороги.
А вот и Бабино — небольшая деревушка, дворов двадцать, не больше. На пригорке стоит часовенка, сделанная еще при царе Горохе. На толстых бревнах выцвели от времени порядковые цифры. Эта часовня еще сто лет простоит. Березы, лиственницы и тополя как попало растут в деревне. На одном из домов аист свил гнездо и гордо стоит в нем на одной ноге. Аист смотрит на озеро, которое раскинулось внизу. Озеро — большое, конца его не видно. На озере красивые пышные острова. И ни одной лодки.
— Да здравствует Бабино! — сказал Уткин.
Мы остановились напротив дома с аистом. На задворках, в огороде, я увидел старуху в длинной до пят ситцевой юбке и белом платке. Лицо у старухи вдоль и поперек исполосовано морщинами. Я долго ей объяснял, кто мне нужен. Она, разогнув спину и наклонив голову набок, внимательно слушала. А потом, ничего не ответив, снова нагнулась к огуречным грядкам.
И тут я увидел, как из соседнего дома вышел Бобка. Он был в майке и шортах, темный чуб выгорел. Подошел к машине и стал нас разглядывать, потом улыбнулся и сказал:
— Интересно, как вы из нее вылезете?
— Как поживаешь, Боб? — спросил я.
— Отлично, старина… Рад приветствовать вас в этом райском месте!
— Позови Олю, — попросил я.
— Она очень вам нужна?
— Очень.
— И вы из-за этого приехали из города?
— Она на озере? — спросил я.
— Вы, конечно, сидите на полу? — Бобка заглянул в кабину. — Удивительно, как такой огромный дядя умещается в этой консервной банке?
Я мигнул Овчинникову, чтобы помалкивал. Он недовольно крякнул и пошевелился. Машина покачнулась на рессорах и тоже закряхтела.
Аркадий как зачарованный смотрел на часовню и ничего не слышал.
— Семнадцатый век, — сказал он.
— Долго мы будем сидеть в этой душегубке? — спросил Игорь. — И слушать наглые речи?
— Действительно, чего мы сидим? — сказал я.
Уткин первым выскочил из «Запорожца» и направился к часовне. Мы с Игорем, задевая за рычаги и дверцы, вывалились из машины.
— Как ни странно, но в «Запорожцах», как правило, ездят вот такие верзилы, как вы…
— Послушай, милый, ты у меня дождешься, — сказал Игорь.
— Вы знаете, ваш друг однажды меня ударил… В глаз.
— Я его понимаю, — сказал Игорь.
Бобка на всякий случай отступил.
— Я его простил, — сказал он. — Вы знаете, хороший удар сближает… Андрей, мы с вами с тех пор стали друзьями, не так ли?
— Позови же Олю! — попросил я.
— Вы не дадите проехать вон до той березы и обратно?
Игорь посмотрел на Боба, потом на меня и с негодованием спросил:
— И ты ему позволишь?
— Садись, — сказал я.
Дорога была пустынной, пусть прокатится, кроме глупой курицы, никого не задавит. Одному ему я не доверил руль, сел рядом. Боб умел водить машину. Он доехал до березы и посмотрел на меня, я великодушно кивнул. Мы миновали деревню и, развернувшись на скошенном лугу, возвратились на прежнее место.
— Конечно, это не «Волга», — сказал Бобка. — И даже не «Москвич»…
— Ты очень наблюдательный, — сказал Игорь. — Это типичный «Запорожец».
— Позови Олю, черт бы тебя побрал! — заорал я.
— Олю? — сказал Бобка. — Так ее нет. Она уехала… На «Москвиче», между прочим…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
И снова мы мчимся по шоссе. Мои приятели мрачно помалкивают. Лопнул ночлег на душистом сеновале и вечерняя зорька.
Вот что рассказал Бобка.
Неделю назад в Бабино завернул пыльный «Москвич-408» с москвичами. Три инженера-химика от кого-то прослышали, что на озере Добром хорошо берет лещ, и, сделав большой крюк, заехали. А вообще они путешествуют на машине по своему собственному маршруту. Один из них — владелец «Москвича» — изобретатель. Он подарил Бобке кусок вещества, легкого как пенопласт и крепкого как кость. Это он вместе с кем-то изобрел. Из этого материала, возможно, будут делать кузова автомобилей и даже корпуса речных судов.
Это все, конечно, замечательно, но с какой стати Оля поехала с этими инженерами в Печорский монастырь?
Шоссе плавится в косых лучах заходящего солнца. Остроконечные тени елей и сосен опрокидываются под машину. Стволы деревьев, высокие и ровные, объяты пламенем. Даже на иголках красноватый отблеск.
Над кромкой леса остановилось пухлое облако, как будто ему захотелось с высоты обозреть всю эту российскую благодать: широко и просторно раскинувшиеся на холмах сосновые леса, тихие и неподвижные озера в низинах, желтые, зеленые и красноватые, волнующиеся квадраты полей, медоносные поляны с клевером и ромашками, разбежавшееся под уклон накатанное шоссе и многое-многое другое, что только может увидеть ясное облако, приостановив на мгновение свое плавное движение.
