Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

   Инженеры с беспокойством смотрели на наш столик. Я предложил Оле стул. Она села. Инженеры переглянулись и, сдвинув свои ученые головы, стали о чем-то совещаться.
   — Мы были в монастыре, — затараторила Оля. — В пещерах, где жили монахи. А теперь они живут в кельях… Один седой совсем старичок строгал себе гроб…
   — Там скучают… — кивнул я на соседний стол.
   — Мальчики? Это Сева и два Володи… Вы надолго приехали?
   — Как моим друзьям понравится, — лицемерно сказал я. — Это их идея.
   Уткин наградил меня свирепым взглядом. Игорь лишь покачал головой.
   — Вот что, — сказала Оля, — вас здесь долго не обслужат, пойдемте за наш стол.
   — А почему бы и нет? — сказал Аркадий и первым поднялся. В его светлых глазах насмешка.
   — Это мои друзья, — представила нас Оля.
   Никто из нас не проявил инициативу пожать друг другу руки. Ограничившись сухими кивками, назвали свои имена. Оба Володи были немного похожи друг на друга, и я мысленно прозвал их Володя Первый и Володя Второй. Волосы у них были светлые, а у Всеволода — густые черные, с глянцевым блеском. Он старший в этой тройке. Ему и принадлежала машина. Это я почувствовал с первой минуты.
   Мы раздобыли стулья и приставили к их столу. Не скажу, что наше появление доставило радость инженерам. Но, будучи людьми интеллигентными, они, подавив справедливую досаду, стали проявлять знаки внимания и улыбаться. Первый и Второй Володи улыбались одновременно, Всеволод позже. Он хотел быть самостоятельным. Наверное, они были хорошими ребятами, но по вполне понятной причине я был настроен против них. Немного позже, когда обстановка прояснилась, все мое внимание сосредоточилось на Всеволоде, потому что он был здесь главным действующим лицом и изо всех сил старался понравиться Оле. Обоим Володям Оля тоже была не безразлична, но они, видно, во всем привыкли уступать пальму первенства Всеволоду.
   Мы мирно сидели за столом и беседовали.
   В с е в о л о д. Сейчас что, вот шесть лет назад отрезок пути от Пскова до Ленинграда был непроходимым… У меня тогда была «Победа». Я не хочу сказать, что «Победа» плохая машина, напротив… Вы знаете, новый «Москвич» я покупал с опаской. Очень уж хрупкий кузов… А вы на какой машине приехали?
   Он посмотрел на меня, нутром водителя угадав во мне шофера.
   Я. Ну и как новый «Москвич»?
   В с е в о л о д. Пока не жалуюсь.
   О л я. Вы, наверное, голодные?
   В о л о д я В т о р о й. Вот в Таллине обслуживают, я вам скажу…
   У т к и н. А вы в Торонто были?
   В с е в о л о д. Где?
   У т к и н. А я был.
   В о л о д я П е р в ы й. В Польше тоже прекрасно обслуживают.
   У т к и н. А вы в Торонто были?
   В с е в о л о д (сухо). Нет.
   У т к и н. А я был. Прекрасный город.
   В о л о д я В т о р о й. Вы уже говорили…
   У т к и н. Я там был два раза.
   Оля как-то странно смотрит на меня. Глаза у нее задумчивые и немножко отчаянные.
   Не прошло и месяца, как мы расстались, но мне показалось, что она стала взрослее и еще красивее… Я вижу, какие пламенные взгляды бросает на нее Всеволод.
   — Не пейте, — сказала ему Оля.
   Всеволод налил рюмку и заверил, что это последняя.
   — Я пошутила, — сказала Оля. — Мне безразлично, сколько вы пьете… Только не ругайтесь, не деритесь и не пойте песен.
   — Я когда выпью, лезу целоваться, — сказал Уткин. — Учтите.
   — А вы? — спросила Оля Овчинникова.
   Игорь поспешно поставил рюмку, которую уже было поднес ко рту, и поднял глаза на Олю.
   — Я громко храплю по ночам, — сказал он.
