Козлов Вильям Федорович. Солнце на стене

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   — Андрей, проверь, пожалуйста.
   Сеня Биркин смотрит на меня черными выпуклыми глазами. Карцев доверил ему сложную работу — расточку золотника инжектора. Я проверяю. Золотник надо отшлифовать — и тогда полный порядок.
   Мы с Сеней вдвоем ремонтируем паровой насос. Остальные ребята в будке машиниста устанавливают арматуру. На свежем воздухе приятнее работать, чем в сумрачном цехе. Слышно, как в кузнечном ухает паровой молот.
   Из разборочного в арматурный прикатил автокар. Загудел мотор подъемника. Сейчас электрокран подцепит тяжелую деталь и осторожно опустит на низкий металлический верстак.
   Сеня положил золотник на испытательный стенд и с любопытством стал рассматривать свои руки.
   — Кто бы мог подумать, что на этих ладонях появятся трудовые мозоли? — с усмешкой сказал он.
   — Я до сих пор удивляюсь, — сказал я.
   — В Америке я был бы большим человеком…
   — Ты думаешь, там одни дураки?
   — Я умею делать деньги, — сказал Сеня. — Уж поверь мне.
   — Ты жалкий делец, Сеня… Таких любителей делать деньги в Америке пруд пруди. Миллионы. А настоящий бизнес в руках у небольшой кучки. Ты сколько классов закончил? Девять? Эту детскую политграмоту уж должен бы знать… По-моему, делать паровозы куда интереснее, чем деньги…
   — Я и делаю… — сказал Биркин.
   — Ты книжки читаешь? — спросил я.
   Сеня вставил золотник на место, зачем-то подул на него. Лицо у него, как всегда, непроницаемое. Никогда не поймешь, что у Биркина на уме. Ругаешь его или хвалишь — на лице всегда одна и та же хитроватая усмешечка.
   — Ты меня считаешь дураком?
   — Ты не дурак, — сказал я. — Это уж точно.
   Некоторое время мы работали молча. Сеня отделил от насоса помпу и стал ее разбирать. Ключи, отвертки — все у него лежит под руками. Он не суетится, не теряет гаек, болтов. Если со стороны посмотреть, никогда не подумаешь, что Сене не по душе эта работа. Ему, оказывается, по душе деньги делать.
   — Недавно из плавания вернулся дядя, — сказал Сеня. — В Англии и в Канаде был…
   — Что же ты хочешь мне предложить? — спросил я.
   — Великолепный дорожный плащ на теплой подкладке и с капюшоном…
   — Плащ?
   — Как раз на тебя… Водоотталкивающий.
   — Не нужен мне плащ.
   — А вдруг поедешь куда-нибудь, — невозмутимо продолжал Сеня. — На Памир или, скажем, в Казахстан?
   — Пока не предвидится.
   — Все может быть, — сказал Сеня.
   Я удивленно посмотрел на него: на что он намекает? Но Сеня сосредоточенно орудовал ключом и отверткой и на меня не смотрел.
   За высокими стеклами цеха взметнулось белое облако пара, надвинулась черная тень. Мимо прошелестела округлая вытянутая туша свежевыкрашенного локомотива. На железных верстаках задребезжали инструменты.
   — Ну, так как насчет плаща? — спросил Сеня.
   — Шарапов звонил, просил тебя зайти, — перед концом смены сообщил Карцев.
   Давненько не заглядывал к нам комсомольский секретарь. Первое время ходил по цехам, а теперь что-то не видно: то в горкоме на бюро, то у заводского начальства на заседаниях.
   На собраниях всегда в президиуме сидит. И если первое время вид у Сергея был смущенный — дескать, за какие такие заслуги я тут сижу, — то теперь пообвык, притерся. Наверное, если бы не выбрали в президиум, так удивился бы.
