Страница:
— Мы пришли? — спросил я.
— Ты устал?
— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и будем думать о названии…
— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.
Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться, пока светло.
— Что хочешь на ужин? — сказал Вольт. — Куропатку, зайца или горного козла?
Я был согласен на все. Вольт Петрович взял ружье, патроны и отправился в горы. А я достал топор и принялся рубить кустарник. Палатку сегодня не нужно натягивать: переночуем в пещере. А вот на голый каменный пол необходимо веток набросать. Для костра пойдет валежник, которого достаточно вокруг.
Раздался выстрел. Обрадованное эхо заходило-загуляло по горам. Отливающий бронзой орел встрепенулся, сорвался со скалы и полетел прочь. Орлу не понравилось наше бесцеремонное вторжение в его спокойные владения.
Вольт возвратился через час с двумя куропатками. Второй выстрел я услышал незадолго до его прихода. Он сказал, что дичи здесь хватает. И еще он обнаружил поблизости горный ручей, где вода чистая и холодная. Это было кстати. Я взял брезентовое ведро и пошел к ручью, а Вольт стал ощипывать куропаток.
Мы лежим на разостланной палатке. Дым от костра то кружится на одном месте, то спиралью ввинчивается вверх, то нахально лезет в глаза и нос. За пределами досягаемости тоненько звенят комары. Звезды, мерцая над скалистой грядой, смотрят на нас. В отблеске небольшого пламени чернеет вход в пещеру, где нам предстоит провести эту ночь. Но мы не спешим укладываться. После доброго ужина не хочется двигаться. Приятно просто лежать и смотреть на огонь. Вот так же десятки тысяч лет назад у огня сидели люди в шкурах и вели свои скупые разговоры. О чем они беседовали? О суровой жизни, об охоте, о женщинах… Была ли тогда любовь?
— На заре человечества, во времена верхнего палеолита на этом самом месте у костра сидел молодой чернобородый охотник и, положив руку на толстую суковатую дубинку, думал о женщине, которая пробудила в нем чувство… И, взяв твердый осколок горной породы, он стал в этой самой пещере вырубать на стене изображение своей любимой…
Эти слова произнес Вольт Петрович. Он с усмешкой смотрел на меня. Значит, действительно можно мысли читать на лице. Об этом самом только что думал я…
— А вы любили когда-нибудь? — спросил я.
— Почему ты стал называть меня на «вы»?
Действительно, почему? Мы с ним перешли на «ты», когда я вернулся из армии. Кандидатская степень? Или должность начальника экспедиции? Ведь Вольту подчиняются десятки людей. И при них мне было как-то неудобно обращаться к нему на «ты».
— Ладно, начальник, — сказал я. — Ты был влюблен?
Вольт ногой придвинул к себе кривую сухую ветку и стал с треском разламывать на части. Подбросив в костер, взглянул на меня. В глазах мельтешили красные огоньки, и я не понял, загрустил он или развеселился.
— Я и сейчас люблю, — сказал он. И снова надолго замолчал. Он смотрел, не мигая, на огонь, и синеватый клок дыма запутался в его темно-русой бороде.
Не хочет говорить об этом… И тогда неожиданно для себя под негромкое потрескивание костра я рассказал ему про все: про поездку в Крякушино, про Олю, Марину, Кащеева. Вольт смотрел на красные тускнеющие угли.
Он не перебивал меня и ни о чем не спрашивал. И когда я умолк и думал, что вот сейчас мы поднимемся и пойдем в пещеру спать, он заговорил:
— Мы поженились, когда я был на третьем курсе. Она младше меня на два года и тоже училась в университете. Перед защитой диплома мы записались в одну экспедицию. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы наткнулись в Самарканде на загадочную гробницу? Так вот, это тогда случилось… В экспедиции был один парень. Ленинградец. С филологического факультета. Молчаливый такой. Он был шофером и поваром одновременно. В экспедициях он и раньше бывал. По натуре бродяга. Ни с кем особенно не сближался, но дело знал хорошо, от работы не отлынивал. Вечерами у костра что-то в блокнот записывал. Стихи или прозу, я так и не знаю. Наверное, все-таки прозу. Я позже читал его очерки в «Комсомолке». Ничего не скажешь, способный парень… Я не знаю, кто виноват, что все так получилось. Наверное, никто. В общем, стала Лариса поглядывать на него с интересом. И случилось, что попали мы в одну партию. Конечно, я бы мог сделать так, чтобы он или Лариса остались на базе. Я был старшим в партии. Но я не стал этого делать. Не знаю, что тут сыграло роль: гордость или самоуверенность. А вернее всего и то и другое… Бывает, нам, мужчинам, нравится ходить по острию ножа. Почти месяц провели мы вместе. Четвертым был с нами Саша, мой однокурсник… Он сейчас на Севере. Вижу, Лариска моя совсем потеряла голову. Как тень ходит по пятам этого филолога. Ночью не спит, вздыхает. Мне бы поговорить с ней, ну придумать что-нибудь, а я и виду не подаю. Наоборот, оставляю их вместе, улыбаюсь, шучу. Этакий благородный болван! Вижу, и парень стал слоняться вокруг Лариски. Она к речке — и он за ней. Даже ночью бродил вокруг нашей палатки. Саша тоже заметил. Как-то намеками стал прояснять обстановку, но я на него набросился. Дескать, не твое собачье дело… Сашка обиделся и больше не стал ввязываться. А тут как раз нужно было двоих на базу послать. Образцы породы отвезти, да и продукты у нас кончились…
— И ты послал их? — спросил я. — Вдвоем?
— Я сам хотел с ним ехать… Но буквально перед отъездом Лариса поранила топором руку. Случайно или…
— И это был конец?
— Это возникло, как в небе божий гром, — сказал он. — Последние дни они ходили как лунатики. И ничего нельзя было сделать. Единственное — оставаться мужчиной.
— Что-то подобное уже было… — сказал я. — У Джека Лондона.
— Все в нашей жизни когда-то и где-то было… Все, мой друг, повторяется, как утверждают философы, по восходящей спирали…
— Они и сейчас вместе?
— Они были один год вместе, — сказал он.
— А потом?
— Он женился на другой…
— А она?
— Она любит его, я люблю ее… Типичный треугольник. Такое тоже часто случается.
— Слишком часто, — сказал я.
— Я больше не верю в тихую, безмятежную любовь, — сказал он. — Я только тогда понял, что такое для меня Лариса, когда она ушла…
— А если бы она тебя позвала, ты вернулся бы к ней?
Он поднялся, потянулся так, что хрустнули кости, и носком башмака пододвинул в умирающий огонь обугленную головешку.
— Спать, спать, — сказал он.