   — Вы бы послушали, как храпит Сева…
   Всеволод бросил на Володю Первого, который произнес эти слова, уничтожающий взгляд, и тот замолчал. Володя Второй — он в этот момент разрезал ножом семгу и ничего не видел — подхватил:
   — Мы в него ночью тяжелыми предметами бросаем…
   — Расскажи лучше, как ты креветками объелся… — перебил его Всеволод.
   Оля смотрела на меня все тем же странным взглядом. Всеволод вдруг помрачнел.
   Оля достала из сумки ручку и что-то нацарапала на бумажной салфетке. Положив свое послание на хлеб и прикрыв сверху сыром, она попросила Всеволода передать мне этот конспиративный бутерброд. Тот молча передал. Оля с улыбкой взглянула на него и сказала.
   — Вы, Сева, не расстраивайтесь по пустякам… Не один вы на свете храпите. Игорь ведь не переживает?
   — Это очень удобно — громко храпеть, — сказал Игорь. — В доме отдыха дают отдельную комнату… Не так ли, Сева?
   — Я в дома отдыха не езжу, — мрачно ответил Сева.
   В записке, которую я незаметно прочитал, было написано: «Андрей, милый, давай от них убежим!»
   Когда за столом начали спорить о кинофильме «Война и мир», мы поднялись и ушли. Всеволод встрепенулся, посмотрел нам вслед и сказал:
   — Сейчас кофе принесут…
   — Нет, ты мне скажи, — говорил Уткин, — почему тебе Пьер Безухов не нравится?..
 
   Мы молча идем по сумрачной улице. Сквозь листву виднеется бревенчатая крепостная стена. Оля держит меня за руку. Она идет быстро, почти бежит. Я тоже прибавляю шаг. А вокруг нас ворочается, колышется теплая ночь. Огромные деревья облиты лунным светом. Кажется, подуй ветер — и над селом поплывет серебристый звон. Это листья будут звенеть. Большие молчаливые автобусы стоят в переулках, как корабли в гавани. В кабине одного из них сидят парень и девушка. Доносится негромкая музыка.
   Могучие деревья расступились, и мы увидели белый шпиль часовни. Луна заглянула в черный проем звонницы и высеребрила медный край колокола.
   — Пойдем вниз, к речке, — сказала Оля. — Там пещеры… Один монах прожил в пещере тридцать лет и стал святым.
   — Я думал — пещерным медведем.
   Мы стали спускаться по узкой тропинке. Влажные кусты стегали по ногам. Оля уверенно вела меня в темень. Где-то далеко внизу шумел ручей.
   Оля поскользнулась, я взял ее за руку. Она крепко сжала мои пальцы.
   — В монастыре я видела молодого монаха, — сказала она. — Высокий, со светлой бородой и в рясе. Он поставил на землю ведра и стал смотреть на меня… У него были странные глаза… Я даже испугалась!
   — Сам себя наказал, а теперь с ума сходит…
   — Мне очень нравится этот чудный монастырь… От всего веет далекой стариной… Но стать монашкой? В наше время?
   — Ты не станешь монашкой… — сказал я.
   Оля остановилась и посмотрела на меня. В просвете деревьев показалась луна. В Олиных глазах — лунный блеск.
   — Андрей, они славные ребята… Я давно мечтала побывать в Печорах, а тут такой случай…
   — Твой Всеволод — пижон, а оба Володи — дураки…
   — Мне нравишься ты, Андрей!
   — Может быть, насчет Володей я переборщил… — смягчился я. — А Сева — точно пижон.
   — Я рада, что ты здесь.
   Я обнял ее и поцеловал. Над головой недовольно каркнула ворона. Оля отстранилась, лунный блеск погас в ее глазах.
   Я нагнулся и, нащупав камень, запустил в проклятую ворону.
   — Я тебе покажу пещеры, — сказала Оля и потянула меня за руку вниз.
   Мы стояли на берегу и смотрели на пещеры, вернее на гору — впотьмах пещер не было видно. По звездному небу плыла луна, ветер шевелил кусты на горе, за спиной плескалась речка. И вдруг в этой полуночной тишине раздался гулкий удар колокола. Непривычный торжественный звук раскатился над лесом, отозвался эхом и затерялся где-то в сводах монашеских пещер.