   Зачем я ему понадобился? Комитет комсомола только что переехал в новое здание заводоуправления. Я здесь еще ни разу не был. На меня все эти кабинеты с номерами и без номеров, с фамилиями и без фамилий наводили зеленую тоску. Это, наверное, оттого, что вызывали туда, чтобы стружку снять, как говорят у нас на заводе. И отец мой не любил кабинетов. Когда его приглашали на партком, у него сразу настроение портилось. За тридцать лет, что отец в партии, на партком его вызывали лишь за тем, чтобы дать нахлобучку. А почему бы, например, не пригласить туда, чтобы похвалить или объявить благодарность?..
   В одной из этих комнат за коричневыми дверями поселился Ремнев. Я решил зайти, раз уж попал сюда. Дверь закрыта. К плинтусу канцелярской кнопкой прикреплена бумажка: «Ушел в механический, вернусь в шесть. Ремнев».
   Мамонт в кабинете сидеть не будет, уж я знаю. Мамонт не кабинетный человек: широкий, неповоротливый, того и гляди письменный стол опрокинет или еще чего.
   Когда я вошел, Сергей по телефону говорил. Он кивнул мне: мол, садись. Кабинет у него просторный, письменный стол со стеклом, к нему придвинут другой, длинный, застланный зеленым сукном. К столу вплотную стоят желтые стулья с черными обитыми спинками. У стены коричневый диван с круглыми лоснящимися валиками и подушками. Над Серегиной головой висит портрет Дзержинского. Железный Феликс нарисован во весь рост: в длинной до пят красногвардейской шинели и кожаной фуражке со звездой.
   — Подожди… да брось ты мне очки втирать! — кому-то говорил Шарапов. — Так я и поверил… Завтра же собери актив и обсудите… Не можете или не хотите?.. Послушай, Свиридов, я еще раз повторяю: завтра, и никаких гвоздей! Ты хочешь, чтобы в горкоме мне голову с плеч сняли?..
   Комсорга бандажно-колесного цеха отчитывает. Свиридов — долговязый рябой парень. У него в детстве охотничий патрон в руках взорвался, вот и покарябало лицо.
   Мне стало жалко бедного Свиридова, который глухо бубнил в трубку. Подсев поближе к Шарапову, я незаметно нажал пальцем на рычаг. Сергей стал ожесточенно дуть в трубку, кричать: «Алло! Алло!» Но все было напрасно. Тогда он снова вызвал бандажно-колесный, но Свиридова там уже не было. Смотался хитрый Свиридов. Поди сыщи теперь его…
   — Черти полосатые, — сказал Шарапов и положил трубку. Черти полосатые — его любимое словечко. Он где-то в верхах подхватил его и взял на вооружение. Даже с трибуны иногда ляпнет «черти полосатые», а потом извиняется. Сергей загорел, как-то весь округлился.
   — Ты вроде бы похудел, — сказал я.
   — С вами тут, чертями полосатыми, скоро ноги протянешь…
   Когда человек сидит, отгородившись от тебя письменным столом, он шуток не понимает. Да и у тебя, впрочем, пропадает охота шутить. Но Сергей Шарапов почему-то всегда меня настраивал на юмористический лад. Это, наверное, еще с тех пор, когда мы ухаживали за одной девчонкой, которая потом вышла замуж за дежурного по станции… Она была болтушка, каких свет не видел. Не знаю, что она рассказывала про меня Шарапову, но я каждый его шаг с ней знал. Она, например, рассказывала, как они в первый раз поцеловались. Серега ей все про подводное плавание заливал. Наизусть шпарил из книг Жака Кусто. Рассказывал про кашалотов, тигровых акул и дельфинов, которые умеют разговаривать под водой. А ей было совсем неинтересно. Она однажды у него спросила: «А ты целоваться-то умеешь?» Он говорит: «А как же, меня мама в детстве целовала…» Обхватил ее за шею и давай целовать в обе щеки и в нос…
   Эта Тоня Быстрова удивительная болтушка! Наверное, мужу своему, дежурному по станции, и про нас рассказывала до тех пор, пока ему не надоело. Мужья не любят, когда им жены рассказывают про старых ухажеров. Правда, не все. Матрос до сих пор не потерял интереса к бывшим поклонникам Доры. И сам охотно заводит про них разговор.