Забрал палатку и понес в пещеру. Немного погодя раздался его измененный каменными сводами голос:
— Она еще ни разу меня не позвала. Вот какая штука, Андрей…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Ты устал?
— Придем на место — посмотрим на эти чертовы пещеры, тогда и будем думать о названии…
— Вот они, пещеры, — сказал Вольт. — Перед тобой.
Вольту не терпелось отправиться на разведку, но я отговорил. Пещеры никуда не денутся, а вот об ужине и ночлеге необходимо позаботиться, пока светло.
— Что хочешь на ужин? — сказал Вольт. — Куропатку, зайца или горного козла?
Я был согласен на все. Вольт Петрович взял ружье, патроны и отправился в горы. А я достал топор и принялся рубить кустарник. Палатку сегодня не нужно натягивать: переночуем в пещере. А вот на голый каменный пол необходимо веток набросать. Для костра пойдет валежник, которого достаточно вокруг.
Раздался выстрел. Обрадованное эхо заходило-загуляло по горам. Отливающий бронзой орел встрепенулся, сорвался со скалы и полетел прочь. Орлу не понравилось наше бесцеремонное вторжение в его спокойные владения.
Вольт возвратился через час с двумя куропатками. Второй выстрел я услышал незадолго до его прихода. Он сказал, что дичи здесь хватает. И еще он обнаружил поблизости горный ручей, где вода чистая и холодная. Это было кстати. Я взял брезентовое ведро и пошел к ручью, а Вольт стал ощипывать куропаток.
Мы лежим на разостланной палатке. Дым от костра то кружится на одном месте, то спиралью ввинчивается вверх, то нахально лезет в глаза и нос. За пределами досягаемости тоненько звенят комары. Звезды, мерцая над скалистой грядой, смотрят на нас. В отблеске небольшого пламени чернеет вход в пещеру, где нам предстоит провести эту ночь. Но мы не спешим укладываться. После доброго ужина не хочется двигаться. Приятно просто лежать и смотреть на огонь. Вот так же десятки тысяч лет назад у огня сидели люди в шкурах и вели свои скупые разговоры. О чем они беседовали? О суровой жизни, об охоте, о женщинах… Была ли тогда любовь?
— На заре человечества, во времена верхнего палеолита на этом самом месте у костра сидел молодой чернобородый охотник и, положив руку на толстую суковатую дубинку, думал о женщине, которая пробудила в нем чувство… И, взяв твердый осколок горной породы, он стал в этой самой пещере вырубать на стене изображение своей любимой…
Эти слова произнес Вольт Петрович. Он с усмешкой смотрел на меня. Значит, действительно можно мысли читать на лице. Об этом самом только что думал я…
— А вы любили когда-нибудь? — спросил я.
— Почему ты стал называть меня на «вы»?
Действительно, почему? Мы с ним перешли на «ты», когда я вернулся из армии. Кандидатская степень? Или должность начальника экспедиции? Ведь Вольту подчиняются десятки людей. И при них мне было как-то неудобно обращаться к нему на «ты».
— Ладно, начальник, — сказал я. — Ты был влюблен?
Вольт ногой придвинул к себе кривую сухую ветку и стал с треском разламывать на части. Подбросив в костер, взглянул на меня. В глазах мельтешили красные огоньки, и я не понял, загрустил он или развеселился.
— Я и сейчас люблю, — сказал он. И снова надолго замолчал. Он смотрел, не мигая, на огонь, и синеватый клок дыма запутался в его темно-русой бороде.
Не хочет говорить об этом… И тогда неожиданно для себя под негромкое потрескивание костра я рассказал ему про все: про поездку в Крякушино, про Олю, Марину, Кащеева. Вольт смотрел на красные тускнеющие угли.
Он не перебивал меня и ни о чем не спрашивал. И когда я умолк и думал, что вот сейчас мы поднимемся и пойдем в пещеру спать, он заговорил:
— Мы поженились, когда я был на третьем курсе. Она младше меня на два года и тоже училась в университете. Перед защитой диплома мы записались в одну экспедицию. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы наткнулись в Самарканде на загадочную гробницу? Так вот, это тогда случилось… В экспедиции был один парень. Ленинградец. С филологического факультета. Молчаливый такой. Он был шофером и поваром одновременно. В экспедициях он и раньше бывал. По натуре бродяга. Ни с кем особенно не сближался, но дело знал хорошо, от работы не отлынивал. Вечерами у костра что-то в блокнот записывал. Стихи или прозу, я так и не знаю. Наверное, все-таки прозу. Я позже читал его очерки в «Комсомолке». Ничего не скажешь, способный парень… Я не знаю, кто виноват, что все так получилось. Наверное, никто. В общем, стала Лариса поглядывать на него с интересом. И случилось, что попали мы в одну партию. Конечно, я бы мог сделать так, чтобы он или Лариса остались на базе. Я был старшим в партии. Но я не стал этого делать. Не знаю, что тут сыграло роль: гордость или самоуверенность. А вернее всего и то и другое… Бывает, нам, мужчинам, нравится ходить по острию ножа. Почти месяц провели мы вместе. Четвертым был с нами Саша, мой однокурсник… Он сейчас на Севере. Вижу, Лариска моя совсем потеряла голову. Как тень ходит по пятам этого филолога. Ночью не спит, вздыхает. Мне бы поговорить с ней, ну придумать что-нибудь, а я и виду не подаю. Наоборот, оставляю их вместе, улыбаюсь, шучу. Этакий благородный болван! Вижу, и парень стал слоняться вокруг Лариски. Она к речке — и он за ней. Даже ночью бродил вокруг нашей палатки. Саша тоже заметил. Как-то намеками стал прояснять обстановку, но я на него набросился. Дескать, не твое собачье дело… Сашка обиделся и больше не стал ввязываться. А тут как раз нужно было двоих на базу послать. Образцы породы отвезти, да и продукты у нас кончились…
— И ты послал их? — спросил я. — Вдвоем?
— Я сам хотел с ним ехать… Но буквально перед отъездом Лариса поранила топором руку. Случайно или…
— И это был конец?
— Это возникло, как в небе божий гром, — сказал он. — Последние дни они ходили как лунатики. И ничего нельзя было сделать. Единственное — оставаться мужчиной.
— Что-то подобное уже было… — сказал я. — У Джека Лондона.
— Все в нашей жизни когда-то и где-то было… Все, мой друг, повторяется, как утверждают философы, по восходящей спирали…
— Они и сейчас вместе?
— Они были один год вместе, — сказал он.
— А потом?
— Он женился на другой…
— А она?
— Она любит его, я люблю ее… Типичный треугольник. Такое тоже часто случается.
— Слишком часто, — сказал я.