   Оля взглянула в ту сторону, где ударили в колокол, и сказала:
   — Ну пожалуйста, еще раз?
   Но колокол молчал.
   — Что это, Андрей? — прошептала она, схватив меня за руку.
   На горе вспыхнул огонь, осветив кусты и камни, и погас.
   — Это твой монах потихоньку закурил в пещере, — сказал я.
   — Бедный монах, — вздохнула она. — Если бы ты видел его глаза…
   Мы побрели по дороге к шумевшему впереди лесу.
   Призрачный лунный свет высеребрил стволы. Мы бродили по лунным дорожкам, петляющим в лунных дебрях, любовались лунным летним озером, над которым неподвижными пластами стоял туман.
   Ее волосы пахли ландышем и сосновой хвоей. И этот запах вдруг напомнил то время, когда я был мальчишкой и мечтал о женщине, которую буду любить. Эта женщина была придумана из книг. Она была изящна, нежна и бесплотна. Я не мог себе представить, что женщина моей мечты делает все то, что делают смертные. В своих детских грезах я видел ее в неприступных замках, на океанских кораблях, знатной пленницей в пещере у разбойников, но я никогда не видел ее за обеденным столом что-либо жующей. Женщина моей мечты витала в облаках и питалась воздухом. Я не мог допустить мысли, что на ее божественной руке остались желтоватые пятнышки после прививки оспы.
   У меня на языке вертелись нежные, ласковые слова, которые я еще никогда не произносил вслух. Я хотел, чтобы Оля их услышала. Но не смог перебороть себя. Мне казалось, что эти слова, как только будут произнесены, потеряют всю свою прелесть. И поэтому я молча все крепче прижимал ее к себе, целовал и вздыхал от огорчения, что так, наверное, никогда и не произнесу эти хорошие слова… Я и раньше знал, что люблю Олю, но когда Бобка сказал, что она рано утром уехала, у меня было такое чувство, какое возникает у человека, лишенного всего: неба, земли и даже воздуха. Куда бы она ни уехала, я все равно пустился бы вслед за ней. Когда-то мне казалось, что я люблю Марину, но вот такого ощущения, как сейчас, я не испытывал. Я бы мог ей отдать руку, глаз, сердце! Если бы не три, а тридцать три инженера захотели ее отнять, я бы им не уступил…
   Мы свернули с лунной тропинки и пошли в лес. Ночь была такой теплой, что роса, если она и высыпала, то сразу же испарилась. Наверное, поэтому кусты и стволы деревьев были окутаны легким, как паутина, туманом.
   — Оля… — начал я и замолчал.
   Она сжала мою руку и еще быстрее пошла вперед. Трава и папоротник хлестали ее по длинным ногам.
   — Куда мы идем? — сказала она. — И когда этот лес кончится?
   Она на что-то наступила и ойкнула. Я поднял ее на руки и понес. Она обхватила меня за шею. Это была приятная упругая тяжесть. Запах ландыша и хвои кружил мне голову. Она молчала и смотрела вверх. Большие глаза ее мерцали.
   — Ты чувствуешь этот запах? — спросила она. — Первобытный запах папоротника… А ты дикарь, похитивший женщину у соседнего племени… Ты меня съешь у костра или в жены возьмешь, мой дикарь?
   Я остановился и осторожно опустил ее в густой папоротник, который замахал своими широкими кружевными листьями.
 
   Луна куда-то подевалась, звезды кружились… Голубоватое сияние пронизывало лес. Где-то совсем близко картаво кричала ночная птица. Голос у нее противный и насмешливый. Моя голова на Олиных коленях, я смотрю в ее глаза, но они сейчас отчужденные и далекие, как эти звезды, что затерялись в мерцающей листве. Еще счастье гулко бьется у меня в груди, но вот пришла какая-то непонятная тревога и грусть. Оля могла бы сказать, что я принадлежу ей, а сказать, что она моя, я не смог бы… Я затылком ощущал, как в ее бедре пульсирует жилка, и вместе с тем чувствовал, что моя Оля где-то далеко…
   — А как же они? — спрашивает Оля.