   Пока я обо всем этом думал, Серега искал в ящиках письменного стола какую-то бумагу, возможно касающуюся меня.
   — Потерял мое досье? — сказал я.
   — Как сдал экзамены?
   Экзамены я сдал нормально.
   — Сколько тебе еще учиться? — спросил Сергей. Он перебирал бумаги в папке.
   — Последний год, — ответил я.
   Сергей встал из-за письменного стола и сел со мной рядом на старый скрипучий диван.
   — Поговорим, Андрей, по душам.
   — Опять в колхоз? — спросил я. — Копать картошку?
   — Ведь я в этом году еще в отпуске не был…
   — Большим человеком стал, — сказал я. — Без тебя теперь никак не обойтись…
   — Приду домой, погляжу на акваланг, ружье, и сердце заноет… — продолжал Сергей. — В прошлом году мы опускались в Черном море у Судака на двадцать метров… Я вот так, как тебя, видел дельфина. Плывет, черт полосатый, рядом и ухмыляется…
   — Ну-ну, рассказывай, — сказал я. — Люблю про дельфинов…
   — Сколько интересного на земле, а мы сидим тут…
   — Поговорили по душам, — сказал я. — Теперь о деле… Какую ты мне новую каверзу придумал?
   Шарапов улыбнулся, встал и подошел к письменному столу. Достал из ящика какой-то документ, отпечатанный на машинке.
   — Каверзу… Скажет тоже! Любому предложи — с руками оторвет… Это уж я тебе по старой дружбе…
   — На Памир или в Казахстан? — наконец сообразил я, о чем речь.
   — Я ведь знал, что ты обрадуешься, — сказал Сергей. — Одна-единственная комсомольская путевка. В целинный край.
   В Казахстан ехать у меня не было никакого желания. Во-первых, я там был сразу после армии. И хлебнул этой целинной романтики даже через край… Все, что довелось испытать первым новоселам, досталось и мне. Это сейчас совхозы отстроились, а тогда нас встречали небо, голая степь да луна в погожие дни. А в непогожие — проливной дождь. Полгода ишачил на тракторе в целинном совхозе. Три почетных грамоты привез. Во-вторых, я весной сдаю государственные экзамены в университете. И куда бы то ни было уезжать в такое время — чушь собачья.
   — Какие там заработки… — заливался соловьем Сергей. — Шоферы по три сотни в месяц заколачивают… Пару лет поработаешь — покупай «Москвич».
   — А ты был на целине? — спросил я.
   — Я?
   — Не был?
   — Я даже заявление подавал…
   — Не отпустили, значит?
   — Я бы за милую душу поехал, да вот в горкоме…
   — Безобразие, — сказал я. — Человек рвется на целину, а какие-то бюрократы вставляют палки в колеса. Ты используй все-таки, Сергей, эту возможность, — я кивнул на бумагу. — И потом, «Москвич» тебе тоже не помешает… Два года, говоришь, и машина в кармане? Хочешь, я в горком схожу, за тебя похлопочу?
   Шарапов заерзал на стуле, покраснел. Взял документ двумя пальцами и положил в папку. На меня он не смотрел. Было бы кстати, если бы вот сейчас зазвонил телефон, — Сергей с надеждой взглянул на аппарат, но тот молчал. Я с удовольствием смотрел на смущенную физиономию секретаря комитета, и помочь ему выпутаться из этого положения у меня не было никакого желания.
 
   После разговора с Шараповым остался неприятный осадок. Знает, что на носу государственные экзамены, знает, что я уже был на целине, и все-таки уговаривает снова поехать. Вообще-то я заметил, что Сергею тоже этот разговор был неприятен. А Сеня Биркин? Откуда он узнал, что мне предложат ехать в Казахстан? Он наверняка об этом знал, когда навязывал водоотталкивающий дорожный плащ с капюшоном…
   Я спустился с виадука и увидел Ремнева. Он стоял боком ко мне и пил пиво. Нежаркое вечернее солнце заглядывало в кружку, и в белой пене блестели радужные прожилки.