— Я больше не верю в тихую, безмятежную любовь, — сказал он. — Я только тогда понял, что такое для меня Лариса, когда она ушла…
— А если бы она тебя позвала, ты вернулся бы к ней?
Он поднялся, потянулся так, что хрустнули кости, и носком башмака пододвинул в умирающий огонь обугленную головешку.
— Спать, спать, — сказал он.
Забрал палатку и понес в пещеру. Немного погодя раздался его измененный каменными сводами голос:
— Она еще ни разу меня не позвала. Вот какая штука, Андрей…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В последние дни там, в экспедиции, в меня будто вселился бес. Я не находил себе места. Вольт отпустил меня домой на три дня раньше. Вертолет, самолет, скорый поезд — все это слилось в сплошную прямую, которая, словно стрелка компаса, вела к ней, к Оле Мороз. Последние две ночи я почти не спал. Я даже не запомнил соседей по купе. Какие-то бледные пятна вместо лиц. Движущиеся тени, чемоданы на верхних полках и бутылки кефира и пива на дрожащем столике. Мелькание деревьев за окном вагона, стук колес и свист ветра — все это еще окружало меня, когда я подъезжал к своему городу.
Издали блеснула холодной синевой Широкая. Тяжелый металлический грохот железнодорожного моста. На берегах коричневые фигурки ребятишек.
Поезд сбавил ход. Скоро вокзал. Я жду, когда проводница откроет дверь, чтобы можно было первым выскочить на перрон…
В зеленых потрепанных брюках, в выгоревшей, неопределенного цвета куртке и с тяжелым рюкзаком на спине я стою на автобусной остановке. Зачем я поеду к ней прямо с поезда? Что скажу? И дома ли она? Уж лучше сначала позвонить… И время, которое, обгоняя поезд, мчалось вперед и вперед, остановилось. Целую вечность добирался я до общежития. По пути было несколько автоматов, но я так и не позвонил. Я вдруг устал. Захотелось поскорее добраться до койки, швырнуть в угол рюкзак и, не раздеваясь, улечься и заснуть.
В общежитии был Венька. Он как раз надевал через голову рубашку, когда я вошел, и меня не видел.
— И что за мода без стука врываться, — сердито сказал он, барахтаясь в своей рубашке.
— Ты извини, — сказал я. — Отвык, понимаешь, от цивилизации…
Венька заправил рубашку в брюки и лишь после этого степенно пожал руку. Вид у него был самодовольный.
— Явился с курорта?
— С курорта? — усмехнулся я.
— Скоро от вас переберусь… Наклевывается комната.
— Валяй, — сказал я. — А где Шуруп?
— Опять провалился в институте… Вот не везет парню! Впрочем, он не унывает. Устроился в мосфильмовскую киногруппу… На двадцать дней укатил под Смоленск.
— Ну, а еще какие новости?
— Мой проект в принципе приняли… Конечно, кое-что придется доделывать.
— Понятно, — сказал я.
Венька испытующе посмотрел на меня:
— Ты не говорил Ремневу про дизельный?
— Мамонт тоже против? Я ведь говорил тебе…
— Впрочем, это уже не имеет никакого значения, — сказал Венька. — Меня поддержал начальник завода… Ты знаешь, какая будет экономия? Шестизначная цифра! Начальник готов меня на руках носить. Вчера уехал с моим проектом в Москву, в министерство. Если утвердят… тьфу, тьфу, не сглазить бы!
— То тебе можно отлить памятник из чугуна.
— Я человек скромный… Мне достаточно однокомнатной квартиры в новом доме.
— Ну, а еще что нового? — спросил я.
— Статья тут про меня была напечатана… В областной газете.
— Ты мне напоминаешь одного певца из какого-то старого фильма. Он весь вечер рассказывал про себя, а когда это всем надоело, сказал: «Ну, что вы все обо мне да обо мне, давайте поговорим о другом… Так как я вам понравился в новой опере?..»
— Уел… — рассмеялся Венька. — На днях вернулась Нонна с юга. Про тебя спрашивала…
Я сбросил башмаки и лег на койку.
— Оля тоже встречала ее, — продолжал Венька. — И тоже спрашивала про тебя… Не понимаю, чем ты мог заинтересовать таких девчонок?
— Когда ты ее видел? — спросил я.
— Она, кажется, не сегодня-завтра собирается куда-то в деревню.
Я вскочил с койки и уставился на Веньку.
— В деревню?
— В Мамино или Бабино… У нее там родственники.
Я содрал с себя рабочую одежду и помчался в умывальную. Я должен сегодня во что бы то ни стало ее увидеть! Когда я вернулся в комнату, Венька брызгал из пульверизатора на лицо одеколоном. Он надувал щеки и стонал от удовольствия.
— Я думаю, она насчет тебя просто так спросила, из вежливости, — сказал Венька.
Я молча натягивал одежду. Усталость, сонливость — все как рукой сняло. Венька взглянул на часы и сказал:
— Глеб обещал зайти… У нас сегодня вылазка за город, Вы помирились?
— Отстань, — сказал я.
— Когда Оля появляется на пляже, парни — вот кретины — лезут на вышку и прыгают. Один печенку отшиб!
— А ты не прыгал? — спросил я, завязывая шнурки новых туфель.
— Мое оружие — интеллект, — сказал Венька.
— Ты мне надоел, — сказал я и, отстранив его за плечи с дороги, выскочил в коридор.
Я сначала жму на кнопку звонка, потом стучу кулаком в дверь. Мне на все наплевать: пусть дверь открывают ее отец, мать… Дверь отворяет брат. Тот самый тапирчик, которому я дал в глаз. Он в одних голубых плавках, загорелый. Из комнаты доносится завывание джаза. На полу магнитофон, бобины с лентой. Как же его звать? Бобка! Так вроде называла его Оля.
— Чем могу быть полезен? — спросил Бобка, делая вид, что меня не узнает. — Извините, вы не насчет телефона? Вот уже второй день какие-то странные гудки…
— Сестра дома? — довольно резко спросил я.
— Ах уж эта сестра! — ухмыльнулся Бобка. — Всем она нужна. Вы знаете, я подозреваю, что телефон испортился из-за нее… Сплошные звонки! Вы не разбираетесь в аппаратах?
— Где же она?
— Очень жаль, что вы не соображаете в телефонах… Мне должна позвонить одна прекрасная блондинка… Волосы — рыжее пламя, бюст — я молчу… В общем, Брижжит Бардо! Элизабет Тейлор! Софи Лорен!
— Тейлор и Софи Лорен, кстати, ничего общего не имеют с Брижжит Бардо, — сказал я. — Другой стиль.
— Моя блондинка сочетает в себе достоинства всех кинозвезд мира, — заявил самонадеянный Бобка.
— Где же все-таки Оля? — снова спросил я.