В Печоры мы приехали в сумерках. У гостиницы и в переулках стояли разноцветные автобусы. Сверкал огнями единственный ресторан. Внизу, в глубоком овраге, неподвижным пластом дремал сизоватый туман. Окруженные старыми деревьями, из тумана торчали купола и маковки монастырских церквушек и часовен. Мощная крепостная стена с башнями огибала тихий заснувший монастырь.
Новенький «Москвич» цвета слоновой кости стоял недалеко от ресторана. Я почти впритык поставил разгоряченного «Запорожца». Рядом с красавцем «Москвичом» он выглядел жалко.
В ресторане почти все столики были заняты. Их я увидел сразу. Три молодых инженера и Оля. На столе много закусок, графин с водкой и бутылка шампанского.
Лица инженеров показались мне невыразительными, чем-то похожими одно на другое. И одеты они были одинаково: белые рубашки и пуловеры с вырезами на груди. Столичный стандарт.
Мы заняли только что освободившийся стол неподалеку от них. Игорь листал меню, а Уткин вертел головой, разглядывая присутствующих. Он увидел Олю и, заулыбавшись, вскочил было со стула, но я посадил его на место. Игорь удивленно посмотрел на нас.
— Теперь я понимаю, почему мы мчались сюда как угорелые, — сказал Аркадий.
Игорь тоже завертел головой во все стороны, и в конце концов взгляд его остановился на том столике, у самого окна, за которым сидела Оля.
— М-да, — протянул он.
— Ты что-то сказал? — спросил я.
— У меня нет слов, — сказал Игорь.
Я не успел ответить, потому что Оля увидела нас. В глазах удивление и радость. Она встала и, бросив своих кавалеров, подошла к нам.
— Вы здесь?! Невероятно!
— Мы были… — начал было Уткин, но я толкнул его в бок.
— Мы каждый год приезжаем сюда, — сказал я.
— Андрей собирается постричься в монахи, — прибавил Уткин. Игорь молчал. Он весь углубился в меню. Игорь в своем репертуаре. Теперь рта не раскроет.
Вот что рассказал Бобка.
Неделю назад в Бабино завернул пыльный «Москвич-408» с москвичами. Три инженера-химика от кого-то прослышали, что на озере Добром хорошо берет лещ, и, сделав большой крюк, заехали. А вообще они путешествуют на машине по своему собственному маршруту. Один из них — владелец «Москвича» — изобретатель. Он подарил Бобке кусок вещества, легкого как пенопласт и крепкого как кость. Это он вместе с кем-то изобрел. Из этого материала, возможно, будут делать кузова автомобилей и даже корпуса речных судов.
Это все, конечно, замечательно, но с какой стати Оля поехала с этими инженерами в Печорский монастырь?
Шоссе плавится в косых лучах заходящего солнца. Остроконечные тени елей и сосен опрокидываются под машину. Стволы деревьев, высокие и ровные, объяты пламенем. Даже на иголках красноватый отблеск.
Над кромкой леса остановилось пухлое облако, как будто ему захотелось с высоты обозреть всю эту российскую благодать: широко и просторно раскинувшиеся на холмах сосновые леса, тихие и неподвижные озера в низинах, желтые, зеленые и красноватые, волнующиеся квадраты полей, медоносные поляны с клевером и ромашками, разбежавшееся под уклон накатанное шоссе и многое-многое другое, что только может увидеть ясное облако, приостановив на мгновение свое плавное движение.
В Печоры мы приехали в сумерках. У гостиницы и в переулках стояли разноцветные автобусы. Сверкал огнями единственный ресторан. Внизу, в глубоком овраге, неподвижным пластом дремал сизоватый туман. Окруженные старыми деревьями, из тумана торчали купола и маковки монастырских церквушек и часовен. Мощная крепостная стена с башнями огибала тихий заснувший монастырь.
Новенький «Москвич» цвета слоновой кости стоял недалеко от ресторана. Я почти впритык поставил разгоряченного «Запорожца». Рядом с красавцем «Москвичом» он выглядел жалко.
В ресторане почти все столики были заняты. Их я увидел сразу. Три молодых инженера и Оля. На столе много закусок, графин с водкой и бутылка шампанского.
Лица инженеров показались мне невыразительными, чем-то похожими одно на другое. И одеты они были одинаково: белые рубашки и пуловеры с вырезами на груди. Столичный стандарт.
Мы заняли только что освободившийся стол неподалеку от них. Игорь листал меню, а Уткин вертел головой, разглядывая присутствующих. Он увидел Олю и, заулыбавшись, вскочил было со стула, но я посадил его на место. Игорь удивленно посмотрел на нас.
— Теперь я понимаю, почему мы мчались сюда как угорелые, — сказал Аркадий.
Игорь тоже завертел головой во все стороны, и в конце концов взгляд его остановился на том столике, у самого окна, за которым сидела Оля.
— М-да, — протянул он.
— Ты что-то сказал? — спросил я.
— У меня нет слов, — сказал Игорь.
Я не успел ответить, потому что Оля увидела нас. В глазах удивление и радость. Она встала и, бросив своих кавалеров, подошла к нам.
— Вы здесь?! Невероятно!
— Мы были… — начал было Уткин, но я толкнул его в бок.
— Мы каждый год приезжаем сюда, — сказал я.
— Андрей собирается постричься в монахи, — прибавил Уткин. Игорь молчал. Он весь углубился в меню. Игорь в своем репертуаре. Теперь рта не раскроет.