   Мамонт увидел меня и улыбнулся.
   — Тебе девушки письма не пишут? — спросил он.
   — С какой стати?
   — Ты теперь знаменитость… Шутка ли — в «Огоньке» портрет поместили!
   Сегодня на заводе человек десять мне сообщили, что видели мой портрет и читали про меня в журнале. Мамонт одиннадцатый.
   — Еще две кружки! — потребовал Никанор Иванович.
   Он был в кожаной куртке, багровый. На земле стоял большой портфель, из которого торчал мокрый хвост березового веника. Мамонт только что из бани. Вид у него благодушный, на большом бугристом носу капли пота.
   — С легким паром, — немного запоздало сказал я.
   — Добре попарился… Баня — это великая штука, не то что ванна. Брызгайся как хочешь… До самой смерти буду ходить в баню. А в ванну меня и пирогом не заманишь… В ванне я чувствую себя как египетская мумия.
   Я представил эту мускулистую и волосатую тушу в маленькой ванне, какие теперь устанавливают в новых домах, и рассмеялся.
   — Ты чего? — спросил Никанор Иванович.
   — Я тоже не люблю ванну, — сказал я.
   Так уж моя жизнь сложилась, что в ванне ни разу не довелось помыться. Вот в деревянном корыте мылся. Мать возила его с собой в вагоне, это когда мы с мостопоездом мотались по белу свету. В общежитии тоже ванны нет, да она нам и не нужна. Представляю себе очередь в пятницу и субботу! А потом, я в ванну и не влезу. Как-то раз для смеха я забрался в ванну, которая стояла на строительной площадке, так мои ноги больше чем на полметра торчали наружу. Надетые одна на другую, ванны напоминали могильные холмики.
   В ваннах я не мылся, зато бань перевидел на своем веку всяких. Начиная от Сандуновских в Москве и кончая баней по-черному. В Сибири у лесника-старообрядца пришлось мне мыться в такой бане. Собственно, это и не баня, а обыкновенная русская печь с высоким черным сводом. Помоешься и попаришься, а вот когда начнешь вылезать, весь в саже испачкаешься.
   Мамонт пил пиво и вытирал большим наглаженным платком пот с красного лица. Мы говорили о разных пустяках, но иногда я ловил на себе его испытующий взгляд. Он смотрел на меня, будто прицеливался.
   — Как новый начальник? — спросил он.
   — Старается, — сказал я.
   — Не притесняет тебя?
   — Пускай попробует…
   — В цехе сборки новое оборудование установили, вот где сейчас размах… Не хочешь туда перейти?
   — Это ваша идея? — спросил я.
   Мамонт поставил недопитую кружку на мраморный столик и протянул буфетчице деньги.
   — И нравится вам портить друг другу кровь? — сказал он.
   — Только что Шарапов предлагал комсомольскую путевку в Казахстан, теперь вы уговариваете в другой цех… Почему я должен уйти из бригады, в которой проработал два года?
   — В какой еще Казахстан? — удивился Мамонт.
   — Так вот, Никанор Иванович, если даже вашим приказом меня переведут в другой цех, я не уйду из бригады. Если даже зарплату платить не будете — не уйду!
   — Чего ты кипятишься? Никто тебя силком никуда переводить не собирается…
   — Это не упрямство, Никанор Иванович, — сказал я. — Если кому-то показалось, что я стою у него поперек дороги, — значит, я должен уйти? Не пойму — откуда все это у него?
   — Я тебе объясню, — сказал Ремнев. — Вместе жили в общежитии, друзья-приятели… И вот он твой начальник. Наверное, думает, что ты будешь вести себя фамильярно с ним, а это в какой-то степени подрывает его авторитет перед рабочими…
   — Мы с ним толковали на эту тему.