— Спросите что-нибудь полегче… Ну, например, кто сочинил эту божественную музыку? Или какая завтра будет погода? Я совершенно точно могу сообщить, что нам готовит день грядущий… А вот где Оля — этого никто не знает. У нас очень разболтанная семья… Никто ничего о другом не знает… Вы курите?
Я достал пачку сигарет и протянул этому болтуну. Бобка изящным движением достал сигарету и бросился в комнату. Там на столе лежала красивая зажигалка. Чиркнув, он предложил мне огня и потом сам прикурил.
— Я, видите ли, танцую, — доверительно сообщил он. — Одежда мешает исполнять свободный танец. Она, видите ли, стесняет движения. Поэтому я танцую вот так. В плавках. Не хотите посмотреть, как я танцую?
— Лучше продемонстрируй это своей блондинке, — сказал я.
— Ах, какие у нее глаза… — Бобка зажмурился. — И все может рухнуть! Из-за какого-то презренного телефона…
— Покажи аппарат, — сказал я.
Телефон я исправил в пять минут. Там замыкал один контакт. Бобка обрадовался и стал гадать, где сейчас может быть Оля.
— Все зависит от ее настроения, — сказал он. — Если хорошее, ищите на пляже. Недовольна чем-нибудь — значит, ушла в кино. Плохое настроение — носится по магазинам. А мечтать она уходит на старое кладбище… Минуточку, какое же у нее было с утра настроение? Плохое, это когда я отказался в магазин за подсолнечным маслом идти… Потом хорошее, когда пришла из спортзала. А вот когда собирала чемодан, глаза у нее были мечтательные…
— Чемодан?
— Все ясно, — сказал Бобка. — Она на кладбище.
Старое кладбище отгорожено от мира высокой кирпичной стеной, на которую опустились ветви огромных деревьев. Здесь в самый жаркий день прохладно. Почему-то это кладбище еще называют Арабским. У стены могила с плоским камнем и непонятными знаками. Наверное, это и есть последнее пристанище араба, невесть каким ветром занесенного в наши края. Могила давно сровнялась с землей, заросла высокой травой. Над ней раскинул ветви клен. И этот желтый с трещинами камень заметен лишь вблизи. Надпись совсем стерлась, но еще можно разобрать, что буквы нерусские.
Кладбище напоминает джунгли. Ветки деревьев сплелись над головой, могилы и тропинки меж них заросли травой и вьюном. Я пробираюсь сквозь эти дебри, и кусты цепляются за брюки. Оли не видно. Потешный у нее братишка! Один танцует под магнитофон… В плавках. Это он подражает тому глуповатому типу из кинофильма «Безумный, безумный, безумный мир…»
Бобка не соврал. Я увидел Олю на низенькой скамеечке напротив черного мраморного обелиска. Она сидела неподвижно, и глаза ее были широко раскрыты. На коленях книжка. Я стоял и не дыша смотрел на нее. Вот это лицо неотступно маячило передо мной последние недели. Я мчался тысячи километров как сумасшедший, чтобы увидеть эти глаза.
Она повернула голову и увидела меня. Что-то мелькнуло в ее глазах, губы дрогнули.
— Еще одно такое совпадение, и я в бога поверю, — сказала она. — Только что подумала о тебе…
— Здравствуй, Оля…
— Откуда ты, Синдбад-путешественник?
— Искал Белый город.
— И конечно, нашел?
— Люди всегда что-то находят и что-то теряют…
— Ты стал пессимистом!
— На кладбище трудно быть оптимистом… Что ты тут делаешь?
— Мне нравится… Ну, рассказывай про свой Белый город.
Я бы с удовольствием послушал ее. Я так давно не слышал ее голоса… Но она молча смотрела на меня, ждала.
И я стал рассказывать про наш поход в Белые горы. Мы все-таки обнаружили в пещерах следы древних людей. Нашли несколько любопытных рисунков на стенах и потолках. Откопали обработанную малахитовую плиту. И в других пещерах нашли несколько таких же плит.
В другом месте, на равнине, мы наткнулись на огромного идола, напоминающего каменных баб тюркского происхождения. Какие народы поклонялись ему?
Оля пристально смотрела на черный обелиск. Когда я замолчал, она сказала:
— Белые горы… Это, наверно, очень красиво? А Черные горы бывают?
— Я не видел.
— Это черное надгробие… Оно ведь из камня высечено? Знаешь, кто здесь похоронен? — И произнесла на память: — «Здесь покоится прах благородного супруга и отца Никиты Авдеевича Конюхова, почившего третьего дня марта месяца одна тысяча семьсот восемьдесят пятого года на шестидесятом году от рождения. Спи спокойно, наш супруг и отец. Мы тебя будем помнить вечно…»
Она встала и, взяв меня за руку, подвела к другой могиле. Тяжелое мраморное надгробие. Надпись гласит, что здесь похоронен поручик егерского полка Максимилиан Синеоков. Пал на поле брани в 1914 году.
— Поручика очень любила одна девушка-гимназистка… Она с трудом пережила его смерть и дала клятву никогда не выходить замуж. И эту клятву сдержала… Видишь — свежие цветы. Это она приносит их сюда. Она давным-давно старушка, но все любит бедного поручика… Андрей, какой сильной должна быть любовь, чтобы за полвека не изгладилась из памяти? Я несколько раз видела эту старушку. Высокая такая, с благородным лицом. Наверное, когда-то была красавицей…
— Это она тебе про поручика рассказала?
— Однажды на кладбище меня захватила гроза… Я спряталась вон под тем вязом и слышала, как стали шептаться могилы. Они принялись рассказывать свои печальные истории… Вот тогда я и узнала про любовь девушки-гимназистки к поручику Синеокову.
— Выдумщица ты, — сказал я. — Но я все равно тебе верю.
— А вон видишь? Памятник с ангелами? Там похоронен государственный советник. Он умер в нашем городе от чумы в тысяча восемьсот семьдесят первом году. Он приехал сюда из Петербурга по государственному делу и умер… А родственники побоялись везти тело домой и похоронили советника здесь.
Мы бродим по кладбищу. По длинной тени от белой церкви понятно, что уже вечереет. В буйной зелени чернеют и белеют мраморные кресты и изваяния. Ржавые причудливого рисунка ограды оберегают могилы от полного забвения. Кусок железной решетки намертво впился зубьями в толстый древесный ствол. Это дерево было молодое, когда умер человек. Оно вздымалось ввысь, росло вширь и наконец вобрало в себя кусок ограды.