   — Кто они? — не понимаю я.
   — Они, наверное, нас ищут?
   — Ну их к черту!
   — К черту… — повторяет она. — Ты меня скоро научишь ругаться. — И, совсем низко нагнувшись, говорит: — Когда я была маленькая и мне было плохо, я бежала к отцу и брала его за руку… И мне становилось легко и спокойно. Андрей, то же самое я чувствую, когда рядом с тобой и твоя рука у меня в ладонях…
   — Это хорошо? — спрашиваю я.
   — Не знаю… Все время держаться, как маленькой, за чужую руку…
   — За чужую?
   — И мне всегда будет хорошо и спокойно с тобой?
   — Не думаю, — отвечаю я.
   — Ты меня будешь бить?
   — Буду запирать в чулан, как Синяя Борода…
   — И уходить к другим женщинам?
   — Конечно!
   — Иногда мне хочется, чтобы меня выпороли ремнем как следует… Меня ведь никогда не били.
   — Я подумаю, — говорю я.
   — Мой строгий муж…
   — С чего ты взяла, что я хочу на тебе жениться?
   — Ты хочешь, — говорит она.
   — А ты?
   — Я?..
   Я беру ее за плечи.
   — Я уже один раз потерял тебя… Во второй раз этого не должно случиться. Слышишь, не должно!
   — Дикарь… — смеется она. — Ты не знаешь ни одного ласкового слова…
   — О-лень-ка… — по складам говорю я. — До-ро-га-я…
 
   А потом было вот что.
   Уже был рассвет, когда мы пришли в Печоры. Зарницы появлялись на бледном небе и исчезали. Небо на глазах желтело. Узкие синие облака прилепились к горизонту над самыми вершинами деревьев. Белый монастырь купался в мокрой туманной листве. На улице ни души. Оля продрогла, и я обнял ее. Желтые и синие автобусы спали в сумрачных переулках. Туда еще не пришел рассвет. Из конца в конец орали петухи. Даже удивительно, почему люди не просыпаются? Глаза у Оли закрываются. Щеки бледные, черные брови и густые ресницы выделяются на лице. Меня переполняет нежность к этой девушке. Я должен куда-то устроить ее поспать. «Запорожец» стоит у ресторана, красавца «Москвича» рядом нет. Уехали химики, скатертью дорога! В машине на сиденьях спят Игорь и Уткин. Аркадий свернулся калачиком на переднем сиденье — ему хорошо, он маленький, а вот Игорь спит сидя. Соломенные волосы спустились на глаза, рот приоткрыт.
   Я иду в гостиницу и грохаю в дверь, где спит на диване дежурная. Она долго не может понять, что мне нужно. Наконец я растолковал ей, что необходимо устроить на ночь девушку. Оля, прислонившись плечом к печке, безучастно смотрит на нас. Глаза ее закрылись, я боюсь, что она стоя заснет. Мест, конечно, нет, но дежурная оказалась добросердечной женщиной и уложила Олю на свой диван.
   Я вышел на улицу, решив побродить по селу до утра. Спать не хотелось.
   Я их встретил у монастырской стены. Они не уехали. «Москвич» стоял за грузовиком, поэтому мы его и не заметили, когда возвращались. Три здоровенных парня стояли на мокром булыжнике, как раз посредине шоссе, и смотрели на меня. Во рту у них папиросы. В утреннем свете огоньки кажутся совсем белыми. Что-то слишком уж часто в этом году мне приходится драться, подумал я, приближаясь к ним.
   Всеволод щелчком швырнул окурок в кусты и засунул руки в карманы брюк. Володя Первый и Володя Второй продолжали курить. Лица у них были невозмутимые, Всеволод нервничал. Я видел, как в карманах ворочаются его увесистые кулаки.
   — Погуляли? — спросил он.
   — К чему праздные вопросы? — сказал я. — Чем вы недовольны, ребята?