   — Три дня прогулял…
   — Два, — сказал я.
   — Он, конечно, возмущается — дескать, Ястребов меня ни во что не ставит. И, ты знаешь, он прав.
   — Я ведь не нарочно, — сказал я.
   — Начальник цеха просит у бригадира рекомендацию в партию, а тот не дает… Это ты Карцева настроил?
   — У Карцева своя голова на плечах, — сказал я.
   — В общем, нашла коса на камень…
   Мне некуда было спешить, и я проводил Ремнева до дома.
   — Вчера был техсовет, — сказал он. — Принимали поправки к проекту Тихомирова… Крепкий он парень! Дрался до последнего… Я таких уважаю.
   — Приняли?
   — Будем строить дизельный, не останавливая производства… Доволен?
   — Это ваша работа, Никанор Иванович?
   — Ты думаешь, только мы с тобой умные? И другие инженеры выступили против. Надо отдать должное и Тихомирову: он подготовил интересный вариант, который и позволит начать строительство, не останавливая работу…
   — За это готов простить ему выговор, — сказал я.
   — Он тебе выговор закатал? — удивился Мамонт. — За что же?
   — За дело, — сказал я.
   — Прыткий у вас начальник!
   — Никанор Иванович, это вы Тихомирова рекомендовали к нам в цех? — спросил я.
   — А ты что, недоволен?
   — Под началом такого инженера одно удовольствие работать… — сказал я.
   — Почему не пришел ко мне и не рассказал? — спросил Мамонт.
   — О чем рассказывать-то?
   — И все же прошу тебя, заходи ко мне… Просто так.
   — Просто так зайду, — сказал я. Мамонт с любопытством взглянул на меня, улыбнулся и сказал:
   — И все-таки жаль, что вы не нашли общего языка… В противоположности ваших характеров есть что-то…
   — Знаете что, Никанор Иванович, если Тихомирову во всем уступать, он станет убежденным негодяем. Мол, мне все позволено… Он ведет нечестную игру. И с этим проектом… Он не столько печется о заводе, сколько о себе. Поразить, удивить, заставить обратить на себя внимание! Хотя, спору нет, он талантливый инженер. Да и начальник неплохой… Вы ведь знали, кого выдвигать…
   — Гм, — сказал Мамонт. — Я и не жалею.
   — Так вот, дело не в том, что мы жили в одной комнате… Там Венька был одним, а теперь стал другим, а завтра будет третьим. Он умеет применяться к любой обстановке… Если я в чем-либо принципиальном уступлю ему, то буду подлецом, потому что помогу вылупиться на свет божий негодяю. Я не хочу быть подлецом…
   — А ты не преувеличиваешь?
   — Я лучше других его знаю, — ответил я.
   — Мать честная! — спохватился Мамонт. — Меня ведь жена ждет… В кои веки в театр собрались пойти. — И, пожав руку, скрылся в подъезде.
 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Все, кажется, у человека обстоит хорошо, нет причин расстраиваться, но вдруг ни с того ни с сего, как туча из-за горы, накатывает на тебя тоска, да такая, что места не можешь найти. Не ищи причин, все равно не найдешь. От тоски не спрячешься, не убежишь. Она сидит в тебе, как костыль в шпале, и уйдет сама, когда этого пожелает. Правда, есть один способ избавиться от тоски — уйти к близким людям, друзьям или родственникам, и постараться перевалить на их плечи эту проклятую тяжесть. Так многие и делают: чуть что — бегут к ним и долго и въедливо рассказывают о своих горестях. Дочь, совершив большую глупость, делится с матерью. И вот уже легче девушке, она и не вспоминает о том, что случилось, а материнское сердце еще долго гложет не своя беда.
   А другой и хотел бы поделиться горем, да не может. Я как раз принадлежу к таким людям. И поэтому по себе знаю, как это неуютно, быть один на один с тоской.