— Зачем кресты? Надгробия? — сказала Оля. — Почему на могилы не сажать деревья? Человеческий прах вновь получил бы жизнь в дереве… А чтобы люди узнавали могилы, к деревьям прикрепляли бы плиты. Я бы хотела, когда умру, чтобы на мою могилу посадили сосну…
На кладбище как-то не думается о суетных житейских делах. Здесь течение мысли возвышенное и торжественное. Чего стоят по сравнению с вечностью все наши печали?
Оля с любопытством посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тогда я спросил:
— Не узнаешь, что ли?
— Ты действительно какой-то другой… Искал свой Белый город. Загорелый, худой. Наверное, это очень интересно — бродить по горам-лесам, спать у костра, ловить рыбу… Вот такой ты мне очень нравишься… — Она на миг прижалась лицом к моему плечу и рассмеялась: — Так и есть! Ты пахнешь дымом костра, лесом и солнцем… Помнишь, я говорила, что ты не романтик? Ты — романтик, только какой-то не такой… Будничный, что ли?
— А бывают и праздничные романтики? — спросил я.
— Все равно ты мне нравишься, — сказала она.
Мы вышли за кладбищенские ворота. После зеленого сумрака и тишины послышались знакомые звуки: шум автобуса, разговор двух женщин у колонки, собачий лай.
— Помнишь тот вечер? — спросил я. Почему-то там, на Урале, я часто вспоминал белый парк и синие качели, взлетающие в клубящееся небо.
— Вечер, снег, парк… — сказала она. — И речка, в которую медленно опускаются белобородые гномы. На парашютах.
— Пойдем в парк?
Широкая красива ночью. В черную воду опрокинулись фонари, желтые облака, подсвеченные луной, плывут по течению, раздаются негромкие всплески невидимых весел. Пышные кусты на берегу ворочаются, будто в них забрался огромный зверь и устраивается на ночлег. От воды поднимается сизый туман. Он повис над рекой, как папиросный дым.
Мы сидели на берегу и отмахивались от комаров. Они зудели над головой, впивались в ноги. Я снял пиджак и укрыл ее колени. Она улыбнулась и ничего не сказала. Мне хорошо рядом с ней, но что-то стоит между нами, и настоящего разговора не получается. Между нами стоит он… Как бы между прочим Оля сказала, что он куда-то уехал. Она сказала это небрежно, как будто он не имел к ней никакого отношения.
— И как ты… твоя любовь к невидимке? — не удержался я и спросил, глядя в воду.
— Любовь? — сказала она. — Любви не было… Было колдовство. Впрочем, я не жалею ни о чем. Если человек никогда в жизни не будет ошибаться, он никогда не научится страдать, любить… И вообще, это будет не человек, а кибернетическая машина.
— И все? А я приготовился выслушать сентиментальную историю о студентке, покинутой любимым преподавателем…
— И эта разочарованная в жизни и покинутая любимым преподавателем студентка вспомнила, что за ней когда-то ухаживал один милый парень…
— Что ж, парень рад, — сказал я.
— Сразу после Крякушина мы перестали встречаться… Он мне звонил каждый день. Я ему сказала — если он не перестанет, я перережу телефонные провода… Ты думаешь, что-то все-таки случилось. Я тебя разочарую: ничего не случилось. Просто я поняла, что все это была милая сказка…
— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал я.
— О другом? Хочешь, о твоем друге, Вениамине Тихомирове? Он ведь твой друг?
— Нет.
— Я это сразу почувствовала, хотя он и назвался твоим другом.
— Ему Нонна нравится, — сказал я.
— Это ему совсем не мешает ухаживать за другими девушками.
— Другие — это ты? — спросил я.
— Он мне долго рассказывал про какую-то Марину, которая тебе изменила с твоим же приятелем…
— Это правда.
— Ну и друзья у тебя!
— Что поделаешь, — сказал я.
— Вениамин мог бы мне об этом и не рассказывать…
— Ну его к черту, Вениамина, — сказал я.
— Я завтра уезжаю к бабушке в Бабино, — помолчав, сказала она. — Буду купаться, загорать… Там озеро. Называется Доброе… Доброе-то, доброе, а я однажды чуть не утонула… Один раз я далеко заплыла, а на обратный путь не хватило сил. Я утонула бы, но какой-то рыбак втащил меня в лодку. Даже не знаю, как его звать. Спас меня и исчез, как всегда поступают герои. А их потом разыскивают и награждают медалью за спасение утопающих. Я никому не сказала, что чуть не утонула. Мне тогда было лет девять. Знаешь, что сказал мне рыбак? Он сказал: «Вот утонула бы, а твой парень остался бы на всю жизнь без невесты… Думаешь, хорошо ему было бы жить вот так, одному на белом свете, без невесты?» Он не ругал меня, только сказал вот так, вздохнул и стал грести к берегу…
Она замолчала. Из-за облаков не спеша выплыла ущербная луна и окунулась в реку. Сиреневый туман колыхался в серебристом свете, листья и прибрежная трава шевелились. Через бетонный мост неслышно проносились машины. Красные и белые огоньки срывались с моста и, упав в реку, бежали по воде. Где-то в стороне прогрохотал поезд.
Оля смотрела мимо меня, на реку, и о чем-то думала. Наверное, опять вспомнила его. Кончилась, говорит, любовь… Любила своего невидимку в замшевой куртке и шлепанцах. И вот все кончилось. Он не дурак, этот Сергей Сергеевич. Зачем ему громкая история на весь институт? А Оля не такая девушка, чтобы прятаться по углам и встречаться украдкой…
Я не ревновал ее к нему. Это кончилось там, в Крякушине. Но мне не хотелось, чтобы она вот сейчас, сидя рядом со мной, о нем думала…
— И долго он будет третьим в нашей компании? — спросил я.
— Ты плохой психолог, — сказала она.
Я придвинулся к ней вплотную и крепко обнял. Она вертела головой, прятала губы, но я все сильнее сжимал ее плечи. И тогда она изо всей силы толкнула меня в грудь. Я отпустил ее.
— Ты меня, пожалуйста, не провожай, — сказала она и встала.
— Если ты обиделась из-за него, то прости… Действительно, чего я о нем вспомнил?
— Мне пора, — сказала она. Повернулась и медленно пошла вдоль берега.
— Где твое Бабино? — спросил я.
— Ты хочешь приехать?
— Чем черт не шутит…
— До свидания, — сказала она и пошла по тропинке.
Я содрал с себя одежду и бухнулся в теплую чернильную воду. Когда вынырнул, ее на берегу уже не было. Я долго плавал. Ночью река кажется чужой. Вода незнакомая, упругая и выскальзывает из рук как живая.