   — Уйди с дороги! — сказал Всеволод.
   — На этот раз придется тебе уйти, — ответил я.
   — Я хочу тебе дать по морде, — сказал Всеволод.
   — Скромное желание, — усмехнулся я и посмотрел на обоих Володей. Они молча курили.
   — Она приехала с нами, — сказал Всеволод. — При чем тут ты?
   Он был настроен воинственно, этот Всеволод. Справиться с ним не представляло особого труда, но Володи… Их мрачная молчаливость мне совсем не нравилась.
   — Ты… — Всеволод похабно выругался и бросился на меня, но я перехватил его руку и сильно дернул вниз. Он присел от боли. Я не стал его бить. Не отпуская руки, взглянул на Володей. Они курили и без всякого выражения смотрели на нас.
   Я, наверное, сильно вывернул ему руку, потому что Всеволод негромко сказал:
   — Отпусти.
   Я отпустил Всеволода. Он отступил от меня и стал ощупывать руку.
   — Может быть, это звучит банально, но она моя невеста и я приехал за ней, — сказал я. — Мы вернемся вместе.
   — Это мы еще посмотрим, — кривя губы, сказал Всеволод.
   Володя Первый выплюнул окурок. То же самое сделал и Володя Второй.
   — Поехали, — сказал Володя Первый.
   — Я не сдвинусь с места… — заявил Всеволод.
   — Мы поможем, — сказал Володя Второй и взял приятеля под руку.
   — Откуда ты такой взялся?! — крикнул Всеволод. Но оба Володи подхватили его с двух сторон и повели к машине. За руль сел Володя Первый. Он был совершенно трезвый. Я стоял на шоссе и еще не верил, что все кончилось. «Москвич» заурчал — я отметил, что мотор работает отлично, — развернулся и подъехал вплотную ко мне. Володя Первый опустил стекло и, глядя на меня улыбающимися глазами, сказал:
   — Ты же видишь, он дурит… — И протянул руку. Я с удовольствием ее пожал. Пожал руку и Володе Второму.
   Красивая, цвета слоновой кости машина, шурша шинами, понеслась вниз через село, мимо спящих домов, мимо рощ и озер, которыми богаты эти места.
   Первый солнечный луч, вынырнув из-за лесистого холма, осветил жарко заблиставшие купола монастырских церквей.
   В Печоры пришло утро.
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЭТА УДИВИТЕЛЬНАЯ ЗИМА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Увидев меня в цехе, Тихомиров подошел, положил руку на плечо и повел к себе в кабинет.
   — Рад тебя видеть, — сказал он. — Ну, как поездка? Доволен?
   — Можно подумать, ты скучал без меня…
   — Просто места не находил… Особенно последние три дня. На сколько дней ты получил отпуск?
   — На три.
   — А отсутствовал неделю, — сказал Вениамин. — Итого три дня прогул… Конечно, такая девушка, как Оля, может кого угодно с ума свести, но при чем тут производство?
   — Что-то много насчитал, — сказал я. — Воскресенье не считается, а если учесть, что суббота короткий день, то прогул всего полтора дня… Я отработаю сверхурочно.
   — Как у тебя все просто… А что такое трудовая дисциплина — вам известно, товарищ Ястребов? Передовик, член комитета комсомола… Какой позор! Глядя на вас, и другие захотят прогуливать. А начальник цеха должен на это смотреть сквозь пальцы?
   — Ты не будешь смотреть сквозь пальцы, — сказал я.
   — Помнишь наш первый разговор? — спросил Вениамин. — Тебе все еще не хочется перейти в другой цех?
   — Я немножко подожду… — сказал я.
   — Садись и пиши объяснительную записку… Почему прогулял три дня.
   — Два, — поправил я.
   — Два тоже не так мало, — сказал Вениамин. — Вполне достаточно, чтобы…
   — Вытурить? — спросил я. — Ничего не выйдет, начальник… В отделе кадров учтут, что это была моя первая провинность.
   — Если ты рассчитываешь на Ремнева…
   — Я только на себя рассчитываю, — сказал я.