   Я лежал в общежитии на койке и смотрел в потолок. Мне не хотелось никуда идти, не хотелось читать, ужинать. Я даже не знал, который час. Если бы загорелся наш дом, я, наверное, так и лежал бы на койке, слушал треск горящих бревен и смотрел в потолок, по которому бегали бы красные всполохи…
   А сейчас потолок белый, чистый. В нашей комнате самое чистое — это потолок. На него всегда приятно смотреть. Ни одного пятнышка: ровное белое поле. Белое безмолвие. На наш потолок даже мухи почему-то не садятся.
   Какой-то посторонний тревожный звук вкрался в тишину, которая до сего времени меня окружала. Звук был чуть слышный, неотчетливый, но он приближался и настойчиво заявлял о себе. И наконец я понял, что это такое. Если бы тоска умела плясать, то она заплясала бы внутри меня от радости: то, что приближалось к нашему дому, удивительно соответствовало моему настроению. По улице двигалась похоронная процессия. Тоскливые звуки заупокойного марша заполнили всю комнату, всего меня. Молчаливая процессия, казалось, вечность проходила мимо окон. Бухал, жаловался барабан, так что стекла вздрагивали, с плачем звякали литавры, из жерл огромных труб вырывались вопли. И мерный топот, топот многих ног. В мою голову закралась кощунственная мысль: уж в одном-то покойнику, бесспорно, повезло — он не слышит этого.
   Все умолкло вдали, но комната еще до самого потолка была наполнена траурным маршем. И не только комната, но и я.
   Я, наверное, долго лежал в этой напоминающей просторный склеп комнате, потому что когда услышал быстрые шаги в коридоре, уже сгустились сумерки. Мне вдруг захотелось, чтобы шаги оборвались у моей двери. Так оно и случилось. Послышался торопливый стук, и, прежде чем я успел ответить, дверь распахнулась и в комнату ворвался ветер, удивленный возглас, шум платья, запах духов. Все это заносилось, закружилось по комнате и наконец подняло меня с постели.
   Это пришла Иванна. Я ее даже сразу не узнал. Иванна часто забегала к нам на минутку, когда работала по соседству на строительстве нового здания отделения дороги. В синем рабочем комбинезоне, в какой-то смешной восьмигранной кепке, из-под которой таращились большие миндалевидные глаза.
   Сегодня Иванна была в красивом пальто, модных туфельках, ярко-рыжие волосы в живописном беспорядке. В руках маленькая белая сумка.
   — Что тут у вас происходит? — вызывающе спросила она. — Это правда, что Сашка женился? Вот чушь! Сашка женился… Не смешите меня.
   — Подыми занавеску, — сказал я.
   Иванна проворно метнулась к окну, одним легким движением вскочила на подоконник и стала воевать с занавеской. Я с удовольствием смотрел на ее крепкие ноги, тоненькую фигуру.
   Я неделю прожил у Игоря, и она ни разу не появилась у нас. Все лето девчонка готовилась к приемным экзаменам в институт и вот не прошла по конкурсу: не хватило одного балла. Иванна расстроилась и целый месяц никого не хотела видеть, а Игоря почему-то в особенности. Так он сказал.
   — Где Сашка? — спросила Иванна, взглянув на гитару.
   Шуруп, проводив молодую жену, уехал в командировку. На три дня. Сегодня или завтра должен вернуться.
   — Ты знаешь, он и вправду женился, — сказал я.
   Иванна пристально посмотрела мне в глаза и, вздохнув, отвернулась.
   — Ну и дурак, — помолчав, сказала она.
   — Ее звать Мила.
   — Мне совершенно безразлично, — сказала Иванна. — Мила, Зина, Вера или Авдотья…
   — Вот так, женился наш Шуруп…
   — Где этот дурачок? — вздохнула она. — Надо поздравить… и… этот подарок…
   Я вижу, что ей тяжело. Она, конечно, была неравнодушна к Сашке, хотя и старалась не подавать вида. Говорят, со стороны всегда виднее. Иванна гораздо интереснее и душевнее Милы. Я искренне желаю добра Сашке, но не верю, что он будет счастлив с Семеновой Л. Н.