Я иду вдоль берега… Там, за деревьями, светится окнами ее дом… В парке тихо, лишь волнуются листья в вышине. Блестит под луной знакомый купол карусели. На слона с попоной упала тень от решетки, и слон стал как зебра. А вот и мои качели. На помосте стоят голубые лодки, вверх от них тянутся толстые тросы. Я вытаскиваю из-под лодки деревянный клин и вскакиваю в нее. Гудит железное дно… Все выше и выше взлетает лодка к вершинам парковых деревьев. Скрипит перекладина, мерцают в небе звезды, мечется взад-вперед луна.
Издали блеснула холодной синевой Широкая. Тяжелый металлический грохот железнодорожного моста. На берегах коричневые фигурки ребятишек.
Поезд сбавил ход. Скоро вокзал. Я жду, когда проводница откроет дверь, чтобы можно было первым выскочить на перрон…
В зеленых потрепанных брюках, в выгоревшей, неопределенного цвета куртке и с тяжелым рюкзаком на спине я стою на автобусной остановке. Зачем я поеду к ней прямо с поезда? Что скажу? И дома ли она? Уж лучше сначала позвонить… И время, которое, обгоняя поезд, мчалось вперед и вперед, остановилось. Целую вечность добирался я до общежития. По пути было несколько автоматов, но я так и не позвонил. Я вдруг устал. Захотелось поскорее добраться до койки, швырнуть в угол рюкзак и, не раздеваясь, улечься и заснуть.
В общежитии был Венька. Он как раз надевал через голову рубашку, когда я вошел, и меня не видел.
— И что за мода без стука врываться, — сердито сказал он, барахтаясь в своей рубашке.
— Ты извини, — сказал я. — Отвык, понимаешь, от цивилизации…
Венька заправил рубашку в брюки и лишь после этого степенно пожал руку. Вид у него был самодовольный.
— Явился с курорта?
— С курорта? — усмехнулся я.
— Скоро от вас переберусь… Наклевывается комната.
— Валяй, — сказал я. — А где Шуруп?
— Опять провалился в институте… Вот не везет парню! Впрочем, он не унывает. Устроился в мосфильмовскую киногруппу… На двадцать дней укатил под Смоленск.
— Ну, а еще какие новости?
— Мой проект в принципе приняли… Конечно, кое-что придется доделывать.
— Понятно, — сказал я.
Венька испытующе посмотрел на меня:
— Ты не говорил Ремневу про дизельный?
— Мамонт тоже против? Я ведь говорил тебе…
— Впрочем, это уже не имеет никакого значения, — сказал Венька. — Меня поддержал начальник завода… Ты знаешь, какая будет экономия? Шестизначная цифра! Начальник готов меня на руках носить. Вчера уехал с моим проектом в Москву, в министерство. Если утвердят… тьфу, тьфу, не сглазить бы!
— То тебе можно отлить памятник из чугуна.
— Я человек скромный… Мне достаточно однокомнатной квартиры в новом доме.
— Ну, а еще что нового? — спросил я.
— Статья тут про меня была напечатана… В областной газете.
— Ты мне напоминаешь одного певца из какого-то старого фильма. Он весь вечер рассказывал про себя, а когда это всем надоело, сказал: «Ну, что вы все обо мне да обо мне, давайте поговорим о другом… Так как я вам понравился в новой опере?..»
— Уел… — рассмеялся Венька. — На днях вернулась Нонна с юга. Про тебя спрашивала…
Я сбросил башмаки и лег на койку.
— Оля тоже встречала ее, — продолжал Венька. — И тоже спрашивала про тебя… Не понимаю, чем ты мог заинтересовать таких девчонок?
— Когда ты ее видел? — спросил я.
— Она, кажется, не сегодня-завтра собирается куда-то в деревню.
Я вскочил с койки и уставился на Веньку.
— В деревню?
— В Мамино или Бабино… У нее там родственники.
Я содрал с себя рабочую одежду и помчался в умывальную. Я должен сегодня во что бы то ни стало ее увидеть! Когда я вернулся в комнату, Венька брызгал из пульверизатора на лицо одеколоном. Он надувал щеки и стонал от удовольствия.
— Я думаю, она насчет тебя просто так спросила, из вежливости, — сказал Венька.
Я молча натягивал одежду. Усталость, сонливость — все как рукой сняло. Венька взглянул на часы и сказал:
— Глеб обещал зайти… У нас сегодня вылазка за город, Вы помирились?
— Отстань, — сказал я.
— Когда Оля появляется на пляже, парни — вот кретины — лезут на вышку и прыгают. Один печенку отшиб!
— А ты не прыгал? — спросил я, завязывая шнурки новых туфель.
— Мое оружие — интеллект, — сказал Венька.
— Ты мне надоел, — сказал я и, отстранив его за плечи с дороги, выскочил в коридор.
Я сначала жму на кнопку звонка, потом стучу кулаком в дверь. Мне на все наплевать: пусть дверь открывают ее отец, мать… Дверь отворяет брат. Тот самый тапирчик, которому я дал в глаз. Он в одних голубых плавках, загорелый. Из комнаты доносится завывание джаза. На полу магнитофон, бобины с лентой. Как же его звать? Бобка! Так вроде называла его Оля.
— Чем могу быть полезен? — спросил Бобка, делая вид, что меня не узнает. — Извините, вы не насчет телефона? Вот уже второй день какие-то странные гудки…
— Сестра дома? — довольно резко спросил я.
— Ах уж эта сестра! — ухмыльнулся Бобка. — Всем она нужна. Вы знаете, я подозреваю, что телефон испортился из-за нее… Сплошные звонки! Вы не разбираетесь в аппаратах?
— Где же она?
— Очень жаль, что вы не соображаете в телефонах… Мне должна позвонить одна прекрасная блондинка… Волосы — рыжее пламя, бюст — я молчу… В общем, Брижжит Бардо! Элизабет Тейлор! Софи Лорен!
— Тейлор и Софи Лорен, кстати, ничего общего не имеют с Брижжит Бардо, — сказал я. — Другой стиль.
— Моя блондинка сочетает в себе достоинства всех кинозвезд мира, — заявил самонадеянный Бобка.
— Где же все-таки Оля? — снова спросил я.
— Спросите что-нибудь полегче… Ну, например, кто сочинил эту божественную музыку? Или какая завтра будет погода? Я совершенно точно могу сообщить, что нам готовит день грядущий… А вот где Оля — этого никто не знает. У нас очень разболтанная семья… Никто ничего о другом не знает… Вы курите?
Я достал пачку сигарет и протянул этому болтуну. Бобка изящным движением достал сигарету и бросился в комнату. Там на столе лежала красивая зажигалка. Чиркнув, он предложил мне огня и потом сам прикурил.
— Я, видите ли, танцую, — доверительно сообщил он. — Одежда мешает исполнять свободный танец. Она, видите ли, стесняет движения. Поэтому я танцую вот так. В плавках. Не хотите посмотреть, как я танцую?