   Вениамин достал из ящика письменного стола желтую пачку сигарет, протянул мне. Мы закурили. Тихомиров посматривал на меня с чуть приметной усмешкой, и это раздражало.
   — Ты на моем месте поступил бы так же, — сказал он. — А чтобы ты не думал, что здесь примешивается личное, я приглашаю в эту субботу ко мне… Будут и твои знакомые.
   — Я тронут, — сказал я.
   — Думаю, на первый раз достаточно выговора, в приказе по цеху.
   — Вполне, — сказал я и пошел к двери.
   — Напиши объяснительную записку, — остановил Вениамин. И, встав из-за стола, любезно предложил свое место.
 
   В столовой я столкнулся с мастером из механического цеха. Он взял меня за руку и, отведя в сторону, сказал:
   — Кто бы мог подумать? Ведь инструмент лежал у начальника цеха в шкафу…
   — Под чертежами…
   — А ты откуда знаешь?
   — Догадался, — сказал я.
   — Зачем он туда складывал? Убей бог, не пойму…
   — Нашелся — и хорошо.
   — Это он мне назло…
   — Вот и хорошо, что вы поняли. Излишняя подозрительность это и есть зло.
   — Но ведь он вор!
   — Вы забудьте об этом, — посоветовал я. — Он для вас такой же станочник, как и все. Попробуйте к нему относиться как к другим. Попробуйте доверять ему… Да что я вам говорю, вы и так все отлично понимаете…
   — Я его не понимаю, — сказал мастер. — Уж если ты вор, то уноси краденое домой, но зачем же прятать у начальника в шкафу?
   — Выходит, он не вор.
   — Ладно, главное, что нашлось…
   — Вот именно, — сказал я.
   Мастер посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом и вдруг улыбнулся. И это было для меня удивительно. Я был убежден, что этот мрачный человек улыбается лишь по праздникам. Его широкое скуластое лицо с маленькими невыразительными глазами подобрело.
   — Может быть, ты и прав, парень, — сказал он.
 
   Из всех времен года быстрее всего для меня пролетает лето. Я начинаю ждать его с февраля, а в сентябре спохватываюсь, что лето уже кончилось.
   Осень в нашем городе обычно ясная и тихая. И большой город в эти месяцы тихий и торжественный. Незаметно день за днем становится холоднее, хотя солнце все такое же жаркое и безмятежное. Ночи звездные, лунные. Еще лужи не прихватывает коркой, но по утрам уже пахнет заморозками. Сторожиха, что караулит продовольственный, облачилась в красный тулуп, а на ноги надевает большие серые валенки с галошами.
   Если долго смотреть в окно, то видно, как с ветвей сами по себе срываются желто-красные листья. Их много на тротуарах, на шоссе, а особенно в придорожных канавах. Когда мимо нашего дома проходит автобус, за ним лениво летят листья. Они быстро отстают и как попало ложатся на асфальт, дожидаясь следующей машины.
   Как-то вечером я услышал птичьи крики. Не поленился, вышел на улицу. Высоко над городом гуси летели на юг. Они почему-то казались черными. Наверное, над нашим домом проходила невидимая птичья трасса. Я часто потом слышал отрывистые крики, курлыканье. Птицы летели иногда даже ночью. Это великое передвижение пернатых вызывало во мне грусть.
   На белой стене напротив появилось солнце. Желтое, ослепительное. Оно всегда появлялось здесь во второй половине дня. И, как всегда, сумрачная комната наполнилась розовым светом. Но солнце недолго гостило на стене, через несколько минут оно меркло, бледнело и исчезало совсем, до следующего погожего дня.
   Вот и Оля так же — появилась, обожгла счастьем и исчезла. Две недели я ее не увижу. Она уехала на практику в отдаленный район. Вернется десятого октября. В школах начались занятия, и Оля преподает литературу и русский язык. Школа стоит на берегу большого озера, а рядом лес. После уроков она с учениками ходит по грибы. Дни стоят теплые, деревья — красно-желтые. Настоящая золотая осень. Она вспоминает нашу поездку, ночь в Печорах… Вчера я получил от нее письмо.