   Я помню, как Иванна после работы прибегала к нам, хватала в умывальнике ведро, тряпку, задирала на койках одеяла и простыни и, прогнав нас на улицу, наводила порядок. Отец ее — полковник в отставке, а мать — учительница. Они много лет жили на границе. Иванна родилась в трех километрах от Румынии. Наверное, поэтому ей такое имя дали. У Иванны есть еще два брата. Один в институте учится, другой, самый младший, ходит в школу. Иванна с детства привыкла ухаживать за мужчинами, и поэтому домашний труд для нее привычное дело. Она никак не могла понять, почему мы краснеем и стараемся выхватить из узла свое нижнее белье. Обнаружив в шкафу грязное белье, Иванна забирала его с собой и стирала дома в ванне. А нам приносила чистое, выглаженное.
   Когда она работала на строительстве здания отделения дороги, все наше общежитие слушало ее песни, которые она распевала, орудуя пассатижами и отверткой. Но сколько мы ее ни просили, так ни разу не спела под аккомпанемент Сашкиной гитары. Она пела только для себя.
   — По правде говоря, я тоже считаю, что он дурака свалял, — сказал я.
   Иванна не ответила. Она уселась на подоконник и, подтянув колени к подбородку, задумчиво уставилась в окно, за которым шумели машины, негромко переговаривались люди. С приходом Иванны на душе стало немного светлее. Из сознания уходил глухой топот похоронной процессии, но печальные отголоски траурного марша еще рокотали где-то, словно замирающие раскаты грома.
   — Игорь хандрит, — сказал я. — Почему ты к нему не заходишь?
   У нее вздрогнули ресницы, она скосила глаза в мою сторону, но своей уютной позы не изменила.
   — Вот возьму и выйду за него замуж, — сказала она.
   — Вы с Сашкой отчаянные ребята, — сказал я. — Один ни с того ни с сего женился, другая, назло ему, готова замуж выскочить…
   — Ты женился бы на мне, Андрей?
   — Нет, — сказал я.
   Иванна повернула голову в мою сторону. Глаза у нее были светло-зеленые, губы презрительно сжаты.
   — Почему?
   — Другой сделал предложение.
   — Ты не женишься, — сказала она.
   — Вы все женитесь, а я — рыжий? Заказал свадебный костюм, а невесте подвенечное платье. Профсоюз и комсомол для этой цели выделили ссуду… Это будет роскошная современная свадьба. Иванна, я приглашаю тебя.
   — Ты не женишься, — повторила она. — В самый последний момент твоя невеста… заболеет, а ты сломаешь ногу. Комсомол и профсоюз одумаются и не дадут на эту дурацкую свадьбу ни копейки. На эти деньги лучше купят какому-нибудь пенсионеру путевку в санаторий.
   Иванна вскочила с подоконника и забегала по комнате. Ее рыжие волосы взъерошились, наверное заколка отскочила. Я никак не мог взять в толк, что ее разозлило.
   — Кто она? — спросила Иванна.
   — Ты вряд ли ее знаешь… И потом, она еще не приехала.
   — Она не приедет, — сказала Иванна. И в ее голосе была такая убежденность, что я на какую-то секунду поверил ей.
   — Ты против моей женитьбы? — спросил я.
   Она остановилась и, сощурив еще больше позеленевшие глаза, засмеялась.
   — Хоть сто раз женись… Почему я должна быть против?
   — Черт возьми! — озадаченно сказал я.
   — Ты подойди к зеркалу и посмотри на себя… Разве ты похож на жениха? Ты знаешь на кого похож?
   — На кого?
   — Я забыла, как его называют… серый такой, с большими ушами… Еще орет как сумасшедший… И Сашка такой же!
   — Кого ты имеешь в виду: осла или ишака? — спросил я.
   — Это вы уж с Сашкой разберитесь, кто из вас ишак, а кто осел…
   — Тебе нужно влюбиться, — сказал я. — Ты будешь снова доброй…