— Лучше продемонстрируй это своей блондинке, — сказал я.
— Ах, какие у нее глаза… — Бобка зажмурился. — И все может рухнуть! Из-за какого-то презренного телефона…
— Покажи аппарат, — сказал я.
Телефон я исправил в пять минут. Там замыкал один контакт. Бобка обрадовался и стал гадать, где сейчас может быть Оля.
— Все зависит от ее настроения, — сказал он. — Если хорошее, ищите на пляже. Недовольна чем-нибудь — значит, ушла в кино. Плохое настроение — носится по магазинам. А мечтать она уходит на старое кладбище… Минуточку, какое же у нее было с утра настроение? Плохое, это когда я отказался в магазин за подсолнечным маслом идти… Потом хорошее, когда пришла из спортзала. А вот когда собирала чемодан, глаза у нее были мечтательные…
— Чемодан?
— Все ясно, — сказал Бобка. — Она на кладбище.
Старое кладбище отгорожено от мира высокой кирпичной стеной, на которую опустились ветви огромных деревьев. Здесь в самый жаркий день прохладно. Почему-то это кладбище еще называют Арабским. У стены могила с плоским камнем и непонятными знаками. Наверное, это и есть последнее пристанище араба, невесть каким ветром занесенного в наши края. Могила давно сровнялась с землей, заросла высокой травой. Над ней раскинул ветви клен. И этот желтый с трещинами камень заметен лишь вблизи. Надпись совсем стерлась, но еще можно разобрать, что буквы нерусские.
Кладбище напоминает джунгли. Ветки деревьев сплелись над головой, могилы и тропинки меж них заросли травой и вьюном. Я пробираюсь сквозь эти дебри, и кусты цепляются за брюки. Оли не видно. Потешный у нее братишка! Один танцует под магнитофон… В плавках. Это он подражает тому глуповатому типу из кинофильма «Безумный, безумный, безумный мир…»
Бобка не соврал. Я увидел Олю на низенькой скамеечке напротив черного мраморного обелиска. Она сидела неподвижно, и глаза ее были широко раскрыты. На коленях книжка. Я стоял и не дыша смотрел на нее. Вот это лицо неотступно маячило передо мной последние недели. Я мчался тысячи километров как сумасшедший, чтобы увидеть эти глаза.
Она повернула голову и увидела меня. Что-то мелькнуло в ее глазах, губы дрогнули.
— Еще одно такое совпадение, и я в бога поверю, — сказала она. — Только что подумала о тебе…
— Здравствуй, Оля…
— Откуда ты, Синдбад-путешественник?
— Искал Белый город.
— И конечно, нашел?
— Люди всегда что-то находят и что-то теряют…
— Ты стал пессимистом!
— На кладбище трудно быть оптимистом… Что ты тут делаешь?
— Мне нравится… Ну, рассказывай про свой Белый город.
Я бы с удовольствием послушал ее. Я так давно не слышал ее голоса… Но она молча смотрела на меня, ждала.
И я стал рассказывать про наш поход в Белые горы. Мы все-таки обнаружили в пещерах следы древних людей. Нашли несколько любопытных рисунков на стенах и потолках. Откопали обработанную малахитовую плиту. И в других пещерах нашли несколько таких же плит.
В другом месте, на равнине, мы наткнулись на огромного идола, напоминающего каменных баб тюркского происхождения. Какие народы поклонялись ему?
Оля пристально смотрела на черный обелиск. Когда я замолчал, она сказала:
— Белые горы… Это, наверно, очень красиво? А Черные горы бывают?
— Я не видел.
— Это черное надгробие… Оно ведь из камня высечено? Знаешь, кто здесь похоронен? — И произнесла на память: — «Здесь покоится прах благородного супруга и отца Никиты Авдеевича Конюхова, почившего третьего дня марта месяца одна тысяча семьсот восемьдесят пятого года на шестидесятом году от рождения. Спи спокойно, наш супруг и отец. Мы тебя будем помнить вечно…»
Она встала и, взяв меня за руку, подвела к другой могиле. Тяжелое мраморное надгробие. Надпись гласит, что здесь похоронен поручик егерского полка Максимилиан Синеоков. Пал на поле брани в 1914 году.
— Поручика очень любила одна девушка-гимназистка… Она с трудом пережила его смерть и дала клятву никогда не выходить замуж. И эту клятву сдержала… Видишь — свежие цветы. Это она приносит их сюда. Она давным-давно старушка, но все любит бедного поручика… Андрей, какой сильной должна быть любовь, чтобы за полвека не изгладилась из памяти? Я несколько раз видела эту старушку. Высокая такая, с благородным лицом. Наверное, когда-то была красавицей…
— Это она тебе про поручика рассказала?
— Однажды на кладбище меня захватила гроза… Я спряталась вон под тем вязом и слышала, как стали шептаться могилы. Они принялись рассказывать свои печальные истории… Вот тогда я и узнала про любовь девушки-гимназистки к поручику Синеокову.
— Выдумщица ты, — сказал я. — Но я все равно тебе верю.
— А вон видишь? Памятник с ангелами? Там похоронен государственный советник. Он умер в нашем городе от чумы в тысяча восемьсот семьдесят первом году. Он приехал сюда из Петербурга по государственному делу и умер… А родственники побоялись везти тело домой и похоронили советника здесь.
Мы бродим по кладбищу. По длинной тени от белой церкви понятно, что уже вечереет. В буйной зелени чернеют и белеют мраморные кресты и изваяния. Ржавые причудливого рисунка ограды оберегают могилы от полного забвения. Кусок железной решетки намертво впился зубьями в толстый древесный ствол. Это дерево было молодое, когда умер человек. Оно вздымалось ввысь, росло вширь и наконец вобрало в себя кусок ограды.
— Зачем кресты? Надгробия? — сказала Оля. — Почему на могилы не сажать деревья? Человеческий прах вновь получил бы жизнь в дереве… А чтобы люди узнавали могилы, к деревьям прикрепляли бы плиты. Я бы хотела, когда умру, чтобы на мою могилу посадили сосну…
На кладбище как-то не думается о суетных житейских делах. Здесь течение мысли возвышенное и торжественное. Чего стоят по сравнению с вечностью все наши печали?
Оля с любопытством посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тогда я спросил:
— Не узнаешь, что ли?
— Ты действительно какой-то другой… Искал свой Белый город. Загорелый, худой. Наверное, это очень интересно — бродить по горам-лесам, спать у костра, ловить рыбу… Вот такой ты мне очень нравишься… — Она на миг прижалась лицом к моему плечу и рассмеялась: — Так и есть! Ты пахнешь дымом костра, лесом и солнцем… Помнишь, я говорила, что ты не романтик? Ты — романтик, только какой-то не такой… Будничный, что ли?