   Я сидел на подоконнике и смотрел на белую стену, где только что отразилось солнце.
   В коридоре грохнула дверь. Откуда-то как угорелый примчался Сашка.
   — Телеграммы не было? — спросил он.
   Быстро сбросил одежду и в одних трусах и майке подбежал к шкафу. Распахнул дверцы и, с треском вытащив ящики, лихорадочно выбросил на койку белую сорочку, бабочку с запонкой, парадный костюм.
   — Замшевую жилетку забыл, — подсказал я.
   — Жилетку? Не пойдет, — ответил Сашка и стал перед зеркалом одеваться.
   С Шурупом творится что-то непонятное: похудел, стал серьезным. Почти не улыбается. И что самое удивительное, у него аппетит пропал! Бывало, за ужином съедал банку шпрот и целый батон, а теперь, случалось, ложился спать вообще не поужинав. И долго не мог заснуть: ворочался и тяжко вздыхал. Эти перемены произошли с ним после поездки в Москву. Главную роль в будущем фильме Сашке не дали: нашелся другой артист — студент ВГИКа. Но я думаю, не из-за этого расстроился Шуруп. Каждый день он пишет письма Семеновой Л. Н., и даже телеграммы посылал, а она не очень-то балует Сашку письмами. Мне он ничего не рассказывает, а я не лезу к нему с расспросами.
   — А ты чего сидишь? — спросил он.
   — Я на банкет не приглашен, — сказал я.
   — Такси ведь ждет! Быстро переодевайся…
   — Может быть, ты сначала скажешь… — начал было я, но Сашка с трагическим выражением лица всплеснул руками.
   — Сейчас все узнаешь… Надевай новый костюм. И ради бога, быстрее!
   Пришлось слезть с подоконника и переодеться.
   Мы сели в такси и поехали на вокзал. Это было совсем глупо: вокзал виден из нашего окна. Перейти дорогу, подняться на виадук — и мы на вокзале. А так придется объезжать вкруговую.
   — Странная эта штука, жизнь… — сказал Шуруп. — Еще вчера я был…
   И замолчал.
   — Это точно, — осторожно заметил я, надеясь, что сейчас Шуруп приподнимет завесу таинственности.
   — У каждого человека есть свои убеждения… — все в том же возвышенном тоне философствовал Сашка. — Но с годами убеждения меняются. И потом, они бывают ошибочны… Отсюда вывод: не будь твердокаменным. Твердокаменность — дорога к тупости.
   — Что верно, то верно, — поддакнул я. Но Сашка не клюнул на мою удочку. Не расчувствовался. Только поглядел, который час.
   На перроне обычная суета. Носильщики в белых фартуках катят тележки с чемоданами и узлами. И в этой суетливой и орущей толпе обращает на себя внимание невозмутимая и олимпийски спокойная фигура милиционера. Он не спеша шагает по перрону, и пассажиры обтекают его, как скалу в море. Углубленный в себя, он не смотрит на толпу. Возможно, он и не замечает ее. Он привык к этому шуму, как и голуби привыкли к паровозным гудкам и не пугаются, когда во всю мощь своей чугунной глотки заревет паровоз.
   Я смотрю на милиционера и думаю: уж не потому ли он такой равнодушный, что ему обидно? Ведь он никого не встречает, не провожает. И никуда не поедет. Поезда приходят и уходят… А он все так же будет ходить по перрону, пока не кончится смена.
   Сашка стоит у седьмого вагона и смотрит в тамбур. Когда мы повернули к вокзалу, я наконец сообразил, что мы едем встречать Семенову Л. Н. Из тамбура один за другим спускаются пассажиры. Что-то дрогнуло в Сашкином лице, и я с любопытством воззрился на тамбур. На ступеньке с округлым рябым чемоданом появилась девушка. Высокая, ростом, наверное, с Сашку. Это первое, что бросилось в глаза.
   — Ну, где же ты? — сказала она, протягивая Шурупу чемодан. Потом обернулась: бравый капитан подал ей из тамбура большую картонную коробку, перевязанную шпагатом.