— А бывают и праздничные романтики? — спросил я.
— Все равно ты мне нравишься, — сказала она.
Мы вышли за кладбищенские ворота. После зеленого сумрака и тишины послышались знакомые звуки: шум автобуса, разговор двух женщин у колонки, собачий лай.
— Помнишь тот вечер? — спросил я. Почему-то там, на Урале, я часто вспоминал белый парк и синие качели, взлетающие в клубящееся небо.
— Вечер, снег, парк… — сказала она. — И речка, в которую медленно опускаются белобородые гномы. На парашютах.
— Пойдем в парк?
Широкая красива ночью. В черную воду опрокинулись фонари, желтые облака, подсвеченные луной, плывут по течению, раздаются негромкие всплески невидимых весел. Пышные кусты на берегу ворочаются, будто в них забрался огромный зверь и устраивается на ночлег. От воды поднимается сизый туман. Он повис над рекой, как папиросный дым.
Мы сидели на берегу и отмахивались от комаров. Они зудели над головой, впивались в ноги. Я снял пиджак и укрыл ее колени. Она улыбнулась и ничего не сказала. Мне хорошо рядом с ней, но что-то стоит между нами, и настоящего разговора не получается. Между нами стоит он… Как бы между прочим Оля сказала, что он куда-то уехал. Она сказала это небрежно, как будто он не имел к ней никакого отношения.
— И как ты… твоя любовь к невидимке? — не удержался я и спросил, глядя в воду.
— Любовь? — сказала она. — Любви не было… Было колдовство. Впрочем, я не жалею ни о чем. Если человек никогда в жизни не будет ошибаться, он никогда не научится страдать, любить… И вообще, это будет не человек, а кибернетическая машина.
— И все? А я приготовился выслушать сентиментальную историю о студентке, покинутой любимым преподавателем…
— И эта разочарованная в жизни и покинутая любимым преподавателем студентка вспомнила, что за ней когда-то ухаживал один милый парень…
— Что ж, парень рад, — сказал я.
— Сразу после Крякушина мы перестали встречаться… Он мне звонил каждый день. Я ему сказала — если он не перестанет, я перережу телефонные провода… Ты думаешь, что-то все-таки случилось. Я тебя разочарую: ничего не случилось. Просто я поняла, что все это была милая сказка…
— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал я.
— О другом? Хочешь, о твоем друге, Вениамине Тихомирове? Он ведь твой друг?
— Нет.
— Я это сразу почувствовала, хотя он и назвался твоим другом.
— Ему Нонна нравится, — сказал я.
— Это ему совсем не мешает ухаживать за другими девушками.
— Другие — это ты? — спросил я.
— Он мне долго рассказывал про какую-то Марину, которая тебе изменила с твоим же приятелем…
— Это правда.
— Ну и друзья у тебя!
— Что поделаешь, — сказал я.
— Вениамин мог бы мне об этом и не рассказывать…
— Ну его к черту, Вениамина, — сказал я.
— Я завтра уезжаю к бабушке в Бабино, — помолчав, сказала она. — Буду купаться, загорать… Там озеро. Называется Доброе… Доброе-то, доброе, а я однажды чуть не утонула… Один раз я далеко заплыла, а на обратный путь не хватило сил. Я утонула бы, но какой-то рыбак втащил меня в лодку. Даже не знаю, как его звать. Спас меня и исчез, как всегда поступают герои. А их потом разыскивают и награждают медалью за спасение утопающих. Я никому не сказала, что чуть не утонула. Мне тогда было лет девять. Знаешь, что сказал мне рыбак? Он сказал: «Вот утонула бы, а твой парень остался бы на всю жизнь без невесты… Думаешь, хорошо ему было бы жить вот так, одному на белом свете, без невесты?» Он не ругал меня, только сказал вот так, вздохнул и стал грести к берегу…
Она замолчала. Из-за облаков не спеша выплыла ущербная луна и окунулась в реку. Сиреневый туман колыхался в серебристом свете, листья и прибрежная трава шевелились. Через бетонный мост неслышно проносились машины. Красные и белые огоньки срывались с моста и, упав в реку, бежали по воде. Где-то в стороне прогрохотал поезд.
Оля смотрела мимо меня, на реку, и о чем-то думала. Наверное, опять вспомнила его. Кончилась, говорит, любовь… Любила своего невидимку в замшевой куртке и шлепанцах. И вот все кончилось. Он не дурак, этот Сергей Сергеевич. Зачем ему громкая история на весь институт? А Оля не такая девушка, чтобы прятаться по углам и встречаться украдкой…
Я не ревновал ее к нему. Это кончилось там, в Крякушине. Но мне не хотелось, чтобы она вот сейчас, сидя рядом со мной, о нем думала…
— И долго он будет третьим в нашей компании? — спросил я.
— Ты плохой психолог, — сказала она.
Я придвинулся к ней вплотную и крепко обнял. Она вертела головой, прятала губы, но я все сильнее сжимал ее плечи. И тогда она изо всей силы толкнула меня в грудь. Я отпустил ее.
— Ты меня, пожалуйста, не провожай, — сказала она и встала.
— Если ты обиделась из-за него, то прости… Действительно, чего я о нем вспомнил?
— Мне пора, — сказала она. Повернулась и медленно пошла вдоль берега.
— Где твое Бабино? — спросил я.
— Ты хочешь приехать?
— Чем черт не шутит…
— До свидания, — сказала она и пошла по тропинке.
Я содрал с себя одежду и бухнулся в теплую чернильную воду. Когда вынырнул, ее на берегу уже не было. Я долго плавал. Ночью река кажется чужой. Вода незнакомая, упругая и выскальзывает из рук как живая.
Я иду вдоль берега… Там, за деревьями, светится окнами ее дом… В парке тихо, лишь волнуются листья в вышине. Блестит под луной знакомый купол карусели. На слона с попоной упала тень от решетки, и слон стал как зебра. А вот и мои качели. На помосте стоят голубые лодки, вверх от них тянутся толстые тросы. Я вытаскиваю из-под лодки деревянный клин и вскакиваю в нее. Гудит железное дно… Все выше и выше взлетает лодка к вершинам парковых деревьев. Скрипит перекладина, мерцают в небе звезды, мечется взад-вперед луна.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вениамин собирает свои шмотки. У него хорошее настроение, он напевает под нос: «Не кочегары мы, не плотники…» Тихомиров получил комнату в общежитии ИТР. Это, конечно, не однокомнатная квартира, но тоже неплохо. Всего полгода на заводе, и вот — отдельная комната. Другие по году и больше ждут. Удачный проект, очерк в газете о молодом способном инженере — все это, конечно, сыграло свою роль.